[Валентина Синкевич. «…с благодарностию: были»; Фридрих Горенштейн. Летит себе аэроплан; Олег Ильинский. Стихи: Книга седьмая. Проза; Антонина Пирожкова. Семь лет с Исааком Бабелем: Воспоминания жены; Ольга Исаева. Разлука будет без печали; Наталья Дорошко-Берман. Красная гора: Рассказы; Николай Сарафанников. Крестовник; Белла Верникова. Звук и слово; Евгений Любин. Стихи и мистерии 1984–1999; Мартин Мелодьев. Шлюз; Виктор Фет. Под стеклом:; Побережье: Литературный ежегодник 10; Студия/Studio: Независимый русско-немецкий литературный журнал Берлин–Москва, 2000, № 5] .
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 229, 2002
Олег Ильинский. Стихи: Книга седьмая. Проза. Philadelphia: Епсоипters, 2002, 270 с.
Эта книга открывается и заканчивается прозой. Вместо предисловия Ильинский помещает заметку о неоплатонизме. Заключение сборника – датированный 1970 годом очерк “Периметр памяти”, написанный языком столь же изысканным, как и стихи. Это очерк о возникающих и тут же исчезающих картинах прошлого, о почти бесплотных видениях, среди которых живет Ильинский, выросший на немецкой культуре, впитавший немецкую философию, книжность и музыку. Подростком он видел страшный разгром Германии, но Ганс Закс, Гете, Жан Поль, Бухстехуде, Бетховен и многие, многие другие остались в его душе нетронутыми и неоскверненными. По-прежнему Кельнский собор не затмили ни небоскребы Америки, ни замки Испании, а в закоулках мозга не стареют наброски задуманной, но ненаписанной книги о философии государства у Лейбница (“Скажи – для детства смерти нет, / В нем – изумленье и начало, / Оно сквозь гарь военных лет / Возможность чуда различало”).
Хотя в стихах Ильинского упомянуты Нью-Йорк, Канада, Ирландия, Барселона и даже Хиросима с Чернобылем, их автор живет в мифологизированном мире, в котором могли бы жить Лемминкайнен или Гайавата. Конечно, этот полный миражей условный мир не совсем из “Калевалы” и индейских сказаний. В нем соседствуют не то довоенный, не то дореволюционный сочельник, по-викториански далекая дата (если вдуматься, не такая уж и далекая), Синий Хребет и Озеро Туманов. И тут же Хариты и Камены, о которых уже лет 150 никто не помнит, нимфы (в том числе и их позднее скульптурное воплощение – нимфы рококо), Мнемозина, Зевс, Геродот, Эней, феи, дриады и Оссиан. Все они милы Ильинскому тем, что принадлежат былым векам, и в той дымке, которая окутывает время до нашего рождения, их возраст неразличим да и не имеет значения: Камены оценили бы благородство немецкой готики, русскую елку и очарование Долины Холодных Ключей.
В сборник вошло и некоторое количество старых стихов, но большинство написано за последние три года, и в них едва ли не самое частотное слово – миф. В некоторых миниатюрах Ильинского оно встречается дважды, причем не только в связи с мыслями о Вселенной. Мифологизированы даже кухонная утварь (созвездия перемалываются в кофейной мельнице, и “[к]акой-то добрый дух сбивает облака, / Вращая лопасти домашней маслобойки”) и кофе (“И кофе дышит, испаряясь, – / Ему бы в звезды заглянуть, / Покачивая фонарями / И дополняя Млечный путь”; хочется думать, что кофе было с молоком – cafй au lait!) Еще показательнее такая концовка: “Жара спадает. Я сижу в кафе, / Не отнесенный ни к какой эпохе,– / Огромный город плавает в строфе, / И длится ночь в бездонной чашке кофе” (стихотворение 1988 года). Длиться – любимый глагол Ильинского: у него даже лампа длится над столом, и сам он по мере сил старается не принадлежать никакой эпохе. Его мифы живут в книжном шкафу, перед ним “…раскрываются во весь размах / Почти мифологические зори”, серп луны – “воплощенный миф”, и каждый гром – миф, но “нерасчлененный”. Одно стихотворение так и называется “Миф”: “Эффект минутный, влажный миг, / Мгновенная неизъяснимость – / Смотри, как возникает миф / В лиловых сумерках теснины”, – пишет он в стихотворении “Туман” (1997).
Все свои сборники Ильинский называет “Стихи”. Если бы к “Книге седьмой” надо было придумать отражающее ее дух название, лучше всего подошло бы “Заповедник мифов” (“Прислушайся – там заповедник мифов”).
Как и можно ожидать, пейзаж Ильинского неконкретен; более четки контуры урбанистических эскизов. В его живописном словаре главные слова – карандаш и акварель, но стихи, которые он пишет, похожи именно на акварели, а не на карандашные наброски, хотя он и говорит: “Рисунок дышит, как стихотворенье” (“Карандаш”). Характернейший этюд Ильинского – “Ушло” (удивительно: не заботясь о названии сборников, он придумывает заглавие каждому стихотворению):
Как старые осени были остры,
Сияющий рай Мнемозины –
Рыжие косы моей сестры
И яблоки в синих корзинах.
А роща румянится, как акварель,
И плещется лиственным грузом,
И рыжая тыква у каждых дверей,
И листья сухой кукурузы.
А после, в туманах дождливой поры,
Ночами свинцовых ненастий,
От ливней поблекли веснушки сестры
И щеки у яблок погасли.
И жизнь побледнела и стала другой,
Чем в той золотистой минуте,
И только, быть может, каминный огонь
Напомнит о детском уюте.
Хорошо известны изящные ассонансы, тонкие сравнения и отточенные концовки Ильинского. И в этой книге их множество: “Спилили дерево на скате / И позабыли в той глуши, / Оно припало на остаток, / Как бы на локоть опершись”, “По красным сапожкам найдут враги / Трехдневный труп последнего Василевса”, “И нет сейчас ни времени, ни срока, / Но в золоте велосипедных спиц, / Как вензель булочной, заманчиво барокко / И тень собора – словно взмах ресниц”. Если попадаешь на выставку акварелей или в зал античного искусства, где под стеклом десятки камей, а рядом ни одного человека, не следует перебегать от витрины к витрине, пока не доберешься до выхода; такое искусство воспринимается небольшими глотками. И стихи Ильинского можно оценить, лишь читая их медленно и с перерывами. Он звезды сравнивает с многоточиями. Он говорит, что “… когда изменяет строка, / Наступает подобие смерти”. Среди наших современников немного найдется таких, как Ильинский, для которых поэзия не просто возможность выразить себя, а способ существования.
Анатолий Либерман