Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 229, 2002
ВСТУПЛЕНИЕ
По профессии я – детский психолог, этой работе отдал более сорока лет, так что смею надеяться, кое-что о детях знаю. В 50-х работал как практикующий психолог, потом преподавал в колледжах Канады и США, а с 90-х занялся практикой семейного психолога. Словом, за полстолетия многое продумано (и даже многое опубликовано). Меня всегда интересовали дети-сироты, дети из неблагополучных семей. Так что, выйдя на пенсию, я всерьез решил заняться такими ребятами. Проблемы детдомовцев и беспризорников совершенно особые, и я отнюдь не считаю себя экспертом в этих делах. Чем дальше, тем большим невеждой я себя ощущаю. Тем не менее дважды в год я езжу в Россию или на Гаити как представитель международной организации “Врачи Мира”. Вот и сейчас я сижу в поезде из Вермонта в Нью-Йорк, где собираюсь провести ночь перед завтрашним полетом. Завтра, в субботу, в три часа дня, я сяду на самолет в Москву, рейс SU 316 Аэрофлота. Цель моей нынешней поездки – найти один-два приюта, где живут дети-сироты. Со временем я собираюсь установить личные взаимоотношения с этими заведениями. Я узнаю живущих там детей – сначала немного, потом все лучше и лучше, с каждым годом, пока они будут расти, и их взросление будет пересекаться с моим одряхлением. Пока же я собираюсь принести им помощь: еду, одежду, игрушки, деньги – и профессиональных воспитателей, в числе коих почитаю и себя.
Я разглядываю русскую школьную тетрадку конца 20-х годов. Отец привез ее из поездки в Россию. Он родился в России в 1893 году, приехал в Америку в 1911 году. Закончил сельскохозяйственную школу и, проведя потом два года в Мичиганском университете в Лансинге, стал агрономом – профессия, которая в те времена означала “фермер с университетским дипломом”. В 1923, 1925 годах и потом еще в 27-ом он во главе группы экспертов от компании “Джон Дир” посетил Советский Союз. Их целью было научить использовать сельскохозяйственную технику.
В отцовской тетрадке – удивительные разноцветные зарисовки полей и фабрик, грузовиков и тракторов, самолетов и поездов, рабочих, солдат и моряков. Мастерские рисунки в народном стиле. Один из рисунков называется – по-русски – “Как мы работали раньше”. Вдали видны маленькие фабрики, на переднем плане – деревенский хутор. Четыре женщины трудятся в поле. Видно прелестную речку и девственный лес. Рядом с домами, покрытыми соломенными крышами, – церковь. На море – рыбачье суденышко плывет к берегу.
На странице напротив – рисунок “Как мы работаем теперь”. Нет ни леса, ни реки, ни деревни, ни хутора. Вместо них – громаднейший завод, электропровода, ритмически выверенные, обработанные машинами ряды растений. У пристаней дымят большие пароходы. Людей не видно. Вместо реки – прорытый канал. На ветру развеваются красные флаги.
Страница за страницей – заводы, кузни, шахты, нефтяные скважины. С гордостью изображены дым, огонь и рвущаяся ввысь нефть. Дамба гидроэлектростанции превращает реку в море. Слава промышленному труду, результату победы социалистического человека над природой.
Большевики, похоже, так же боялись природы, как они боялись несанкционированных высказываний. И то, и другое нужно приручить, решили они, принудить к рациональности и “научности”. Большевики напоминают мне американских социальных работников, которым я никогда не симпатизировал: ни те, ни другие не терпят поведения, которое “непозволительно”.
Хочу сразу уточнить: российская орфанажная система состоит из детских домов, приютов и интернатов (можно подключить сюда также детские тюрьмы и дома ребенка). Так что сколь широка сама система, столь же разнятся и соответствующие проблемы. При этом надо иметь в виду, что реально в России характер проблем и перспективы их разрешения зачастую целиком и полностью зависят от руководства соответствующего детского учреждения.
Я пришел к выводу, что детские дома – самая болезненная часть российской орфанажной системы. Самый устоявшийся с большевицких лет механизм, но и самый прогнивший. Детский дом действительно дает ребенку столь необходимую временную безопасность, однако именно в нем дети оказываются изолированными от реального мира. И когда уже подростками они, наконец, покидают эту замкнутую систему, то оказываются мало приспособленными к жизни, неуверенными в собственной способности выжить. Еще более усугубляет ситуацию то, что семья никак не участвует в их воспитании, эти дети – государственные. Даже если детский дом хорошо финансируется и учителя в нем неплохие, из его стен выходят внутренне ущербные молодые люди, не способные жить нормально.
Мне кажется, искомая модель общежития для неблагополучных детей – это приюты. Что они из себя представляют в реальности – еще вопрос, но сама идея приюта принципиально иная, чем детский дом. Воспитанники приюта в большинстве своем ходят в нормальную общеобразовательную школу, они не прерывают связи с родителями; вместе с тем рядом с ними находятся психологи, готовые всегда помочь ребенку. Во всех российских приютах, где мне удалось побывать, я видел теплую, дружескую атмосферу. Ведь в самой концепции приюта нет идеи авторитарности, диктатуры воспитательной системы. Открытый миру, поддерживающий постоянный контакт с окружающими людьми, с реальностью, приют не может окостенеть. Но, к своему удивлению, я обнаружил, что приюты весьма непопулярны в России. Возможно, в какой-то степени выдавливание приютов из российской орфосистемы объясняется определенной политикой поддержки уже апробированного института детских домов. Если так – это большая ошибка.
Кстати, у меня была возможность сравнить эти два типа организации жизни “государственных” детей. В свои приезды в Россию я, как правило, живу в каком-нибудь приюте, чаще всего в “Алмусе”. Для сравнения я побывал и в детских домах. Во многих детских домах я ощутил неприятную, депрессивную атмосферу. Безусловно, они не похожи один на другой, но речь и не идет о каких-то конкретных воспитательных заведениях, я говорю о потенциальных возможностях того или иного типа воспитательного института. И в этом сравнении приют мне представляется более совершенной формой, которая с большим трудом пробивает себе дорогу в России.
Между прочим, в отличие от американского приюта, детский воспитательный дом в России и на Гаити (страны, где я работал с орфанажными заведениями) ставят своей целью только “содержать” детей: кормить, одевать, давать образование. Они не пытаются воздействовать на психику ребенка. Психотерапия как обычная практика не существует в этих странах. Иными словами, цель воспитательного дома – физическое выживание ребенка. Сюда не входит ни лечение психических заболеваний, ни избавление от грусти и гнева, ни оздоровление души, ни спасение духа – кроме как в заведениях, основанных миссионерами. Позиция сознательного игнорирования эмоциональных проблем воспитанников основана на идее, что эти дети – абсолютно нормальны. В такой методике определяющая установка – на собственные силы ребенка. И, возможно, психологически эта установка действительно работает, хотя именно психологическая помощь и не ставится как цель.
Но безусловно для меня и то, что отсутствие психологической помощи создает свои проблемы. Боль разъедает ребенка и, в конечном счете, затвердевает внутри детской души. Проблемы остаются неназванными и неразрешенными. Индивидуальное “я” становится невидимым. Так абстрактный ребенок – который подразумевался методикой, но которого, собственно говоря, никогда не было, – вытесняет настоящего, страдающего.
Я думаю, что в работе с детьми вместо опеки и лечения нам нужно сконцентрировать усилия на создании условий, в которых дети смогут познать себя и самоопределиться в мире. Вот тогда они смогут изменить не только себя самих, но и окружающий мир. Тогда они и смогут стать самими собой. Ведь мы все на деле становимся самими собой, лишь поглощая окружающий мир, который, когда он переварен нами, и становится нами. Хотя, конечно, в реальности мы не способны поглотить мир – и он никогда не становится нашим миром.
Познание этого процесса и называется, собственно, образованием. Условия, при которых оно становится возможным, – и трепетная жизнь, и тишина, и забота, и интимный вызов. Все это вместе – то зеркало, через которое мы познаем себя.
Итак, я стану их зеркалом. Они же будут отражать меня. Я начну их фотографировать, запишу истории их жизней, покажу им, какими я вижу их– пока они не покажут мне, кто же есть я сам.
ПЛОХИЕ МАЛЬЧИШКИ
Дима. Дима никогда не просит. Он протягивает руку и берет все, что хочет. Когда хочет, заходит ко мне в комнату, никогда не стучит и трогает все, что только можно – фотоаппарат, магнитофон, игрушки, книги. И, конечно, берет конфеты – когда находит.
Когда сегодня утром Женя играла на компьютере в моем офисе, было заметно, что Дима просто не находил себе места. Он старался нажать на клавиатуру и вообще всячески мешал. “Подожди, Димочка, – попытался я его остановить, – сейчас Женина очередь”. В ответ он стукнул по кнопке и – пуф! – Женина игра исчезла с экрана. Женя расплакалась.
“Убирайся вон!” – закричал я ему, показывая на дверь. Обычно отделаться от Димы вообще тяжело. Берешь его за шиворот и выводишь, а он, ухмыляясь, влезает обратно. Однако на этот раз он сгорбился и ушел – правда, с вызовом побежденного.
Мне было горько, но, может быть, он и заслужил это. Дима постоянно ко всем пристает. Он никому не нравится, никто не хочет сидеть с ним за столом – за обедом он сидит один… Впрочем, хотя я Диму и вышвырнул, я отношусь к нему хорошо. Как-то я его сфотографировал и подарил ему фотографии. Он был тронут. И я вдруг подумал, что, кажется, ему никто раньше ничего и не дарил.
Через несколько дней. Сегодня я впервые ударил ребенка. Димочку. Шлепнул не сильно, и наверняка вообще бы не шлепнул, если бы моего русского хватило, чтобы высказать ему все, что я в тот момент думал.
В последнее время Димочка стал вести себя намного лучше. Сегодня же случилось вот что: утром Димочка и еще трое ребят играли на моем компьютере. В тот момент, когда я подумал, что он слишком уж хорошо себя сегодня ведет, в дверь заглянула воспитательница и сказала, что время идти гулять. “Хорошо, – сказал я,– пока, вам пора”. Димочка не умеет прощаться. Вместо того, чтобы уйти, он зачем-то взял мой фотоаппарат, потом стукнул по клавиатуре компьютера, начал хохотать… Я повысил голос, но он проигнорировал меня. Терпение мое кончилось. Я слегка шлепнул его по руке и вывел за дверь – “До свидания!” Я чувствовал, что начинаю злиться. Он, рыдая, побежал по коридору, хлопнул дверью своей комнаты.
– Эй, пошли погуляем, – попробовал сгладить я, – вдвоем, только ты и я…
– Нет, – закричал он, – не пойду, не хочу!
Тем не менее, он вышел в коридор – глаза его были заплаканные. Я обнял его за плечи. Мы пошли вместе. Увы, тут появился воспитатель и отвел его обратно: “Ты слишком возбудился и никуда не пойдешь”… Остальные ребята напросились пойти со мной гулять. Димочка смотрел из окна, как мы шли по тропинке…
К концу дня нас помирил повар, который учит английский. Я извинился за несдержанность, но объяснил, как переживаю каждый раз, что он может сломать компьютер и я останусь без “инструмента”. Он слушал внимательно. Потом сказал, что наконец-то понял меня, пообещал не вести себя “как дурак”. Мы порешили, что “будем дружить”.
Я спросил Димочку, как он попал в приют. “Меня родители из дома выбросили, – заметил он. – Они пили каждый день. Я от них убегал. Но они меня ловили, приводили домой и били. В конце концов сказали: “Не нравится с нами жить? Иди живи в приюте”. Потом вызвали милицию и заявили, что я – плохой”.
50% приютских детей доставляются туда сотрудниками милиции, 26% – социальными работниками, 10% – родственниками, 5% приходят сами… Кризис, который переживает Россия, подкосил прежде всего детей. Лет пять назад один из директоров петербургского приюта привел собственную статистику: 18% его детей – побирались, 4% – попались на мелких кражах, в основном, продуктов питания, сексуальное насилие пережили 21% приютских детей (больше половины стали жертвой кровных родственников). Мне и самому уже доводилось говорить в прессе, чем оборачивается так называемая “неблагополучная” семья. Добавлю к тому, что около 2 миллионов российских детей не имеют семьи вообще, 2/3 из них живут на улицах – ситуация сродни послевоенной.
…Мы пожали друг другу руки. Мы будем друзьями. Димочка аккуратно вытер пыль с клавиатуры компьютера и осторожно его закрыл.
Еще один день. Сегодня утром я пошел гулять с Женей, Мишей, Яном (он – новенький) и Димочкой. Мы пошли на Неву, долго бегали по набережной и фотографировались. У пристани стояло два круизных катерка. Моряки пригласили нас на борт – покрутить штурвал.
Димушка держал меня за руку. Ян нес мой фотоаппарат. Димушка выговорил ему, так как решил, что Ян недостаточно осторожно обращается с фотоаппаратом.
Вечером я с воспитателями пил чай. На мои откровения, что Димушка – трудный ребенок, я услышал: “Вы бы видели его брата! Он был у нас в прошлом году”…
Однажды попав на улицу, дети оказываются перед жесткой необходимостью выбора: беспризорничать среди наркотиков, проституции и голода или стараться пристроиться где-нибудь в приюте или детском доме. После многочисленных встреч и бесед с российскими беспризорниками я точно могу сказать: мало кто из них верит в свое будущее. Большинство из них – такие прекрасные дети!..
Трудно точно определить, сколько нужно дать ребенку, а сколько оставить ему создавать самому. Эта сложность и определяет подлинное искусство пестования. Все эти моменты обостряются в случае с детьми, у которых нет полноценной семьи или которые пережили насилие.
Саша. Он из тех, кто подходит к вам и сразу бьет по морде. Можно предположить, что у него и причины на то есть, но вы не успеваете сообразить – в чем они. Саше всего семь лет, но он не по годам силен. Вчера днем Саша отнял у другого мальчика велосипед и на полной скорости въехал в двух пятилетних девочек. Вечером, пока остальные дети танцевали, Саша схватил огромного плюшевого мишку за ногу и начал раскручивать над головой. Без всякого сомнения, мишка должен был в кого-нибудь врезаться. Он и врезался в троих малышей, стоящих, как нарочно, словно кегли. Бум! Бум! Бум!.. После чего Саша украл у трехлетнего малыша пояс.
Саша должен быть в центре внимания – он не терпит, когда занимаются другими. Дети его боятся и не сопротивляются. Может быть, все пошло бы по другому, будь в группе побольше мальчиков. Но в здешнем приюте живут, в основном, девочки. Живи здесь большие мальчики – они непременно побили бы Сашу. Саша и ведет себя так, словно привык, что его бьют, и не может успокоиться, пока не будет вновь побит. Девочки же не дерутся, они стараются жить мирно, послушно. И когда Саша их обижает, тихо плачут.
Работники приюта, в основном женщины, неожиданно спокойно относятся к Саше. Основной метод воспитания – пара твердых слов. Это срабатывает в большинстве случаев, но не с Сашей. Вчера за ужином он стукнул семилетнюю Алену, которая сразу убежала, плача. Воспитательница пыталась его остановить – в ответ он Алену пихнул. “Отодвинься”, – сказала воспитательница. “Не буду”,– дерзко ответил он. Сдавшись, воспитательница попросила Алену пересесть. Девочка пересела.
Я взял себе за правило не замечать Сашу именно тогда, когда он претендует на мое внимание. Ни прогулок на моих плечах, ни компьютерных игр, ни магнитофона. Только тогда, когда он не дерзит, я сам приглашаю его поиграть.
Со временем я понял, что Саша не всегда плохо себя ведет. Вчера, до того, как лечь спать, дети напевали песни на мой магнитофон. Мы вместе, обнявшись, сидели на диване. Саша вел себя хорошо, и я доверил ему держать магнитофон, пока мы прослушивали запись. Мы разыгрались, я схватил Сашу и бросил его на диван, все начали бутузить – было весело и хорошо. А вот после этого Саша идти спать отказался. Воспитательница разрешила ему посмотреть телевизор со старшими девочками, которые, конечно же, никакого внимания на него не обращали.
Спектакль, который дети ставили сегодня, назывался “Жизнь молодого Моцарта”. Немножко дидактично, но всем понравилось. Саша опять заведовал магнитофоном. После этого мы с ним пошли гулять. Он ехал на единственном приютском велосипеде – слишком маленьком для него, коленки торчали в стороны и смешно дергались, но он ехал как ковбой. Он попросил меня завезти его на горку, чтобы съехать с нее на скорости. Но у нас не было уже времени. Не сопротивлялся Саша и когда я позвал его назад, в приют.
ДО СВИДАНИЯ
За завтраком – прощанье, объятья, обещанья. Потом старшие дети ушли в школу, а я собрал остальных и пошел на нашу последнюю общую прогулку. Леша попросил мороженое, я купил для всех, и мы вернулись в “Алмус”.
– Паша, – спросил я у своей тринадцатилетней приятельницы, – что ты будешь делать, когда уйдешь из приюта?
– Пойду домой, – ответила она, – к отцу.
– Да ведь ты говорила, что он бьет тебя!
– То – раньше. Может, теперь не будет…
– А если будет?
– Я вернусь сюда, мне здесь хорошо.
Я – член их семьи. Некоторые называют меня дядя Боб, другие – дедушка Боб. Но в основном, я – просто Боб, или “ Боп”, как говорит Гена. Сегодня я еще часть их жизни: укладываю их спать, бужу утром… Завтра меня здесь уже не будет. Кого-то из них – тоже. Ведь это не детский дом, а – приют, по закону дети не имеют права оставаться здесь больше года. Если только директор приюта не обхитрит “систему”. Но даже и в таком случае, продлить проживание здесь можно лишь на несколько месяцев. А ведь детям нужна постоянная семья, которая ощутима в таких приютах, как “Алмус”. Вместо же постоянства ребята получают беспорядок в собственной жизни и невоплощенные надежды. За годы моей практической работы в России я выше всего оцениваю именно приюты, по крайней мере те, с которыми пришлось работать. К сожалению, сегодня российские приюты поставлены в условия, когда они не имеют права держать детей больше года: и дети, да и воспитатели, меняются часто. Может, в какой-то степени, это и оживляет работу, но для большинства связанных с приютом взрослых и детей это оказывается разрушительным.
Хороши ли приюты как воспитательная организация? В каждой попытке вырастить неблагополучных детей есть свои плюсы, и свои минусы. На мой взгляд, здесь нужны и свежие идеи, и экперимент, и оборудование.
Я еду по дороге в аэропорт и думаю. В целом приюты потрясли меня как заведения, общественно более здоровые, теоретически более основательные, чем детские дома и интернаты. Структура приюта позволяет продолжить работу с семьями, потому что при помещении ребенка в приют родительские права не отменяются. Приюты менее замкнуты, для ребенка целостными сохраняются и дом, и окружение, роль которых может быть еще и усилена приютом. Для укрепления теоретической базы следовало бы взглянуть на феномен “жизнеспособного” или “неуязвимого ребенка”. Тогда фокус наводится не на патологию, а на то, как люди, существующие в беспросветных условиях, справляются с ситуацией и вырастают сильными и порядочными. Это, полагаю я, свежее восприятие проблемы. Вторым моментом может стать “привязанность”. У детей с улицы могла не сформироваться привязанность к родителям или опекунам. Приюты и другие воспитательные заведения не устроены для формирования в детях этой необходимой потребности. Третье: демократические традиции недостаточны в этой стране, но было бы полезно развивать их в работе с детьми. Особые группы по формированию решений и выявлению конфликтных ситуаций утвердили бы хорошее дополнение к деятельности приютов. В России традиционные воспитательные заведения типа детских домов и интернатов, организованы таким образом, чтобы выпускать из своих стен пассивных членов авторитарного, бюрократического государства. Приюты, однако, способны путем демократических методов начать готовить граждан для демократического общества.
В этот раз никто не заплакал, когда я уезжал. Да и почему они должны плакать, кем я им прихожусь? Кто они мне? Мы посмотрели диснеевский “Собор Парижской Богоматери”, Саша попросил его еще разок сфотографировать. На прощанье все помахали рукой. Вот и все.
В аэропорту – привычное сумасшествие. Выяснилось, что моя виза кончилась 15-го, а сегодня – 20-е. Так что я – нелегальный визитер. Ну и что? Пришлось заплатить. “Иначе Вы останетесь здесь”, – заявила мне сотрудница МВД. “Вот и отлично,– должен был бы сказать я. – С радостью доживу в приюте свои дни”. Но я не сказал этого, история закончилась вполне тривиально. Потом выложил три доллара за аэропортское кофе… Американцы заполонили весь аэропорт, особенно – магазин подарков. Все они – толстые миссионеры в костюмах. Все говорят с южным акцентом. Они приехали торговать своим корпоративным богом среди нищих русских. Толстяки оглушительно смеются. Я сажусь вместе с ними в самолет. Мне очень грустно.
Москва–Вермонт
Перевод с английского Ксении Адамович