Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 232, 2003
Andrei Makine. La terre et le ciel de Jacques Dorme. Paris: Mercure de France, 2003
Вслед за Эльзой Триоле, Анри Труайя и Владимиром Волковым, Андрей Макин продолжает развивать русскую тематику в контексте французской литературы. Внезапная и широкая известность пришла к писателю после присвоения его роману “Французское завещание” (Le testament franзais, 1995) премий Гонкуров и Медичи. Справедливо усмотрев в нем последователя Пруста, французская критика заговорила о возрождении в его произведениях традиций модернистской прозы. Макин предпочитает писать по-французски, но его восемь романов прочитываются как единый лиро-эпический текст о судьбах России. Сам писатель объясняет свой лингвистический выбор тем, что французский, лишенный автоматизма родного языка, обладает для него большим поэтическим потенциалом. При этом достигается эффект остранения, способствуя демифологизации советских концептов и идеологем. Параллельно ностальгическая память полуавтобиографического рассказчика воссоздает сотворенный еще в детстве миф о Франции как идеальной альтернативе Советской империи.
Творчество Макина менее всего известно именно в России, несмотря на существующий там огромный интерес к современной переводной литературе. На сегодняшний день появился русский перевод лишь романа “Французское завещание” (Иностранная литература, 1996), подвергшийся пристрастному разбору в статье Татьяны Толстой “Русский человек на рандеву” (Знамя, 1998). По мнению Толстой, мотивированному весьма несовершенным переводом, русские реалии превращаются в романе в китч, рассчитанный на малоосведомленного западного читателя. При всей тенденциозности такого прочтения, реакция Толстой заставляет задуматься. Проблема соотношения жизненной и художественной правды становится лейтмотивом последнего романа писателя “Земля и небо Жака Дорма”, задуманного как своеобразное продолжение и комментарий к “Французскому завещанию”. Архетипная ситуация, лежащая в основе и того и другого сюжета, связана с воспоминаниями взрослого рассказчика о детстве в советской провинции. Одно из центральных мест в жизни этого подростка принадлежит некой пожилой француженке, которая обучает его своему языку, читает с ним во время вечерних чаепитий французские книги и рассказывает ему о Франции. Двуязычие героя способствует определенному раздвоению его личности, приводит его к осознанию абсурдности и трагизма советского существования, заставляет его мечтать о недоступной Франции как об утраченной родине. Попав во Францию много лет спустя, рассказчик поражен контрастом между прозаическим обликом современного Парижа и мифическим городом, который рисовало ему его детское воображение. Не находя опоры в действительности, он пытается воплотить свои мечты в художественном произведении. Таким образом, подлинной родиной героя оказывается лишь литература, позволяющая гармонизировать прошлое и настоящее. Культ искусства, способного сохранить память об “утраченном времени”, – один из наиболее прустовских элементов в художественном мире Макина, герой которого периодически ссылается на создаваемый им роман о своей жизни. В результате возникает эффект misen-abime, т. к. и “Французское завещание” и “Земля и небо Жака Дорма” представлены как написанные не только Макиным, но и эксплицитным автором, действующим внутри самого текста. Вполне в духе постмодернистской игры с читателем Макин разрушает дистанцию между текстом и автором, подчеркивая превосходство автобиографического мифа над реальностью.
В центре романа “Французское завещание” – бабушка рассказчика Шарлотта Лемоннье, прибывшая в Россию во время Гражданской войны. Разделив со своей приемной родиной самые тяжкие испытания, она становится в романе символом России. Одновременно она олицетворяет и преклонение русских перед Францией. После ее смерти герой получает “завещание”, из которого он узнает, что был ее приемным внуком. Таким образом, его биологическая связь с Францией оказывается иллюзией, оставляя ему лишь один способ самоидентификации с этой страной – через язык и культуру. После публикации “Французского завещания” многих критиков, пытавшихся объяснить безупречность французского языка писателя, как казалось, волновал лишь один вопрос: “а была ли бабушка?” Роман, написанный в жанре псевдоавтобиографии, воспринимался как семейная хроника самого автора. Обычно оставляя без внимания вопросы журналистов о своей личной жизни, Макин как будто дает им ответ в романе “Земля и небо Жака Дорма”. При чтении этого романа трудно избавиться от чувства его некоторой вторичности по отношению ко “Французскому завещанию”, но при этом читатель как бы получает возможность взглянуть на знакомую ситуацию в новом ракурсе.
Эксплицитным автором здесь опять является русский писатель, живущий во Франции и пишущий роман о герое своей юности, французском летчике Жаке Дорме, оказавшемся в Советском Союзе во время Второй мировой войны. О его трагической гибели за Полярным кругом рассказчик узнает в детстве от француженки Александры, которая представляет собой бледную копию Шарлотты из “Французского завещания”. В отличие от “бесстрастной богини” Шарлотты, Александра наделена обыкновенными человеческими эмоциями. Живет она не в мифическом городке Саранза и не в изящном здании, построенном в стиле модерн, а в обгоревшем доме у железнодорожных путей в пригороде Сталинграда. За чашкой чая она читает французские книги не внукам, которых у этой одинокой женщины нет, а изредка навещающему ее мальчику из детдома для детей “врагов народа”, в роли которого выступает сам рассказчик. Так развивается мотив сиротства, намеченный во “Французском завещании”, в котором подлинная мать героя репрессирована, а приемные родители умирают довольно рано.
Автор пытается убедить читателя, что сюжет “Земли и неба Жака Дорма” основан на достоверных событиях, преображенных им в предыдущем романе в прекрасный миф: “Чрезвычайно романтизированное повествование, так как в то время я верил в то, что только фантазия способна превратить неправдоподобную реальность в материал для чтения”. Параллельной задачей романтизации реальности было, по словам рассказчика, восстановление справедливости средствами искусства. Он вспоминает последний визит к Александре, проводы, свой отъезд на пригородной электричке, из окна которой он наблюдал ее затерянную среди загорелых дачников одинокую фигурку, когда он вдруг почувствовал необходимость пересоздать действительность: “Именно с этого вечера я начал заново изобретать жизнь (Александры), как будто, представляя ее иначе в своих мечтах, я мог искупить зло, нанесенное ей моей страной”. Так в предыдущем романе Александра превратилась в Шарлотту. Макин вводит в текст и другие реминисценции, восстанавливая обстоятельства публикации “Французского завещания”, передает свои беседы с редактором, потребовавшим, в частности, исключить историю Жака Дорма как недостаточно “переработанную воображением”. Этот отброшенный прежде материал как будто и вошел теперь в новый и гораздо более “реалистичный” роман “Земля и небо Жака Дорма”.
Свободно лавируя между разными временными пластами, Макин объединяет в своем последнем романе несколько сюжетов: один сюжет связан с судьбой летчика Жака Дорма, второй – с восстановлением в памяти событий детства, наконец, третий представляет собой историю создания им романа о Жаке Дорме. Последний сюжет подается почти как документальное исследование, включающее в себя описание “тайной поездки” автора из Франции в Якутию в поисках останков самолета Дорма, его встречи с братом своего героя в парижском предместье, а также рассказ о первоначальном недовоплощенном замысле романа. Контраст между “Французским завещанием” и данным произведением систематически проводится с целью доказать, что писатель за эти годы изменил свой взгляд на задачи литературы. “Земля и небо Жака Дорма”, таким образом, как будто знаменует движение от мифологизации действительности к большей фактографичности. Характерно поэтому постоянное противопоставление “реальности” и художественного вымысла. Например, рассказчик описывает свою реакцию на рассказ Александры о его репрессированных родителях: “В романе ребенку следовало бы внимать такому повествованию с болезненным вниманием (сколько книг, часто патетических и мелодраматичных, мне придется прочесть в будущем о поиске семейных корней). На самом деле, я следил за ним, будучи погруженным в тусклую бесчувственность, с каким-то глухим смирением”.
Все это, разумеется, отнюдь не правдивое изложение автобиографической подоплеки “Французского завещания”, а очередная мистификация, игра в обнажение приема. Автор дразнит наивного читаталя, продолжая творить свою псевдобиографию. В определенный момент рассказчик называет свое “воспоминание” о кратком военном романе между Александрой и Дормом “воображаемым”. “Воображаемыми воспоминаниями” можно назвать и всю ретроспективную прозу Макина. Через рассуждения о механизме создания литературного произведения и о его отношении к действительности “Земля и небо Жака Дорма” утверждает одновременно и независимость и подлинность эстетического мира, подсказанного интуицией художника.
Мария Рубинс