Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 228, 2002
Это совсем не трудно, иногда остановившись,
вглядеться в пятна на стенах,
угли и пепел костра, в облака,
другое им подобное… И в них вы можете
тыскать совершенно замечательные идеи.
Леонардо да Винчи. “Codex Atlanticus”
Я думаю часто об Александре Сергеевиче Пушкине. О его удивительной и универсальной алхимии слова, о знании человеческой души, о его жизни и о том, что мы в совокупности называем его гением. Даже взрывной темперамент поэта, приведший его к безвременной и ужасной гибели, укладывается в это непростое слово – гений. При всех отчасти странных обстоятельствах незримой связи моего имени с жизнью великого поэта, я никогда не смогу позволить себе даже попытаться нарисовать портрет моего Александра Сергеевича Пушкина. Каким я его знаю и вижу. И как он музыкой слов повлиял на моё существование.
Да и вообще говоря, слишком уж много казённых и идеологически выверенных, написанных или каноническим, или просто корявым языком биографий – житий поэта – и много непривлекательных вуайеристких попыток объяснить те или иные стороны души великого сына России. То есть того, кто в самом прямом смысле есть символ культуры России. Я могу говорить только о моём отношении к этому символу.
Художник и писатель Джорджио Вазари в напечатанной в XVI веке “Жизни художников, скульпторов и архитекторов” писал о Леонардо да Винчи: “Сердца людей тянулись к нему… И поэтому Природа была рада осчастливить его тем, что, когда он обращал к чему-то мысль, мозг и разум, он показывал такую чудесную силу в этом, что его превосходство никто не мог превзойти”. Я бы себе позволил сказать об Александре Сергеевиче Пушкине именно так и не более.
И сразу же покаюсь, эта задача совсем не по мне – анализировать поэзию или исторические работы А. Пушкина. О его трудах о русской истории я могу только повторить с благодарностью слова Леонардо да Винчи о том, что знание прошедших времён есть украшение и пища человеческого разума. По-моему, лучше и не скажешь. В конце концов это профессия и привилегия пушкиноведов.
Даже после всех многотрудных интернациональных учёных попыток анатомировать или объяснить натуру Александра Сергеевича Пушкина, особенно в наше время, когда почти всех титанов уже разъяснили, упрекнули в ошибках или низвергли с пьедестала, будь то Исаак Ньютон, Карл Маркс, Чарльз Дарвин, Зигмунд Фрейд или Владимир Ленин, мне всё же думается, что великий поэт с каждой такой попыткой становится еще более таинственным и неуловимым. Слишком много вопросов, на которые, скорее всего, просто невозможно найти ответ. Настоящего гения никому не разгадать. Я в это верю всей душой.
Огромное количество времени и знания было потрачено в течение пяти столетий на попытку разрешить тайну улыбки Моны Лизы Джиоконды Леонардо да Винчи. К счастью, её улыбка и по сей день остаётся загадкой. Когда я вхожу в прохладные залы Лувра, то спешу увидеть её и чудо искусства, а не какую-то мистерию, над которой ломает копья учёная братия. Открывая книгу Александра Сергеевича, будь то “Евгений Онегин” или лицейские стихи, я встречаю ту же магическую улыбку гения. И я радуюсь, что живу на этой земле.
Велик груз пушкинского наследия. На мой взгляд и к моему большому сожалению, это наследие уже вышло за пределы русской иконографии и в каком-то смысле стало архетипом, если хотите — клише России. Пушкин входит в каждый русский дом прекрасным незнакомцем, посланцем Муз. И он не должен становиться заезженной, многократно использованной в разных, в том числе политических, целях эмблемой России. “Кесарево — кесарю”, как говорили древние. А творчество Пушкина – отнюдь не общеизвестные строчки из “Руслана и Людмилы” или милая, всем понятная музыкальная фраза из “Евгения Онегина”. Для нас, любящих Россию, Пушкин существует отдельно от затёртых цитат. Он уникум, он гений и слава огромной и талантливой страны.
К величайшему сожалению, правительство Александра Первого, назначенного Венским конгрессом так называемым “жандармом Европы” (а что ещё оставалось делать бедной Европе, скажу, кстати), оставаясь верным российским традициям, не занималось благородным делом – если так можно выразиться о тех временах – “культурного обмена”, несмотря на объективную необходимость и традицию культурной экспансии при любом европейском дворе со времён эпохи Возрождения. Как и всегда, Россия, даже глядя вовне, видела только самоё себя. Таким образом, Пушкину при жизни было не суждено поднять уровень российской культуры в глазах Европы. Об этом я часто вспоминаю. И с горечью. Наша великая литература незаслуженно оставалась только в пределах страны.
Стоя перед Моной Лизой, сидящей на мраморе, и глядя на пейзаж за ней со странными древними скалами и призрачным светом воды, мне кажется, что она и её улыбка много старше этих камней и мрамора, старше подводного света. И ощущение Прекрасного, то есть того, что нам даёт Искусство, поневоле захватывает. Так же и поэзия Пушкина, удивительная, как чистый звук древней флейты, как икона, написанная глубоко верующим и самоотверженным богомазом, как звуки воды ручья, как смех ребёнка.
Комментаторы-историки советского периода находят странной и иногда морально или идеологически неприемлемой связь великого поэта и царя. Отчасти наивно полагая, что его дружба с декабристами и сам республиканец П. Пестель определяли политическое лицо поэта. Смею думать, что это не так. При всём вольнодумном и вольтерьянском характере, Пушкину, поэту и небогатому дворянину-придворному, был необходим могущественный патрон. А талант всегда украшает корону. Такие были времена, такие были нравы.
И всё же никому и никогда не удавалось обуздать вдохновение. Так, к счастью, устроена наша жизнь. Неоднозначными и сложными были отношения Поэта и Царя. Но без какого-либо принуждения написаны “Стансы” или записка “О народном воспитании”. Император, отнюдь не большой поклонник литературы, всё же назвал Александра Сергеевича “умнейшим человеком России”. И это не было пустым комплиментом. Комплименты – не дело царей. Даже пушкинская версия трагедии “Борис Годунов”, первой драматургической работы поэта, противоречившей в то время официальной точке зрения и в конце концов ставшей в России общепринятой, не могла появиться в печати, по моему мнению, без высочайшего покровительства. Ах, дескать, пишут сочувствующие, Е. И. В. Николай Первый, монарх-реакционер, превратил “Историю Пугачёва” в “Историю пугачёвского бунта”, а слова “бедный колодник” превратил в “темный колодник”. Но какой еще поэт может похвалиться тем, что его личным редактором был сам Государь?
В российской официальной демонологии, в значительной мере созданной “дьячковыми детьми без удержу”, в том числе Неистовым Виссарионом-Белинским и другими “образованцами” (выражение А. И. Солженицына), Николай Первый предстаёт неким Каменным гостем в жизни поэта или, хуже того, соглядатаем-филером, заглядывавшим через плечо поэта в его стихи.
Думаю, что это не так. Мой дед, Иван Николаевич Лобанов-Ростовский, человек светский и петербургский, для которого Пушкин был свят, рассказывал мне в Софии “преданья старины глубокой”.
С его точки зрения, отношения Царя и Поэта были скорее отношениями строгого отца и блудного, но очень одарённого, непредсказуемого сына. А Поэт, под тяжестью долгов вынужденный согласиться с рангом чиновника – титулярного советника и званием камер-юнкера при Дворе, был, естественно, не очень доволен. Положение камергера с двумя ключами на фалдах мундира было бы много ему приличнее. И это при всём том, что отношения Николая и Пушкина были скорее дружескими. Но Пушкин, поэт поколения Жуковского, любимец России, поэт-аристократ, с трудом выносил уничижение гражданской службой. И надеюсь, что новое пушкиноведение, свободное от идеологических предрассудков советского периода и от комфорта устоявшихся догм, найдёт хоть какое-то небанальное объяснение сложного конфликта творца и власти.
И не стоило бы рисовать российского гения этакой жертвой режима или революционером с дымящейся бомбой в руке. Над этой неопрятной политической интерпретацией усердствовали довольно плохо писавшие тогдашние любимцы либеральной публики – литераторы с некоторой склонностью к истерике или просто слезам на благо общества: Белинский, Чернышевский и другие. Или со рвением, достойным лучшего применения, советские чиновные поклонники поэта.
Как мы все знаем, поэт никогда не вступал в “тайные общества”. Так называемая ссылка в Кишинёв под покровительство добрейшего генерала И. Н. Инзова была скорее порицанием за юношеское фрондёрство. А вынужденное сидение в Михайловском было ответом государственных недоумков, которых всегда было довольно в нашем Отечестве, на вольнодумство, или то, что они понимали под ним. Ах Россия, Россия, сколько же нужно исторического времени в нашей стране, чтобы хоть что-то изменилось…
Тем не менее стоит припомнить, что поэт-придворный сам отдал столичному генерал-губернатору графу М. Милорадовичу “дерзкие” стихи и эпиграммы, критикующие самодержавную власть, а не монархию, что, на мой взгляд, очень важно. Ну, не мог непослушный поэт жить без “дерзостей”! Музы не знают, и слава Богу, “политической корректности”.
Такой уж он был, великий Пушкин. И такое было время сложного симбиоза абсолютной власти и непокорного таланта. Остроумная и вызывающая эпиграмма на Карамзина-историка – “В его Истории изящность, простота доказывают нам без всякого пристрастья необходимость самовластья и прелести кнута”, – выдернутая из пушкинского контекста, хорошо послужила оружием любому так называемому “страдателю за народ”. Следует помнить и то, что в письме к Жуковскому во время работы над “Борисом Годуновым” Пушкин писал: “Что за чудо эти 2 последние тома Карамзина! Какая жизнь!”
Средневековые философы и учёные полагали, что то, что мы понимаем под словом “свет”, исходит из глаза, освещает предмет и возвращается к нам изображением этого предмета. Мне кажется, что глаза Александра Сергеевича обладали именно этим волшебным светом, оставившим нам прекраснейшие поэтические образы русской жизни. Наверное, глаза истинных гениев обладают этими лучами, будь то Андрей Рублёв, Микеланджело, Шекспир или Александр Пушкин.
Поэзия и проза Пушкина в известном смысле представляются мне только незначительной частью того, что он сумел сделать. Он открыл и распахнул для всех огромнейший пласт культуры России – русскую поэзию. Прекрасно и скромно сказал Н. В. Гоголь о ещё одной заслуге великого поэта в русском языке: “В нём, как будто в лексиконе, заключилось всё богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы, более показал всё его пространство…” Прошедших два столетия создали целые тома мифологии Александра Пушкина с интригами, заговорами и провокатором-убийцей, будь он тысячу раз проклят, пустейшим бароном-солдатом Дантесом. И только узкая Чёрная речка зимним туманным утром 1837 года и вправду стала символом национального горя.
Посол королевства Баден-Вюртемберг К. фон Гогенлоэ-Кирхберг писал в донесении своему правительству: “Его Величество Император отменил смертный приговор, вынесенный военным судом в соответствии с законами России молодому барону Геккерну, который будет выслан из Империи. И вчерашним утром барон под конвоем был доставлен к границе и таким образом разжалован из русской армии…” Посланнику Голландии – отцу убийцы, аккредитованному при дворе, – перед вынужденным отъездом было отказано в аудиенции с Его Императорским Величеством.
Не могу удержаться, чтобы не привести фразу из донесения посла королевства Неаполь и Обеих Сицилий: “Эта дуэль считается национальной катастрофой всеми сословиями и особенно средним классом по двум причинам. Необыкновенной популярностью поэзии г-на Пушкина и глубоко уязвлённой народной гордостью, потому что француз, состоящий в русской службе, отнял у России её лучшего поэта”.
Следует заметить, что в Петербурге барона Геккерна, приёмного отца убийцы поэта, знали как величайшего сплетника и интригана, с удовольствием ссорившего друзей. И даже в его собственной столице – Гааге – Геккерн считался весьма неискренним человеком с эластичными представлениями о чести и морали.
Моя первая любимая книжка была пушкинская “Руслан и Людмила”, напоминавшая мне, маленькому мальчику, замечательные рыцарские истории. Читал я её спотыкаясь, но совершенно завороженно. И как-то вдруг одна знакомая нашей семьи сказала мне:“А ведь Владимир Красное Солнышко тебе родня”. Она, очевидно, имела в виду не Лобановых-Ростовских, а Рюриковичей. Я был совершенно потрясён. Дальше – больше. Дед говорил об умершем в 1848 году герое Польской кампании и Варны, генерале Алексее Яковлевиче Лобанове-Ростовском, знавшем А. С. Пушкина по Петербургу и очень уважавшем его. Чего, казалось бы, не следовало ожидать от военного, кавалера Георгиевского креста, с ротой солдат в штыковом бою первым ворвавшегося в Варну, где, живя в Болгарии, я часто бывал в детстве. По некоторым источникам, Алексей Яковлевич даже предлагал Пушкину напечатать в Париже его стихотворения. По каким-то причинам этого не произошло, но библиофил-генерал, владелец огромной библиотеки, похоже, больше других понимал необходимость обмена литературой и искусством.
Здесь меня можно легко упрекнуть в тщеславии, но я не могу удержаться, чтобы не привести четверостишье из “Медного всадника”:
Тогда, на площади Петровой,
Где дом в углу вознёсся новый,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые,
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений…
Мраморные львы стоят перед парадным подъездом дома А. Я. Лобанова-Ростовского, время – 7 ноября 1824 года, Петербургское наводнение, а спасающийся на льве – “безумец бедный” Евгений.
Позднее я узнал, что великий наш поэт был влюблён в одну из московских записных красавиц Елену Лобанову-Ростовскую. Репутация Пушкина предполагает различные варианты этого романа. Но стихи он ей писал – “Соперницы запретной розы, / Блажен бессмертный идеал…”.
Мой родственник князь А. М. Горчаков, министр иностранных дел России, был лицейским товарищем Пушкина. Дед говорил мне, что князь Горчаков был первым слушателем “Бориса Годунова”, которого читал ему Александр Сергеевич Пушкин.
А теперь пришло время упомянуть графа Александра Христофоровича Бенкендорфа, главу Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии. И здесь я сам становлюсь, к моему немалому удивлению, частью этого рассказа. Моя крёстная мать — праправнучка графа Александра Христофоровича Бенкендорфа и внучка последнего посла царской России в Великобритании Александра Константиновича Бенкендорфа. А. Х. Бенкендорф, так называемый “Главный жандарм при Жандарме Европы”, и предположительно, в традициях нашей давно сложившейся иконографии, – полицейское чудовище, спровоцировавшее гибель Поэта, по рассказам родни и некоторым документам, был господином весьма странным. Высокий и красивый, прекрасный танцор и, кстати, покоритель сердец дам петербургского света, был феноменально рассеянным человеком. Рассеянность – фамильная черта Бенкендорфов. Таких забывчивых министров внутренних дел, я думаю, не знала история. Этот светский человек с превосходной родословной, сноб, поклонник литературы и театра, человек незаурядной политической интуиции, охранял покой огромной Империи. Делал он это, надо сказать, не только профессионально, но и с особым, не полицейским апломбом. А жестокость и отсутствие уважения к человеку или к свободе мысли всегда была интегральной частью русской жизни. Мы и до сих пор страдаем от этого. И я знаю об этом не понаслышке. Как бы там ни было, комбинация человеческих и государственных качеств графа Бенкендорфа до сих пор поражает меня.
Его личный секретарь, выпускник того же самого Царскосельского Лицея, в котором учился Пушкин, Павел Иванович Миллер понимал значение великого поэта и, полагаю, с большим удовольствием не клал на стол шефа – главного российского жандарма-цензора – перехваченную сомнительную или крамольную корреспонденцию А. С. Пушкина. Не хочу казаться циничным, но мне кажется, что мы очень многим обязаны, помимо Муз, рассеянности графа Бенкендорфа и находчивости его помощника Павла Миллера. Экспансивный, упрямый, мудрый, но часто безрассудный Александр Пушкин нуждался в хитрых и влиятельных поклонниках и в забывчивых имперских чиновниках.
Я мог бы найти еще какие-то подтверждения моему, возможно, несколько странному, если хотите, личному аспекту отношения к Пушкину-человеку. Но к Пушкину – поэту-гению?
Я много раз бывал в Советском Союзе и позднее в России. Эта страна – мой дом, куда я ездил не в служебные командировки, а всегда возвращался. И культура, и жизнь великой страны были в самом прямом смысле моей жизнью. Что даёт мне какое-то право говорить о том, что я думаю. С надеждой, что это не будет воспринято, как обычное высокомерное западное критиканство.
Советский Союз был удивительной страной. Политической моделью он напоминал древний Египет. Задача власти – вечное спокойствие с фараоном-вождём, защищавшим страну любыми средствами от внешнего враждебного хаоса. И в этом случае – от опасного влияния капитализма, а не диких кочевников из-за пределов известного египтянам мира. Даже бессмертная мумия Ленина в мавзолее-пирамиде рождала невольные ассоциации с очень далёким прошлым. Талантливейшие учёные, страна, первая вышедшая в космос, прекрасные актёры и художники, добрые и умные люди – мои друзья, жили в обществе, которое при всём желании нельзя было назвать рациональным.
Странно подумать, но при гигантских прогрессивных инвестициях в высокие технологии и умении заглянуть в будущее науки, руководство страны, парадоксально, всеми силами оберегало священную корову марксизма-ленинизма – коллективное сельское хозяйство. Люди часто голодали или недоедали. Любая критика не работавшей и нерациональной системы сельского хозяйства рассматривалась как предательство. Идеология, как жена цезаря, была выше обсуждений. А объективные причины всем очевидной неудачи или практическое мышление здесь не имели места. Великое учение не могло ошибаться. Заблуждались неверующие, за что и были наказуемы. Мысль, подчиненная идеологическим канонам марксизма-ленинизма, рождала метафизические организации, тяжелым и дорогостоящим ярмом висевшие на шее России различные удивительные научно-исследовательские институты. Например, таинственное учреждение, изучавшее мозг покойника Ленина. Чего они, простите меня, искали в срезах серого вещества очень больного политического авантюриста?! Что это, абсурд? Или марксистская чёрная магия?
Или не очень образованные товарищи, назначенные прогрессивными философами и запрещавшие кибернетику или генетику, объявляя их происками злокозненного внешнего мира – врага вечного социалистического покоя. Поиски крамолы были доходным бизнесом. Партийные бизнесмены разрабатывали совершенно невероятные ленинские планы монументальной пропаганды, уснащая страну безобразными чугунными или выкрашенными алюминиевой краской массовыми монументами. Существовал, кажется, даже какой-то комбинат скульптуры, конвейерным способом выпускавший различных вождей и идеологически апробированных деятелей культуры. Их жертвой стал и бедный Пушкин.
И кажется мне, что в этих условиях пушкиноведение выродилось в некоторый, если можно так сказать, идеологический субжанр. Деловые люди идеологии в похоронных чёрных костюмах, вдохновляемые очередными “Очередными задачами Партии”, аккуратно рвали память о великом поэте на части. Превращая его в былинного народного героя, борца с проклятым царским режимом. Но при этом относительно щедро финансируя покорные организации, связанные с культурой или же пушкиноведением. Где говорит марксизм-ленинизм, Музы должны молчать.
В то же время наш великий поэт использовался, и в течение наверное столетия, либералами и диссидентами, иногда впрямую, а иногда исподволь в качестве аллюзии свободомыслия, обращённой к произволу властей предержащих. Или – III Отделению Е. И. В Собственной Канцелярии, или же КГБ. Универсальный Пушкин годился всем. Но это уже не Александр Сергеевич – поэт, а какой-то печальный швец, жнец и на дуде игрец. Уважение к великому гражданину России было отравлено идеологией или убеждениями и даже, мне неприятно думать об этом, страхом. Так где же сам гений – Пушкин? Куда мы его в этой суете дели?
Не существует в Великобритании Института шекспироведения. Нет в высококультурной, влюблённой в себя Франции институтов вольтероведения или дюмаведения. В США как-то живут без НИИ франклиноведения или особой науки – линкольноведения. Есть отдельные исследователи, университетские специализации, гранты молодым учёным, есть патриархи знания или денег, финансирующие научные работы из собственного кармана. И нам в России в первую очередь необходима свобода мысли и творчества.
Может быть, пришло время освободить Александра Сергеевича Пушкина от предвзятости или привычного идеологического кощунства? Очистить его дорогую всем память от липкой политической паутины, сплетённой или любителями народа и его страданий, или чиновниками от литературы. Попросту оставить его в покое. И вернуться к обычному, трепетному человеческому уважению к гению, к Пушкину – нашей гордости. И не нужны больше приуроченные к каким-то датам его памятники.
Мой Александр Сергеевич, наверное, этого очень хотел бы. И давным-давно заслужил. Так давайте попробуем и возвратим кесарево – кесарю.
Лондон