Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 225, 2001
I
Подземная весна. Лучше – нету! Она – как сладкое напоминанье о глубоком душном склепе, из которого только-только вырвалась придавленная долгой неволей душа. Она – как заново возводимый дом и нескончаемая просадь, к этому дому ведущая.
Весело, скользко, темно! Впереди – выход из всех жизненных неудобств и длиннот.Позади – ласковая толчея подземного входа. Что-то однако ж и тревожит. Что же? Свет полумертвый? Сырость? Запах?
Именно! Именно запах!
Даже и дух весны не мог перешибить этот остро-легкий, волнующий, то возникающий, то вновь пропадающий запах. Пахло взмокшею женской одеждой, слегка – сортиром и, одновременно, вечнозелеными лесами. Словно какая-нибудь не вполне опрятная женщина срочно с кем-то совокупилась, сбегала – минуя ванную – в уборную и теперь, сидя на раздвижном полотняном стуле, туповато и нежно обмахивается венчиками мимозю
Запах, идущий из-под земли, не только тревожил, но и влек, манил. Запах в подземный переход меня и втянул.
В переходе этом бывал я и раньше. Сперва по делу: вместе с одним пожилым кинорежиссером, который на основе моих рассказов хотел снять фильм (почему-то документальный, а не художественный) – выбирал натуру. Потом пожилой уехал в Германию, а я еще 2-3 раза в переход этот – уж не помню точно зачем – спускался.
– А на секундочку! А на чуток вас! А на малость!
Крепко ухватив за руку, меня держала миловидная, круглоротая, навряд и тридцатилетняя тюркско-украинская (лицом точь в точь как на полотнах Тропинина, словно и не минуло с тех пор двух сотен лет!) женщина. Всеми силами она пыталась свою “южность” скрыть. Портили ее однако не эти усилия, — портили суетливость, нервность, да еще – круто вызмеившийся из-под платочка лиловый локон.
По временам женщина так вздрагивала, что я подумал даже: а не из подземных ли отравительниц, не из “клофелинщиц” ли она? Уловив мою настороженность и как-то сметливо определив, откуда эта настороженность идет, женщина доверительно зашептала мне в щеку:
– Ты думаешь, мы тоже – как эти вот, – “обезьяну крутим”? – Она слегка повела плечом в направлении противоположного конца перехода. – Ну ты придумал, ну придумал! У нас же совсем, совсем другое!
Я попытался проглянуть переход насквозь. В конце его шевелились две группы людей: в одной человек пятнадцать, в другой – едва ли не тридцать. Люди эти были здесь всегда. Большинство из них чаще всего таинственно переговаривались и чего-то ждали, а особо ловкие и развязные зазывали “фраеров” и “лохов” в лотерею. Несколько фигур были мне по прежним посещениям уже знакомы, остальные – нет. Я вгляделся еще: там, в конце подземного перехода, у выхода к настоящей и уже необратимой московской весне, мелькали картонки, слышались неясные возгласы, всхлипы, смешки…
– Та не смотри ты так! Я ж говорю – у нас совсем другое! Ты шо, все забыл? Нам же “обезьяну крутить” незачем! Ну, теперь понял?
Я наконец выпал из своих недоумений и задумчивостей и тут же определил: лиловокудрая меня с кем-то путает. Извинившись, я стал пробираться назад, к выходу.
Она догнала меня почти сразу:
– Ты, конечно, можешь идти. Только ведь в зверинце нашем для тебя кой-чего припасено!
– Это в каком же таком зверинце?
– Ой, ну ты совсем плохой! Ну в нашем же зверинце, передвижном! Мы ж всем посетителям по попугайке выдаем бесплатно! Маленьки таки попугайки, хорошеньки, тебе, зануде, – понравятся! И вход у нас – почти задаром! И…
Не знаю, почему, но я в этот передвижной зверинец пошел.
Женщина по дороге продолжала выщебетывать о том, как трудно прокормить частный (пусть и крошечный) зверинец в центре Москвы, как нелегко задабривать муниципальную милицию и ветеринарную службу… Я обалдело слушал ее до тех пор, пока, пройдя почти весь подземный переход, не толкнулись мы в боковую служебную дверь.
Что-то навсегда сломалось в теперешнем русском человеке!
Стал он как-то низковат и прижимист, полюбил недорогие удовольствия, или – того лучше – каждодневную гуманитарную дармовщину, стал как-то каменеть сердцем и шустрить, где надо, подличать стал часто и беспричинно врать.
И только весной дух этот низковатый и жадный от большинства из нас с вами вроде бы отлепляется, уносится за моря, за леса. А навстречу этому изошедшему духу жадности и загребистости вплывает дух мягкий: дух широчайшей небесной печали…
Влажноватый воздух далеких жарких лесов дохнул на меня из приоткрывшейся двери. Но одновременно с ним потек жижей по щеке какой-то летучий навоз, защекотал ноздри шерстистый душок неволи.
За дверью помещался низкосводчатый зал. В нем – три пустые (так показалось вначале) и широкие клетки. Рядом с клетками на ящике сидело какое-то мято-бомжовое существо, а в углу, на крашеном желтой охрой канате, который, видимо, должен был изображать лиану, висел на одной руке рыжий, довольно крупный оранг в черных шортах или, точней, в допотопных семейных трусах.
– Orang hutan, по-малайски – лесной человек, живет тридцать-сорок лет, в тропических лесах, в гористой местности. Ява, Суматра, Индокитай, осталось 1.500 штук, мало осталось, мало… – забубнило бомжовое существо из угла. Лицо бомжа было маленькое, но приятное, а в глубине глаз его посвечивали попеременно то радость весенняя, то издевочка крутая.
– Ежели есть охота, – обезьянка наша пуговички на плаще вашем посчитает. Или лучше дайте ей 100 рублей, она вам даст сдачи 30. Билет-то у нас – 70 рэ. А ежели прикажете – так она вам даст сдачи мелочью. Вы ей только скажите: сдай, мол, мне железными. Она вам…
– Дудки!
Это крикнул висящий оранг. От неожиданности я сел на ящик,
а женщина с лиловой прядью, хохотнув, двинулась к выходу.
– Ну, я на работу, – сказала она, – а вы уж тут поразвлекайтесь как след. У нас сеанс – 30 минут на каждого. Вам, ка человеку нашему, дадим побольше. Так что – раньше не выходите! А то за мента принять могут. А ментов в нашем переходе не очень-то привечают.
Женщина с прядью ушла, я поднялся с ящика и, не зная, что
делать дальше, тупо уставился на говорящую обезьяну.
Оранг тем временем слез с лианы и, глубоко приседая, на
олусогнутых задних лапах пошел ко мне.
С мольбой оглянулся я на дверь. Женщины лиловой, этой
тюркско-украинской Карменситы, конечно, и след простыл. Мне однако так захотелось ее увидеть, так ненавистны стали бомж и оранг, что мигом представилось:
вот идет она по переходу, ка бы вальсируя, как бы на
каблучках покачиваясь, вот прошла уже треть его; вдруг (ну, этого я и знать не желаю!) из толпы лохотронщиков выставляется длинно-блеклый субъект с жесткими губами, с пего-щетинистым подбородком и тихо мурлычет ей в ухо про то, как ловко она “крутит” свою собственную “обезьяну”, про то, что лох (то есть я) попал крепко и что хоть это и не их лохотронщиков дело, они такую новую обираловку, такой вот подземный зверинец вполне приветствуют и сильно наезжать на братьев-“обезьянщиков” не станут…
Не выставляя когтей, не желая поранить человечью руку,
подушечками красных морщеных пальцев, притронулся ко мне оранг.
– Не боись, – сказал он мне задушенно, но по-русски чисто, без всякого обезьяннего подмяукиванья и варняканья. – Не боись, – я сам боюсь. – Тут оранг застукотел дробным смехом и стал прыгать по небольшому, но все же позволяющему слегка разбежаться залу.
Присмотревшись, я заметил: прыжки оранга какие-то не очень
ловкие, скорей даже неуклюжие. Пугливость прыжков подчеркивалась такими же чистыми, как и у Карменситы, покручиваньями головой, вздрагиваньями, оглядками. Напрыгавшись, обезьяна села на корточки. Посидев так с минуту, она полезла длиннющей лапой куда-то под стеганную ватную подстилку.
– А ну положь назад! – крикнуло уже позабытое мной бомжовое существо и злобно (вот уж по-обезьяньи так по-обезьяньи!) рыкнуло два-три раза.
- А чё, а чё… – враз сникла и стала нюнить обезьяна
настоящая, оранжевая.
– Курить хочет! – обратился ко мне саркастически бомж. – А это где же видано, чтобы обезьяна курила? Так и посетителей распугать недолго. – А ну, давай сюда!
Бомж подковылял к подстилке, перетряхнул ее всю. Из
подстилки выпала пачка “Краснопресненских” и коробок спичек.
– А не получишь, не получишь! – стал дразнить животное озлившийся бомж. Правда, вскоре он обмяк, подобрел. – Голова с бодуна болит. Посплю я, вы тут сами попрыгайте…
Бомж отковылял в угол зверинца, лег на обезьянью подстилку
и тут же, как показалось мне, уснул.
Говоря о прыжках- развлечениях, и бомж, и Карменсита
лиловая имели в виду, наверное, что-то трюковое, цирковое. Мне же от предстоящего цирка внезапно стало тошно. Глянув на часы, я увидел: до окончания “сеанса” еще пятнадцать минут и, чуть помедлив, снова сел на ящик.
– И правильно, и отдохни! Они тебя отсэда так скоро не выпустят. Через час – не раньше.
Ошарашенный, я от говорящей обезьяны снова отшатнулся.
– Та не пугайся ты так. Я не обезьяна, мальчик я. Просто в шкуру зашитый. А ты думал, я правда оранг? Скучно сегодня чегой-то. Народ все приходит вялый, глупый…
– Кто ж тебя в шкуру-то зашил?
– Кто надо, тот и зашил.
– Я могу милицию позвать.
– Как же, дозовешься их. Да и зачем? Я ведь сам, добровольно в обезьянью шкуру влез.
– Как это?
– А вот так и влез. Надоело, знаешь, человеком быть.
– Да ты ведь и не человек еще! Тебе и лет-то, наверное, 13-14!
– Лет мне 16. И если я сейчас даже не человек, то потом обязательно стану. А мне это на фиг не надо. А обезьяной быть интересно. Мне и пару найдут скоро.
- Что ж ты с самкой своей, тут и совокупляться будешь? На
подстилке грязной?
– Не на подстилке, а на дереве, там – чисто. И не я с ним, а он со мной. Я ведь самочкой буду!
Оранг слегка опустил свою лукаво-морщенную восточную
морду. Душная мудрость Индокитая и Зондских островов медленно с этой морды стекла, и обрисовался отвратно-сладкий, томящий своей призывностью оскал похоти.
– Ты вот думаешь, наверно: поймали мальца, заставили обезьяной прыгать, истязают, неволят, то-се. А тут – не все просто. Тут – идея. Цыц ты!
Оранг вдруг сорвался с места и, приседая, запрыгал к одной из
клеток. Со дна клетки, что-то призывно-страстно мыча, поднялась черная обезьяна поменьше.
– Цыц! – еще раз прикрикнул рыжий на черную. Та от
страха села на корточки.
– Черный макак, Зондские острова, живет 15-18 лет, в неволе почти не размножается, быстро гибнет, – забубнил заученно уже вроде крепко заснувший бомж-зоотехник.
– И ты тоже – цыц! – оранг подскочил к бомжу, отвесил ему звучную оплеуху. – Распустились тут! Дисциплины – нуль, – чьим-то чужим – так показалось – голосом крикнул оранг.
Бомж-зоотехник обиженно засопел, стих, черный макак –
снова улегся на драную свою подстилку.
– Никак не приучим их. Все вольничают! Суются! А чего суваться? Винтики – и все! Ну мы им еще покажем. Мы им…
– Мы – это кто?
– Кто-кто… Мастер-О, я, да Меланья, да еще братва наша тамбовская…
– Меланья, это которая – Карменсита?
– Какая там Сита! Сказано: Меланья, наш оргсекретарь. Работает рук не покладая. Тебя вот привела сегодня. И правильно, что тебя! Ты нам вполне подходишь. Это у нас ведь токо для случайных прохожих зверинец. А для таких ка ты, у нас 000.
– Общество с ограниченной ответственностью?
– Ты че, дурак? Тоже мне, мозги монетаризмом …! “Общество Отечественных Обезьян” у нас! И ты теперь – в этом обществе…
Я вскочил на ноги, возмущенно стряхнул с пальто какие-то крошки, опилки, сделав пять-шесть шагов, дернул дверную ручку.
– Та не суетись ты под клиентом! – заржал как жеребец, а вовсе не как близкородственный человеку примат, рыжий оранг. – У нас же сторонников много! И менты, и лохотронщики, и власти кой-какие московские, и Дума, Дума! Так что – покорись. Да и идеи наши или, как говорит Мастер-О, “мыслеобразы” тебе вполне подойти могут. Ты ж – интеллигент. Тебя только пальцем ткни… Ну, а раз обкакался – то, значит, идейку и принял. А че? Раньше был тамбовский волк, “тамбовская братва”, а теперь – тамбовские обезьяны пойдут.
Я продолжал неистово дергать дверную ручку, мальчик-оранг дико ржал, в дальней клетке стал снова урчать и заводиться черный макак.
Я – сломался.
– Что мне нужно сделать, чтобы выйти отсюда?
– А вот придет Меланья Антиподовна – тогда и выйдешь. Да гляди мне! Ты у нас теперь на крючке. Кандидат в обезьяны! Мы, конечно, никого не неволим. Но если подойдешь нам окончательно, – тогда – извини уж…
– А это кто ж определит – подхожу я, нет ли?
– Мастер-О тебя тут разок видел, — неохотно сознался мальчик-обезьяна. – Он-то как жить тебе дальше и укажет. Сам понимать должон: мы на права человека не покушаемся. Но если “права человека”, так, наверно, и “права обезьяны” должны быть!? Вот их-то мы тебе, мил-человек, гарантируем полностью!
Все сжалось-разжалось быстро, резко, как пружинка из механической детской игрушки. Пришла, ушла и опять вернулась Меланья Антиподовна, сгоряча названная мною Карменситой. Мы всласть поговорили, дали друг другу 3-4 обещанья, больше походившие на торжественные клятвы. Все было определено, все было подписано. Я понял, что попал на крючок крепко, что придется мне батрачить на новых хозяев, может, даже придется влезть на время в обезьянью шкуру… Понял: жизнь моя опять становится цепью тяжких зависимостей!
Уходя, я с истерическим смехом, вдруг начавшим вытеснять звериную тоску, – оглянулся.
Висел на крашенном желто-зеленом канате оранг в черных семейных трусах, откидывала поминутно синий локон Меланья-Карменсита, к прутьям клетки прилипал и улыбался мне сладко зондский макак, ловко обвязавший вкруг шеи выглаженный пионерский галстук.
II
Жизнь наша закружилась воровской, подземной “обезьяной”!
Нас тоже, как тех “лохов” и “фраеров”, заманивают в какую-т современную “большую игру”, демонстрируя невиданные выигрыши. Но выигрыши эти пусты, беспочвенны и обманчивы! И от этого обмана жизнь наша стала противной и жалкой. Дурно пахнущей стала и безнадежной! Может, именно из-за такой жизни запах дочеловеческого, древнего томленья стал исходить от некоторых наших городов. От городов, которые я любил и люблю, и для которых желал бы, конечно, совсем иного запаха.
Не таков, однако, Тамбов! Здесь пахнет вздорно-розовой цветочной кашкой, воскресной бандитской нежностью, слегка – инфекционной больницей, слегка – заморскими, сбрызнутыми ароматическими водами клозетов. Вполне, вполне уважаемые запахи!
Продираясь сквозь эти неплотно толпящиеся запахи, мы с Меланьей шли к Мастеру-О.
А до этого, в Москве, мы все по-человечески (а вовсе не по- обезьяньи!) утрясли-уладили. Договорились: я не буду делать новые выборки и информационные сводки для 000, не буду больше просматривать кандидатов и указывать будущих жертв не буду! Потому как нет у меня к этому ни малейших способностей! Трудней было договариваться о личном: и я, и Меланья вдруг почувствовали друг к другу расположение, которое при иных обстоятельствах вполне можно было бы назвать и любовью. Но Меланья и слышать дохлое это словцо не желала! “Сначала дело, дело сначала”, – исступленно твердила она. – “Лучше я сама жертвой стану, чем принесу в жертву наш принцип!” Покусывая меня за ухо и плача, Меланья обещала при этом, что преследовать и зашивать в шкуру меня в Тамбове не будут! Ну, разве только она сама, если ей сильно захочется, на меня кусочек шерсти наклеит когда-нибудь. Ну, может – разок в месяц…
Я взял на службе командировку, и мы поехали за “вольной” (то есть за окончательным решением моей судьбы) к Мастеру-О.
Ехали – для введения в заблуждение спецслужб – в разных вагонах. Иногда, впрочем, Меланья-Карменсита в мой плацкартный вагон (с трудом выполненное мной условие) заглядывала. Через некоторое время после того, как Меланья исчезала, мне начинало казаться: все, что было – ерунда. Я свободен, свободен! Свободен в выборе жизненных путей, свободен в любви! Но… Стоило упереть глаза в конец плацкартного, насквозь проглядываемого вагона, как я видел того самого, высокого и сильного, правда, с каким-то очень уж блеклым лицом лохотронщика, который на самом деле оказался сторонником NVEXа (Noveishego Vsemirnogo Experimenta).
Лишь однажды блеклый на полчаса отвлекся: завязалась в конце вагона какая-то дуриловка, какая-то новая игра или лотерея. Забыв про NVEX – мой охранник ринулся в игру с головой. Я тут же схватил плащ, портфельчик – и давай Бог ноги!
Я был пойман скоро, ох как скоро! В поезде ехали еще два бойца из бригады Мастера-О. С позором, с тайным пощипываньем и многозначительным пошлепываньем, усажен был я на прежнее место.
Лучше нету того свету! Того, где словно бы за порогом бытия, светятся дикие огни, таинственно позванивают сеточки обезьяньих вольеров, где люди забывают свой язык, длинно молчат, слабо подрагивают губами, ушами, руками!
Но и наш свет ничего, конечно. Особенно, как говорилось уже, весной.
Мы с Меланьей по-весеннему (нет, надо непременно написать “по-вешнему”) Тамбову! Шли, обминая великолепные лужи, поглядывая на основательные краснокирпичные госпиталя, на соблазнительно скругленные колонки домов века XIX-го, на милых и смешных провинциальных прохожих. При этом мне все время казалось: сейчас Меланья расхохочется, отпустит двух далеко позади човгающих ногами лохотронщиков, мы с ней двинем в слабозаполненный, средней руки ресторанчик, там она приклонится к вазочке, к цветам, потом благосклонно пустит за наш стол какого-нибудь ошалевшего от ее лиловых волос тамбовского заводчика, тот напоит нас крымским “Черным доктором”, попотчует севрюгой… Весна, весна ведь!
“Мастер-О, 1939 г. р., окончил Московский энергетический институт. Долгое время работал корреспондентом ТАСС в Латинской Америке и в Индонезии. С 1990 года в оппозиции любым возможным властям.
Абсолютный классик политической мысли XX века (по классификации NVEXа – Мастер-бог). Суть его учения в постепенном и полном слиянии человека с дикой средой. В этом новом качестве человек и обязан продолжить борьбу за производство новых видов живых форм. При этом естественный отбор должен быть заменен – научно- естественным. Т. е. человек отбирает сам! Нужный вид – стимулируется. Ненужное – выбраковывается. На возможный провокационный вопрос: “А если ошибетесь?” – Мы отвечаем: наука масс не может ошибиться! Ни за что! Именно потому, что ее создают выравненные по таланту и интеллекту люди. Никто, никому, ни в чем не завидует, свои проекты первыми не сует! Никто возвышаться над другими не смеет!
Из этого следует: если возникнут новые виды – значит так нужно материальной среде. Если нет – значит и не человек вовсе венец природы, а вполне возможно, обезьяна.
Почему? А почему бы нет? И та, и тот – животные! А если животные, то все они природе нужны одинаково.
Во всяком случае: не по образу и подобью Божьему, а по образу и подобью обезьяны слеплен человечишко! Доказательства? Войны – раз! Все прочие катаклизмы – два, три, четыре и пять! Отсюда вытекает: суть жизни есть борьба за справедливое распределение благ по видам.
Виды – жаждут!
Да, да! Каждый вид жаждет получить именно свое, пока жив он. А умрет вид, умрет человек – и ничего после него не должно оставаться: ни души, ни духа, ни пуха!
Не останется – и не надо. Потому что – это ересь, будто от кого-то нечто останется, а от кого-то (кто якобы не заслужил) – нет.
Равенство распределения благ по видам! Непрерывность борьбы! Вперед! Выше! Ухватим всемирный смысл за кончик! Или посадим его на кобчик!”
Я прочитал поданный мне Меланьей без всяких объяснений листок, и мы тихо, в два кулачка, забарабанили в ворота деревянного тамбовского дома.
Мастер-О жил в неоглядно-просторной усадьбе, на юго- восточной окраине Тамбова.
Он отпер нам сам.
Я был сражен наповал. Человека этого я знал, помнил! Еще несколько лет назад он нестерпимо часто мелькал на телеэкранах.
– Да-с, теперь вот – здесь поселился. От стола подальше. – видя мое удивление, сказал грушеголовый, пьяноглазый, с вполне обезьянними ушами, с такими же милыми скулками и вспухшими синими губами человек. – Здесь теперь практикую.
– Вы ведь не врач…
– Не врач, но ученый-практик, – обезьяньи чуть над скулами приподнялись, слегка при этом порозовев.
– Так это вы тут людей в шкуры зашиваете? Вы нагло с природой человека экспериментируете? Ну, где ваш паршивый обезьянник? Волоките, внедряйте меня в него!
– Обезьяны, дорогой мой, потом. Сначала мыслеобразы, прогноз, анализ! Меланья, выйди. Да скажи нашим лобурякам, чтоб не играли в очко на улице. Пусть потопчутся, пусть вокруг как след посмотрят! За что мы им только стипендии платим!
Два часа обрабатывал меня Мастер-О, два часа сопротивлялся я его теориям и практическим советам.
– Да поймите же! – стал в конце концов горячиться хозяин дома. – Мы вновь, как когда-то, и как можно скорей, должны доказать: от обезьяны произошел человечишко! Должны – несмотря на всю поповщину, которую нам теперь возвращают! Чарльз Дарвин – наш Матфей! “Происхождение видов” – наш Камень Кааба! А как это происхождение докажешь, если не практически? Билтехнологии и генная инженерия? Долгий путь, нам не подходит. Клонированье – тоже потом, после! Нам нужен быстрый и надежный механико-материалистический способо! И мы его нашли. Человек, проведший в шкуре обезьяны хотя бы полгода, – приобретает все признаки наших предков. Он даже думать начинает по-обезьяньи! Он неотличим от хвостатой! Отсюда один шаг до осмысления того, что жить надо так, как мы и жили 2-3 поколения назад. Жить с великой идеей возвращения. Возвращения в дохристианский или еще более ранний мир. И в этом возвращении главное – естественный отбор кандидатов для последующего абсолютного равенства…
– Почему же не братства?
– Не перебивайте! Контуры NVEXа – Новейшего Всемирного Эксперимента – уже ясны нам. Назад, к простым и понятным отношениям! К отказу от материальной культуры, к отказу от завязанных на обожествлении женской одежды мыслей! Массовая правда множеств! Занимающий все клеточки мозга синхронный труд! Вам ведь хочется в царство… в царство…
– В коммунообезьянье царство?
– А хотя б! Этого требует вся история развития земной среды. И смысл происхождения видов – тоже требует. Словом, долго в цепях нас держали!
– Но теперь ведь цепей, кажется, нет?
– Теперь – другие цепи! Только вы, слепцы, их не видите. А не разобьем цепи – все погибнем! Впрочем, сейчас я вам покажу практические результаты нашей деятельности. За мной! И вы поймете, что Чарльз Дарвин, что папа Чарли… Я же 20 лет в тропиках… 10 лет на Суматре… Это тебе не Тамбов… Не Расея… Я… Они…
Если райские сады есть, то они схожи с тамбовским садом!
Влажный тропический сад раскинулся передо мной внезапно. Он звал меня и манил, тешил зеленью и вспаивал ландышевым туманом, он обнажал суть вещей и усыпал пути происхождения видов лепестками ярчайших цветов.
Вся западная часть тамбовской усадьбы Мастера-О была превращена в буйный бесснежный сад под стеклянною крышей. Правда, на ветвях, вместо душ праведников, висели мелкие и крупные обезьяны. Ближе всех покачивался на гибкой лиане (а отнюдь не на крашенном охрой канате!) огромный, зрелый и, видимо, вполне освоивший технологии NVEXа оранг. Перед деревом кувыркались, сверкая обморочно белыми, поразительно тамбовскою природой вскругленными попками, две обнаженные женщины. В руках у одной из женщин ручкой из слоновой кости матово белел японский складной зонт.
Заметив мой интерес к женщинам, Мастер-О стал туманно жаловаться:
– Все не отвыкнут обезьянки наши от буржуазно-постиндустриальных замашек. Ишь баб нагнали! Ну, да хватит им тешиться… А ну, кыш отсюда!
Женщин голопопеньких как ветром сдуло, а Мастер-О обратился ко мне недовольно:
– Вы тоже – не туда глядите! Вот он – ход истории! Вот он – путь! Под ступней обезьяны, а не под ступнею женской! Мы и ваших и наших быстро переучим. 3-4 года – и баста! И в леса! И в пещеры каменные! На Калимантан! Так что – давайте с нами. Там, там школу равносвободной жизни устроим! Там все равны: “братва” и президенты, профессора и студенты, академики и плотники! А уж оттуда – тучей и ратью нагрянем. Тучей и ратью! Все вернем, всех простой и ясной сутью обналичим! Вот тогда только – конец истории, вот тогда – прав Фукуяма!
– А с собственностью что делать станете?
– Как что! Продуваним или раздадим безвозмездно.
– Ну, а потом что, когда снова прирастет к ней народец?
– Снова изымем. Потом – опять! Диалектика же! Да и зачем лесным людям собственность? Вы у особей наших спросите! Хотят они из шкур выпрыгнуть, хотят назад, к вам, в индустриальное общество? Дудки! Да и мы не позволим. Мы ведь с трудом громадным шкуры с Зондских островов выуживаем. Гляньте же непредвзято! Видите, как Дарвин наш тамбовский доволен?
Тамбовский Дарвин – тот самый зрелый оранг – заурчал мелодично в ответ.
– А другие? В кои-то веки им из вашего мира бед и банкрутств (он так и сказал: банкрутств) – в мир всоебщего счастья выбраться удалось! В садочек наш распрекрасный попасть!
Сад и верно, хорош был необыкновенно. Больше всего в нем было красных маков, но и зелени пальмовой и стволов пробковых было предостаточно. Чем больше я вглядывался в мерные покачиванья “Дарвина”, чем больше входил в жизнь лиан и пальм, тем сильней хотелось мне скинуть жаркий плащ, дурацкий шарф, ненавистные ботинки. Хотелось свистнуть двум убежавшим девушкам, навсегда отказаться от мысли, что красота часто не сопутствует разуму, навсегда забыть Фукуяму, Интернет, философию…
Запах тревожного обезьяннего счастья, счастья лесов и тропических болот, счастья съеденных змей и раскормленных лягушек, счастья жесткого равенства и антииерархической стайности входил в меня резко, властно.
Я похолодел. Значит, я тоже из обезьян? Значит, Мастер-О – отнюдь не даун?
– Да вы на других внимание обратите! – Мастер-О весело толкнул меня в бок, и вдруг действительно мастерски, действительно неподражаемо, как крупная человекообразная обезьяна, зацокал и защелкал языком, застучал дробненько ногтем о ноготь. Потом, снова вернувшись к языку человеческому, языку русскому, крикнул:
– Троле, Энка!
Из дальних зарослей враз выдвинулись два черных макака и один павиан. И первый макак и второй были резво-веселы, павиан – скучен.
– Рекомендую! Троцкий-Ленин, Энгельс-Каутский. Двойные имена нужны для ммм… научных целей.
– А павиан кто?
– Павиан? Горби, конечно. Имя, знаете ли, штука хитрая, штука неслучайная, не ко всякому телу и прирастет,не во всякую шкуру влезает. Имя, оно…
Короткий, дико-заполошный крик с хрустом надорвал влажную простынь сада.
– Назад, Кацо, назад!
Крик мигом стих.
– Смутьян тут, видите ли, у нас завелся. И хитрый же, бестия! То всю дорогу молчит, а то…
Новый и теперь уже смертельно-надсадный крик разодрал слитное тело сада надвое, разодрал окончательно. Горбленый седоватый шимпанзе, сжимая передними лапами нож, выскочил на садовую прогалину.
– Так-так-так-так! – зачастил вшитый в обезьянью шкуру, гнутый в дугу и, кажется, плаксивый человечишко.
– Так я твою шкуру, так!
Взмахнув ножом, человек-шимпанзе пропорол свою шкуру сверху донизу. На чистом лезвии выступило несколько крупных отдельных капель крови.
И тут мне показалось: среди обезьян никакого равенства нет!
А идет среди них тайная и злобная борьба за скрытую власть. Дарвину – хочется женщин, и он, победив Мастера-О, будет проводить политику “женскую”. Кацо хочет пустых, но верных глаз, хочет ненужной среди зверей справедливости. Троле и Энка – не хотят ничего: только бесконечные драки, борьба…
ООО! Общество Ограниченных Образин? Орден Ошалелых Оборотней? О! О! Ууу!
– Меланья! Дарвин! Хватай его! Вяжи шкуру продажную! Коммунизм приматов нам рушить? Шкуры дырявить? За хвост, за хвост цепляй!..
Заходился в крике Мастер-О, рвался из пут шимпанзе, грозно приседал Дарвин, из кустиков трусливо выставлял морду Горби.
Под аккомпанемент сумятицы и криков, рванул я на “несадовую”, человеческую половину дома, оттуда – на весеннюю улочку.
Два лохотронщика резались в конце улицы в карты. Путь на железнодорожный вокзал был закрыт, отрезан! Придерживая плащ, я побежал в сторону противоположную, обмирая сердцем, поймал частника, попросил увезти меня куда-нибудь прочь: в другой город, на юг, на запад, на восток! Частник оказался толковым, внимательным, сказал, что сам держит путь в Ростов-Дон, ну и меня довезет, конечно. И за смешную плату!
III
Год прошел в размышлениях о NVEXе.
Вернувшись в Москву, опасаясь преследований и слежки, я долго не выходил из дому. Однако никто из сторонников Noveishego Vsemirnogo Experimenta меня не искал. Правда, начав наконец выходить из дому, я 2-3 раза видел подозрительных двойняшек с мудро-застывшими обезьянними лицами, в оранжевых длинных пальто, подпоясанных длиннохвостыми и тоже оранжевыми кушаками. Как сращенные кем-то братья, шли они глядя в одну сторону и рука об руку! Шли, чуть вздрагивая и, кажется, сами чего-то опасаясь…
Повторю: слежки не было, однако стало тревожить другое.
Мне внезапно, до рези в носу захотелось назад, в дочеловеческий райский сад! Хоть и понимал я отчетливо: не назад “к природе”, а назад к дохристову, даже к доязыческому безразумию и свинству кличет нас Мастер-О!
Однако ж…
Осторожно и тихо спускаюсь я вновь во все тот же подземный переход. На мне – старушечья долгая кофта, в шею влеплена накладная широкая борода, губу щекочут отпущенные загодя усы, в руках – купленная третьего дня трость. И не узнать меня, не узнать! Зато я узнаю все вокруг.
Я хочу и боюсь! Боюсь и хочу! Я хочу в дочеловеческий рай, но с одной только М.! А без всяких там соглядатаев и сотоварищей!
И вот: снова теплая подземная весна. И лучше ее – нету, нету! Снова тайны происхождения видов и тайны естественного отбора щекочут мне ноздри!
Я спускаюсь в переход и, конечно, вижу лохотронщиков (правда, это другие лохотронщики)! Вскоре замечаю я и слегка погрустневшую и, надо сказать, постаревшую Меланью-Карменситу.
Теперь она уже не цокает каблучками по переходу, а стоит на месте. В руках у нее небольшая картонная табличка. На табличке косо нацарапано:
НОВЫЙ ЗВЕРИНЕЦ НА ПАЯХ
ТАМБОВСКАЯ ОБЕЗЬЯНА
(Obezianus tambovas)
Индивидуальный осмотр
Страстно и медленно, повинуясь зову таблички, крадусь я к желанной Карменсите, к новому неизведанному существованью! Я сам, сам хочу стать Мастером Обезьяны! Сам хочу определять, кто такая для меня есть Кар-Мел! Сам хочу добраться до кнопочки естественного отбора! Хочу, наверное, потому, что нашей теперешней, военно-гражданской, тускло-греховной, безбрежно свободной и оттого теряющей всякий смысл жизни – боюсь.