[«Российские либералы»; «Голос минувшего», «На чужой стороне», «Голос минувшего на чужой стороне». Систематическая роспись статей и заметок. Сост. Ю. Н. Емельянов; Ж. Медведев, Р. Медведев. Неизвестный Сталин; С. Семанов. Андропов; Н. Зенькович. Михаил Горбачев: жизнь до Кремля; О. Лацис. Тщательно спланированное самоубийство; Б. Федоров. 10 безумных лет; «Десять лет, которые потрясли… 1991–2001»]; В. Рыбаков – Александр Горянин. Мифы о России и дух нации; Е. Краснощекова – Василий Щукин. Русское западничество; А. Николюкин – Незабытые могилы (сост. В. Н. Чуваков); М. Раев – Christian Hufen. Fedor Stepun, Ein Politischer Intellektueller; А. Любинский – Гай Валерий Катулл; Г. Вайнштейн – Сергей Бабаян. Без возврата; Э. Зальцберг – Семен Луцкий. Сочинения; Е. Коган – Россика в США. Сборник статей; Е. Коган – Краеведы и краеведческие организации
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 229, 2002
Большевизм во всех своих ипостасях – ленинской, сталинской, хрущёвско-брежневской и прочих – хронологически расположился между двумя либерализмами российских правительств: либеральной демократии “первого призыва” (1917 г.) и наследовавшей ей либеральной демократией “второго призыва” (конца ХХ в.). Но только ли хронологически? Не был ли он в определенном смысле порождением “раскручивавшегося” оппозиционного либерализма дореволюционной русской интеллигенции и не пал ли от “разъедающего” либерализма, порожденного им самим? Чем отличаются эти два либерализма: либерализм добольшевистский и либерализм постбольшевистский? Есть и множество других вопросов. Книги, рассматриваемые в этом обзоре, как нам представляется, могут дать ответы на некоторые из них.
Генрих Иоффе
“Российские либералы”. Под ред. Б. С. Итенберга и В. В. Шелохаева. М., РОСПЭН, 2001, 575 с.
О российском либерализме XIX – начала ХХ в. писать трудно. Одна из главных причин этого заключается, пожалуй, в некоей его аморфности, размытости как в идеологическом, так и в организационном смысле. Сходясь в стремлении утвердить в России правовой строй на путях эволюционного развития, российские либералы расходились, в основном, по тактическим и организационным вопросам. Указывая на это обстоятельство в предисловии к сборнику, редакторы, похоже, готовы поставить это в упрек либерализму как общественному движению. Упрек, однако, вряд ли оправдан: либералы потому-то и есть либералы, что исповедуют практически неконтролируемую широту взглядов. Это большевики были создателями “партии нового типа” с ее так называемым демократическим централизмом. Впрочем, надо заметить, что и большевистские ряды никогда не были таким “монолитом”, каким их представляла сталинистская историография.
Учтя это разнообразие, скажем так – русского либерализма, редакторы и авторы сборника пошли, на наш взгляд, по правильному пути. Они посвятили свои очерки выдающимся личностям либерального движения. Персонификация, безусловно, дала возможность рассказать о русском либерализме с тем общим, что в нем было, но и со всеми оттенками, со всеми различиями, существовавшими в нем. Ибо специфика личностей создавала то, что выделяло российский либерализм из всего потока общественного движения в добольшевистской России. И читателю становится проще, доступнее его понимание.
В сборнике 16 очерков, разделенных на две части. В первую включены очерки, посвященные либералам, деятельность которых приходилась на 30–40-е гг. но, главным образом, на середину и вторую половину XIX в. Существует примерный рубеж значительной активизации либерализма: поражение в Крымской войне, укрепившее сознание безотлагательности реформ государственного и социально-экономического строя России на конституционной основе. Как писал в своих воспоминаниях Д. А. Милютин, “казалось, наступило, наконец, время осуществления тех идеалов, которые прежде были только заветной мечтой людей передовых”. В процессе подготовки отмены крепостного права либерализм значительно укрепил свои идейные позиции, хотя политически и тем более организационно еще не оформился. О либералах этой эпохи рассказывается в первом разделе.
Вот А. И. Тургенев, который был убежден, что “законы нравственные, самые отвлеченные, так же верны и положительны, как законы мира вещественного”, через всю жизнь пронесший верность законам милосердия, “практической филантропии”. Или К. Д. Кавелин с его “уменьем понимать и ценить долю истины, заключающуюся в каждом направлении, в каждой мысли” и “быть связующей нитью между противоположными взглядами”. Перед нами Б. Н. Чичерин – апологет реформаторства 60-х гг., писавший: “Не скрою, что я люблю свободные учреждения; но я не считаю их приложимыми всегда и везде и предпочитаю честное самодержавие несостоятельному представительству”.
Читатель должен быть благодарен авторам, написавшим о тех, кто по разным причинам остался “в тени” либерализма. Один из них – Н. А. Белоголовый (1834–1895). Современно звучат его слова: “Пожелаем же нам поскорее дождаться такого зрелища, когда на развалинах теперешнего Карфагена будет развиваться и крепнуть иная молодая жизнь, в которой шпионы и честные люди займут подобающие им места и первые осядут на дно общественной жизни как грязные подонки, а последние поднимутся на поверхность”. Увы, пока это остается пожеланием.
Во второй части сборника – 9 очерков. Здесь – портреты лидеров либерализма начала ХХ в., когда он партийно-политически оформился и после активной оппозиционной деятельности с падением монархии некоторые из его представителей оказались у власти. Настало, таким образом, время проверки идейных принципов российского либерализма прошлого века.
Здесь мы узнаем о С. А. Муромцеве – председателе 1-й Государственной думы и авторе конституционного проекта, “связующего звена между классической западной либеральной мыслью и русской демократической интеллигенцией”. До сих пор он “продолжает оставаться символической фигурой русского освободительного движения”.
Невозможно без волнения читать очерк о Ф. Ф. Кокошкине, виднейшем юристе партии кадет, в 1917 г. избранном в Учредительное собрание и ставшем вместе с А. И. Шингаревым одним из первых жертв анархии, охватившей страну в канун и сразу после Октябрьского переворота. Они были зверски убиты “революционными матросами” 6 января 1918 г. Их коллега по партии М. Винавер писал тогда о Ф. Кокошкине: “Он был прирожденный борец в тех высших культурных формах, до которых додумывалось человечество, где оружием является слово, ареной – внемлющее слову организованное человеческое общество, а целью – воплощение в форму права заветных идеалов общежития”. Но действительность лучше понял А. И. Шингарев, крикнувший перед смертью убийцам: “Братцы, что вы делаете?!”
Этот трагический возглас, наверное, могли бы повторить и другие либеральные лидеры и идеологи, оказавшиеся перед лицом полного крушения того, чему молились и что исповедовали их предшественники и они сами, в частности, Д. Н. Шипов, Д. И. Шаховской, П. Д. Долгоруков, погибшие в застенках ГПУ-НКВД. Им тоже посвящены очерки в сборнике.
Один из последних очерков посвящен В. А. Маклакову. Как подлинный либерал, “Маклаков не поддается классификации. Менее всего он был “типичным представителем”. Понять Маклакова, как справедливо отмечается, можно только соотнося его деятельность “с обстоятельствами времени и внутренней эволюции Василия Алексеевича”. В наши дни культурная позиция В. А. Маклакова, “сочетающая русскость в ее исторических и бытовых проявлениях с традицией западной мысли и цивилизации, суд о России, заключающий в себе и любовь, и критику, привлекают все больше внимания и становятся объектом пристального изучения”.
С этим, к сожалению, не так легко согласиться. Тот “либерализм” и те “либералы”, которые сегодня правят бал в России, имеют очень мало общего с либерализмом и либералами, о которых рассказывает сборник. Достаточно, пожалуй, взглянуть на интересные фотографии, в нем помещенные. Муромцев, Долгоруков, Маклаков… И Березовский, Юшенков, Немцов…
“Голос минувшего”, “На чужой стороне”, “Голос минувшего на чужой стороне”. Систематическая роспись статей и заметок. Сост. Ю. Н. Емельянов. М., 2001, 305 с.
История, точнее сказать, “историописание”, имеет много жанров. Один из них можно определить как “ажиотажную историю”. Этот жанр появляется и расцветает обычно в периоды общественного и государственного развала, в периоды Смуты, как говорили на Руси в старые времена. Тогда на читательский рынок поступает масса исторических данных, при прежних режимах “потаенных” и недоступных публике. При этом возникает исторический ажиотаж, который нередко используют и разного рода ловкачи для сбыта своей, скажем так, недоброкачественной продукции. Так случилось после падения монархии в 1917 г., так происходило (и, пожалуй, еще происходит) во времена крушения советизма. И неискушенному читателю бывает нелегко отделить зерна от плевел.
Вот почему так ценна порой незаметная работа профессиональных историков, не поддающихся ажиотажному поветрию и скрупулезно делающих свое дело и работая впрок. Пример тому “Систематическая роспись статей и заметок” широко известных некогда журналов – “Голос минувшего”, “На чужой стороне” и “Голос минувшего на чужой стороне”. Поистине огромную работу по этой росписи проделал составитель, доктор исторических наук Ю. Н. Емельянов – научный сотрудник Института российской истории РАН. Нынешние и будущие историки, несомненно, будут благодарны ему.
Все упомянутые журналы издавались одним человеком – С. П. Мельгуновым, которого, возможно, следует считать крупнейшим историком первой волны российской эмиграции из писавших об эпохе революции и гражданской войны в России. О жизни и творчестве С. П. Мельгунова Емельянов написал книгу “С. П. Мельгунов: в России и эмиграции”, вышедшую в Москве, в 1998 г.
Политически принадлежавший к умеренно-социалистическому направлению, С. П. Мельгунов начал издавать журнал “Голос минувшего” в 1913 г., как писал другой выдающийся историк А. А. Кизеветтер, “в момент вступления России в полосу внешних и внутренних политических бурь”. Редакция декларировала свою беспартийность, памятуя “заветы передовых деятелей русской науки и русской общественности”, в соответствии с которыми “результаты независимой научной работы всегда на пользу трудовому большинству”. В целом такое направление и выдерживалось: “отсекался” от журнальных страниц политический экстремизм, с какой бы стороны он ни проявлялся. За 10 лет – (1913–1923) вышли 62 книги “Голоса минувшего”, содержащие материалы по русской истории XVIII–ХХ вв. Главным разделом были статьи, обзоры, заметки, мемуары и т. д., посвященные истории того, что тогда называлось освободительным движением.
В 1922 г. С. П. Мельгунов был выслан из Советской России наряду со многими другими выдающимися деятелями науки и культуры. Осенью он прибыл в Берлин. И уже в 1923 г. в Берлине, а затем в Праге под его редакцией стали выходить сборники “На чужой стороне”, фактически ставшие продолжением “Голоса минувшего”. В них, как писала эмигрантская газета “Дни”, с умением и любовью подбирались “страницы, настойчиво и страстно напоминающие рассеянным по миру читателям о своей далекой Родине”. При этом редакция и авторы “На чужой стороне” оставались верными свободомыслию и демократизму. В период 1923–1925 гг. С. П. Мельгунов с коллегами по редакции выпустили 13 книг “На чужой стороне”. Затем издание прекратилось. Одной из причин стало то, что один из членов редколлегии Е. А. Ляцкий назвал весьма коротко: “денег, денег”.
С. П. Мельгунов, однако, не сдался. В 1926 г. он переехал в Париж, где сумел организовать новое издание, в названии которого соединил названия “Голоса минувшего” и “На чужой стороне”. Теперь редакция, освещая прошлое, стремилась “ближе подходить к современности”. “Нельзя быть в эмиграции, – говорилось в одной из редакционных статей, – и не касаться современности, слишком жгучей… больно затрагивающей чувства и мысли каждого из нас”. В течение трех лет (1926–1928) вышло 6 номеров “Голоса минувшего на чужой стороне”.
Во вводной статье к “Систематической росписи” Ю. Н. Емельянов пишет, что все три издания в целом дали огромную массу материала для познания прошлого, для самопознания самой русской эмиграции, для ответов на другие “мучительные вопросы”. И как уже говорилось выше, он проделал гигантскую работу, сделав роспись всех книжек, изданных С. П. Мельгуновым и др. с 1913-го по 1928 г. Она построена в хронологическом порядке и алфавите авторов или заглавий (в случае, если авторство не удалось установить). Роспись включает 1117 позиций и сопровождена именным указателем.
“Крот истории” рыл и роет. Сам он слеп и не видит, куда ведут проложенные им ходы. Но историки, не поддавшиеся искушениям своего времени, исследуют их, приближая нас к истинному пониманию прошлого.
Ж. Медведев, Р. Медведев. Неизвестный Сталин. М., “Фолио”, 2002, 415 с.
Из всех российских царей Сталин более всего почитал, кажется, Ивана Грозного. И в историографии ему самому уготована та же слава. “Державники”, “государственники”, наверное, всегда будут видеть в Сталине великого политического деятеля, сумевшего привести Советский Союз на вершину могущества. Для моралистов он, без сомнения, навсегда останется кровавым диктатором. Книжка же антисталинистов братьев Медведевых – Роя и Жореса – являет собой попытку найти некую среднюю линию между этими крайностями. Авторы, конечно, отдавали себе полный отчет в том, что на этом пути необходимы новые факты, способные представить читателю “нового Сталина” или, как они пишут, “неизвестного Сталина”. Осуществлена ли эта трудная задача? Книга не является хронологическим изложением деятельности Сталина. Это скорее сборник очерков, посвященных ее отдельным “узловым” эпизодам, например: “Сталин и война”, “Сталин и водородная бомба”, “Сталин как русский националист”, “Загадка смерти Сталина” и др.
В интересном очерке “Личный архив Сталина. Засекречен или ликвидирован?” авторы рассказывают о фактической ликвидации сталинского архива (во всяком случае, наиболее существенной его части) сразу после смерти вождя. Уже 5 марта 1953 г. “Бюро президиума ЦК поручило тт. Маленкову, Берия и Хрущеву принять меры к тому, чтобы документы и бумаги товарища Сталина, как действующие, так и архивные, были приведены в должный порядок”. Что означал “должный порядок”, догадаться нетрудно. Архивная чистка, как пишут Р. и Ж. Медведевы, продолжалась и в дальнейшем. Она коснулась не только бумаг Сталина, но и многих его “верных соратников”, стремившихся “замести следы”.
Учитывая это обстоятельство, трудно рассчитывать на создание портрета “неизвестного Сталина”. Хотя, как указывают авторы, имеется какая-то часть все еще засекреченных материалов, впрочем, по их мнению, вряд ли способных дать что-то принципиально новое.
Так или иначе, книга Медведевых написана в основном на изданной в разное время литературе и архивных публикациях главным образом постсоветского периода. Но для оценки исторической личности такого масштаба, какой, несомненно, являлся Сталин, важны не только новые факты, но и анализ уже известного. Именно здесь большой простор для разного рода толкований и интерпретаций. С этой точки зрения некоторые оценки и замечания авторов обращают на себя внимание.
Так, например, авторы отклоняют распространенную точку зрения о том, что советско-германский пакт (август 1939 г.) имел отрицательные последствия для советской стороны. По мнению Р. и Ж. Медведева, такой подход “обращает внимание на морально-этическую сторону сговора двух диктаторов, а не на его стратегические последствия… В действительности именно договор с Германией предоставил Советскому Союзу огромные стратегические преимущества в войне…”
Авторы решительно отвергают и мнение, согласно которому задержка на 5 недель (из-за Балканской кампании) вторжения в Советский Союз не позволила Гитлеру победоносно завершить войну на Восточном фронте “блицкригом” до наступления зимы. “Если бы, – пишут авторы, – операция “Барбаросса” была начата в мае, Гитлер все равно не смог бы завершить войну до начала зимы. В распоряжении Сталина были слишком большие резервы”.
Любопытный взгляд высказывают авторы в очерке “Сталин как русский националист”. Известен конфликт 1922 г. между Лениным и Сталиным по вопросу о принципах создания союза советских республик. Большинство историков в духе “десталинизации” критикуют позицию Сталина, известную как “автономизацию” в составе Российской федерации (Ленин стоял за союз равноправных республик). “Сейчас, – пишут авторы, – через 10 лет после удивительно легкого распада СССР, можно убедиться, что политическую недальновидность при разработке первой Конституции Союза проявил Ленин, а не Сталин”.
Большой интерес вызывает очерк, написанный Ж. Медведевым, “Сталин и ядерное оружие”.
Касаясь споров относительно главного фактора, обеспечившего создание в СССР атомной промышленности, автор пишет, что хотя четкий ответ дать трудно, все же “главную роль в быстроте практического решения всех проблем… играл, безусловно, ГУЛАГ, уникальный гигантский резерв высокомобильной и, по существу, рабской, но квалифицированной рабочей силы”. Это, подчеркивает Ж. Медведев, конечно, ни в коей мере не оправдывает существование ГУЛАГа. Сталинская государственная “модель”, однако, предполагала его существование.
Много познавательного содержит очерк, посвященный смерти Сталина. Как известно, тут не все до конца ясно. Существуют разные версии событий первых дней марта 1953 г. В соответствии с одной из них “верные соратники” даже помогли вождю уйти в лучший мир, поскольку многое говорило о том, что он готовил новое “обновление” руководящих кадров. Авторы не разделяют этот взгляд. Они полагают, что имел место не заговор с целью устранения “Хозяина”, а сговор о дележе власти еще в те дни, когда Сталин был жив.
Обращает на себя внимание очерк Ж. Медведева “Секретный наследник Сталина”. Эта роль, может быть, несколько неожиданно для читателя, отводится М. А. Суслову. Суслов умер в январе 1982 г. “Ему после смерти, – пишет Ж. Медведев, – были оказаны такие же похоронные почести, которые до этого были оказаны лишь Сталину. Брежнев не старался скрыть слезы. Он знал, кто именно был после смерти Сталина тайным генсеком КПСС”.
В очерке Р. Медведева “Убийство Бухарина”, в сущности, поставлен один из центральных вопросов истории сталинизма: мотивы и цели Большого террора 30-х гг. Ясного ответа на него нет. Да и может ли он вообще быть? Перед самым расстрелом Бухарин попросил бумагу и карандаш, чтобы написать последнее письмо Сталину. Письмо начиналось словами: “Коба, зачем тебе нужна моя смерть?” Эту бухаринскую предсмертную записку Сталин хранил в сейфе до своего смертного часа.
Нельзя не видеть, что образ Сталина, созданный книге, значительно отличается от того, который стал уже привычным за годы разоблачения “культа личности” и десталинизации. “За внешней оболочкой культа личности жестокого деспота, – пишут авторы, – существовал и обычный человек, думающий, размышлявший, имевший огромную волю, большое трудолюбие и немалый интеллект. Он был также несомненным патриотом исторической российской государственности”.
Остается только понять причины “переосмысления” Сталина братьями Медведевыми. Заключаются ли они только в стремлении к исторической объективности или в той или иной степени вызваны постреформаторским “смещением” общественной мысли к лучшему осознанию ценности “государственных начал”?
С. Семанов. Андропов. 7 тайн генсека с Лубянки. М., 2001, 415 с.
Послебрежневский период (Л. И. Брежнев умер в ноябре 1982 г.) вплоть до прихода к власти М. С. Горбачева (март 1985) условно можно назвать предмостьем, преддверием “перестройки”, приведшей к крушению КПСС и Советского Союза. Центральное место в этом коротком периоде занимает “генсекство” Ю. В. Андропова (ноябрь 1982-го – февраль 1984 г.). Некоторые историки (например, Р. Нихоя в фундаментальном исследовании “Советский Союз. История власти, 1945–1991”. М., 1998) рассматривают его деятельность как попытку реставрации “коммунистического фундаментализма”, пошатнувшегося и ослабевшего при Н. Хрущеве и Л. Брежневе. Этот тезис, имеющий основания, все же не воспринимается как абсолютно бесспорный, хотя бы потому, что Андропов оставался у власти очень короткое время, и его политические замыслы просто не успели раскрыться. Обращает на себя внимание, в частности, статья Андропова в “Коммунисте”, в которой он писал, что предстоит еще идеологически разобраться в том, что являет собой построенное в СССР общество.
Некоторая “неясность” Андропова выражается, между прочим, в довольно частом обращении к его личности и деятельности историков, литераторов, публицистов. Известны книги о нем, написанные бывшими диссидентами или людьми, так или иначе входившими в его окружение. Книга С. Семанова любопытна тем, что она содержит взгляд на Андропова, пожалуй, с менее известных позиций, которые их сторонники сами определяют как “русско-патриотическое крыло”, сторонники “исторической России”, “русского национального возрождения”.
Вот как С. Семанов, историк и литературовед, связанный в 70-х гг. с журналами “Молодая гвардия”, “Наш современник”, одно время возглавлявший журнал “Человек и закон”, характеризует идейно-политическую ситуацию в стране к концу правления Брежнева. Интеллигенция “раскололась на две неравные и враждующие меж собой группы – либерально-еврейскую и русскую… Более влиятельная и многочисленная группа либерально-еврейской интеллигенции в общем и целом поддерживала Брежнева (не без оговорок, особенно за слабость “разрядки” внутри страны). Малочисленная, но набиравшая силу русская группа все более и более резко выступала против…”
Если соотнести такую классификацию с традиционным в России противостоянием западников и славянофилов, в ней можно найти свой резон. С. Семанов же на протяжении почти всей книги увязывает свою классификацию с национальным фактором даже в большей степени, чем это делают другие идеологи “русско-патриотического крыла”.
Какую же позицию занял Андропов, придя к власти? “У Андропова, – пишет С. Семанов, – был выбор, на какую из групп советской интеллигенции ему опереться, и он свой выбор сделал”. “Православие и историческую Россию Андропов не любил, эстетические вкусы у него были явно прозападные”. Вот почему, как считает С. Семанов, дело дошло даже до того, что на фоне “яростно поднимавшейся волны национал-шовинизма в республиках “подъем русского национального самосознания подавлялся нещадно”. Кончилось тем, что уже к началу 80-х гг., когда Андропов с поста председателя КГБ сел в кресло генсека, “русское возрождение” казалось разбитым.
С. Семанов полагает, что Андропов не только выдвигал М. Горбачева, но скрытно поддерживал и будущего “архитектора перестройки” А. Яковлева, в 1972 г. выступившего против “русистов” с большой статьей “Против историзма”. Но все же не в них он видел своих преемников. “Наследниками в темной душе Андропова, – туманно заявляет С. Семанов, – были люди совсем иные, куда более сложно устроенные…” Такая, с позволения сказать, концепция С. Семанова уязвима. Неопровержимые факты свидетельствуют о том, что Андропов одинаково боролся с обеими группами, как либерально-диссидентской, так и российско-патриотической. Он, конечно, сознавал, какую идеологическую опасность для режима, существовавшего в СССР, представляют обе оппозиционные группы.
Книга С. Семанова способна вызвать споры. Тем не менее, предлагая целый ряд документов, касающихся проблем “русского возрождения”, такая книга, безусловно, должна учитываться в историографии, особенно, когда придет время для всестороннего анализа периода, закончившегося второй Смутой ушедшего века. Ведь и либерально-диссидентское, и “русско-возрожденческое” направление в политической жизни позднего Советского Союза сказали свое слово в его уничтожении.
Н. Зенькович. Михаил Горбачев: жизнь до Кремля. М., “ОЛМА-Пресс”, 2001, 670 с.
Московское издательство “Олма-пресс” уже несколько лет издает историческую серию “Досье”. Опубликованные в ней книги, в значительной своей части рассчитанные на массового читателя, содержат обширный фактический материал, малоизвестный либо ранее вообще неизвестный. В этом – основная ценность книг серии. Николай Зенькович, пожалуй, один из самых плодовитых авторов “Досье”. Он напечатал в ней 14 книг, посвященных истории “позднего Сталина”, послесталинской эпохи, горбачевской “перестройки” и ельцинской “реформы”. Сам он называет жанр, в котором работает, “литературой факта”. Думается, что эти книги войдут в источниковую и историко-литературную базу исследования этого периода российской истории. В изданной в 2001 г. книге “Горбачев: жизнь до Кремля” Н. Зенькович собрал ценные материалы, главным образом, мемуарного характера, освещающие, в сущности, совершенно уникальный путь деревенского парня из Ставрополя до вершины власти одной из двух величайших держав мира. Уникальность такого пути не в том, что он стал возможен. Напротив, для времен Советского Союза это можно считать даже типичным. Уникальность – в ином. Как человек, главное деяние которого заключалось в фактическом развале СССР и КПСС, мог пройти сквозь множество “игольных ушек” строжайших кадровых отборов, существовавших в КПСС, чтобы получить власть, употребленную им для этого развала?
В наши дни часто задается вопрос: “Кто вы, господин Путин?” А правильнее было бы обратить этот вопрос к Горбачеву, сформулировав его так: “Кем вы были, товарищ Горбачев, когда от “младых комсомольских ногтей” на Ставрополье задумали достичь “генсекства”? И то, что Вам удалось свершить, – это результат старого скрытого замысла, давления обстоятельств или “озарения на троне”? Или всего вместе?” Так или иначе, вопрос остается: как все же такой человек, как “Горби”, мог оказаться у руля КПСС?
В эмиграции “первой волны” (“белой”) много спорили о том, каким образом станет возможным крушение “совдепии”. Некоторые утверждали: только военным путем, новой интервенцией. Другие считали, что крушение начнется “изнутри” на путях постепенного перерождения большевизма, его поглощения, как считал, например, П. Н. Милюков, мещанством, обывательщиной с их приоритетом потребительства. Развивая эту точку зрения, кто-то даже высказал мысль, что начало конца большевизма возникнет в кабинете какого-нибудь “секретаря обкома”.
Читая книгу Н. Зеньковича, начинаешь думать, что именно этот прогноз и подтвердился. Посредством обильного цитирования свидетельств самого М. С. Горбачева, Раисы Максимовны и тех, кто знал М. С. Горбачева на разных этапах его жизни и политической карьеры, в книге прослеживается процесс формирования взглядов и характера последнего генсека. При этом Н. Зенькович ограничивается минимумом комментариев: читателю предоставляется возможность самому придти к выводам, сопоставляя высказывания “про-Горбачев” и “контра-Горбачев”. Все они, естественно, субъективны, но в целом все же развертывают перед нами картину “явления Горби”.
Вот Миша Горбачев. Старый ставропольский функционер В. Казначеев пишет о нем: “благополучный, респектабельный комсомольский вожак– требовательный, энергичный, образованный… Любит казаться “своим парнем”. Потом в крайкоме КПСС на другого партфункционера И. Борцова он произвел впечатление, “во-первых, своей молодостью, каким-то изяществом, правда, с налетом еле различимой плутоватости, а во-вторых, умением понравиться, расположить к себе людей…”
Нравился он и московским “небожителям” из ЦК КПСС, прибывавшим на лечение на курорты Минеральных вод, входившие в ведение Горбачева. Он старался “привлечь на свою сторону побольше номенклатурщиков”. “Главной фигурой, на которую он сделал ставку, стал Андропов”. Позднее М. С. Горбачев представлял его в качестве одного из своих главных “покровителей”, но некоторые свидетельства, приведенные в книге, ставят это под сомнение.
Многие из “небожителей” в своих выступлениях трубили о верности идеологии социализма, а на деле исповедовали идеологию “куда кривая вывезет”. По мере карьерного продвижения, как полагает земляк Горбачева Г. Горлов, “появились у Михаила Сергеевича признаки барства. Не выдержал Михаил Сергеевич испытание медными трубами. Видно, и Раиса Максимовна этому способствовала…” “От нее ему некуда было деться. Она – его физический и моральный капкан”. Так считает А. Коробейников, близко знавший Горбачева.
На западную орбиту Горбачев прочно выходит в начале 1984 г. после встречи с М. Тэтчер. Вот свидетельство помощника Горбачева В. Болдина: “Эта дама уже тогда прозорливо разглядела в своем госте перспективного лидера. Но дело, видимо, было не только в прозорливости леди, но и в ее хорошей информированности”. Горбачева на Западе выделяли как представителя “нового поколения” лидеров. Но он при Андропове, и при Черненко официально еще твердо держится “социалистических позиций”. В своих докладах он дает “отпор сторонникам рыночной экономики”, провозглашает верность “социалистическому выбору” Октября 1917 г. Всем своим поведением, записал в своем дневнике член Политбюро В. Воротников, Горбачев демонстрировал старцам из Политбюро: “Я свой, я думаю так же, как и вы”. И он добился своей цели. Все разговоры о том, что назначение М. С. Горбачева генсеком – некий “маленький переворот”, не соответствуют действительности.
“Да чем угодно клянусь, – свидетельствует бывший глава Совета Министров Н. Рыжков, – никаких других решений и быть не могло”. Приход Горбачева был предрешенным делом. Конкурентов у него практически не было. В книге приведено любопытное свидетельство тогдашнего заведующего международным отделом ЦК КПСС В. Фалина. Он слышал, как после Пленума ЦК, который утвердил Горбачева “первым”, один партфункционер из Ставрополя “доверительно прокомментировал событие: купили кота в мешке, еще намаетесь!”
Огромный материал, собранный Н. Зеньковичем, дает основание заключить, что Горбачев – отражение финального этапа деградации большевизма, этапа полного выхолащивания из него идейного начала и, вместе с тем, утраты ориентировки в новой, изменившейся ситуации. С этой точки зрения “явление Горби” было, скорее всего, предопределено, впрочем, и провал его деятельности тоже. Но в личных мотивах, которые им двигали, остается много неясного. “Загадка” Горбачева полностью не разгадана.
О. Лацис. Тщательно спланированное самоубийство. М., 2001, 486 с.
До сих пор крушение советского режима (конец 80-х – начало 90-х гг.) в расхожем понимании видится как результат противоборства ретроградных сил, в основном партаппарата и прогрессивных сил демократии. На самом деле ситуация была много сложнее. Мемуары известного экономиста, публициста, члена ЦК КПСС “перестроечных времен” О. Лациса – одно из свидетельств.
В политсловаре эпохи горбачевской “перестройки” и ельцинских “реформ” все еще обращается термин “шестидесятники”. Лацис принадлежит к их числу. Идеологами “шестидесятников”, о которых пишет Лацис, можно считать таких талантливых людей, как Л. Карпинский, Ю. Буртин, И. Дедков, Е. Яковлев и др. Кажется, они сами иногда называли себя “детьми ХХ съезда партии”, того съезда, на котором Н. Хрущев развенчал “культ Сталина”. Суть позиции “шестидесятников” О. Лацис характеризует так: “Сталинские репрессии обрубили связь времен”. Сталинизм сломал “советскую революционную демократию”, повернул развитие СССР в тоталитарное русло, вследствие чего неправомерно отождествлять, как это часто делается, Ленина и Сталина. “Шестидесятники” считали, что десталинизация режима должна расширяться и углубляться, результатом чего должны стать политическая демократизация и переход к принципам рыночной экономики. В брежневские времена такая позиция ставила некоторых лидеров “шестидесятников” в разряд полудиссидентов, находившихся и “под колпаком” КГБ.
Нельзя, однако, исключить, что в случае длительного продолжения “брежневской линии” развития страны “шестидесятники”, многие из которых уже занимали достаточно серьезные посты в партийном аппарате и СМИ, “переварились” бы режимом, оказав на него известное демократизирующее влияние. “Я уже перестал надеяться, что наша жизнь когда-нибудь будет устроена иначе”, – пишет О. Лацис. Но вот произошло “явление Горбачева”, провозгласившего перестройку, которая “рушила ту систему, которую на рубеже 20–30-х гг. сколотил Сталин” и которую практически не изменили ни Хрущев, ни тем более Брежнев. Настал час “шестидесятников”, и было вполне естественным, что они встали под знамена Горбачева. “До самого дня 19 августа 1991 г., – пишет О. Лацис, – я был убежден, что мой долг – всячески помогать Горбачеву…” Лацис тогда занимал пост заместителя главного редактора партийного журнала “Коммунист” и видел свою задачу в том, чтобы вывести его из-под влияния партийных ретроградов. Вряд ли “шестидесятники” сознавали тогда, что для них это был “момент истины”. Проблему, в сущности, можно сформулировать так: мог ли режим выйти из “застойного кризиса”, реформируясь так, чтобы избежать государственного развала и катастрофы?
Для О. Лациса, как и для других “шестидесятников”, очевидно, что это было бы возможно, если бы партия “вошла в третье тысячелетие”, вступив на путь “необходимых стране реформ”. Этого, однако, не произошло. Брежневско-сусловская политика, – считает О. Лацис, – вела КПСС к гибели. Чем это можно объяснить? Лацис полагает – “тупостью советской бюрократии”, нежеланием видеть ничего другого, кроме “инстинкта самосохранения”. В немалой степени это было, конечно, так. Но и противники “тупой советской бюрократии”, как показали события начала 90-х гг., отнюдь не всегда руководствовались общественными интересами, как представляет О. Лацис. Ну, а Горбачев? У Горбачева был шанс, но для его использования нужно было, чтобы новый генсек немедленно порвал политику компромисса, которая “служила ему с самого начала перестройки”. Но он не сделал этого. А осенью 1990 г., как считает О. Лацис, началось время “непонятного, до конца никем не объясненного поворота Горбачева”. Лацис не дает ответа на вопрос о возможной альтернативе тому, что произошло в действительности: ликвидации КПСС, распаду Советского Союза со всеми тяжелейшими последствиями, которые не преодолены и поныне. Он спрашивает: “Может быть, безболезненного выхода из периода послесталинской системы просто не существовало?”
Никто точно не ответит на этот вопрос. Можно, впрочем, только заметить, что уверенность “шестидесятников” в спасительности реформ – не абсолютна. Реформы всегда открывают период, в котором режим становится уязвимым для радикальных элементов. Не потому ли “шестидесятники” и были сметены “девятидесятниками”?
Но кто вправе бросить упрек “шестидесятникам”, пошедшим за Горбачевым? Эпиграфом к своим мемуарам О. Лацис поставил стихи поэта Л. Виноградова.
Красит краской одной хлорофилл
И вьюнок, и ползучий лишайник.
Я тебя, мое время, любил,
Ты прошло, и теперь не мешай мне.
Б. Федоров. 10 безумных лет. М., “Совершенно секретно”, 1999, 255 с.
О демократах и либералах “второго призыва” (т. е. конца 80–90-х гг. прошлого века) солидных исследовательских работ пока не написано. Но многие из них самих уже аккуратно “заготовляют” свои мемуары для памяти будущих поколений и в качестве материала для будущих историков. Среди них – “10 безумных лет” Бориса Федорова, бывшего министром финансов в трех “реформаторских” правительствах, депутатом Государственной думы, лидером демократической партии “Вперед, Россия!” Он один из тех, кого противники горбачевско-ельцинско-гайдаровских реформ старались унизить и унижают кличками “мальчиков в штанишках”, “завлабами” и т. п.
Сам Федоров пишет, что “лейтмотив книги – анализ причин печальной неудачи реформ и реформаторов”. Но во-первых, другие реформаторы с этим тезисом о “неудаче” вряд ли согласятся, а во-вторых, надо сказать, что по федоровским мемуарам нелегко проследить и понять ход либеральных, демократических преобразований эпохи Горбачева-Ельцина. Даже в их, так сказать, финансово-экономической части, с которой Б. Федоров и был самым тесным образом связан. К тому же написаны мемуары “бегло”: фрагментарно, как будто в расчете на читателя, достаточно разбирающегося в специфике финансовых проблем. Мемуары Б. Федорова ценны другим. Они создают столь выпуклый “психологический портрет” типичного российского либерала-реформатора “второго призыва”, что он, можно думать, надолго останется в портретной галерее деятелей ельцинской эпохи: классика! Вглядываясь в него, мы лучше поймем, кем же были те, кто одарили Россию десятью безумными годами. Спасибо Б. Федорову.
Итак, жил-был мальчик. Как писал поэт, он был “сын простого рабочего”. Но однажды мальчик – его звали Боря Федоров – узнал, что предки отца, а значит и его – Бори – столбовые дворяне! Мальчик стал разыскивать дворянские “гербы и архивы”, а также вместе с отцом слушать “Голос Америки” и другие западные станции. Понятно: значительная часть российского дворянства была прозападной. Жил Борин отец – рабочий с дворянскими корнями – плохо: в подвале. Но Боря мечтал стать “международником”, и препятствий не было. Вот он учится в престижной спецшколе с английским языком. Между прочим, роль этих спецшкол с углубленным изучением иностранных языков – любопытная тема в изучении проблемы возникновения идей реформаторства по “западной модели”. Вот Б. Федоров – студент Московского финансового института, естественно, его международного факультета, который и окончил в 1980 г. Почти на всем протяжении книги Федоров подчеркивает, что все, чего он достигал, все это было “без блата”, собственными усилиями. Охотно верится: советская система, которую позже будет усердно “реформировать” Федоров и его коллеги, способным людям давала такую возможность. Федоров, впрочем, этого не замечает и успехи карьеры относит исключительно на свой собственный счет.
От скромности Б. Федоров не только не умрет, но, в лучших традициях западного человека, он и не считает нужным скрывать своих достоинств. Это ведь только совки были закомплексованы. По всей книге разбросаны федоровские саморекламные перлы. “Я всегда смело ввязывался в любые дебаты”, “Меня просто распирали идеи”, “За свои работы мне никогда не было стыдно”, “Как человек прямой и откровенный, я четко объяснил всем…”, “Я чувствовал себя солидно и уверенно”, “У меня появилось неистребимое чувство независимости и раскрепощенности”, “Я генерировал идеи”. Не утомились? Пойдем дальше. “Я всегда был самостоятельным”, “Ощущаю себя, как рыба в воде, в среде западных банкиров”, “Могу побиться об заклад, что если бы… на моем месте были другие люди, то вряд ли все то, что удалось сделать мне, было бы сделано”, “Я никогда и ничего не боялся”, “Угрожать мне бесполезно”, “Моя независимость и решительность вызывают [у других] чувство собственной неполноценности”, “Все знали о моем жестком характере”, “Когда становится плохо, обо мне всегда вспоминают”.
Ну что, понятно, каков человек перед нами? И что же его ждало в коридорах Государственного банка или в ИМЭМО, куда из банка он перешел? Что должен делать человек с набором таких качеств? Верно: карьеру. Но, как пишет Б. Федоров, “чтобы продвигаться по службе, выезжать в зарубежные командировки, улучшать жилищные условия и т. д., нужен был партбилет. Таковы были правила игры, и не я их придумал”. Придумал-то эту игру, конечно, не Б. Федоров, но сыграть в нее он готов, как говорится, “с нашим удовольствием”. Теперь о той своей игре говорить Федорову как-то не с руки, но что делать: человек-то он “прямой и откровенный”. В Госбанке, куда пришел по распределению из Института, был секретарем комсомольской организации. По словам Федорова, вышло это вроде бы как-то случайно, да и недолго продолжалось. К тому же и вел он себя по отношению к высшим комсомольским инстанциям независимо. Вполне могло быть, но о некоей “эфемерности” своего пребывания в роли секретаря комитета комсомола Госбанка СССР Федорову лучше бы рассказать своей бабушке, а не читателям, среди которых еще найдутся знающие, как и кто в прежние времена становился “комсомольскими вожаками”.
Нет, Б. Федоров был хорошим “игроком”. Из комсомола – в партию. А как же? “Тогда существовала определенная государственная система, и для успешного выживания в ней нужно было быть членом партии. Если человек не хотел делать карьеру, то членом КПСС быть не надо было”. А Федоров как раз хотел. Ему, между прочим, “одна рыженькая девушка из Национального банка Венгрии” вполне серьезно предсказала, что “он будет министром финансов своей страны”. А может, просто угадала “рыженькая девушка” тайное желание Б. Федорова?
Тут в мемуарах Б. Федорова происходит некий сбой. Ну ладно – делай, парень, большую карьеру, тут без партии не обойтись. Но вот важный пассаж: “На мой взгляд, идейная сторона КПСС к тому времени настолько выродилась, что просто смешно о ней и говорить. Любой нормальный человек не мог в душе не стремиться к слому уродливой политической системы и возрождению России”. Вот, оказывается, зачем Б. Федоров секретарствовал в комсомольском комитете и вступил в КПСС! Не только рассчитывал на “личное продвижение”, но чтобы содействовать слому этой самой КПСС! Как это называется в среде порядочных людей?.. А Федоров уверяет: “Я никогда ничего не делал против своей совести. Мне не стыдно ни за одно свое действие”.
Нет, когда Федоров пишет о вступлении в КПСС для “личного продвижения”, что якобы “в человеческой природе”, – ему можно верить. Но то, что, вступая в партию, он стремился ломать “уродливую политическую систему”, – поздняя неуклюжая выдумка. В партии он, как и многие его сверстники и коллеги, видел силу, которая подвинет его к “красивой жизни”: квартире “с улучшенной планировкой”, новым должностям и зарплатам, загранпоездкам и др.
Кстати сказать, будущим историкам еще предстоит определить роль проблемы “выездной – невыездной” в развитии оппозиционности и радикализации определенной части советской интеллигенции, преимущественно принадлежавшей к поколению Б. Федорова. В мемуарах он часто жалуется, что его – экономиста-международника – долго не посылали “за границу, в служебные командировки”, а когда, наконец, послали, то “выдали на расходы всего 40 ф. ст. наличными”.
И вот человек, который уже давно понял, что об “идейной стороне КПСС” просто смешно и говорить, без тени малейшего смущения и сомнения идет работать – куда? Как он сам определяет, в “партийное логово: ЦК КПСС”. И когда? В августе 1989 г., когда некоторые “заблудшие души” потихоньку уже начали покидать “ряды”. А наш герой, получив “солидное удостоверение”, почувствовал себя “солидно и уверенно”. Ведь только чиновник “с кабинетом и вертушкой считался настоящим начальником”.
Знал Б. Федоров, когда еще можно было идти в “партийное логово”, но еще лучше сообразил, когда из него надо уходить. Шло лето 1990 г. Надо было, как любил говорить М. С. Горбачев, определяться. Еще работа в Госбанке, вся обстановка этого “солидного бюрократического учреждения” закалила Б. Федорова “для будущих политических сражений”. Втайне от своего цековского начальства пошел он в ельцинский лагерь и в российском правительстве И. Силаева занял пост министра финансов. Было тогда Б. Федорову 32 года. Так он стал одним из реформаторов. Увы…
“У меня, – пишет Б. Федоров, – постепенно создалось впечатление, что никого не волнуют реформы, все думают только о дачах… и поездках за границу”. А что касается морального климата, то что там “Б. Клинтон и Моника Левински!”
В конце декабря 1990 г. Б. Федоров подал в отставку. Решение об этом назревало, т. к. он видел, что “кольцо противников цивилизованной экономической политики сужалось”. Но терпеть стало невмоготу, когда Силаев решил передать право выступления по бюджету не министру Федорову, а его заместителю, да еще сказал, как в негодовании пишет Федоров, что “у меня плохо с речью и будет трудно выступать”. “Я никогда этого не забуду”, – заявляет он. Принципиальный, однако…
Начался заграничный этап жизни Б. Федорова. Заграничные банкиры, среди которых, как мы помним, он “чувствовал себя, как рыба в воде”, пригласили его работать с ними в Лондоне и Вашингтоне. Там, в “цивилизованных странах”, в гостиницах, где селились “короли, принцы, шейхи и прочие миллиардеры”, в квартирах “с тремя ванными и гостевыми туалетами” он осознал “правду Столыпина”: “Бедность – худший вид рабства”. Глубоко глянул в историю…
По служебным делам Б. Федоров часто наезжал в Россию, в Москву. Во время этих наездов он ближе сошелся с теми, кто под знаменами Ельцина, Гайдара, Чубайса и др. будут творить “настоящие” реформы, крушившие “уродливую политическую систему”; а затем в декабре 1992 г. стал вице-премьером Российского правительства в компании с А. Чубайсом, А. Шохиным, В. Шумейко, С. Шахраем и многими другими.
Свой яркий, многокрасочный автопортрет Б. Федоров воссоздает на фоне в общем-то беглых зарисовок этих людей. В целом либерально-реформаторская когорта в федоровском изображении выглядит довольно тускло. В правительствах Гайдара и Черномырдина, как и в правительстве Силаева, тоже хватало деловой некомпетентности министров, нередко переходившей в “идиотизм”. Коррупция, зависть, интриги. “Политические факторы и интриги непрерывно перевешивали национальные интересы государства”. “Я как-то разговаривал с одним иностранцем, поставщиком материалов для ремонта Госдумы, – пишет Федоров, – и он мне сказал, что в его стране таких хозяйственников, как наши, давно повесили бы на ближайшем столбе”. А в Думе “угнетала атмосфера безделья, циничности и политиканства. Смотришь на некоторых депутатов и не знаешь, чему больше удивляться – их дремучести или продажности”. Никто почти и не стеснялся “массированного воровства”.
После этих и других сходных зарисовок не так уж трудно догадаться, что в анализе факторов, обусловивших неудачу реформ, Б. Федоров не отойдет от традиционной для многих мемуаристов концепции: все, или, во всяком случае, многое делалось не так, как хотел, советовал, предлагал, проектировал и т. д. Б. Федоров. После его ухода, – скромно пишет он, – “рухнули все преграды для коррупции”. Несмотря на все предложения Б. Федорова, “власти не принимали никаких мер, чтобы остановить финансовых мошенников”. Доводы Б. Федорова не принимались. Его кандидатура “оказывалась неприемлемой”. Такого рода умозаключений в книге немало. И все же Б. Федоров завершает ее на оптимистической ноте. “Надеюсь, – пишет он в заключении, – что я еще смогу делом показать, на что я способен”. Верится. Среди иллюстраций, помещенных в книге, есть одна, изображающая Б. Федорова в его министерском кабинете. Он стоит у стола заседаний со скрещенными по-наполеоновски руками. И подпись: “А я ничего, правда?” Какое там “ничего”! Куда как хорош…
Десять лет, которые потрясли… 1991–2001. М., Вагриус, 2002, 223 с.
В этой книге собраны материалы, опубликованные “Литературной газетой” в ходе проведенной ею дискуссии по итогам 10 лет “реформ”, начавшихся в 1991 г. Берем слово “реформы” в кавычки, потому что ныне совершенно очевидно: происшедшее было не реформой, а полномасштабной социальной революцией. С этим согласны все участники дискуссии. Существовавшая почти 75 лет социально-политическая система, считавшаяся социалистической, заменена другой, провозгласившей себя капиталистической. К тому же эта замена была осуществлена часто революционным, фактически революционно-большевистским методом – “шоковой терапией”. Каковы результаты, последствия для государства и общества? Вот это и должна была прояснить дискуссия. Но не только.
Старт дискуссии в “ЛГ” дал известный политолог А. Ципко, бывший сотрудник аппарата ЦК КПСС, затем активный горбачевский “перестройщик”. Любопытно: с некоторыми нашими “перестройщиками” и “реформаторами” (даже бывшими диссидентами) произошло примерно то, что случилось с некоторыми либералами в начале XX в., тоже стремившимися “перестроить” царскую Россию. После Октября и гражданской войны в их среде появилось немало разочаровавшихся в “творениях рук своих”. Их тогда прозвали “кающимися либералами”. Ципко, похоже – “кающийся перестройщик” и уж совершенно точно – “кающийся реформатор”. Его большая статья, открывшая дискуссию, выразительно названа “Ослепление и наказание”. В ней он недвусмысленно высказывает свое отрицательное отношение к итогам 10 лет, “которые потрясли”. Он даже высказывает предположение, что победа ГКЧП могла дать народу куда больше, чем победа “демократической России”. Ответственность возлагается на “отщепенческую”, “пораженческую” интеллигенцию, соблазненную “западничеством”. “Надо не только признать ошибки и просчеты нашего демократического десятилетия, – пишет он, – но немедленно их исправить… Невозможно, оставаясь в рамках морали и здравого смысла, оправдать перемены, которые у большинства забирают все – благосостояние, работу, будущее, безопасность, право жить в суверенном государстве”. А. Ципко предложил в “открытом и честном диалоге” по поводу итогов 10 лет посткоммунистической истории найти путь к национальному примирению и национальному согласию.
Итак, конечная цель дискуссии – определение “ошибок и перегибов” произошедшей революции, их исправление. Об этом же в предисловии к книге – “Пролегомены к согласию” – еще четче пишет главный редактор “ЛГ”, писатель Ю. Поляков: “Мы надеялись разбудить не злость, а совесть, не обиды, а разум, не желание безнадежно копаться в прошлом в поисках аргументов под свою версию событий, а стремление спокойно разобраться в происшедшем, извлечь из него уроки”.
К чему же привели эти благие намерения? Начнем с материалов “contra Ципко”. В своей статье он сокрушается по поводу того, что демократическая революция, которая была вдохновлена “самыми благородными идеями”, превратилась в “бесчеловечную”, закончившуюся “дичайшим аморализмом” и преступлениями. Думается, что он несколько преувеличил “идейный фактор” ельцинских “реформаторов”, но дело даже не в этом. Вот экономист В. May в статье “В России произошла нормальная революция” отвергает доводы А. Ципко “по всей линии”. Никакой “идейности” в том, что произошло, он не видит. Любой “нормальной революцией” движет экономика и ничего более. Просто наступает время, когда властям не хватает денег, а свободы маневра нет. “Все забывают, – утверждает В. May, – что горбачевские реформы – это прежде всего результат существенного снижения цен на нефть… И проводя реформы, мы всего лишь нормальным образом адаптировались к этим условиям”. Да, возникли проблемы, но в немалой степени они, по мнению В. May, результаты недостаточности “шоковой терапии”. Ей следовало быть еще более шоковой. В целом же приватизация “была проведена блестяще”.Так о чем же спорить с Ципко? “Там все и так понятно”… “Убийство коммунистическим режимом миллионов людей – это для Александра Сергеевича (Ципко – Г. И.) деяние более нравственное, чем хищение миллионов долларов”.
Потрясающая логика! Впрочем, она характерна для всей реформаторскойпропаганды: сегодняшний грабеж “оправдывается” позавчерашним убийством. На этом основании позиция А. Ципко и иже с ним объявляется безнравственной.
Дипломат В. Ступишин в статье “Камо грядеши, г-н Ципко?” согласен с ним в “бичевании безобразий ельцинского правления”. Но в чем их корень? “Дело вовсе не в том, что нами десять лет дурно правили дурные политики, – разъясняет В. Ступишин. – Это из-под обломков нравственной жизни народа, разрушенной еще до них большевиками, мы до сих пор никак не можем выбраться. И либерализм тут совершенно не при чем”.
Ступишин не оставляет камня на камне, характеризуя “моральное состояние советского общества”. Советской жизни “были присущи такие чувства, как зависть и жадность, такие свойства, как вороватость, рабское холуйство и хамство…” Эта жизнь воспитывала в людях “лицемерие, двуличие, лживость, ханжество”. Сурово. Но неужели дипломат, наезжавший в капиталистический мир не только туристом, никогда не замечал, что многие из перечисленных им духовных пороков свойственны и людям несоциалистической системы? Ступишин, возможно, и прав в том, что в “безобразиях” ельцинского периода “либерализм не при чем”. Ну, а “ельцинские либералы”? Ведь это не одно и то же. Объяснять “черные пятна” “светлого настоящего” только “тьмой” прошлого, между прочим – одна из характерных черт большевизма.
Важные свидетельства содержатся в интервью “архитектора перестройки”, академика А. Яковлева. Оно озаглавлено, пожалуй, еще более выразительно, чем статья А. Ципко “У нас был фашизм почище гитлеровского”. До перестройки, считает А. Яковлев, человек не был человеком”. “Он лишь думал, что он человек”. На определенном этапе А. Яковлев пришел к выводу, что “этот дикий строй можно взорвать только изнутри, используя его тоталитарную пружину – партию”. Но тактика требовала осторожности. Ведь если бы сразу было сказано – “давайте вместо социализма учредим другой строй”, – “перестройщики” – самое близкое, оказались бы в Магадане”. Ценное признание… В конце концов систему взорвали “изнутри”. Беда, однако, оказалась в том, что опять “избрали не тех машинистов”. При такой постановке вопроса невольно задумываешься над тем, что смена машинистов во время движения поезда может обернуться серьезной опасностью.
По мнению писателя Л. Жуховицкого (его интервью называется “Четвертого не дано”), “все легенды о нынешнем развале и былом благоденствии – просто вранье статистики”. И даже олигархом стал тот, кто хотел им стать. Вот, к примеру, сам Л. Жуховицкий. Ему тоже был предложен хороший бизнес, но он предпочел писать повесть про любовь. Кого же винить? “Я, – пишет он, – не захотел менять профессию, а кто-то оказался мобильней, авантюрней и просто талантливей в сфере бизнеса. Вот он и стал олигархом. И завидовать ему бессмысленно, как Шаляпину или Смоктуновскому. В каждой сфере деятельности есть свои Моцарты. И главное для нас – не оказаться в стане Сальери”.
Но в сборник включены материалы, которые в той или иной степени, с оговорками или без них, можно рассматривать как “pro Ципко”.
Вот статья физика, лауреата Нобелевской премии Ж. Алферова “Мы должны винить сами себя”. По его мнению, отнюдь не экономические проблемы Советского Союза привели к “реформам” Б. Ельцина, Е. Гайдара, А. Чубайса и др. “Популяция молодых реформаторов, – считает он, – вольно или невольно решала прежде всего политическую задачу – ликвидировать Советский Союз и советскую власть”. Результат очевиден: страна отброшена на десятилетия назад как раз в экономическом отношении. Движущий мотив действий “популяции молодых реформаторов” Алферов усматривает в пристрастии к отвлеченным, умозрительным мифам. Горько и смешно, пишет он, что из-за этого пристрастия “Россия должна погружаться в пучину бандитского капитализма”. Алферов, однако, не согласен с Ципко в том, что победа ГКЧП могла оказаться предпочтительней. В истории с ГКЧП, считает он, остается еще много “тайных пружин”. Он убежден, что в случае успеха гекачепистов “Михаил Сергеевич вернулся бы из Фороса и возглавил страну”, – а это означало бы дальнейший путь к катастрофе. Вывод Алферова: “при эволюционном развитии Советского Союза, при сохранении общественных форм собственности на крупную промышленность, на недра, при постепенной приватизации… цена реформ была бы неизмеримо меньше”. Надо отметить, что Алферов – видный член РКП, и его статья – свидетельство того, что водораздел борьбы, развернувшейся во времена Горбачева и Ельцина, не пролегал между реформаторами и их контрреформаторами, а между сторонниками разных реформаторских тактик. А в политике темп не менее важен, чем ее цели.
Еще одна статья “pro Ципко”– “Даже слепые прозреют…” принадлежит экономисту Г. Лисичкину Он согласен с А. Ципко: “Прошедшие 10 лет показали во всей неприглядности антинародную сущность тех мер, которые были осуществлены”.
Но Лисичкин не согласен с Ципко в его (Ципко) признании ответственности интеллигенции. “Стенания” по этому поводу ему напоминают “второе пришествие Васисуалия Лоханкина” – знаменитого героя романа И. Ильфа и Е. Петрова, который во время порки на коммунальной кухне рассуждал о “сермяжной правде русской интеллигенции”. По убеждению Лисичкина, интеллигенцию просто использовали, чтобы ее руками “сделать кучу грязных дел и отправить потом в отставку”. “И теперь, – констатирует Лисичкин, – надо смотреть правде в глаза, новый собственник будет заказывать и уже заказывает, свою музыку. И нечего рвать на себе тельняшку, изображать девственницу, а нужно понять горькую истину, что вместе с материальным имуществом нас всех, как крепостных с землей, продали Гусинскому, Березовскому и прочим таким ловкачам”. И теперь задача в том, чтобы подумать о том, что именно новые хозяева станут с нами делать, “если мы им не понравимся”. Статья Лисичкина выделяется реализмом оценок, можно сказать, смелостью исследовательского анализа и выводов из него.
Когда переворачиваешь последнюю страницу сборника, остается стойкое впечатление, что противники А. Ципко, несравненно более непримиримы. Напротив, те, кто в общей оценке этих 10 лет в той или иной степени близки А. Ципко, готовы проявить склонность к пониманию оппонентов и даже к компромиссу с ними. Это понятно: первые – победители, а победитель “получает все”. В своей итоговой статье “Россия к диалогу” Ципко не без грусти констатирует, что для левых либералов он оказался “самым дошлым из либералов”, а для гайдаровцев и чубайсовцев – “скрытым коммунистом и реваншистом”. Дискуссия лишь подтвердила тезис о “разрыве российских времен”. Это следовало знать еще до того, как затевалась дискуссия. Если, по общему признанию, “10 лет, которые потрясли…” были социальной революцией, то она, как и всякая революция, не могла не расколоть общество. Прав Г. Лисичкин. Сейчас важно определить, что именно новые хозяева страны собираются “с нами делать”.
Этот обзор хочется завершить кратким рассказом о ценнейших свидетельствах писателя Ю. Головина “Я стоял неподалеку от того танка…” (речь идет о танке, с которого 21 августа 1991 г. выступал российский президент Б. Ельцин, провозгласивший начало новой эпохи). Вот одно из них. “Я стоял недалеко от того танка… и могу утверждать, что и тогда еще всю российскую власть можно было взять голыми руками… Ее защищали только три танка без боекомплектов и два-три десятка ельцинских генералов с автоматами Калашникова, впрочем, тоже без боекомплектов. К тому же генералы эти были в стельку пьяными”. Как после таких свидетельств вести дискуссии об исторических основах тех “10 лет, которые потрясли”, если не попадать в энергетическое поле Васисуалиев Лоханкиных? Может, не так уж не прав бывший народный депутат, писатель В. Хайрюзов, который в статье “Время – критерий истины” написал, что в начале “10-ти лет, которые потрясли”, произошло столкновение “с настоящими политическими бандитами”? Действительно, все происходит так, как должно происходить, если даже произойдет совершенно наоборот.
Монреаль