Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 230, 2003
В 60-е годы в Нью-Йорке жил пианист и педагог Георгий Александрович Кочевицкий, женатый на известной писательнице Нине Берберовой. Супруга его часто бывала в отъезде, да и сам Георгий Александрович, страстный путешественник, посетил множество стран, фотографируя красоты природы и архитектурные достопримечательности. Именно он и дал имена и адреса двух русских художников, один из которых жил в Испании, а другой – в Мексике. О них мне хочется рассказать.
С Михаилом Львовичем Урванцовым я познакомился летом 1970 года в Мадриде. Отец его, как сказал мне Кочевицкий, был в свое время известным драматургом и писателем. К стыду своему, я никакого понятия о Льве Урванцове не имел.
В Мадриде я остановился в маленькой гостинице в старой части города, около Пласа Майор. Напомню, что страной тогда правил Франсиско Франко и Испании чуждались другие европейские страны. Кое-кто из моих американских друзей даже удивился, как я могу лететь в фашистскую страну. Я ответил, что лечу туда не для визита к Франко, а для того, чтобы посетить один из лучших музеев мира – Прадо, заметив также, что они не проявляли такой щепетильности, когда ездили в Советский Союз, страну коммунистической диктатуры. Испания 70-го года сохранила еще какой-то провинциальный характер. Так, например, я был поражен тем, что в Мадриде, в старой его части, во всяком случае, сохранились околоточные, совсем как в старой провинциальной России, у которых были ключи от всех ворот их околотка. Ворота запирались, кажется, в полночь, и для того чтобы попасть в дом, надо было прислушаться, где стучит околоточный в свою доску. В полночной тишине, при редком в этот час автомобильном движении это не представляло труда. Услышав звук деревяшки околоточного, вы в свою очередь должны были громко хлопать в ладоши. Услышав вас, околоточный появлялся, отпирал ворота, желал вам покойной ночи и не спеша удалялся. Я чувствовал себя перенесенным в 19-й век.
Побывав в Прадо и посмотрев кое-какие достопримечательности Мадрида, я решил позвонить Урванцову и договориться о встрече. Он пригласил меня зайти на следующий день.
Мне открыл дверь небольшого роста сухощавый старик (как я потом высчитал, Михаилу Львовичу было тогда 73 года). Квартира его имела довольно буржуазный вид, никакого художественного беспорядка. На стенах висело несколько рисунков – вот и все, что я помню. Михаил Львович представил меня своей жене испанке, довольно молодой еще дородной женщине, и я как-то сразу понял, что это ее квартира и ее вкус. Очень сейчас жалею, что мало расспрашивал Урванцова о его жизни и творчестве, возможно потому, что ясно было – его лучшие годы остались позади. Он же сразу стал меня расспрашивать, кто я, откуда и так далее.
Видно было, что жизнь его замкнутая и он отрезан от мира современного искусства. О себе он говорил мало, сказал только, что художником стал еще в России, имел отношение к театру, долгое время жил в Аргентине, потом приехал в Испанию, где женился на донье Марии и что брак его получил благословение самого Папы Римского. Только значительно позже я узнал, что у Михаила Львовича была широкая и творчески насыщенная художественная карьера. Вот что я узнал из справочника “Художники русского зарубежья” (О. Л. Лейкинд, К. В. Махров, Д. Я. Северюхин. “Художники русского зарубежья”, Санкт-Петербург, издательство “Нотабене”, 1999). Оказывается, Михаил Урванцов учился в Санкт-Петербурге у Н. К. Рериха и М. В. Добужинского. С 1914-го года работал в Мариинском театре под руководством А. Я. Головина. В 1920 году участвовал в оформлении первомайского массового действа “Гимн освобожденному труду” у здания Фондовой Биржи. В начале 20-х годов переехал в Берлин, провел две персональные выставки (1923). В 1926 году исполнил декорации и костюмы для нескольких постановок в театре Яши Южного “Синяя птица”. Был замечен австрийским драматургом Й. Грегором, который пригласил его в Вену. В 1927-28 годах оформил в Вене танцевальную пантомиму Й. Грегора “Волчок”, использовав модернистский кабарэ-стиль. В 1928 году приехал в Прагу, оформил оперу “Садко” Н. А. Римского-Корсакова и устроил выставку театральных эскизов (1928 г.). Поселился в Аргентине.
Работал в театрах Буэнос-Айреса, писал акварельные пейзажи. Исполнил фрески в соборе св. Розы и другие монументальные росписи. Участвовал в групповых выставках. В 1948 году совершил выставочное турне по Аргентине, Боливии и Перу, обосновался в Лиме. Посещал Нью-Йорк, провел выставку в галерее Carnegie-Leger. В 1951 году приехал в Мадрид с персональной выставкой, показал пейзажи древней столицы инков Куско. Написал много пейзажей Сантьяго-де-Компостела, которые намеревался выставить в Перу, но остался жить в Мадриде. Проводил персональные выставки. Выпускал альбомы рисунков и литографий, посвященных испанской истории (серия Lugaros historicos), образам и типам современной Испании и Латинской Америки. Представлен в австрийском театральном музее в Вене (театральные эскизы).
Вот кем был, оказывается, мой новый мадридский знакомый! Сейчас, по прошествии тридцати с лишним лет, трудно вспомнить, о чем мы говорили в ту первую нашу встречу, но во всяком случае Михаил Львович пригласил меня прийти к нему на ужин, а до ужина он пообещал показать мне кое-что в Мадриде, неизвестное никаким туристам.
Мы встретились в условленный день и час и Михаил Львович повел меня по улочкам старого Мадрида. На одном углу он остановил меня. “Вы видите эту таверну? В ней король Альфонс XIII часто выпивал стаканчик вина. Зайдемте туда”. Я знал, что король этот был человек очень демократичный, ходил по улицам без охраны, разговаривал со своими подданными как с равными. Он отрекся от престола в 1931 году, Испания стала республикой, но вскоре началась гражданская война и к власти пришел Франсиско Франко, которого называют обычно фашистом. На самом же деле он был фалангистом, фашистом был только Муссолини, а фашистскую Германию надо называть нацистской. Это различие надо делать вот почему: хотя Испания, Германия и Италия были диктатурами, их режимы отличались друг от друга. И Гитлер, и Муссолини были социалистами, причем Муссолини увлек за собой множество социалистически настроенной молодежи в Италии, включая и еврейскую интеллигенцию. Притеснения евреев в Италии начались только под давлением Гитлера во время войны. Что же касается Франко, то он, по собственному признанию, происходил из “маранос”, т. е. из крестившихся в 16-м веке евреев, и его режим тоже отличался от гитлеровского нацизма. Каковы были политические взгляды Михаила Львовича, я не знал и, конечно, не спрашивал его. Скорее всего, он был просто русским художником-эмигрантом, искавшим применения своим талантам графика и театрального декоратора, и в политику не вмешивался. Вернусь, однако, к моему рассказу. Мы зашли в указанную Михаилом Львовичем таверну, очень скромную, непритязательную по убранству. В одном углу стоял тот самый столик, за которым закусывал испанский король. Если не ошибаюсь, на стене висела маленькая дощечка, о том сообщавшая. Именно за этот столик мы и сели, заказали по стаканчику вина, выпили и двинулись дальше. Минут через пять Михаил Львович остановился у одного очень старого на вид здания. “Видите оконца на втором этаже? Оттуда король Филипп смотрел на еретиков, которых вели на аутодафе”. Странное чувство охватило меня тогда, причем не в первый раз, когда приходилось смотреть какие-то исторические места, где происходили ужасные события: как обыкновенно и мирно они выглядят. Постояв минуту-другую, мы двинулись дальше. “Я хочу показать Вам еще одну таверну, которую открыл вышедший в отставку тореадор, – сказал мне Михаил Львович, – он решил также заняться живописью и Вы увидите его картины”. Меня это, естественно, заинтересовало. Таверна находилась в подвальчике. Зайдя внутрь, мы оказались в большом, прокуренном помещении, где сидело довольно много народу. Мне показалось, что все испанцы были одинаково одеты – темные пиджаки, темные береты на голове. Стоял громкий разговор и треск домино, с силой клавшихся на стол. При нашем появлении игра прекратилась, разговоры утихли и все молча уставились на нас: видно, мало кто из посторонних посещал эту таверну. Как полагается, мы сели, заказали вино и сыр и я стал разглядывать стены. На них красовались трофеи тореадора – хвосты и рога убитых им быков. “Контора рогов и копыт” – мелькнуло у меня в голове. Между рогами и хвостами висели картины новоявленного живописца – примитивно написанные обнаженные женские тела в кокетливых позах. Безвкусица невероятная! Кажется, у одной красотки за ухо заложена была роза, а вокруг – натюрморт из апельсинов. Конечно, я воздержался от комментариев. Пристальные на нас взгляды возымели свое действие: быстро допив вино, мы встали и пошли к выходу, слыша, как в таверне возобновился разговор и застучали костяшки домино. Помню, Михаил Львович рассказал мне что-то о традиции боя быков в Испании, но к живописи тореадора на пенсии он, как и я, отнесся со снисходительной улыбкой.
Время уже шло к вечеру и мы заторопились домой, где нас должна была ждать паэйя – типично испанское блюдо из риса, курицы, креветок и моллюсков. У самого дома Михаил Львович вдруг вспомнил – надо купить особое вино, которое подается именно к этому блюду.
Он остановил прохожего и попросил того купить и принести вино по такому-то адресу. “Вы уверены, что этот первый встречный исполнит Вашу просьбу?” – спросил я. “О, да, испанцы честный народ”. Придя домой, мы уселись за стол, и донья Мария вынесла большую миску паэйя, наверху которой красовался очень усатый лангуст. Но вина все еще не было, и я стал высказывать сомнение, получим ли мы его вообще. “Нет, нет, не беспокойтесь, вино будет”, – заверил меня Михаил Львович. И действительно, минут через десять бутылка была доставлена, причем, как сказал мне хозяин дома, посыльный извинился, что задержался – в ближнем магазине этого вина не оказалось и пришлось идти дальше. “Я же говорил Вам – испанцы честный народ”, – с улыбкой сказал Михаил Львович.
“Где, кроме старой Испании, могло бы такое произойти?” – подумал я.
В этот вечер я узнал немного больше о хозяйке дома. Донья Мария происходила родом из старой Кастилии и была дочерью зажиточного фермера. Старую Кастилию она считала самой лучшей из всех шести провинций Испании, и когда я сказал, что мне понравилась Барселона, она с усмешкой заметила: “Все каталонцы – странный народ, в особенности жители Барселоны, да и каталонское наречие совершенно ужасное”.
Я, конечно, не спорил, тем более, что донья Мария кое в чем была даже права – каталонский язык представляет собой странную смесь французского с испанским. Что же касается странностей, то вспомним уроженцев Каталонии – Сальвадора Дали, Миро и архитектора Гауди.
На мой вопрос, есть ли в Мадриде цыгане, Михаил Львович ответил: “Да, конечно, в одном предместье находится целый табор. Хотите посмотреть?” Я согласился, и на следующий день мы поехали туда на трамвае. Однако нас ожидало большое разочарование. На месте табора стояло несколько четырехэтажных домов. “Простите меня, я не был здесь пять лет, тогда еще табор был на месте”, – извинялся Михаил Львович. Эта неудачная вылазка его очень огорчила, тем более, что срок моего пребывания в Мадриде подходил к концу. Мы договорились, что будем переписываться, причем он попросил меня адресовать письма так – Сеньору дону Мигелю Урванцову.
Предполагаю, что Урванцовы были дворяне и слово “дон” это подчеркивало. Я обменялся с ним несколькими письмами. Михаил Львович интересовался картами “таро” и я смог достать в Нью-Йорке кое-какие нужные ему сведения. Потом переписка прекратилась. Точной даты кончины Урванцова я не знаю, но, согласно справочнику, он скончался не раньше 1976 года. Могу еще раз сказать, как жаль, что я не расспрашивал Михаила Львовича о его жизни в Южной Америке. Не знаю, оставил ли он после себя мемуары. Возможно, все, что о нем известно, – это каталоги его выставок и изданные им альбомы, но у меня их нет. Зато храню теплые воспоминания о мадридских с ним встречах.
СЕНЬОР ВЛАДИ
С Владимиром Викторовичем Кибальчичем или Влади, как подписывает он свои картины, я познакомился в 1965 году во время первой моей поездки в Мексику. Меня давно уже привлекала эта страна своей замечательной смесью испанской культуры с культурами индейских племен, и я был восхищен тем, что там увидел. Познакомиться же с русским художником, там проживающим, было тем более интересно. Кое-что о Владимире Кибальчиче я уже знал от Георгия Александровича Кочевицкого, например, что Кибальчич – сын известного журналиста и писателя Виктора Сержа, высланного (или бежавшего) из царской России за границу и после революции вернувшегося на родину. Однако, не все было по душе Виктору Сержу в Советском Союзе и в 1936 году он вместе с сыном был выпущен на Запад. Явление, конечно, беспрецедентное. “Как это могло произойти?” – спросил я Кочевицкого. “За него хлопотали Андре Жид, Поль Элюар и другие западные интеллектуалы и коммунисты”, – ответил Георгий Александрович, прибавив, что Кибальчичи потом перебрались в Мексику, где и осели. Вот и все, что я знал тогда о художнике Влади. Лишь десять лет спустя, во время второго визита в Мексику, мне удалось приобрести монографию о художнике, в которой я нашел дополнительные о нем сведения. Оказывается, Владимир Викторович Кибальчич родился в 1920 году в Петрограде, но в 1933 году вместе с отцом попал в ссылку и три года провел в Казахстане, откуда отец и сын были отпущены в Бельгию. Вскоре они переехали во Францию, где молодой Владимир принял решение стать художником. В монографии приводится список имен живописцев и скульпторов, у которых он учился, – Жозеф Лякасс, Виктор Браунер, Вильфредо Лам, Домингес, Андрэ Массон и Аристид Майоль. Эти имена говорят за себя. Пять лет, проведенные в Париже (1936–41), дали молодому художнику основу для дальнейшего развития его творчества. Однако война заставила отца и сына бежать из Франции, оккупированной немецкими войсками. В 1942 году с группой беженцев они направились в Марсель, откуда их путь в Мексику шел через Мартинику, Санто-Доминго и Кубу. В Мексике они и остались. В 1947 году Владимир Кибальчич женился на мексиканке Изабелле Диас Фабела и в 1949 стал мексиканским подданным. Виктор Серж скончался в 1947 году. Далее в монографии перечислены даты выставок, заказы и награды, полученные художником, но о его творчестве я расскажу позже и вернусь пока к моей первой с ним встрече.
Я позвонил Кибальчичу на третий день моего пребывания в Мексико-Сити, предварительно осмотрев великолепный этнографический музей, дворец бывшего императора Максимилиана и вообще освоившись немного в этом громадном 15-миллионном городе. Испанским языком я не владею, но кое-как могу все же объясниться. На мой вопрос могу ли я поговорить с сеньором Кибальчич, мужской голос ответил, что его сейчас нет, но он вскоре вернется. Под вечер я смог поговорить с самим художником, который любезно пригласил меня заехать к нему на следующий день, при этом дав указания, как к нему лучше добраться, он жил на окраине города. Мой путь к нему занял добрые сорок пять минут. Проехав центральную часть города, мы попали сначала в бедняцкие районы, а потом начались настоящие трущобы с помойками, где рылись тощие голодные псы. Шофер такси засомневался, туда ли мы едем, но я сказал ему, что ищу “каса дель пинтор” – дом, где живет художник. Шофер улыбнулся и успокоился, все понятно.
Наконец на пустыре я увидел небольшое здание, обнесенное белым каменным забором. На участке росла одинокая пальма. Подойдя к запертым воротам, я стал искать кнопку звонка, но вместо нее увидел дыру, из которой торчала проволока, согнутая в овальную ручку. Какая прелесть, восхитился я, совсем как на родине! Я дернул за ручку и услышал в глубине звон колокольчика. К воротам подошел человек, и не отворяя их, спросил, кто я. Я представился, человек попросил подождать минутку, доложил обо мне, вернулся, отворил ворота и провел меня в дом. Владимир Викторович оказался очень радушным хозяином, пригласил меня в свое ателье – настоящее европейское ателье с высоким потолком и громадным окном, и по моей просьбе показал несколько своих картин, которые произвели на меня большое впечатление – я не знал тогда, что Влади уже известный мексиканский художник. Мы стали говорить о мексиканском искусстве, и Владимир Викторович сразу дал мне ряд дельных указаний, где находятся лучшие фрески Диего Ривера и Ороско. При упоминании имени художника Сикейроса Кибальчич замахал на меня руками. “Не произносите при мне имени этого мерзавца! – сказал он. – Сикейрос участвовал в первом покушении на жизнь Троцкого!” Я понял, что Троцкий был другом семьи Кибальчичей. Художник посоветовал мне также посетить город Тула (не только в России, но и в Мексике есть Тула), где находятся скульптуры воинов в человеческий рост, побывать на озере Паскуаро и, наконец, поехать в город Уруапан к северу от Мексико-Сити, известный тем, что неподалеку от него в 1945 году произошло извержение небольшого вулкана. Лава залила маленькую деревушку.
Во время нашего разговора Владимир Викторович вдруг спохватился, крикнул “Педро!”, и молодой мексиканец, тот, что впустил меня, принес через несколько минут поднос, на котором стояло два стакана с чаем в серебряных русских подстаканниках и бутерброды – селедка на ломтиках черного хлеба. Я оценил внимательность хозяина. Не зная, люблю ли я мексиканскую еду, он решил угостить меня по-русски. Мы провели в разговорах около двух часов и, когда я собрался уходить, Владимир Викторович любезно предложил проводить меня на автобусную остановку. По пути он указал на несколько зданий. “Вот здесь был раньше рынок, и моя жена девочкой ездила сюда на ослике продавать горшки”. Посетив все места, указанные мне Кибальчичем, я, полный впечатлений, вернулся в Нью-Йорк.
Тут, в Нью-Йорке, состоялась моя вторая встреча с Владимиром Викторовичем. Он прибыл сюда в 1968 году для получения гранта от фонда Джона Симона Гуггенгейма. “На эти деньги я могу жить целый год”, – сказал он мне. Третья встреча была снова в Мексико-Сити, где Владимир Викторович занят был росписью библиотеки “Мигель Лердо де Техада”, находившейся в помещении недействующей церкви. Ему был дан заказ написать фрески на тему “Революция”, т. е. изобразить революции всего мира – мексиканскую, французскую, русскую, но никак не американскую, так как мексиканцы недолюбливают своего северного соседа. К сожалению, я увидел только половину этой монументальной работы, мне надо было возвращаться домой. Перед отъездом, однако, я успел приобрести упомянутую выше монографию Берта Тарасена “Влади”, издание Национального автономного университета Мексики, 1974. Помимо репродукций картин и рисунков художника, в ней перечислены творческие достижения и успехи этого большого мастера. Так, уже с 1950 года Влади принимал участие в крупнейших международных выставках – Биеннале в Париже, Токио, Сан-Паоло, получал призы и заказы на монументальную живопись. Он много путешествовал, периодически жил и работал в Париже, исполнил множество графических работ и в молодом еще возрасте стал известным мексиканским художником. Но только ли мексиканским? По собственному признанию, Влади – наследник трех культурных традиций: русской, европейской (главным образом, французской) и мексиканской. Хотя характеристика творчества Влади не входит в задачу этой чисто личной заметки о наших встречах, я все же позволю себе рассказать о том впечатлении, которое произвели на меня его работы.
Как многие высокоодаренные люди, Влади разнообразен и многолик как по содержанию своих работ, так и по стилистическому подходу. Однако все его творчество связано как бы одним дыханием, одним пульсом. Начал он, как все молодые художники, с реалистических рисунков, но вскоре испытал влияние европейского символизма и сюрреализма. В Мексике к этому прибавились мотивы, навеянные искусством индейских племен, а также последовали эксперименты в абстрактной живописи. Странным образом мне почудилось также что-то от Врубеля и Кандинского, хотя юношей Влади вряд ли мог быть знаком с их творчеством. Может быть, в Париже он видел полотна Андрея Ланского. Одна его картина на русскую тему произвела на меня особое впечатление. Она находится в Музее современного искусства в Мексико-Сити и называется “Большевистская магиография”, что на русский язык можно перевести как “Большевистское чародейство”. На ней изображена в стилизованной манере Красная площадь, Василий Блаженный, на фоне которого вы видите человеческие фигуры, и среди них, с достаточным портретным сходством, – фигура Льва Троцкого. Не берусь интерпретировать эту картину, но думаю, что художник хотел выразить в ней всю сложность и, пожалуй, фантастичность революционных событий в России, в которых важную роль играл Троцкий. Под впечатлением творчества Влади, я написал о нем статью для “Русской мысли” и послал ее художнику. В благодарность я получил от него офорт, и тоже на русскую тему. Название его – “Заборный комиссар” и изображен типично русский заборчик, на одну доску которого надет красноармейский шлем-буденновка. Видимо, это сатира, высмеивающая “заборные” вкусы советской цензуры. Помнится, Влади сказал мне как-то, что по политическим убеждениям он анархист.
К этому времени в Америку эмигрировал знаменитый скульптор Эрнст Неизвестный, творчество которого я высоко ценил. Мне пришло в голову письменно познакомить его с Влади, полагая, что они чем-то схожи по характеру их талантов. Между Эрнстом и Влади завязалась переписка и, кажется, предполагалось устроить выставку Эрнста Неизвестного в Мексике, но эта идея не была осуществлена.
Моя переписка с Влади прекратилась вот по какому поводу: мне стало известно, что у него возникли серьезные осложнения с вышеупомянутой росписью библиотеки. Он якобы изобразил как революционое событие грехопадение Адама и Евы, что вызвало возмущение в правительственных кругах, и художника обвинили в порнографии. Дело должно было быть передано в суд. Зная, в каком тяжелом душевном состоянии должен находиться художник и не будучи осведомлен о всех деталях этого дела, я решил пока ему не писать, тем более, что я не был его близким другом, а только знакомым. Может быть, это была ошибка с моей стороны. Для меня лично знакомство с Владимиром Викторовичем Кибальчичем – сеньором Влади – было одним из самых приятных и значительных событий за многие годы моих путешествий по разным странам. Я нашел в творчестве этого художника поразительное слияние русского темперамента с европейскими и мексиканскими культурными традициями – синтез поистине уникальный. Надо надеяться, что Влади известен уже в современной России, которая ценит творчество своих сынов, волею судьбы оказавшихся за ее пределами, но внесших свой вклад в культуру стран, где они жили и работали.
Нью-Йорк