Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 232, 2003
Л. Бердников, Ю. Серебряный. “Пантеон российских писателей XVIII века: критико-биографические очерки”. СПб., Академический проект, 2002, 640 с.
Авторы обсуждаемой книги, разумеется, не первыми пишут на тему, указанную в ее заглавии. Немало есть работ, посвященных поэзии Ломоносова, Тредиаковского, Державина, Сумарокова. Известна, с другой стороны, замечательная книга Лотмана о дворянской культуре XVIII века – однако о литературе там идет речь как об одной из ее составляющих. Но никто, похоже, не взял на себя труда написать о литераторах того времени в жанре тематической энциклопедии. Вот этот пробел авторы как раз и восполняют. Вышеозначенный жанр узнается хотя бы по тому, что персонажи книги и соответственно озаглавленные их именами разделы представлены в алфавитном порядке. А в этом уже усматривается альтернатива “расстановке” в порядке значимости. Авторы тем самым как бы отказываются от суждений насчет того, какой из представленных писателей “главнее”. А почему бы и нет? Читатель, не снабженный “табелью о рангах”, просто вынужден будет равное внимание уделить Карамзину и, например, Николеву. Все, кто в ту пору посвятил себя работе со словом, достойны быть спасенными от забвения – таков не декларируемый, но безошибочно “прочитываемый” пафос этой книги. И такова, можно сказать, презумпция ее авторов. Речь у них не о том, что, например, тот же Николев такими-то и такими-то своими трудами заслужил память потомков. О “заслугах” авторы если и пишут, то лишь ради соблюдения методологических приличий. Ценен для них каждый их персонаж не по “заслугам”, а именно по презумпции. Но последняя разве не обоснована культурологически? Ведь наши оценочные суждения о том или ином деятеле культуры, о той или иной стилистической парадигме в немалой степени обусловлены духом времени. С переменой духа времени сменяются и оценки. Так что материал в обсуждаемом издании собран, можно сказать, и про нас, и про запас. Точнее сказать, с надеждой на то, что не только нынешнему, но и будущему поэту, театральному режиссеру, филологу, просто читателю он покажется актуальным.
Книга эта, прежде всего, культурологическая. О самих литераторах читатель получит представление более полное, нежели об их эстетических пристрастиях, индивидуальном стиле. Такова была авторская задача. Об этом свидетельствует, помимо всего прочего, то, что едва ли не каждая глава предваряется портретом. Занятно, что иной портрет более даже радикально, чем следующий за ним текст, корректирует расхожее мнение о его оригинале. Так, из текста о Баркове мы узнаем, что “народная молва” ошибочно его мнит автором “Луки Мудищева” и еще кое-каких срамных стихов. Однако сведения эти едва ли скажутся на воображаемом облике. Многим (и мне в их числе) все равно будет представляться физия ухаря и забулдыги. Ан нет! Портрет показывает человека с нежными чертами лица, а ироничный взгляд выдает несомненного интеллектуала.
Одна из трудностей, возникающих при описании подобного рода работы, является всего лишь следствием того простого факта, что едва ли возможно столько жизнеописаний разместить в голове читателя так, чтобы они друг с другом хотя бы отчасти не переплелись. Само их количество (в данном случае – 54) ощутимо тому препятствует. А если бы о каждом из представленных персонажей история позаботилась в равной мере, их взаимообособление оказалось бы для авторов, тем паче для их читателей, делом еще более проблематичным. Трудность эту авторы, несомненно, осознавали. Пусть им дорога личность каждого писателя той эпохи. Но коли и был у них замысел это выразить, они его удачно скорректировали в пользу коллективного портрета. По прочтении книги не очень-то помнится содержание каждой главы – зато основательно запечатлевается в памяти то, что составляет ее (книги) своего рода рефрен. Это, прежде всего, сведения о детстве и отрочестве писателя. Практически всех объединяла ранняя склонность к интеллектуальным занятиям, будь то стихотворчество, игра на сцене, иностранные языки, философия или естественные науки. Типично и то, что склонность эта неизбирательна: будущего писателя сызмальства влекут сразу все названные (и неназванные) роды деятельности, сходные, пожалуй, только тем, что все они суть роды деятельности словесной. И вот эта общность очень показательна. Не то, чтобы все, о ком в книге идет речь, от роду были такие вот универсалы. Свобода, с какою тогдашнее слово могло перетекать из одного русла в другое, коренится, видимо, не столь в индивидуальности того или иного персонажа, сколь в преднаходимой им культуре. Недаром культура эта известна как просветительская. Слово тогда призвано было прежде всего просвещать – всеми доступными ему способами и по всякому предмету. Но уж непременно хорошим слогом! Последнее же требование нацелено опять-таки не на “эстетическое наслаждение”, а на эффективность просвещения.
Сопоставив заглавие книги с приведенными там сведениями о роде занятий ее персонажей, можно видеть, что составлена книга с ясным пониманием духа той эпохи. Вот почему мало кто в ней представлен как “просто” поэт. Чаще как “поэт, писатель, историк” (Карамзин). Или как “писатель, поэт, фольклорист, переводчик, экономист” (Левшин), или “драматург, поэт, фольклорист, переводчик” (Попов). А то и совсем “скромно”: “экономист, публицист”. Это о Посошкове, авторе “Книги о скудости и богатстве”.
Верное представление о духе того времени у читателя складывается также благодаря тому, что немало внимания авторы уделяют взаимоотношениям их персонажей с властями. Поучительно, к примеру, узнать, что ранее упомянутый Барков (почитаемый, кстати, его современниками более как переводчик, нежели как автор оригинальных стихов) не раз вчистую пропивался, из-за чего подводил своих вельможных заказчиков – но те ему неизменно прощали и всякое его прошение о денежном вспомоществовании благосклонно удовлетворяли. Стало быть, ценили! Вообще всякая словесность (за исключением, пожалуй, совсем уж “крамольной”) свыше всемерно поощрялась как дело государственной важности, сиречь просвещение. Так что и августейшей писательницы заслуга есть в том, что наряду с нею представлены в этой книге купеческий сын Федор Волков, сын крепостного, писатель и издатель Матвей Комаров и многие другие, коим “низкое” происхождение не помешало публично проявить свои таланты и бескорыстную любовь ко всякого рода учености.
“Пантеон российских писателей XVIII века” едва ли можно счесть книгой филологической. Скорее, повторю, это культурологическая работа. Но так или иначе ее достоинства несомненны.
Борис Цейтлин, Москва