Евгений Голлербах. К незримому граду; Евгений Витковский. Павел II; Jan Paul Hinrichs. In Search of Another St. Peterburg: Venice in Russian Poetry (1823-1997); Эрих Мария Ремарк. Стихотворения; Периодические и повременные издания: Слово/Word 29-30; Побережье/ The Cost
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 225, 2001
Евгений Голлербах. К незримому граду. Религиозно-философская группа “Путь” (1910-1919) в поисках новой русской идентичности. Санкт-Петербург: Алетейа, 2000, 527 стр.
Те, кто знаком с комментированными изданиями Евгения Голлербаха, воспримут как должное осведомленность автора в избранном предмете, и все же его эрудиция поражает. Голлербах – историк, но главное в его исследовательской работе – это найти и обощить документы. Его дом – прежде всего архив и хранилище старых газет. Если какая-то мысль много раз высказана тем или иным лицом в печатынх сочинениях или в неопубликованном письме, он всегда предпочтет процитировать письмо. В подстрочных примечаниях к его книге даны ссылки на бесчисленные источники, и, хотя, очертив круг своих интересов столь широко (история группы “Путь”, ее идеология, характеристика ее участников и изданий, оценка ее деятельности современниками и ее влияние на пореволюционную политическую мысль), Голлербах не мог изучить вс евопросы одинаково глубоко, он с начала до конца ведет повествование с такими подробностями, что кажется, будто не осталось для него ни одного неосвещенного угла. Впрочем, может быть, так оно и есть.
Чтобы понять, насколько небезразлична современным российским политологам, философам и религиозным мыслителям история группы “Путь”, достаточно перечислить имена людей, которые входили в нее или были с ней связаны: Е. Н. Трубецкой, Г. А. Рачинский, С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, В. Ф. Эрн, М. О. Гершензон, Л. М. Лопатин, П. А. Флоренский, А. С. Глинка, В. И. Иванов (поэт Вячеслав Иванов), Б. Н. Бугаев (Андрей Белый), В. В. Зеньковский, Н. О. Лосский, В. В. Розанов. В книге этот список возглавляет М. К. Морозова, финансировавшая издательство и сыгравшая выдающуюся роль в его организации. Она превосходно разбиралась в том, кто и что делает на ее деньги, и имела ясный взгляд на темы, разрабатывавшися Путейцами, то есть была человеком масштаба Мамонтова или Третьякова, но в нашей памяти (в той мере, в которой она сохранилась там), она прежде всего ассоциируется с купцами-филантропами. Остальные, за немногими исключениями, наверняка известны даде и тем, кто никогда не слышал о существовании “Пути”.
Организованное в 1910 году, издательство “Путь” прекратило свою деятельность не потому, что выдохлось за 10 лет или из-за утраты читательской аудитории. Ни одно начинание того периода не пережило декретов новой власти. Те, кого не расстреляли большевики и не убил тиф, либо оказались за границей, либо приспособились к победителям. Кумиром Путейцев был Владимир Соловьев. Они уповали на возрождение православной России, а в политике смыкались с либералами кадетского толка. Войну они встретили восторженно, и лишь катастрофы, приведшие к революции, несколько охладили их националистический пыл. Как часто бывает с группами и направлениями, успех “Пути” определялся не столько его программой, сколько талантливостью и высокой культурой его участников. Это обстоятельство как бы подразумевается само собой, а между тем оно вовсе не очевидно. Десятки организаций забыты не потому, что нехороши или неблагородны были их намерения, а потому, что в них входили посредственные и не всегда владевшие пером люди. По блеску идей и мастерству изложения “Путь” целиком принадлежит серебряному веку.
Издательство “Путь” выпустило сорок пять книг: два сборника, множество оригинальных сочинений, переиздания классиков славянофильства и переводы трудов некоторых западных философов. Среди этих книг “Философия хозяйства” Булгакова, “Русские ночи” Одоевского, “Миросозерцание Вл. С. Соловьева” Е. Н. Трубецкого, “Столп и утверждение Истины” Флоренского, а также произведения Киреевского и Чаадаева. Отношения между Путейцами были далеко не идиллическими. Всем заправлял Е. Н. Трубецкой, которого многи считали человеком взбалмошным и неглубоким. Булгаков обвинял своих коллег в недостаточной активности и претендовал на ведущую роль, которую Трубецкой не собирался ему уступать. Возникали разногласия и по научным вопросам; в центре событий обычно оказывались Булгаков и Бердяев. Христианское смирение менее всего характеризовало поведение этих людей. Но, оглядываясь на их споры, по прошествии стольких лет больше всего дивишься полному незнанию Путейцами того народа, от имени которого они выступали. В этом отношении они тоже были типичным порождением своей эпохи. Марксисты, проведшие полжизни в эмиграции, уверенно рассуждали о русских пролетариях и крестьянах. Путейцы, в основном университетские профессора и люди свободных профессий, с такой же убежденностью писали о народе-богоносце, православном воинстве и мессианской роли России. Но у марксистов был Ленин, который вбил в головы своим упирающимся сортникам, что главный вопрос их деятельности – это вопрос о власти и что все выгодное в данный момент морально, а Путейцы, порядочные и совестливые люди, выпускали воззвания и служили молебны. Неудивительно, что они проиграли большевикам, но философские и религиозные сочинения тем именно и отличаются от своих творцов, что их нельзя расстрелять и трудно отправить в пожизненную ссылку. Вопрос о национальном самосознании стоит особенно остро в кризисные моменты (в новейшей истории России, следовательно, всегда), и современники нынешних потрясений, желающие прочесть статьи и книги Путейцев и имеющие для этого досуг, найдут в них неиссякаемый источник вдохновения.
Однако при этом следует учитывать одно обстоятельство. Революция отбросила русские гуманитарные науки на семь десятилетий назад, и, очнувшись после перестройки, люди, населявшие СССР, оказались лицом к лицу с наследием не только сложным для восприятия, но и противоречивым. Пока речь шла о праве ходить в храмы и не быть за это подвергнутым преследованиям, линии были намечены с предельной четкостью: с одной стороны атеистическое государство, с другой – несвободная личность, отлученная от веры. Так же обстояло дело и с философией. Изучались только прозрения материалистов. И подвигом уже считалось прочесть изъятых из обращения авторов, а изъяты были все, от Конфуция до Сартра (с некоторыми послаблениями после 1953 года). Но когда рухнул спецхран, выяснилось, что опостылевшим диамату и истмату противостоит не единый фронт некоего идеализма, то ли полупростительного объективного, то ли опасного для жизни субъективного, а атеизму – не примитивное религиозное сознание. Открылись разнообразнейшие школы философской и религиозной мысли, которые вели ожесточенную борьбу друг с другом. В частности, Путейцы были, конечно, верующими христианами, православными, и тем не менее православная церковь относилась к ним резко отрицательно. Даже внутри небольшого круга, близкого к издательству, одни, например, считали “Столп и утверждение Истины” великой книгой, а другие говорили о ней как о сочинении холодном и неглубоком. Двадцать лет тому назад человек, тайком осиливший “Интуитивную философию Бергсона”, мог создать себе столь смелым поступком репутацию мыслителя и диссидента. Те времена прошли, и нынешнему читателю этой книги необходимо решить, согласен ли он с оценкой Бергсона Лосским, для чего понадобится прочесть самого Бергсона, многие тома критической литературы и другие сочинения Лосского, и за все труды любознательный человек получит лишь одну награду: он кое-что поймет в природе вещей (если не запутается еще больше).
Исключительная ценность работы Голлербаха состоит в том, что всякий, кто ненапоказ интересуется историей русской религиозной философии в ее славянофильском изводе, получил надежный путеводитель по одной из ее важнейших глав. Не обязательно соглашаться ни с Булгаковым, ни с Флоренским, ни с Бердяевым потому только, что они были умными людьми. Голлербах – один из тех, кто вполне осознал этот факт. Он пишет: “…актуальность темы очевидна. В настоящее время многие в России, включая некоторых высших административных деятелей и влиятельных политологов, и левых и правых, заявляют о необходимости создания единой национальной идеологии и склонны увязывать с этим планы модернизации страны. В качестве ориентиров при этом нередко указываются русские религиозные философы предреволюционного периода. Такие настроения, возможно, не были бы столь популярны, если бы базировались на точном знании о предмете”. Он и занят поиском точного знания о Путейцах.
Голлербах нигде не выпячивает своего мнения, но и не находит нужным излагать материал в беспристрастной академической манере. Он не скрывает того, что идеология Путейцев сделала их “мягкими антисемитами” (в частности, спасение евреев мыслилось только при их отказе от иудаизма, этого “недоразвитого христианства”), без обиняков называет циничным план царского правительства создать православный протекторат на Афоне (что дало бы России полный контроль над островом), характеризует воззвания Трубецкого в 1918 году как наивные и бессмысленные т не имеет никаких иллюзий относительно его догматизма в то время, когда требовалась гибкость в борьбе с противником: “…нулевую политическую результативность Трубецкого и его коллег определяет их идеологическая узость, догматизм и ложный морально-этический абсолютизм, не позволявший им делать даже несущественные “морально неприемлемые” уступки ради практического соглашения. Мировоззренческие отличия своих возможных союзников слева эти деятели определяли как их нравственную ущербность. “Левые просто не любили или не умели любить Россию”, — объяснял впоследствии Трубецкой свои организаторские неудачи”. Полемика с другими историками в книге приглушена; очевидно, что споры почти не заботили автора.
Мои возражения Голлербаху только стилистического характера. Я не вижу пользы в употреблении полупонятных иностранных слов. У Голлербаха их меньше, чем у других, и о них можно был обы не говорить, если бы не мелькающее во всех журналах, но все равно странное существительное идентичность в заглавии. “Путь” потому и взял себе такое имя, что искал “новый русский путь” и занимался русским самосознанием. По-английски самосознание (приблизительный синоним “национальной идеи”) переводят как identity, но что такое идентичность? В лучшем случае “точное соответствие”. Второе мое соображение касается того, что английский лингвист Фаулер (H/ W/ Fowler) назвал изящным варьированием (elegant variation). Чтобы дать о нем представление, приведу сочиненный мной пассаж: “Дельвиг встретил Боратынского в тяжелый для творца проникновенных элегий момент. Лицейский друг Пушкина спас молодого поэта от тяжелой депрессии, и будущий автор “Нины” посвятил барону несколько замечательных стихотворений. Тот в свою очередь навсегда остался другом владельца Мары”. Предлагается угадать, сколько в этом отрывке действующих лиц и кто есть кто. Замещение подобного рода – постоянный прием Голлербаха. Ср.: “Трубецкой, согласно свидетельству наблюдателя, не только имел политические разногласия с Милюковым, но и испытывал к нему персональную “острую нелюбовь”. Сыграло здесь роль, вероятно, и личное расхождение признанного лидера русского освободительного движения с Морозовой. Владелица “Пути” имела несколько резонов отвергнуть интимное расположение к ней Милюкова. Во-первых, она не любила сырой климат Петербурга, оплота левых либералов. “мне дорога Москва и весь ее дух и самая природа около Москвы, — признавалась она в письме, написанном после железнодорожного путешествия из северной столицы в древнюю… Во-вторых, она презирала лидеров столичных конституционалистов за бездуховность. …Леволиберальные же авторы не любили князя”. Разгадка: признанный лидер русского освободительного движения – Милюков, лидер столичных конституционалистов – он же. Владелица “Пути” – Морозова. Северная столица – Петербург, древняя – Москва. Князь – Е. Н. Трубецкой. Князем Трубецкой именуется на всем протяжении книги (князь писал, князь манифестировал [=заявил] и т. д.). В разделе об Евразийцах князь – это Н. С. Трубецкой. Такое употребление титула вместо имени выглядит крайне неуместно. И действительно ли Трубецкой испытывал к Милюврку персональную, а не личную нелюбовь, а Морозова имела несколько резонов, а не причин недолюбливать “признанного лидера”? И с каким именно интимным расположением навязывался к Морозовой Милюков?
Рассказ о “Пути” часто перерастает в рассказ об эпохе в целом, что очень украшает книгу. Так происходит в главе о Первой мировой войне, но не только в ней. Иногда же, на мой взгляд, Голлербах излишне сдержан. Характеризуя участников “Пути” и авторов, в нем издававшихся, он ничего не говорит о их судьбе после 1919 года, хотя о других людях походя сообщает любопытные подробности. Например, он упоминает, что сын Морозовой мика – это известный советский шекспировед М. М. Морозов и что независимый обновленческий священник Т. Н. Шаламов – отец известного писателя. Но когда непосвященный читатель видит даты: Бердяев (1874-1948), Булгаков (1871-1944), Рачинский (1853-1939), Флоренский (1882-1937), Лосский (1870-1965), то не может не задаться вопросом, что же произошло со всеми ними после того, как прекратило существование издательство “Путь”. Рассказано только о грустной кончине Е. Н. Трубецкого (он умер от тифа). Но есть, пожалуй, что-то комическое в упреке Голлербаху в недосказанности, ибо трудно себе представить более обстоятельное, более неторопливое исследование, чем книга “К незримому граду” с ее примечаниями, библиографическими приложениями и указателями. Книга эта – плод глубокого и всестороннего знания, образец научной добросовестности и пример того, как нужно писать подобные работы.
Евгений Витковский. Павел II. Книга первая “Пронеси, Господи”. Роман. Харьков: Фолио; Москва: АСТ, 2000, 399 стр.
То, что Евгений Витковский пишет романы, известно давно. “Павел II” упоминается в “Признаниях скандалиста” Виктора Топорова, а в восьмом выпуске “Побережья” (Филадельфия) опубликовано начало другого романа “Земля Святого Витта”. В сущности, удивляться здесь нечему – не вечно же ему переводить с позднесреднеголландского! Пока вышел в свет (или, по крайней мере, дошел до НЖ) только первый том романа о Павле, но кое-чт из последующих событий, о которых пойдет речь в втором и третьем томах, уже известно, так как в главе 20 (последней) мы слышим бессвязный монолог пророчицы с нелепым именем Нинель; частично расшифровать ее глоссолалию не слишком трудно (для того она и приведена). К тому же на стр. 395-399 в качестве приложения дан подозрительно опаределенный гороскоп героя, составленный организацией под названием Het Monster. Такой организации нельзя не верить.
Витковский называет жанр, в котором он пишет, реалистическим реализмом: все, как в жизни, но еще более реально. С нескрываемым огорчением он признается, что стоит ему придумать что-нибудь совершенно немыслимое, как это событие тут же и происходит. Поэтому, видимо, в его романе есить предсказатель, который порой кое-что недоговаривает, а то становится слишклм скучно жить. Впрочем, было мнение, что “далеко не всегда видит предиктор будущее на самом деле, что иной раз он плетет, что на язык придет, пользуясь тем, что, раз уж все живут, руководствуясь исключительно его предсказаниями, все равно все исполнится в точности”.
Содержание первого тома сводится к следующему. Легенда права: Александр I не умер тогда, когда это было объявлено, а прожил еще много лет под именем Федора Кузьмича. На старости лет он вступил в законный брак и имел сына. Так продолжилась ветвь старших Романовых. Прямые потомки Александра, сын Павел и дочь Софья, живут в Свердловске (!). Им становится известно, что они имеют право на российский престол. Американские же спецслужбы давно готовят восстановление монархии в России, и все их надежды на Павла. Он и есть Павел II. На этом фоне происходит масса фантасмагорических событий, не полностью укладывающихся в рамки реалистического реализма. В распоряжении американцев не только предсказатели, но и телепаты, оборотни, медиумы, волшебники и немыслимо совершенные технические возможности. Их люди могут по заказу изменять погоду, переносить человека одной лишь силой мысли в любую точку земного шара, размыкать время и даже, что уж совсем невероятно, быстро выучивать во взрослом состоянии русский (и любой другой) язык в совершенстве и без акцента. Некоторые из превращений забавно обыгрывают ситуацию с двойниками Сталина, но, в принципе, чудеса в романе – откровенный фарс, что хорошо, так как после Булгакова писать в этом ключе нет никакого смысла. О разоренной, спившейся России Витковский говорит мало и почти без надрыва – для того лишь, чтобы напомнить будущему царю, если он намерен не только печься о собственных удовольствиях, какая тяжесть ляжет на его плечи.
В романе спародирована чуть ли не вся мировая литература от исландских саг до Баркова (причем Барков присутствует весьма активно), не говоря уже о современности и о себе самом. Портрет фанатика-пушкиниста получился особенно удачно. Витковскому некогда ждать века. Он замечает в предисловии, что любой жанр достигает своего пика, когда его начинают пародировать. Многие ли из нас читали рыцарские романы? А “Дон-Кихота” читали все. Он выражает надежду, что и реалистический реализм доживет до своего Сервантеса. Беспокоиться не о чем, так как Витковский и создал жанр, и сочинил на него пародию. Прославится ли она, как “Дон-Кихот”, покажет будущее, а сейчас людям важнее всего подстроиться ко второму и третьему томам уже написанного романа и начать жить по сценарию, сочиненному московским “предиктором”.
Эрих Мария Ремарк. Стихотворения. Перевод с немецкого Романа Чайковского. Магадан: Кордис, 1999, 75 стр.
Мало кто знает даже и в Германии, что Ремарк писал стихи, так как некоторые из них затеряны в старых газетах, а другие при жизни автора не публиковались. Лишь в самое последнее время они стали предметом изучения. Р. Р. Чайковский, знаток и почитатель Ремарка, выбрал из его довольно обширного поэтического наследия 21 стихотворение, перевел их и издал с параллельными текстами оригиналов и небольшим предисловием. Ранние стихи Ремарка – подражательная любовная лирика; за ними следуют экзистенциональные стихи, местами напоминающие Рильке, а местами романтиков. Позже Ремарк перешел на свободный стих. Переводить первую и третью часть сравнительно легко; вторая же головоломно трудна. Кроме затуманенности образов, везде многократно повторяющаяся рифма и прихотливый размер. Чайковский, специалист по теории перевода, хорошо осознавал стоявшие перед ним задачи. Многое у него получилось, а кое-что, как всегда в таких случаях, не удалось. Например, в итальянском сонете “Люблю тебя, пятнистая пантера” (я даю свой вариант первой строки) он отказался от схемы рифмовки abba abba. Иногда, как мне кажется, не вполне убедительно передан смысл. Так, “скорый поезд ночью” открывается строфой, полной загадок: “О мягкое, как бархат, колыханье, / Пока напоенные атласом сны не окаймят все вершины” (если я все понял правильно). Атлас, надо полагать, — то же самое, что бархат; однако абсолютной уверенности в этом нет. Надо бы повторить мягкий, как бархат (или бархатно-мягкий), но оборот слишком длинен: его не вставить в строку. Слово atlastrunken – “напоенные атласом” – тоже не передать буквально, а еще во второй строке есть внутренняя рифма Träume-Bäume-Räume. Чайковский: “О, мягкое и темное скольженье — / И, как мечты, в носи деревья пролетают. / Но все сильней атласно-мягкое качанье: / Мечты, напившись нежности, листву дерев ласкают”. Получилось не совсем то, что в оригинале, но Чайковский и сам об этом знает. Однако мечты он выбрал не вынужденно, и едва ли его выбор оправдан: Träume – здесь скорее не “мечты”, а “сны” или “сновиденья”. Внимательный и к общему впечатлению, и к мелочам, Чайковский лишь изредка вставляет слова ради рифмы. Например, у Ремарка “Друзья отнимают тебя у тебя самого, чтобы удовлетворить свою потребность в дружбе”. В переводе: “…В придачу / Друзья крадут нас, и мы таем, иссякая”. В придачу и иссякая добавлены, чтобы составить пару к значит и такая. Как давно известно, искать и находить огрехи в переводах – невеликий труд.
Со временем напоенный снами атлас, склепы сладострастья и т. п. полностью исчезли из поэзии Ремарка; почти ушла и рифма. Остались война, смерть и лающие строки: “Брат мой, слышишь ли дождь ты? / Пулеметы дождя расстреливают / Всем нам отпущенный срок — / И мой, и твой срок, / Тот, что покровом / Жизнь навсегда облек” (без точки!). Для всех нас Ремарк – автор знаменитых романов. Таким он, конечно, и останется, но заслуга Чайковского в том, что он впревые представил русскому читателю Ремарка-поэта.