(публикация Л. Криворучкиной — Щербатовой)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 233, 2003
Как бы ни привлекательно было для меня общение с русскими офицерами, я оставался солдатом американской армии и службу свою выполнял добросовестно. В ней также случалось немало достойного повествования.
СМОЛЕНСКИЙ АРХИВ
Одним из впечатляющих эпизодов 1945 года стало для меня событие, происшедшее в Бамберге. Известие о конце войны застало меня в этом приятном городе Баварии. Я тогда работал один, занимаясь разбором документов, собранных на территории послевоенной Германии. Шел конец мая. Время от времени с симпатичным американским шофером-капралом мы объезжали близлежащие районы для поиска новых материалов, которые могли заинтересовать американцев. Однажды по дороге из маленькой деревни нам повстречался литовский священник. Я подошел, объяснил нашу миссию. Он понимающе кивнул и спросил на немецком:
– Вы знаете этот язык? Будем общаться на нем?
– Да, знаю.
– Вы – явно русский.
– Князь Алексей Щербатов.
– Очень приятно. Я могу вам доверять? У меня в амбаре находится огромный архив Смоленского ГПУ, замаскированный силосом. Документы, вывезенные в конце 43-го года, немцы спрятали, упаковав в ящики. Ко мне уже приезжали советские агенты, я скрыл этот факт, поняв, что они не уверены в точном местонахождении архива. Прошу вас, срочно сообщите об этой находке. Здесь очень важные бумаги, вывезенные Гиммлером. Спасите документы, иначе их уничтожат.
– Мне это интересно.
В Смоленске были расстреляны члены моей семьи: двоюродная сестра Ирина 17 лет, двоюродный брат Дмитрий 14 лет, дядя Сергей Борисович Щербатов с женой Елизаветой, урожденной Плаутиной, тетя, княгиня Хованская. Ее род после этой «чистки» прекратился. Я записал все координаты, но никому сразу не сообщил. Приехал на следующий день один, открыл первый ящик, всего было около 20 тонн документов. Дело Щербатовых мне не попалось, но оно должно было быть там. Сомневаюсь, что я смог бы найти его в одиночку. Но тут, можно сказать, повезло: мне помог Александр фон Энгельгардт. От него я узнал историю архива и подробности расстрела моей семьи.
Архив смоленские чекисты разделили на две части. Первая – с 1917 по 1936 год – находилась в церкви Св. Петра и Павла. Вторая – с 1937 по июль 1941 года – в бывшем здании смоленского окружного суда, где размещалось главное управление НКВД. Из Смоленска, окруженного немцами, Красная армия бежала, документы эвакуировать не успели. Партийное руководство дало приказ «архив взорвать и поджечь». К счастью, этого не произошло. Первая часть была спасена, поскольку сотрудник ЧК, фон Энгельгардт, получив приказ, его не выполнил. Застрелив своего напарника, он сообщил об архиве немцам, вошедшим в город. Благодаря немецким корням, Александра сразу восприняли, как фольксдейча – чистокровного немца, и оставили при архиве до конца войны в Баварии, где и произошла наша первая встреча. Здание управления НКВД с хранившейся там второй частью архива подожгли, но немцы успели потушить огонь, и документы почти не пострадали. Именно здесь были обнаружены дела польских офицеров, расстрелянных в Катынском лесу, и имена энкаведистов, руководивших расстрелом. Из найденных материалов легко проследить, как развивается ЧК, охватывая постепенно «Западный край», куда входила Смоленская область, проследить историю этой организации. Папки для удобства делились по цветам: в зеленых аккуратно задокументированы сведения о замученных чекистами узниках, в красных – биографии чекистов-энкаведистов и партийных руководителей с указанием их подлинных фамилий.
ЧК начала орудовать с конца 1917 года. Уничтожались бывшие жандармы и полицейские, дворяне, купцы и священники, кадеты, гимназисты, студенты. Расстреливались не только взрослые но и дети. «Дело Щербатовых» нашлось в документах за 1921 год: арест, допросы, приговор к расстрелу. Жена дяди, очень любившая Россию, была полуангличанкой, и поводом для ареста с формулировкой «английские шпионы» явилась привязанность семьи к английскому языку. Кое-что мне живописал Энгельгардт, сам допрашивавший моих родственников: «Двоюродная сестра Ирина, кажется ничего не боялась. Она сказала: «Я вас ненавижу. Вы – предатели моей родины». Ее расстреляли на следующее утро. Там же присутствовали два брата-чекиста, Павел и Григорий Нойберги, которым в то время было двадцать и двадцать один год, они потом сменили фамилию на Ньюберг. Эти двое после Гражданской войны работали в Берлине у Розенгольца в Министерстве торговли СССР. Оба бежали в 28-29 годах из Берлина на Запад, захватив довольно крупные деньги. Павел женился на Ольге Жигаловой, тоже из Смоленска, известной в Америке богатой женщине, написавшей небезынтересную книгу о своей смоленской жизни. Умер Павел в США. Маленькая деталь: моя сестра Елена совершенно случайно познакомилась с Ольгой в Швейцарии, и они долго поддерживали тесные приятельские отношения, пока я не рассказал Елене, что муж Ольги Жигаловой допрашивал нашу сестру Ирину. Состоявшийся разрыв несколько подпортил социальный статус госпожи Жигаловой. Тем не менее, их сын стал адвокатом, женился на дочери американского миллионера Вандербильда.
А я вспоминаю Ирину. Последний раз мы виделись в Петербурге, ей тогда было 15-16 лет, мне 6 или 7. Очень красивая и ласковая, всегда брала меня на руки и целовала в голову. У меня к ней было такое особое чувство. Дядя Сергей, известный художник, любил свое имение под Смоленском, недалеко от Козьих гор, и не хотел его покидать. Выдал их как «сотрудников английской разведки» Александр Энгельгардт. На Козьих горах, с расстрела моих родственников, началось кладбище ГПУ, где много лет спустя были уничтожены пять тысяч польских офицеров.
Немного об Энгельгардте. Александр принадлежал к хорошей дворянской семье из Петербурга. После революции примкнул к партии большевиков и работал осведомителем в ГПУ. Я спросил:
– Почему?
– У меня жена и ребенок. Меня вынудили к сотрудничеству.
После нашего знакомства в 45-м, я узнал, что он перебежал к американцам. Увиделись мы снова уже в Нью-Йорке. Он меня, понятно, боялся, я знал всю его историю. В Нью-Джерси Энгельгардт основал общество пенсионеров, Я ему сказал при встрече, в общем случайной:
– Ну, что, Александр, похоже, дела идут хорошо. От Смоленска до Нью-Йорка…
– У меня из-за вас будет сердечный приступ.
– Когда вы допрашивали мою сестру, приступа не случилось?
– Это по долгу службы.
Жил он где-то в городе Лейквуд нью-джерсийской области. Там умер в 60-х годах. Сын его должен быть жив.
А какие интересные документы мы обнаружили тогда в этом архиве. Нашлось дело Иосифа Булак-Балаховича в папках 22-го года. Это сын белого генерала, командовавшего русскими частями в Белоруссии в качестве союзника маршала Пилсудского. Его убийство, как выяснилось, подготовило смоленское ЧК. В архиве попадались специальные, для служащих ЧК, газеты – «Красный меч» и «Новости ВЧК». В последней оказалась телеграмма следующего содержания:
от 21 июля 1918 года
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
Т. Рубинштейну зав. опер. части См. Губ. ЧК
Получена телеграмма Сафарова.
Николай Романов и семья расстреляны в Екатеринбурге
по приказу ЦИКа.
Ф. Дзержинский
Телеграмма находилась в зеленой папке опер. отдела с пометкой «секретная информация». Из ящика 1918 года.
В газете «Красный меч» есть приказ Ф. Дзержинского, запрещающий чекистам играть в азартные игры на золотые обручальные кольца. Их у чекистов ходило десятки тысяч, они использовали кольца вместо денег, нося в маленьких мешочках.
В конце 43-го года немцы перевезли архив в Баварию, где я случайно его и обнаружил. Я приезжал еще несколько раз, потом сообщил о находке в разведку. Архив был описан, зарегистрирован, попав в руки 3-й американской армии генерала Паттона, дальше его передали в центр документов разведки в Бамберге. Вообще американцы знали о существовании этого архива уже в сентябре 1943 года благодаря известному шведскому журналисту Г. Аксельсону, корреспонденту лондонской «Ивнинг стар», шведских газет «Сюдсвенска Дагенбладет», «Афтонбладет» и американской «Нью-Йорк Таймс». Аксельсон прекрасно говорил по-русски, английски, немецки и французски. Он заинтересовался делом Щербатовых, так как был знаком в Англии с двоюродным братом расстрелянного в Смоленске Сергея, князем Глебом Щербатовым, родственником графа Г. Левенгаупта, первого графа Швеции. А пригласили Аксельсона в Смоленск немцы. Оттуда он послал две длинные статьи в «Нью-Йорк Таймс», где описал и документы, и кладбище в Козьих горах. Материалы в свет не вышли. Американцы, по понятным причинам, не знали, как поступить со Смоленским архивом. Начался Нюрнбергский процесс, если опубликовать даже небольшую часть информации, пришлось бы судить советских лидеров за зверства военного коммунизма, коллективизацию, убийство польских офицеров в Катыни. Во имя сохранения дружеских отношений с союзниками об архиве предпочли «позабыть». Документы перевезли во Франкфурт, где их сильно профильтровали, очистив от дел невозвращенцев-чекистов. Разборкой архива занималась группа из пятидесяти человек. Один из них, профессор Гарвардского университета Мерл Файнсод, вернувшись, написал две книги: «Смоленск под Советами» и «Как управляется СССР». Автор не затронул зверств военного коммунизма, заявив, что в его распоряжении было мало информации. Это не могло быть правдой: тысячи дел за 1918-23 годы заполняли примерно 10 ящиков с биографиями чекистов. Как-то я прочел в «Русской мысли» от 10 июня 1988 года в отделе «Книжные новинки», что в издательстве «Ардис» вышел 1 том книги «Неуслышанные голоса. Документы Смоленского архива», составленный С. Максудовым. Здесь же обещался выпуск еще двух томов с описанием «великого перелома» – все о коллективизации. Но скорее всего С. Максудову это запретили.
Загадочна судьба еще одного человека, прикоснувшегося к катынскому делу – американца Джона ван Влита, который пытался привлечь внимание военной разведки США к этому советскому злодеянию. Полковник Джон ван Влит был взят в плен немцами в Северной Африке и находился в Германии, в лагере для военнопленных. Его вместе с другим американским офицером, Д. Б. Стюартом, немцы возили в Катынь, где в 1943 году продолжались раскопки могил польских офицеров, и он присутствовал при эксгумации трупов. Ван Влит пришел к твердому убеждению, что польские офицеры убиты советскими палачами. В самом конце войны ван Влит с риском для жизни смог выбраться из немецкого лагеря, оказавшегося на территории, занятой советской армией. 5 мая 1945 года он перешел линию фронта и попал в расположение 104-й американской дивизии. При нем находились фотографии раскопанных катынских могил, сделанные в 1943 году. Полковник потребовал, чтобы его немедленно связали с Пентагоном, и был отправлен через Лондон в Вашингтон. Ван Влита принял генерал Биссел, помощник начальника отдела Г2 – военная разведка, которому и был передан большой рапорт о Катыни с фотографиями. Биссел, поместив документы в папку «Совершенно секретно», запретил ван Влиту разглашать информацию о том, что ему стало известно. Прошло пять лет. Политическое положение изменилось, началась «холодная война». В апреле 1950 года ван Влит написал письмо генералу Парксу в Пентагон с просьбой сообщить, где находится его рапорт с фотографиями, переданный в 45-м году генералу Бисселу. Генерал Парке ответил, что найти материалы невозможно, и попросил полковника составить повторное описание. Ван Влит отправил второй отчет. В июне 1950 года началась война в Корее, и 2-я дивизия пехоты, в которой служил ван Влит, отбыла на фронт. Принимавшие участие в войне китайские соединения окружили дивизию ван Влита, он был взят в плен и передан Советам. МГБ не забыло ему участия в катынском деле. Как ни старался его отец-генерал узнать о судьбе сына, все оказалось безрезультатно. По слухам, он содержался в лагерях на острове Врангеля.
Сам я также не выпускал из поля зрения всего, что касалось Катыни и Смоленского архива. После многих лет изысканий в США и в Германии получил сведения о том, что немалая часть архивных документов, содержащая, в частности, дела о похищении генералов Кутепова и Миллера, большое количество дел с биографиями чекистов были возвращены СССР в 1949-50 годах. Это было сделано под давлением охотника за нацистами С. Визенталя, которому в обмен предоставили возможность получать информацию о нацистах из советских, польских и восточногерманских архивов. Но это было потом, а пока…
Примерно через неделю после моего сообщения об архиве, меня вызвал к себе майор Леви, возглавлявший эту работу. Он неприятно-холодно сказал:
– Я знаю, что в этих архивах есть сведения о вашей семье, что вы интересовались документами.
– Да.
– Так вот, не забудьте, что мы являемся союзниками Сталина, а не царского правительства. Я хочу, чтобы вас заменили. Вы будете отправлены в другое место.
Он не мог знать, что и под правительством Сталина осталась часть моей семьи, но мне не захотелось вдаваться в подробности. Дело в том, что две сестры из расстрелянной семьи Щербатовых, Татьяна и Елизавета, смогли спастись. Татьяна уехала в Петроград. Ей помогли друзья сестры ее деда Щербатова, знаменитой графини Уваровой, археолога, имевшей высокий престиж в России. Муж графини, урожденной Щербатовой, граф Уваров был также известным археологом, специалистом по скифским захоронениям. Многие курганы были найдены этой супружеской четой. Уваров к этому времени умер, графиня уехала в Югославию. Татьяне в Петрограде помогли хорошие знакомые Уваровых, просто добрые люди. Татьяна прекрасно рисовала, они отправили ее в Грузию, в Тифлис. Она закончила там школу и стала знаменитой художницей-реставратором. Срисовывала уникальные грузинские фрески, украшавшие православные храмы, которые сохранились в горах с 8-9 веков до прихода арабов. Теперь там мусульманская Чечня. У меня есть журнал «Пари Матч», посвященный ее творчеству и истории жизни. Она считается единственным в России специалистом по грузинским фрескам. Татьяна, несомненно, проделала колоссальную историческую работу. Большая часть рисунков находилась в Тифлисском музее, и многое погибло в 1990-91 годах во время пожара, в период беспорядков в Грузии при разделе СССР. После этого в 92-93 годах она вернулась в Москву, купила в Подмосковье домик, там и живет. Я с ней виделся всего один раз в 91-м, когда приезжал в Москву. Татьяна специально подъехала для встречи. Очень милая и умная, о Смоленске говорить не хотела: «Не будем об этом. Я столько перестрадала». Материально ей помогали из Франции, там для нее были оставлены деньги. Мои тети – Мэри и Анюта (Голицына), урожденные Щербатовы, умерли. Но до революции бабушка Щербатова, мать отца, имела одну из знаменитых диадем императрицы Жозефины, жены Наполеона Бонапарта. В 1914 году диадему, после реставрации, продали. Две сестры унаследовали деньги. Анюта вложила какую-то сумму в участок земли на юге Франции, около Канн. Эта собственность фактически принадлежит Татьяне и Елизавете. Елизавету я видел только в детстве, в 6 лет. Знаю, что она, расставшись с Татьяной, бежала в Сибирь и занималась преподаванием английского языка в Красноярске, умерла там же, и очень рано. Татьяне сейчас должно быть около 96 лет. Она была замужем за Ковалевским, бывшим в начале 30-х годов студентом Петербургского лицея. Его расстреляли через несколько лет. От этого брака остались дочь и сын. Дочь, известный в Москве профессор истории. Я видел ее в Бельгии, когда она приезжала навестить моих сестер, Ольгу и Анну, которые, в основном, и поддерживали с ней связь. Она мне показалась интересным собеседником, грамотным историком, умной, но несколько экзальтированной женщиной. А с сыном ее, довольно милым мальчиком, но похожим на длинноволосого хиппи, я не смог найти общего языка. Ему сейчас около 40 лет, наверное изменился, превратившись в элегантного молодого человека. Может быть, я отнесся к нему несколько предвзято? Сам не был ангелом в детстве. Недавно, разбирая старые бумаги, нашел свое письмо, отправленное из Константинополя «дорогой тете Анюте». Очень удивился своей смышлености. Я привожу этот забавный документ. С другой стороны, из написанного ясно, какой отзывчивой, доброй и всегда готовой помочь была сестра моего отца. Совсем не отличалась от нее по характеру и тетя Мэри. Поэтому члены моей семьи были спокойны за Татьяну и Елизавету, уверенные, что они в хорошем материальном положении.
Тетю Мэри я встречал в последний раз в Зальцбурге, летом 45-го года. Я узнал, что тетушка живет в Австрии, в доме кузена, графа Франца фон Ревертера, и решил сделать ей сюрприз, навестить. Прихватив продукты из 22-го корпуса, я сел в «джип» и через три часа постучал в ее дверь. Не знаю, кто из нас больше испугался: она или я от ее испуга, случившегося при виде меня в форме. Тетя решила, что за ней пришли из НКВД или СМЕРШа и спросила: «Кто вы такой? Вы за мной?» От страха и за давностью времени она меня не узнала. Не удивительно: последняя наша встреча состоялась в Петербурге 1917 года в доме дедушки на Сергиевской улице. Столько лет прошло. Я растерялся и почти закричал: «Тетя Мэри, я твой племянник Алексей, сын Анны и Павла». Она мгновенно затихла, недоверчиво всмотрелась в лицо, наконец обняла меня и заплакала. Через несколько минут моя милая родственница успокоилась, мы вошли в комнату, поставили чайник, и сразу возникла атмосфера домашнего уюта. Тетя по моей просьбе начала рассказывать о своих скитаниях. Младшая сестра отца, замуж она не вышла и в послереволюционный период жила в Тернах, в имении моего деда, князя Бориса Сергеевича Щербатова. Он уехал на Кавказ, в Ессентуки, где, по всей вероятности, в 23-24 году умер. Когда дом его в 1919 году большеви ки сожгли, тетя Мэри переехала в Киев, сумев спасти единственный предмет из уничтоженного дома – икону Казанской Божьей Матери. В столице Украины она провела все годы гражданской войны, НЭПа и Второй мировой. В 37-м тетю неожиданно арестовали. Она навсегда запомнила имя главного чекиста, допрашивавшего ее – Мануильский. Был он из города Сумы Харьковской области. Диалог тетя Мэри воспроизводила, волнуясь и заикаясь:
– Как вас зовут?
– Княжна Щербатова.
– Вы дочь Бориса Щербатова, предводителя Дворянства Харьковской губернии?
– Да.
– Не понимаю, почему вы еще не арестованы? Я позабочусь, чтобы ошибку исправили. Пока идите.
В полушоковом состоянии тетя Мэри отправилась домой. Единственное, на что она была способна, – помолиться иконе Казанской Божьей Матери, которая переходила в нашей семье по наследству, начиная с 16 века. Так и просидела всю ночь, а утром, готовая к худшему, случайно узнала, что Мануильский умер этой же ночью от инфаркта. Тогда смерть чекиста показалось ей Божьим знамением. А теперь мы оба подумали, что он мог бы не отпускать ее, посадить, расстрелять. А вдруг дал шанс скрыться? Может быть, как Леон Дуй, старался помочь, кому был в силах, и сердце не выдержало? Хотелось верить в хорошее и ей, и мне. Мы некоторое время постояли возле нашей иконы, я коснулся рукой красивой ризы. Ее изготовили позднее, в эпоху Екатерины Великой. Хорошо, что тетя Мэри взяла ее с собой в 42-м году, когда немцы заняли Киев и она переезжала в Австрию. Я, тем не менее, посоветовал ей выбираться из Зальцбурга, лучше всего к своей сестре Анюте в Канны, поскольку в Австрии стало неспокойно: шла активная охота за эмигрантами, а советская разведка, надо отдать должное, делала свое дело быстро и эффективно. К сожалению, денег при мне практически не было, лишь двадцать долларов, выигранные накануне в покер. У меня в это время вообще наличных почти не водилось: ежемесячную зарплату, что-то около 200 долларов, большинство военнослужащих, и я в том числе, отсылали домой. И все-таки для тети на тот момент это было неплохим подспорьем. Мы расстались, вскоре мне стало известно, что тетя Мэри, вняв моим советам, уехала к тете Анюте, после смерти которой в 60-х годах, поселилась в Брюсселе, у моей сестры Елены Виттук. Когда весной 1979 года Елена умерла, я получил простую бандероль из Брюсселя, и не сразу открыл, уверенный, что там какие-нибудь старые бумаги. Каково же было мое удивление, когда в полуразвалившейся коробке я увидел дорогую семейную икону, с которой попрощался в Зальцбурге 45-го года. Никто не украл ее, по-видимому оттого, что она никак не была оценена. Я люблю эту икону, что всегда стоит в моем изголовье как память о моей дорогой тете.
Так я мысленно перебирал своих оставшихся в живых родственников, пока выслушивал слова Леви. Обижаться на его неведение не было смысла. Да и знать ему этого не нужно. Через несколько дней я уехал в Центр, который находился во Фрайзинге, тоже в Баварии.
Публикация Ларисы Криворучкиной-Щербатовой