Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 227, 2002
Михаил Гаспаров. Записи и выписки. НЛО, Москва, 2001
Современная литература импонирует своей доверительностью, близостью к читателю. Писатели то и дело приглашают к себе в гости – на страницы дневника, писем и записных книжек. И если в установленных жанрах нужно писать по правилам, в интимности дневника мы просто говорим. Вот это и ценно: свободное слово, произнесенное по наитию в беседе с самим собой, а чаще – с неведомым любящим другом. Так составилась толстая книга Михаила Гаспарова “Записи и выписки”.
М. Гаспаров – крупный филолог-античник, переводчик, член-корреспондент АН России. В 70-е годы он вел ту же интеллектуальную работу, что и Лосев, Аверинцев, Лотман, Щедровицкий, Померанц и тысячи других: они постепенно высвобождали место для мысли внутри официальной культуры, не порывая с ней окончательно. Каждый выбирал ношу себе по плечу.
Издательская аннотация, как бы извиняясь, предупреждает о “причудливом сплаве” в книге академика. Однако, несмотря на необычность формы, дневники, воспоминания и эссе тут вполне различимы, и причудливого – странного, нелепого, петровской кунсткамеры – нет.
Взгляд Гаспарова на мир спокоен и несколько грустен. Филолог “обязан понимать”, говорит он, и филология – не просто наука, а система нравственности: она “отучает человека от духовного эгоцентризма” (все искусства, вероятно, учат человека самоутверждаться, а все науки – не заноситься). Филолог не имеет права относиться к литературным героям как к живым людям (на чем строилась, заметим, критика со времен Белинского), иначе мы усваиваем иллюзорное представление о действительности.
Тема личности часто затрагивается на страницах книги. Гаспаров исходит, кажется, из марксистского определения личности как “совокупности общественных отношений”, непреложность которых создает, по Гаспарову, “толщу взаимонепонимания” и разобщенность людей. Впрочем, марксистская юность ощутима в работах и многих западных мыслителей, например, Пьера Бурдье.
Парадокс человеческой жизни: отдельный человек смертен, а человечество бессмертно. Убежать от смерти можно, присоединившись к человечеству – будь то нация, партия или хотя бы кружок шахматистов. Единственное средство от желания сбиться в группу – это личное бессмертие. Но где его взять, если не в религии? К ней Гаспаров относится с опасением. Тем не менее, на мой взгляд, грехи церкви не означают, что христианство культуре не нужно, что оно в прошлом только мешало античному благородству. Скажем, неприкосновенность личности в современном праве – это кодификация заповеди “не убий”, причем в евангельском расширении: и спаси погибающего. К этому две тысячи лет призывает притча о добром самаритянине.
Доброжелательное просветительство Гаспарова хочет, чтобы люди понимали; тогда они смогут работать с материалом культуры для собственного интеллектуального удовольствия и начнут меняться в лучшую сторону.
Однако, филология не всемогуща. “Агрессивные чувства, пройдя сквозь стиль и ритм, гармонизируются и становятся общественно безвредными”, – пишет автор. Увы, много примеров искусства, вовсе не ведущего к катарсису в понимании доброго старого Аристотеля. Искусство также рекрутирует и порабощает. Еще поют кое-где “Интернационал”, а социологи убедительно доказывают связь эротико-порнографического кино и рекламы с ростом преступности в обществе.
Гаспаров выступает против идолопоклонства в культуре, и это ценно. Его призыв анализировать литературную ткань выбранной эпохи обещает дать, несомненно, больше, чем сосредоточенность на признанных именах.
Тысячи имен и цитат, сведенные воедино, образовали книгу, которая обещает приятную компанию в долгие зимние вечера. Однако дело не только в поразительной эрудиции автора и его остром исследовательском чутье. Воспоминания о детстве, школе, службе в ИМЛИ, рассказы об Аверинцеве (“Как жаль, что мы не в силах все вместить и все любить!” – говорил он), о встречах с Сергеем Бобровым – это куски отличной прозы.
“Только теперь я понимаю, какая это была удача: прочитать стихи Цветаевой, а потом Мандельштама, ничего не зная об авторах. Теперешние читатели сперва получают миф о Цветаевой, а потом уже, как необязательное приложение, ее стихи”, – вспоминает автор о прошлом. Зато новое время открыло публике самиздатских авторов: среди выписок Гаспарова – стихи Яна Сатуновского и Всеволода Некрасова. Неоднократно цитируется Бахтин, и это неудивительно. Однако из поля зрения автора выпали, кажется, труды Соломона Рейнаха по “теории карнавала”; в пушкинских пассажах отсутствует Мериме.
А вот и сомнительный момент: воспроизводимый автором рассказ критика Измайлова о Лескове, рассматривающем непристойную картинку, приобрел в книге Гаспарова вид бесспорного факта (есть опасность, что таким он и пойдет по диссертациям). А между тем, нужно ли напоминать, что в литературной среде “злословят мастерски друг друга”? В книге академика немало тому примеров. Любопытно, что когда прямо напасть неприлично, атакуется частность: Набоков чернит синтаксис Пастернака (“какой-то развратный”, – сетует автор “Лолиты”), Толстой – памятник Пушкину, и так далее.
Гаспаровская охота за прошлым заразила и меня. Вот мое посильное дополнение к теме “эмиграция”. “В составе нашей геологической партии, работавшей в Армении недалеко от границы, был шофер, ездивший на самосвале. Однажды он взял и поехал по проселочной дороге к границе, проходившей вдоль мелкой и быстрой речки. Постоянно бывшие с нами пограничники открыли огонь, но шофер ехал, одновременно поднимая кузов, который, словно щит, закрыл от пуль кабину! Так и уехал за границу на самосвале!” (Из “Воспоминаний” Марка Ляндо, московского поэта-философа).
Какое жестокое было время! И это было время нашей юности и надежд…
Николай Боков, Париж