Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 227, 2002
Петр Петрович Балакшин считается одним из самых известных русских писателей дальневосточной эмиграции в Америке. Он выпустил собрание сочинений в семи томах, широко известна его документальная двухтомная эпопея о русских эмигрантах «Финал в Китае».
Петр Балакшин родился 22 сентября 1898 г. в семье заведующего почтовой конторой в Барабаше. Его мать Эйлис Фриман была дочерью финских переселенцев, живших около Владивостока в Кангаузе. Хабаровск, где прошло детство Петра, он вспоминал с особой теплотой. В Гродековском музее гимназист Балакшин познакомился с В. К. Арсеньевым, запомнились рассказы путешественника о таежных приключениях. Уже в эмиграции Балакшин запоем читал книги Арсеньева и, как знать, не с того ли началась его любовь к литературе? Многое дал будущему писателю и его отец, делившийся впечатлениями от русско-японской войны, во время которой он заведовал военной почтой в Мукдене. Отец часто ездил по краю и брал с собой Петра. В 1911 г. в возрасте 51 года отец умер, мальчику было всего 13 лет.
Все лето 1916 года Петр Балакшин провел в районе Бикина и Сихотэ-Алиня. У юноши, как он сам отмечал, появился свой Дерсу Узала – старый одинокий бурят, пришедший из Даурии. Те летние каникулы были прощанием не только с детством, но и с мирной жизнью. Старший брат Всеволод, студент Московского университета, уже ушел добровольцем на Первую мировую войну, и Петр стал тяготиться учебой. Сдав досрочно экзамены за школьный курс, П. Балакшин отправился на призывной пункт. Но направление ему дали не в действующую армию, а в военное училище.
С февраля по май 1917 года он учился в Александровском военном училище в Москве. Вместе с другими курсантами кричал «ура» Февральской революции, а в июне 1917 г. на его плечи под напутствие А. Керенского легли погоны прапорщика. Спустя четверть века П. П. Балакшин встретился с бывшим премьер-министром в библиотеке Гувера и напомнил о том далеком событии. У Керенского выступили слезы.
После училища юный прапорщик еще настойчивее стал рваться в бой. Голова по-прежнему была набита романтической дурью, и только кровь и вши румынского фронта отрезвили его. Октябрь 1917-го поставил точку на будущей карьере защитника Отечества. Но возвращение домой не сулило отдыха. С февраля по август 1919 года прапорщик Балакшин участвовал в боях против красных и даже получил «Аннушку» с надписью «За храбрость». Но перспектива отличиться в борьбе со своими же земляками не особенно прельщала офицера. Он приходит к мысли, что пора прощаться с родиной. И в конце 1921 года Балакшин покидает Владивосток. Все это он описал перед самой смертью в своем последнем произведении «Человек из Приморья», которое до сих пор не издано.
Помыкавшись в Китае, летом 1923 года Балакшин отправился на пароходе из Шанхая в Сан-Франциско. С тех пор этот город стал для него второй родиной. Как и все эмигранты, первые несколько лет он просто боролся за выживание. Три года Балакшин проучился на архитектурном факультете. Он был прекрасным художником и оставил после себя сотни акварелей. Но новая страсть – журналистика – заполнила все его сердце. Сначала он начал выпускать русскоязычную газету «Русские новости – Жизнь». А потом основал журнал «Земля Колумба». Вскоре увидели свет и его первые рассказы.
В 1946 году Балакшин принимает участие в войне в Корее. Он служит историком в штабе Макартура, где пишет фундаментальнейший труд о суде над военными японскими преступниками. Тогда же начинает выходить собрание сочинений Балакшина.
Тема русской эмиграции волновала Петра Балакшина до конца его жизни. После «Финала в Китае», описывающего судьбу русских эмигрантов в Азии, он планировал издать новую книгу – о тех соотечественниках, кто нашел пристанище в Европе. К сожалению, писатель успел только систематизировать богатый документальный материал. Но и без того Балакшин оставил бесценное творческое наследие, в котором отразились и юношеские воспоминания о Приморье, и опыт эмиграции, и тонкие наблюдения за бытом и нравами русских людей на чужбине. Балакшин прожил долгую жизнь и скончался 29 июля 1990 года в Ричмонде, в возрасте 92 лет. Его богатая личная библиотека по наследству перешла к брату, уроженцу Хабаровска.
Любопытными могут оказаться для историков русской эмиграции воспоминания Петра Балакшина об интересных людях, с которыми ему довелось встретиться. Конечно, всем известно имя певца и поэта Александра Николаевича Вертинского. В 1934 году Вертинский, проживший почти десять лет во Франции, решил совершить почти кругосветное турне, завершив его в Китае. Первым на пути А. Н. Вертинского был Нью-Йорк, а затем Сан-Франциско, где с ним и встретился Балакшин.
Амир Хисамутдинов
АЛЕКСАНДР ВЕРТИНСКИЙ
Май 1935 года. Близко к полуночи. Эмбаркадеро. Небольшая группа людей ожидает прибытия пассажирско-автомобильного парома-ферри из Окланда. Поезд из Нью-Йорка должен уже быть на вокзале в Окланде. Еще минут десять-пятнадцать, и ферри должен высадить пассажиров на берегу Сан-Франциско. Понятное нетерпение в группе. Высокая щеголеватая фигура. Легкое пальто перекинуто через руку, чемодан со многими ярлыками, видавший виды.
Глава группы знакомит прибывшего. Называет фамилии.
– Малавский? Я слышал о Вас, как о замечательном аккомпаниаторе.
– Это не Малавский, – говорит глава группы, – а Балакшин, из газеты «Русские новости – Жизнь».
– Очень рад, Александр Вертинский.
Приятная встреча. Как можно было предполагать лет двадцать с лишним тому назад, зная тогда Вертинского по граммофонным пластинкам и подражателям его песенок Пьеро и видя впервые на сцене в Москве в 1917-го, как Изу Кремер, тогда уже на верху славы, каждый в своем собственном жанре. И теперь, 18 лет спустя, на пристани ферри в Сан-Франциско видеть перед собой настоящего, подлинного, не на сцене, а в обычном платье Александра Вертинского, кумира тех прошлых лет.
«Глава группы» – Борис Аккерман, делец из Лос-Анжелеса, правда, делец из незадачливых, но человек больших замыслов, дал возможность Вертинскому дать ряд концертов в Америке. Не помнится, выписал ли Аккерман Вертинского из Парижа или стал его калифорнийским антрепренером, когда тот прибыл в Америку, но бесспорно то, что в жизни певца он сыграл большую роль.
Борис Аккерман жил широкими коммерческими замыслами, как жили его отцы и деды в Одессе, скупая и продавая пшеницу на корню, каменноугольные копи, золотые прииски за чашкой кофе в кофейнях в одесском порту, и попутно, чтобы прокормить семьи, занимались грошевыми сделками. Коммерческих замыслов у Аккермана был непочатый край (тонна красной икры из Аляски для американского рынка, где под названием «рыбьи яйца» она гнила без спроса, и т. д.), его потертый портфель был полон ими. Он был худощав и глистоподобен, но с великодушной душой, которую поддерживали в его худом теле галстуки, шитые на фабрике его женой. Она была полна, широка в плечах и сидении, и ее смуглое лицо библейской Рахили украшала темная поросль по щекам, бакенбарды в зачаточном виде. Философского склада, она также была добра и великодушна, как и он, и на все его обычные промахи, просчеты, недоборы отзывалась с понимающей улыбкой: «Боря опять дал маху».
«Дал ли он маху» с Вертинским, неизвестно. Пожалуй, да. Но в жизни Вертинского он оказался добрым гением. В Париже после первых удач Вертинский вел тяжелую жизнь. О концертах и больших сборах нечего было и думать; нечего было думать и о выступлениях в кинематографах между картинами с французским репертуаром, который оказался ему чужим, как и он его слушателям-французам, в те годы до Второй мировой войны смотревших на русских эмигрантов как на наказанье Божье.
Борис Аккерман дал большой толчок жизни Вертинского: концерты в Америке, в Нью-Йорке и Калифорнии. Когда все это было исчерпано, оказалась возможность перебраться в Китай и дать там концерты, закончив их после начального успеха выступлениями в кабаре. Так прожил Вертинский восемь лет, с 1935-го по 1943-й, когда он вернулся в Советский Союз.
После встречи Вертинского Аккерман отвез его в «Св. Френсис», один из фешенебельных отелей в Сан-Франциско. Сам с женой поселился в скромном отеле на Филмор-стрит.
При беглом осмотре одеяния Вертинского оказалось, что из немногих костюмов кое-что было заношено и штопано. Еще хуже было с другими вещами – и тут заботливый антрепренер «справил» все, что было нужно: костюм, белье, ботинки.
В мае 1935 года Вертинский дал первый концерт в Сан-Франциско в большом зале Шотландской Масонской Аудитории. Билеты были раскуплены заранее. Нарядная толпа почитателей Вертинского и тех, кто жаждал стать таким.
Два обстоятельства несколько нарушили восторженное настроение певца и антрепренера. Незадолго до концерта некто Афанасьев, фотограф со студией на Дивизадеро-стрит, пригласил на завтрак Вертинского и тех, кто устраивал и помогал устройству концерта, чтобы сфотографировать его «на память». Перед началом концерта фотограф, его жена и дочь поставили в фойе стол с сотней фотографий Вертинского в «анфас» и в «профиль» в надежде снять хороший сбор.
Когда появился Вертинский с Аккерманом и увидел свои фотографии и сияющего от радости фотографа, он приказал их убрать. Второе: наблюдательный глаз не мог не заметить перед началом концерта нервной фигуры, шагавшей из угла в угол в фойе. Чем ближе становилось к первому звонку, тем нервнее казалась фигура, еще момент и нервная фигура подошла к Аккерману, заявив, что концерт не состоится, так как аккомпаниатор Вертинского, пианист высокого концертного уровня, не является членом союза музыкантов. Он и пришел как юнионный (член профсоюза – А. Х.) музыкант заменить его. Без репетиции? А вы пианист? Можно было ждать ответа, что это не важно – пианист он или нет, важно, что он из юниона. Что же делать? Вы должны оплатить меня как юнионного композитора. Вы же не будете аккомпанировать! Конечно, нет. Но если вы не оплатите меня, концерт не состоится. Мы снимем вашего пианиста.
Ничего не оставалось делать, как уступить шантажу союза музыкантов и оплатить артиста по вымогательным делам.
Концерт прошел с огромным успехом. Вертинский был на высоком подъеме, пожалуй, давно у него не было такого восторженного приема. С момента появления его на эстраде – высокая, красивая фигура, выразительное лицо, длинные руки, изящные движения, гибкий в модуляциях голос, увлекательная музыка в его передаче, чарующие слова его «ариеток» (некоторые его собственного сочинения, другие заимствованные и вскользь выданные им за свои) – аудитория была вне себя от восторга. Во время антракта огромная женская рать осаждала его уборную в надежде поглядеть на него поближе, тронуть его руку, обменяться словом.
Вертинский был на высоте счастья! Давно у него не было такого ошеломляющего успеха, таких зачарованных слушателей и слушательниц его пения!
Затем повторилось то, что повторялось прежде: после начального успеха второй концерт собрал не больше половины сбора. Третий не оправдал расходов. Нет сомнения в том, что Вертинский большой, настоящий артист, наделенный талантом свыше, требовательный к себе, к выработке нужного тона интонации голоса, к слову, к подчеркнутому ударению, мимике, к движениям рук, жестам – сколько было нужно и не больше.
По планам Аккермана аккомпанировать Вертинскому должен был Сергей Малавский, одаренный особой чувствительностью в аккомпанировании пианист. Но вышло так, что Малавский был связан с другими ангажементами. В Сан-Франциско для аккомпанирования Вертинскому был приглашен известный пианист К., человек концертного уровня, оказавшийся временно без ангажемента.
Интересно было присутствовать на репетиции перед первым концертом. Вертинский начал с внушительного вступления – грубость, очевидно, присущая большим артистам – «вы мне ваши финтифлюшки оставьте, все эти штучки и выкрутасы. Пою я, вы только следуйте мне». В течение двух часов Вертинский настойчиво и методически повторял одну и ту же музыкальную фразу по несколько раз, пока не переходил к другой. В этом одном сказывались его артистичность и профессионализм.
В Вертинском было три лица – «эстрадное», «показное», и «с глазу на глаз». Первое у артиста – будь он в костюме Пьеро, напудренным, с подведенными бровями, или в традиционном фраке с белой гвоздикой в петлице, – менялось от нежно-печального («колокольцы лиловые пели ей нежно хорал») до гневно-саркастического («так пусть он ждет»), от насмешливо-жалующегося («совершенно со мной не считаясь, двух дочурок она родила») до горестного («вы ошибаетесь, друг дорогой»).
Второе лицо «напоказ» появлялось у него в компании обожателей и обожательниц. Оно было избалованным, жеманным, страстное желание «показать себя», привлечь внимание, понравиться, окунуться с головой в обожание, преклонение. В ход шли все приемы и уловки актерской жизни, накопленные за много лет: подчеркнуто жеманные манеры, игра глазами, переход улыбки от радостной до скорбной, чтение стихов по просьбе пылких дам, зачастую чужих поэтов, но выданных за свои. Если на столе, среди других вещей, стояла тарелка с салами, он говорил, что ест только настоящую колбасу, приготовленную в Италии, хотя в итальянском городе Сан-Франциско готовили ее не хуже. Такое лицо переставало интересовать после двух-трех встреч.
Третье лицо было совершенно другим, приятным, сохранявшемся в памяти на много лет. Не было нужды жеманничать, притворяться, играть. Обычно это было за бутылкой красного вина, ломтями французского хлеба и голландского сыра и – «с глазу на глаз». Вертинский рассказывал о себе пишущему эти строки. «По физическому сложению я должен был бы быть борцом в цирке Чинизелли, кумиром галерки. Но пошел, кто знает, по ложному ли пути или нет, первые стихи в киевских газетах, участие в оперетках, певучие фразы стихов, неожиданно появляющиеся в ушах. Первые успехи, большие, на всю страну… И – Берлин, многие годы за границей. Париж».
Он рассказывал об этом просто, тепло, с заметным увлечением. Ему было приятно, что его собеседник вспомнил его стихотворение. «У меня есть мышонок, приятель негаданный… И лишь солнце взойдет, он уж на подоконнике/ и читает по стенам всю ту милую ложь/ весь тот вздор, что мне пишут на лентах поклонники/о Пьеро и о том, что вообще я хорош».
И не знает никто, что с тоскою повенчанный,
Одинокий, как ветер в осенних полях,
Из–за маленькой, злой, ограниченной женщины
Умираю в шести зеркалах.
В бытность Вертинского в Париже, в тяжелые для него как артиста времена, ходило среди «праводумов» убеждение, что он ходит в
«розовых подштанниках». Приписать Вертинскому какие-либо политические убеждения – это ткнуть пальцем в небо. Он был артист, настоящий, большой в своем жанре. Ему нужна была публика, рампа, громкие афишы, успех, поклонение, восторг женщин. Кроме первых успехов в Париже – как это было обычно и в других местах – ничего этого не было. Собрать публику на повторные концерты среди русских шоферов Парижа и нуждающихся поэтов было невозможно.
После окончания Второй мировой войны в среде российских эмигрантов – в состоянии ли опьянения и патриотического угара – появилось движение «домой, на родину». В некоторых местах, как например, в Шанхае, оно приняло эпидемический характер. Среди людей, охваченных этой тягой на родину, были и те, кто приписывал Вертинскому «розоватость».
В 1936 году после концертов в Калифорнии Вертинский появился на Дальнем Востоке, в городах с большим русским населением – Харбин, Тянцзинь, Шанхай. В последнем провел большую часть времени. Как обычно, первый концерт в театре Лисеум дал битковый сбор; следующие – все меньше и меньше. До начала Тихоокеанской войны Вертинский открыл фешенебельное кабаре «Белая Гардения». Эстрада, черные сукна, белый рояль, Вертинский, фрак, в петлице белая гардения. С началом военных действий в Шанхае появились новые господа – японские военные власти. «Белая Гардения» завяла, ее денежные посетители – англичане, французы, американцы – попали в лагерь для военнопленных. Вертинский перебрался в ресторан «Ренессанс» на Авеню Жофр, затем попроще, в «Балалайку», и еще ниже, в бары так называемой «Дурной земли», где кутили японцы.
Так прошло 6-7 лет в Китае обычным скользящим на-нет движением от первых успехов до выступления в ресторанах под стук вилок и ножей и грохот посуды. И все же артист жил в Вертинском в надежде, что где-то как-то могут быть возможности. Вполне возможно допустить, что среди его слушателей и почитателей могли быть и советская знать, и советские ловцы душ среди растерянной массы эмигрантов. Под водку и пиво, слушая о креольчиках и притонах Сан-Франциско, о принцессе Ирен и женуличке, почему не прочувствоваться и пожелать: «Вот нам бы кого».
Так или иначе, у Вертинского не оставалось другого выбора. В 1943 году, за три-четыре года до массового исхода российских эмигрантов из Шанхая и других китайских городов, Вертинский вернулся к родным нивам, которые оказались для него тучными пастбищами.
Его первый концерт был дан в Москве 27 декабря 1944 года. В сообщении советской прессы было сказано, что правительство Советского Союза разрешило Вертинскому вернуться на родину. Там же сообщалось, что «лето он провел на Кавказе», что могло означать только одно – «не на водах же, а для усиленного курса перестройки».
Перед публичным концертом был концерт закрытый, для избранных поклонников его искусства – чинов НКВД, сановников Лубянки и других владык советской власти – для «души» и для проверки политической благонадежности.
После первого публичного концерта Вертинский стал одним из самых популярных артистов Советского Союза. Как будто не прошли те десятки лет, отделившие эту страну от прежней. Те же военные формы, генеральские лампасы, тот же Вертинский, кумир новых времен. Он пел повсюду. <…> Успех сопровождал его. Элегантная фигура Вертинского, его аристократическое мастерство создавали магическое действие на серую советскую массу.
ПИСЬМА ИЗ БУНИНСКОГО ЗАПОВЕДНИКА
ЛЕОНИД ЗУРОВ
Сведения о себе Зуров дает скудные. Родился и вырос в Псковской губернии, служил добровольцем в Белой Армии, был дважды ранен и дважды поражен сыпным и возвратным тифом, работал в Нарве санитаром во время тифозной эпидемии после конца Белого Движения. Был в Праге на архитектурном отделении, но курса не окончил из-за болезни; работал в Риге у скаутов, инструктором по фотографии, маляром, землекопом, секретарем журнала «Перезвоны». В этот период написал книгу «Кадет», а десятью годами позже – «Отчизну», вещь, на которую обратил внимание Бунин, написав о ней отличный отзыв в «Россия и Славянство». Когда журнал «Перезвоны» перестал существовать – общая участь хороших журналов в условиях равнодушия и безучастия зарубежных читателей – Зуров принялся за случайные работы в Риге: грузил камни, чистил понтоны городского моста, работал с речными водолазами. Осенью 1929 года И. А. Бунин пригласил его к себе в Грасс.
20 марта 1934 г., Грасс
Милостивый Государь, г-н Балакшин,
«Современные записки» переслали мне Ваше любезное письмо с вложенной рецензией, за которую я Вам очень благодарен. Для меня очень приятен Ваш отзыв и Ваше внимание. С удовольствием отвечаю на предложенные Вами вопросы. Моя родина – Псковская губерния, где я рос до 15 лет и где учился в реальном училище. Я смутно помню мирное время, начало Великой войны. Я принадлежу к послереволюционному поколению, рос во время февральских дней, во время октябрьского переворота, во время оккупации окраин России немецкими войсками. Начало моей сознательной жизни связано с поражением России. В конце 1919 г., бросив учение, я записался добровольцем в Белую Армию и проделал с нею 1919 год, начало 20-го…
После эпидемии я уехал в Ригу, поступил в Ломоносовскую гимназию. Окончив ее, был послан в Прагу делегатом на студенческий съезд, поступил в Политехнический институт на Архитектурное отделение, но не выдержал пражского климата, заболел мокрым плевритом, был послан на отдых в Татры… и наконец секретарем в редакцию журнала «Перезвоны»… И. А. Бунин пригласил меня в Грасс на виллу Бельведер, где я и написал, пользуясь его гостеприимством, свою книгу «Древний Путь» <…>
Заканчивая это письмо, я очень прошу Вас посоветовать мне, можно ли попытаться издать в Америке мою книгу, к кому бы я мог по Вашему указанию обратиться, кто бы мог взять на себя перевод и переговоры с одним из американских издательств? Посылаю при этом одну из рецензий, еще раз сердечно благодарю Вас.
Уважающий Вас Л. Зуров.
23 мая 1934 года, Грасc
Глубокоуважаемый П. П.!
Сердечно благодарю Вас за письмо. Меня очень тронула Ваша любезность и Ваши заботы относительно моей книги. Я был бы очень Вам признателен, если бы Вы взяли на себя редактирование английского текста и общую проверку перевода.
Сегодня я говорил с Иваном Алексеевичем Буниным. Предисловия к книгам он никогда не писал (за исключением одного случая – вступление к семейной хронике Неклюдова, бывшего русского посланника в Стокгольме). Но в данном случае Иван Алексеевич решил сделать исключение – он согласился написать к моей книге короткую предпосылку в несколько строк. Я думаю, что это устроит американского издателя.
Я наводил справки относительно русской печати в Германии. По нашим сведениям в Берлине не существует больше русской газеты. Иногда появляются недолговечные политические листки. Деспотули (как мне сообщил Б. К. Зайцев) сотрудничает теперь в «Возрождении», посылая корреспонденции из Берлина. <…>
Вместе с этим письмом посылаю Вам одну из моих молодых книг «Отчизну» – я случайно достал ее на этих днях. Некоторым она нравится больше всех моих книг… Над чем Вы сейчас работаете? Жду от Вас вестей. Крепко жму Вашу руку, сердечно Ваш Л. Зуров.
P.S. На днях получил книгу Б. Волкова «В пыли чужих дорог».1 Передайте ему привет. Я ему обязательно напишу.
9 апреля 1935 г., Париж
Дорогой П. П.!
Был очень рад получить Ваше письмо. Оно меня догнало в Париже, откуда я через несколько часов отправляюсь в Прибалтику для устройства представительств лаборатории в Ковно, Риге, Ревеле… Очень Вам благодарен за присланную Вами фотографию, мы долго рассматривали ее, обнаружили портрет Ивана Алексеевича. Он просил передать Вам привет… Сердечно благодарю Вас за отзыв о моей первой книге. Очень рад, что она понравилась Вам. Последнее время я работал над новым романом… Относительно перевода моей книги: я был бы очень рад, если бы мисс Даниельс поправилась и перевела мою книгу… Все Вам кланяются, желают успеха и здоровья. Желаю Вам бодрости и сил.
Что Вы пишете? Как живет и работает Волков? Если что-либо случится интересное или выяснится вопрос о переводе моей книги, я Вас очень прошу писать по адресу Веры Николаевны Буниной.
Жму Вашу руку, преданный Вам Л. Зуров.
18 августа 1934 года, Грасc, вилла Бельведер
Глубокоуважаемый П. П.!
Я был очень рад и счастлив, получив от Вас письмо от 15 июня, а вслед за ним и «Калифорнийский альманах»2 с Вашей милой надписью…
Мне было очень приятно познакомиться с Вашей биографией. Действительно, какое сходство! Особенно я почувствовал Вас, читая «Повесть о Сан-Франциско»3 – дыханье, которое ощущается помимо строк. Печальная и очаровательная вещь. Каждая глава необычайна, а в своей необычайности несет все тот же основной, свойственный Вам музыкальный мотив, в котором и преображенное чувство России, и гражданская война, и новое небо над Сан-Франциско, увиденное русскими глазами, – тайный пейзаж.
<…> Очень интересна статья об эмигрантской литературе, особенно конец. Вы очень хорошо делаете, что говорите обо всем настоящими сильными словами4.
Я вполне полагаюсь на Вас относительно выбора некоторых мест из моей книги, необходимых для перевода. Я пытался набрать краткое содержание моей книги, но мне как автору очень было трудно это сделать, и я принужден был забраковать начатую мою работу и принужден был обратиться с большой просьбой к Вам сделать необходимый синопсис моей книги, ибо Вы это сделаете лучше меня.
За это лето у нас в Бельведере происходили следующие события. Иван Алексеевич получил от двух молодых авторов и от одного автора уже пожилого просьбу поддержать их книги, написав набольшие предисловия для иностранных издателей. Он всем отказал. Я очутился в очень неловком положении, мне очень трудно теперь просить И. А. написать предисловие лично для меня, ввиду того, что я живу вместе с ним, и также ввиду того, что предисловие вызовет зависть и нарекание. Подумав об этом и посоветовавшись с И. А., я решил прислать Вам ту статью И. А. обо мне, напечатанную в «Россия и Славянство», в которой И. А. приветствовал меня как молодого, только что родившегося писателя. Я думаю, что эти строки И. А. о моих ранних книгах могут послужить достаточной рекомендацией, необходимой для книги и издателей. Подкрепленные выдержками из рецензий, эти строки являются как бы предвидением, доказывая правоту И. А. и мой внутренний рост.
Если это Вас удовлетворит (а это было бы очень приятно для меня), то я попросил бы Вас составить вступление или предисловие, поставив во главу заметку И. А.
Я совершенно согласен с Вами относительно распределения гонорара – переводчице сорок процентов, а Вам (разрешите) не десять процентов, а двадцать. Было бы очень хорошо для молодой русской литературы, если бы Вам удалось представить американскому читателю ряд наших молодых зарубежных писателей. Я был бы очень рад, если бы Вам удалось положить начало.
Спасибо за отзыв об «Отчизне». Рад, что она Вам понравилась. В «Посл. Нов.» я печатаю небольшие отрывки – наброски к роману, которым я сейчас занят. Буду Вам благодарен, если Вы включите меня в Цех русских журналистов в Калифорнии5. Мне сообщил в свое время М. А. Алданов, что в Америке были перепечатаны мои исторические очерки об Емельяне Пугачеве.
Я передал Ваши строки И. А. Бунину, и он просил передать Вам сердечную благодарность и привет.
Очень Вас прошу передать мой сердечный привет профессору Нойс, мисс Даниельс и Волкову.
Посылаю Вам три рецензии: Ходасевича, Петра Пильского и Адамовича6. Рецензию Кирилла Зайцева Вы имеете. (Кстати, он уезжает осенью из Европы, так как приглашен профессором юридического факультета в Харбин).7 Это главные рецензии. Посылаю Вам перепечатку из «Россия и Славянство». Хотел Вам послать весь номер, но, к сожалению, Париж ввиду летнего сезона в разъезде.
Буду ожидать письма от Вас. Может быть, я должен прислать свою книгу? Для Вас я выписал «Кадета». Пошлю Вам, когда книга придет.
Желаю Вам здоровья и радости, крепко жму Вашу руку. Л. Зуров.
14 июня 1936 г., Вилла Бельведер, Грасс, Приморские Альпы
Дорогой П. П.,
Получил «Землю Колумба» и Вашу открытку8. Большое спасибо. Альманах мне понравился. Издан превосходно. «Весна над Филмором»9 – тонкая и неожиданная вещь. Поздравляю. Желаю успеха. Удивительно, об Альманахе нет до сих пор рецензий. Казалось бы, пора. Послали ли Вы его Адамовичу и Ходасевичу? Очень хорош… – прелесть. «Киприда» немного стилизована, но хороша местами. Я согласен сотрудничать. К осени материал, я думаю, найдется. Жду от Вас известий и подробностей. В Эстонию съездил очень хорошо, поработал. Получили ли Вы ревельский альманах «Новь», ном. 8? Там есть моя статья о работах в Эстонии.
P.S. Напрасно поместили Вертинского10.
Жму Вашу руку, Ваш Л. Зуров.
25 января 1937 г. 43, rue Francois Gerard, Paris, 16, Franсe
Дорогой П. П.,
сборник получил. Большое спасибо. Очень интересна Ваша работа «Письма из Рокпорта». У Вас большая общность с парижанами. Альманах Ваш получил только вчера. Я в Париже. Он сделал большой и медленный круг.
Относительно посылки материала: у меня есть законченный отрывок-рассказ «Бегство Наумова» (20–22 стр.). Только что дал рассказ в «Совр. Записки». Он будет напечатан в ближ. номере. «Бегство Наумова» я думаю дать в «Посл. Новости», там мне платят 180 фр. за подвал (одиночный). Мое материальное положение (как и всех живущих в Париже молодых прозаиков) очень суровое. Живу сейчас на деньги, котор. я заработал, устроив закрытый вечер у Конюс (дочь Рахманинова) – читал свои последние работы. Прислать ли Вам «Бегство Наумова»? Скол. мож. дать? И. А. Бунин сейчас не работает. Думаю, что получить от него что-либо трудно.
Относительно молодых парижских прозаиков и поэтов: все они объединены у нас. В Париже существует «Объединение писателей и поэтов», правление: Н. Фельзен, Л. Зуров, Ставров. Я показал прозаикам и поэтам «Землю Колумба» для ознакомления.
Поздравляю Вас с Новым Годом. Желаю здоровья, бодрости.
Крепко жму Вашу руку. Пишите. Ваш Л. Зуров
Увы, расчет Л. Зурова на издание его книг в Америке не оправдал надежд. Американский книжный рынок – область меркантильных дельцов, для которых мерило литературной работы только в том, сколько прибыли она принесет им. Чем бойчее, тем лучше. Человеческая драма заменяется изложением происков гангстеров; любовь заменяется порнографией. Чем больше ее, чем больше крови, тем выше барыши. Мягкая, сердобольная литература писателей Зарубежья, с ее привязанностью к простому, подчас несчастному человеку, к подлинному страданию души, с тенями чеховской тоски не трогает шахер-махеров американского издательского мира. Этот мир основан на том же расчете, как и основана чикагская скотобойня: сколько пропустить в день, сколько сделать барышей.
Из упомянутых в письмах имен следует поместить следующие: профессор Нойс – глава Славянского Отделения Калифорнийского университета; Волков Борис Николаевич – хороший поэт, автор книги о Монголии, умер в Сан-Франциско <…> после тяжелого автомобильного столкновения; мисс Даниельс Камилла – отличный переводчик с русского на английский, перевела манускрипт Волкова11.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Волков Борис Николаевич (17.V.1894 – 9.VI.1953, США) – поэт и литератор. Офицер Российской армии.
2. «Калифорнийский альманах». Ред.-сост. П. П. Балакшин. 1934, Сан-Франциско: Изд. Лит.-художеств. кружка, 1934, 176 с.
3. Балакшин П. П. «Повесть о Сан-Франциско»// Калифорнийский Альманах, 1934.
4. Балакшин П. П. «Эмигрантская литература»// Там же, с. 135–138.
5. Балакшин основал в 1934 г. в Сан-Франциско Цех русских журналистов, который в основном занимался организацией защиты авторских прав российских литераторов в США и в Европе.
6. Известна только одна рецензия: П-ский (Пильский) П. «На весенней улице Сан-Франциско и на дне морском». Новый американский сборник «Земля Колумба»// «Сегодня» (Рига), 1936.
7. Зайцев Кирилл Иосифович (28.III.1887, СПб. – 26.ХI.1975, Джорданвиль) – профессор права, богослов.
8. «Земля Колумба». Сборники литературы и искусства. Под. ред. Б. Миклашевского (П. Балакшин). Кн. 2. Нью-Йорк – Сан-Франциско – Лос-Анжелес – Буэнос-Айрес – Чикаго – Рио-де-Жанейро, 1936.
9. «Весна над Филмором». Рассказ// «Земля Колумба». 1936, с.15-39.
10. Вертинский А. Стихи. Актрисе// «Земля Колумба». 1936, с. 11.
11. Camilla Daniels (28.IV. 1897 – I.1974, Калифорния) – переводчик.