Рассказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2018
Сергей Яковлевич Кириллов родился в 1949 году в деревне Филипповская Архангельской области. Публиковался в региональной периодике, в журнале «Двина», в многочисленных сборниках. Дипломант фестивалей «За далью даль», «Славянская лира», «Русский Гофман». Живет в городе Советске Калининградской области.
МАМА
Ванька Митькин — разбитной бесшабашный парень восемнадцати годов — устроился в леспромхоз сразу после окончания курсов трактористов. Дали ему старенький, доживающий свой век «белорусик», такой же видавший виды прицептелегу к нему и определили на нижний склад. Чего делать? А чего придется. «Подвези-отвези», «поддерни-отдерни», «подкинь-подбрось», — в общем, мотайся туда-сюда и заодно учись ездить. Ванька и мотался. «Подшаманил» свой тракторишко, картинками разными обклеил, заклепками какими-то цветными — и целый день по поселку «газу до отказу, все скорости сразу!».
Шарахались от его «белорусика» без оглядки в разные стороны все, кто б его ни увидел; начиная от кур и собак с кошками, кончая столбиками, булыжниками и скамейками, которые вечно «норовили метнуться не туда» и чуть не всякий раз отказывались под колесами.
«Ванька, болись тебя надает! — нет-нет да и неслось вслед его „белорусику“. — Опять забор у моего дома завалил! Неужто бы нельзя потише?!»
«Никак нельзя! — оправдывался Ванька, помогая очередному хозяину устранять последствия своей лихой езды. — Он, — кивал головой на своего четырехколесного коня, — только и живет, пока я на нем. Его мне потому и отдали, что на списание налажен. Я на осень в армию, а он — под слом. Только и побегать-то осталось нам обоим. Как же не порезвиться-то напоследок!»
И опять только пыль столбом! «Берегись с дороги, тараканьи ноги!» — Ванька Митькин едет!
…В тот день вызвал его к себе начальник транспортного цеха и без лишних слов объявил:
«Дело есть. Специально для тебя».
«А что за дело?» — заинтересовался Ванька.
«Да ты понимаешь, бригаду мы на Чертов Нос забросили на вахту, а теперь не знаем, как к ней и попасть! — сокрушенно воскликнул начальник. — Льет-то видишь как уж всю неделю, Ерменьга-то наша и взыграла; из берегов вышла, и мост снесло — как попадешь-то?»
«А по прямой-то? — недоуменно спросил Ванька. — На Чертов-то Нос по прямику короче верст на двадцать, да и мост крепкий!»
«Так ведь не проедешь там!»
«Как не проедешь?! Всю зиму лес возили прямиком-то!»
«То зимой, — пояснил начальник. — По тамошним болотам зимой — как по полу! А сунься-ко сейчас-то? Да после стольких-то дождей… Там же колеи-то какие, и небось все залило».
Ванька озадаченно наморщил нос в ответ на доводы начальника и молча потоптался на месте.
«Но а в общем-то, ты прав, — продолжил начальник, — у нас другого выхода нет. Только ни один из мужиков туда не едет. Хоть, говорят, с трактора снимай, а не поедем! Это же вернак машину ухайдакаешь, да и сам еще неизвестно как выберешься — там же сплошь болота стороной-то! Понял-нет?»
«И это, значит, вы теперь мне предлагаете туда поехать?» — уточнил догадку Ванька.
«Один ты остался, — развел руками начальник, — больше некому».
«Так это ж я мигом! — озорно рассмеялся Ванька. — Одно колесо здесь, другое — там!»
И чуть уж было не рванулся на выход.
«Ты погоди, не кипятись, — остановил его начальник. — Поезжай сейчас на склад и возьми самое необходимое из продуктов для вахты — там уж все на исходе. Телегу не бери, загрузи, сколько сможешь, в кабину и завтра с утречка.., понял-нет?»
«Конечно, Иван Дмитриевич!»
«Смотри, аккуратно чтоб. К вечеру постарайся назад и прямо ко мне, чтоб я обстановку знал. Припозднишься — прямо на дом ко мне иди, понял-нет?»
«Понял, понял, Иван Дмитриевич!»
«И еще, тезка, — положив руку на плечо парня, добавил начальник, — машину не жалей, если что. Она у нас, сам знаешь, на списание уж подана. Себя побереги, понял-нет? Если что — выскакивай и назад пехом. Доберешься?»
«Конечно, доберусь! Что я, маленький, что ли?»
«Ну, тогда давай, Иван Дмитриевич! — впервые назвав своего полного тезку по имени-отчеству, попрощался с ним начальник. — Удачи тебе!»
А Ваньку уж как ветром сдуло! Вскочил в свой «белорусик» — и только грязь изпод колес!
…Чертов Нос — дальняя окраина леспромхозовских владений. Дебри там непролазные, но лесу-у-у-у… Крупный, спелый и много! Осваивать этот лакомый кусочек начали совсем недавно. Дорогу проторили прямиком, но ездить по ней оказалось возможным только в стужу. Летом же в обход и за полсотни километров. Но лес того стоил! И решили добывать его вахтовым методом. Бригаду на недельку-две туда — и рубите. И вот заминка: дожди сплошняком, дороги развезло и — главное — мост на окружной снесло шальной водой разлившейся лесной речушки. И в лесу отрезанными ото всех оказались пятнадцать человек. Все это Ванька в голове своей разудалой быстренько прокрутил, когда утром в «белорусик» свой уселся, и ручку газа сразу же до самого упора и втопил!
Выскочил за поселок — ну и дорога! Сплошное озеро вокруг вместо болот после бурной весны и проливных дождей, а дорога хоть и горбом идет по этому морю разливанному, но колеи такие, что едва-едва осями не цепляет гребень между ними
«белорусик». А ведь где-то и цепляет, особенно «передком». Рулем хоть вовсе не крути — бесполезно! Все равно машина колеей идет, как паровоз по рельсам. А резко если вертанешь — и моргнуть не успеешь, как в болотине будешь! И добро если на колесах, а то ведь и сразу на боку. Лужи, ямины, ухабы…
«Если зацеплю где в яме брюхом — все, хана! — понял Ванька. — Одно спасение в скорости, чтоб если что, так по инерции хоть проскочить».
И еще сильней на газ.
Ревет его «белорусик», во всю мочь поднатужившись, и, как птица диковинная, над болотами километр за километром под себя подминает. А седок его еще больше распаляется от удали коня своего. Глаза горят, кепчонка на ухо сбилась, сам, как сорока на колу, подпрыгивает на сиденье и песенки какие-то разудалые во всю кабину, чтоб еще сильнее кровь разгорячить. Ух, и гонка! В самый раз для Ваньки работенка, жаль только, что мешки с провиантом привязал худенько — под ногами путаются.
Вылетел в одном месте на взгорок, позади уж много больше половины — совсем весело парню. И тракторишке тоже. Почуял «белорусик» твердь земную, ровную под колесами и уж так рванул — скаковая лошадь не догонит!
Тетерю заметили в последний момент. Уж у самых колес; серая, как и трава ж пожухлая, поди тут разгляди! Вернее, заметил-то, конечно, Ванька, но уж так они в тот миг слились в одно — он и «белорусик», — что в рассказе у Ваньки потом так и промелькнуло «заметили». Сидит птица прямо посреди дороги, на сухом гребне меж двух колейных канав, выбитых колесами, — и ни с места! А «белорусик»-то рычит да мчит.., и тормозить уж поздно. Словно ураган ревущий, налетел он на сидящую глухарку и в мгновение ока накрыл ее своим железным брюхом.
«Зацепил, поди-ка?» — успел подумать Ванька, осаживая своего «скакуна» после того, как проскочил роковое место.
Глядь назад — сидит! Выскочил из кабины, подошел — сидит!! Глаза только зажмурила…
«Господи! — догадался парень. — Да она ж на кладке!!!»
Он осторожно обошел огромную птицу кругом, стараясь не вспугнуть, и отбросил прочь всякие сомнения о ее физической немощи: глухарка сидела на гнезде.
«Да как же я не зацепил-то тебя?! — подумал потрясенный парень. — Как же ты со страху-то не умерла, такое вытерпев?»
Потрясенный до глубины души, он еще несколько минут тихо стоял возле сидящей птицы, не сводя с нее глаз. А она только прижалась к земле посильнее да голову втянула — и ни с места!
«Во сила!» — только и подумал парень, возвращаясь за руль.
И весь остаток дороги до делянок уж не пел и не подпрыгивал на сиденье в горячке гонки, а лишь глядел во все глаза вперед, стараясь не разгонять своего железного коня без особой нужды.
До бригады добрались благополучно. Обрадовались лесорубы Ваньке, чуть ли не качнули, провиант скоренько выгрузили, за стол — отобедать — созвали, а Ванька отнекнулся кое-как — ждет, мол, начальник — и назад. И ни слова про тетерю, до того она ему душу порезала.
Подъехал, возвращаясь, к знакомому месту, думал — нет уж ее, глядь — а она сидит. Только головой в его сторону развернулась, словно понимая, что назад поедет грохочущее чудовище. Подошел к ней парень осторожненько, присел даже и давай уговаривать:
«Сойди ты, Христа ради, с моей дороги! Зашибу ведь я тебя ненароком, эвон какие колеи-то».
Слушает его глухарка и ровно бы не слышит. Или не понимает.
«Ну, что тебе стоит маленько полетать? — уговаривает ее Ванька. — Я живенько проеду — и сиди опять на своем месте».
А птица, как неживая, глазами только помаргивает. Поднялся парень, руками на тетерю помахал, «покышкал» — все без толку. Сидит, как каменная статуя! Делать нечего; залез Ванька опять в трактор и поехал. Осторожненько, как мог, старался, чтоб не зацепить да не шибко газовать. Проехал, глядь назад — сидит, как и сидела!..
Начальник аж расцеловал Ваньку, как тот вернулся и доложил, что доехал. Ты, говорит, теперь мое спасение. Уж если, говорит, людей не вывезем, так хоть накормим. И еще три раза после этого Ванька по той дороге на Чертов Нос ездил. И всякий раз над глухаркой!
…Прошла неделя. Дожди унялись, попросохло, речушка в берега вошла. Опять к себе начальник Ваньку вызывает. А парня за это время будто подменили: и веселость его куда-то подевалась, и ухарство с бесшабашностью, только глаза все те же большие и навыкате. А в них-то уж другое; как будто бы раскрыл одинова их парень, шибко удивившись, во всю ширь, а вот закрыть и позабыл! Так и носит с той поры потаенное и ни с кем не поделится — до того ему душу та, самая первая, встреча с глухаркой перевернула.
Начальник вызвал да и первым делом про здоровье, значит, полюбопытствовал. Интересно же: парень-то какой-то не такой стал. Хмыкнул Ванька что-то неопределенное в ответ, нормально, мол, здоровье мое.
«А трактор как?» — вопросил еще начальник.
«И трактор в порядке», — заверил Ванька.
«Ну, тогда тебе задача посложнее будет», — начал о главном начальник. И сразу же без всяких переходов:
«Вывозить бригаду-то надо. Подцепляй завтра телегу — и вперед! Понял-нет?»
«Чего не понять-то», — буркнул Ванька.
«Тяжеленько придется, — посмотрел в упор начальник, — с телегой-то — не то что напростой. Да и людей везти… Справишься?»
Мотнул Ванька головой как-то неопределенно, а на словах прибавил:
«Постараюсь!»
И только он один знал истинную цену этому самому «постараюсь». Потому что думал-то Ванька в тот момент про птицу, на дороге сидящую, и про то, как же ее теперь-то не зашибить, если она все еще сидит.
«Ну, тогда езжай, — просто сказал начальник. — Шибко не гони, доедешь — заночуй там, а назавтрие уж назад, понял-нет?»
«Сделаем, Иван Дмитриевич».
И снова все повторилось: снова в тайной надежде, что, может, птицы на дороге нет, ехал до знакомого места парень, понимая, что телегу он уж точно по-над ней не провезет, и снова глухарка, как и всю минувшую неделю, оказалась на кладке.
Остановил Ванька трактор подальше от гнезда, подошел поближе как к старой знакомой и опять на корточки перед ней. Да до того близко, что руку протяни — и достал бы! А она опять только глаза прикрыла да вжалась посильнее.
«Ну, сойди ж ты, пожалуйста, хоть сейчас! — умоляюще попросил ее парень. — Смерть ведь я твою привез и детишек твоих! Сгребет ведь моя телега осями и тебя, и гнездо — эвон, как сидит-то она низко. Совсем не то что трактор — гребень-то чуть не во всех местах осями-то цепляет, как же ты убережешься-то? Не уберечься ведь никак тебе теперь!»
И снова птица ничего в ответ. Только помигивает чаще, и никакого шевеления.
«Ну, как ты не поймешь, что я же тебе чисту правду говорю?! — уж с отчаянием в голосе парень к ней. — Ведь нету у меня никакого выхода; люди меня ждут — ехать надо».
А она в ответ только голову маленько повернула, прямо на Ваньку поглядев, и взглядом этим словно бы парню отвечая: «А ты-то как же меня не поймешь, что ведь у меня тоже выхода нет! Что никак нельзя мне… Нельзя взлетать — погибнут мои детки тогда без моего тепла, пусть даже и в скорлупках они еще, а что я без них?» Видит Ванька, такое дело, что уговоры его не действуют, и руки давай к гнезду тянуть; может, думает, возьму птицу да и отнесу куда-то в сторону, чтоб не задавить. Прекрасно ведь понимал, что телега — не трактор, на котором он уж проезжал. Телега сидит намного ниже и сгребет гнездо уж точно. Глухарка вжималась, вжималась в землю, а как Ванькины ладони уж совсем близко оказались, она как дернет головой им навстречу! Чуть не клюнула! А клювик-то о-го-го, не то что петушиный. Но тоже, видать, существо с понятием: только обозначила свои намерения, но не сделала; дескать, предупреждаю. Ну, а коли не поймешь, тогда уж насмерть будем биться! Понял это все Ванька, поднялся во весь рост, постоял еще возле гнезда, приглядываясь к дороге, — сидит глухарка! Это было за гранью! За гранью обывательских представлений о жизни и каждодневного ее восприятия. Это было какое-то святое самоотречение и великое материнское самопожертвование ради того только, чтобы вдохнуть тепло в маленький, еще только зарождающийся комочек жизни! Открыть ему путь в огромный мир, мир, полный тревог и опасностей, где еще неизвестно что и кого ждет. Мир, в котором столько всякой подлости и предательства, грязи и душевной черствости. Это было потрясающе!
«Эх, была не была! — с прежней отчаянной бесшабашностью решился парень. — Где наша не пропадала!»
И за руль.
Как им вертел — рулем этим самым, — как изгалялся, «белорусик» из колеи — а больше того телегу — выворачивая, и сам бы потом не рассказал. Но вывернултаки! Чуть в болото не урнул, да еще и на бок, но вывернул — пошли колеса по гребню! И прямо на птицу… Гребень-то узкий — метр какой от силы, дай бог — и гнездо прямо посредине. За трактор-то Ванька не шибко опасался — урулил колеса впритирку с птицей — но вот телега?! Уж, как ювелир, старался, чтоб она опять колесами в колею не угодила и в то же время по гнезду бы не проехала. Но ведь провез же!!! Вылез опять из трактора, как проехал, подошел к гнезду, а глухарка как сидела, так и сидит! И даже не поворотилась!! Как будто так и должно было быть, чтоб Ванька ее объехал! Как будто было это ему — раз плюнуть!
…Уж в этот раз парень не вытерпел. Первым делом, как в делянку приехал да о вывозке всем объявил, сразу же о тетере и рассказал. Так, мол, и так: восемь раз порожняком над ней проехал туда-сюда в прошлую неделю, сегодня даже телегу проволок, а тетеря так и не взлетела! Подивились мужики такой истории, головами покачали недоверчиво — дескать, не «заливаешь» ли ты, парень?
«Завтра сами все увидите! — крикнул им Ванька в запальчивости. — Своими глазами».
И снова с утра одна думка у парня: как теперь гнездо объехать? Ну, ладно, люди с телеги сойдут да гнездо обойдут, но ведь телега ж то теперь груженая! Как теперь-то ее вывернуть? Ведь соскользнет, не дай бог, не ко времени — все тогда, капец тетере! И уж до того привык он к этой упорной птице, уж так сжился с ней за эти дни и до того проникся жалостью к ней за ее бесстрашие и самоотверженность, что ничего другое не волновало.
«Ведь вот велик ли умишко, — думал, — али сердечко хоть, а силища-то в них сидит какая! Посильнее всякой лютой смерти силища! Вот как за потомство-то свое борется птица, за детишков, значица, своих… Уж лучше смерть любая, значит, вместе с ними, хоть и не родившимися еще, чем им — смерть, а себе — жизнь!»
И так считай что всю дорогу.
Подъехали к знакомому взгорку, остановился Ванька, не доезжая, — и ко гнезду. И бригадир следом. Подошел парень к роковому месту и встал как вкопанный!
Глаза в землю — и слова вымолвить не может. Бригадир сзади подошел, тоже посмотрел и тоже ни слова поначалу. Постояли молча сколько-то, а потом бригадир первым в себя пришел:
«Увела!» — одно только слово и произнес. Еще маленько постоял и добавил:
«Выпарила, видать, сердешная, своих птенчиков и увела куда подальше да потише где».
А из телеги меж тем уж вся бригада один за другим.
«Ну, и где же, Ванька, твое чудо?»
«Показывай давай».
«Где твоя тетеря?» — загалдели наперебой, подходя к стоящим бригадиру и трактористу.
А те в ответ даже не шевельнулись, как глухарка все это время. Прямо возле их ног, в ямочке из сухой травы, лежали только половинки яичных скорлупок.
ЛЕТИ, МАЛЫШ!
«Мама! Смотри!» — мальчишка-подросток сделал несколько быстрых шагов в сторону от тропинки, отходящей от дома, и присел на корточки.
Идущая сзади мать последовала его примеру и остановилась рядом.
«Смотри, мама!..» — снова прозвучало из уст мальчишки, но прозвучало как-то уж очень робко, тихо.., обреченно.
Прямо перед ним на травке лежала птичка. Это не был маленький птенец, как показалось поначалу, — одно ее крылышко широко распласталось по зеленой травке, отчетливо показывая намерения птички взлететь в спасительную высь, но… но крылышко было недвижимо. Так же неподвижна была и голова птички, беспомощно свешивающаяся вниз с небольшого травянистого бугорка, и, самое главное, маленькие бусинки глаз ее красноречиво прикрывала белесоватая пленочка век. Все! Жизнь ушла из маленького тельца. Об этом говорил весь его вид. Кошка ли была тому виной, камень ли хулиганский, которые, к сожалению, тоже бывают в жизни, еще ли что, но жизнь маленького живого существа навсегда покинула его, превратив в неподвижный комочек перьев. Так казалось…
Мать и сын замерли. Даже не сговариваясь, замерли, словно отдавая последнюю дань памяти.
«Надо ее похоронить, мама, — указывая на птичку, тихо сказал мальчик и протянул руку к оттопыренному птичьему крылышку, намереваясь поднять птичье тельце с земли. — Ой, мама!.. Да она же живая!»
«С чего ты взял?» — спросила мать.
«А она крылышко дернула!»
Теперь уж и мать по примеру сына присела на корточки рядом с ним и внимательно посмотрела на птичку. Она по-прежнему была неподвижной. В какой-то момент, однако, оба — и мать, и сын — заметили, что оттопыренное птичье крылышко действительно шевельнулось. Словно бы птичка хотела опереться на него, чтобы хотя бы встать на лапки, если уж не взлететь. Теперь уж и мать потянулась к замеревшему вновь комочку из перьев и взяла его в руку. Взяла… и тут же стремительно выпрямилась во весь рост.
«Домой!» — прозвучало из ее уст всего одно слово.
Словно командирский приказ прозвучало: коротко, властно, непререкаемо.
«А как же магазин, мама?» — все-таки спросил мальчик.
«Потом! — столь же кратко ответила мать. — Все потом! Он, — она кивнула головой на птичку, — живой, и его надо согреть. Он весь дрожит!»
Она осторожно свернула крылышко птички ей под бочок и накрыла малыша второй ладонью. И тут же оба — и мальчик, и его мама — увидели маленькое чудо: безжизненные, казалось, пленочки птичьих век вздрогнули и медленно пошли вниз, открывая глаза птички. Словно бы она хотела увидеть, кто ж это с ней так… Но никаких более проявлений жизни в ней не обозначилось, и лишь дрожь в маленьком тельце подтверждала, что жизнь еще не покинула его навсегда.
«Включай компьютер!» — скомандовала мать мальчишке, едва лишь они переступили порог дома.
«Зачем, мама?»
«Включай, говорю! — требовательно повторила мать и, округлив рот, медленно выдохнула очередную порцию теплого воздуха в сторону птичьей головки.
Обе руки ее были заняты: на одной ладони лежал комочек из перьев, другая, создавая тепло, прикрывая его тельце сверху — делать что-либо она не могла.
«Принеси шарфик!» — последовала очередная команда сыну, как только она увидела, что включенный им аппарат готов к работе.
Мальчишка проворно исполнил материнское приказание и расстелил шарфик на столе.
«Не надо! — опять столь же кратка была его мать. — Мы не будем ее заворачивать. Сложи шарфик вдвое. Нет… вчетверо».
Мальчишка быстро выполнил очередную команду, и лишь после этого его мать подняла вверх ладонь, которая прикрывала птичку. Та по-прежнему недвижимо лежала на другой ладони женщины, впитывая исходящее от нее тепло, а ее глазки хоть и слабо, но проглядывали из-под полуопущенной пленки век.
Женщина взяла подготовленный шарфик освободившейся рукой и заботливо, словно теплым одеялом, укутала им лежащую на ладони птичку. Снова выдохнула на маленькую головку очередную порцию теплого воздуха изо рта и тихо проговорила:
«Согревайся, малыш!»
«Мама, а он правда живой?» — недоверчиво спросил мальчик, внимательно наблюдавший за матерью.
«Да!»
«А как ты знаешь?»
«А у него сердечко стучит!.. — тихо проговорила мать. — Я его слышу ладонью». Она села за клавиатуру компьютера, и вместе с сыном они стали вводить в аппарат все видимые приметы птички, чтобы узнать ее название. Не сразу, но им вскоре удалось точно определить, что в ладони матери лежит стриж. Как он попал в беду, что это за беда, — об этом спрашивать у «грамотного» аппарата было бесполезно. Он просто не мог знать всего. И мать стала искать в «умной» машине способы выхода из этой беды. Как оказать возможную помощь птичке.
«Быстро в аптеку!» — раздалась через некоторое время очередная ее команда сыну.
«За чем?»
«За глюкозой! — пояснила мать, обнаружив на одном из сайтов рекомендации об оказании помощи в подобных случаях. — И пипетку прихвати на всякий случай».
Мальчишка схватил предложенный кошелек и пулей вылетел из дома.
Весь запыхавшийся, он вернулся через считанные минуты и протянул матери нужные покупки.
«Открывай!» — коротко скомандовала та.
Через несколько мгновений пузырек был распечатан.
«А как.., как ты, мама, его будешь поить? — головой кивая на птичку, спросил сын. — У него же клювик закрыт…»
«Пипетку! Набери глюкозу в пипетку!»
Еще несколько мгновений — и наполненная лекарством пипетка в руках у матери.
«Шарфик сними».
Мальчишка осторожно стащил с птички шарфик, мать перехватила крохотное тельце в ладони так, чтобы освободить два главных пальца, и осторожно надавила ими на клювик птички с обеих сторон у самого его основания. И клювик раскрылся!!! Мать капнула туда капельку жидкости-лекарства, и клювик закрылся! Сам!!! Вернее, конечно, его закрыла птичка, которой хватило на это движение остатка сил. Подождали несколько мгновений и снова капнули капельку глюкозы в раскрытый клювик. И снова он закрылся! Потом еще… еще…
«Хватит! — споив несколько порций, решительно прервала процедуру мать. — Не навредить бы…»
Она снова укрыла стрижа шарфиком и опять застучала по клавишам компьютера освободившейся рукой.
«Ловите комаров!» — вдруг скомандовала она, уже обращаясь и к старшему, и к младшему своему шестилетнему сыну, появившемуся откуда-то с улицы.
«Чево-о-о-о?!» — вытянул от изумления лицо старший.
«Комаров, говорю, ловите! — повторила мать. — Он, — она кивнула на закутанного шарфиком малыша, — кушать хочет! А они питаются комарами!»
«Но их же сейчас нет! — растерянно развел руки в стороны старший сын. — Ведь на улице день…»
«Мамочка! — звонко вступил в разговор младший братик. — А давай мы ему хлебушка дадим!»
«Нельзя! — решительно возразила мать. — Он очень слаб, и мы можем ему навредить. Вот если бы яичек…»
«Каких яичек?»
«Муравьиных… — мать вздохнула, — но до леса от нас так далеко…»
«Мама! Мамочка! — опять закричал младший. — А у нас на огороде тоже есть муравьишки! Помнишь; мы копали картошку, а они бегали в земле».
«Точно! — обрадовалась мать. — Бегом в огород!» Малыши стремительно сорвались с места.
«Только немного! — крикнула им вдогонку мать. — Муравьишкам яички тоже нужны…»
«Хорошо, мама!»
Через несколько минут оба братика вернулись в дом.
«Вот! — прерывисто дыша, протянул старший ладошку, в которой разместилась маленькая щепотка крошечных белых катышков. — Хватит?»
«Хватит! — кивнула головой мать. — Он ведь тоже маленький. А ему их хоть бы несколько сейчас… Если что — еще сбегаете».
«Ладно».
Но как кормить? Способ раскрыть клюв птички мать освоила — он раскрывался хорошо, — но как дать птичке маленькое яичко? Пипеткой же ведь, как капельку глюкозы, его не капнешь.
«Тащи пинцет!» — прозвучала очередная короткая команда старшему сыну, и через несколько мгновений в ее руках был нужный инструмент.
И все повторилось: снова осторожное движение двух пальцев, надавливающих с двух сторон под основание птичьего клюва, снова широко открывшийся рот стрижа, который распахивался, словно у новорожденного птенца — во всю ширь, и с помощью пинцета женщина осторожно положила на крохотный язычок малюсенькое муравьиное яичко. Крошечное даже, если уж точнее сказать! Ведь и сами-то его обладатели — земляные муравьи — совсем крошки. И птичий ротик закрылся! Через несколько мгновений операция повторилась.., потом опять, и так была скормлена вся щепотка живительной для птички еды.
«Все! Хватит! — остановилась мать. — Пусть отдохнет…»
…Прошло несколько часов. Все это время женщина так и носила птичку в ладошке, прикрывая ее шарфиком и согревая теплом своей руки. Почти все это время она
«изучала жизнь пернатых» по компьютеру и, как выяснилось позже, не ошиблась в своих действиях ни разу! Ни тогда, когда согревала в ладонях, ни когда снова поила глюкозой, вновь отмеряя крошечные порции, ни когда кормила муравьиными яичками, за которыми еще пару раз бегали на огород ее сыновья, ни когда делала перерыв в этих операциях по спасению жизни маленького комочка из перьев — никогда! Ни разу!!
И вот наступил момент, когда пленка век на глазенках стрижа окончательно спала вниз, и он пристальным взглядом посмотрел на своих спасителей. Спасителей, сумевших таки удержать неотвратимо, казалось, утекающую из маленького тельца жизнь. Птичка не проявляла при этом рассмотрении никаких признаков беспокойства; она, очевидно, полностью доверяла своим спасителям.
Потом прошло еще какое-то время, и женщина отчетливо ощутила на ладони движение оживающего птичьего тельца. К этому времени, изучив все возможные материалы о стрижах с помощью компьютера, она уже поняла, что птичка не имеет ран, как это показалось поначалу. Что ее крылышки в порядке, что тельце тоже не повреждено, лишь по каким-то причинам было сильно ослаблено на момент обнаружения и не могло было быть поднятым в воздух ослабевшими крылышками. В воздух, где стрижи проводят всю свою жизнь, как рыбы в воде, наслаждаясь стремительным полетом, и без которого они умирают.
А потом стриж забеспокоился окончательно. Ведь он не может жить вне полета. Нормально жить, как все его сородичи. Головка его, безнадежно свисавшая вниз при обнаружении, уже тревожно завертелась, ибо тельце-то было спеленано хоть и спасительным, но ограничивающим движения шарфиком.
И тогда женщина вышла на улицу. Вытянула перед собой ладонь со стрижом и осторожно сняла с него шарфик. Птичку не ограничивало более ничто. Она посидела еще несколько мгновений, прижимаясь к теплой ладони, словно не веря в свое освобождение или не желая расставаться с живительным теплом. Потом она привстала на лапки и убедилась, что они ее держат. Еще несколько мгновений тишины и неподвижности, во время которых длинным-предлинным взглядом глазок-бусинок с чуть наклоненной набок головки стриж словно бы благодарил человека за добро и возрождение его к жизни. И, наконец, крылья. Птичка сначала широко расправила их, словно не до конца веря, что такое вновь стало возможным. Потом несколько раз коротко встряхнула ими, проверяя, очевидно, уже их готовность и способность к полету. Еще раз долгим-долгим взглядом посмотрела на женщину и в завершение всего, радостно вскрикнув, коротко, но резко оттолкнулась лапками от человеческой ладони и мгновенно взмыла ввысь. И все! И исчезла в голубизне вечереющего неба…
РЯБУШКА
Непутевая какая-то выдалась весна. Ленивая и сонная. То, бывало, как разгогочется криками пролетающих гусиных стай, как разжурчится расшалившимися ручьями, захмелевшими от бурного таяния обильных снегов, укрывавших уснувшую на зиму землю, так не захочешь, да проснешься. К солнышку весеннему да ласковому потянешься, аки травка весенняя. А эта… Чуть повернется в пуховой снежной постели под робким лучиком выглянувшего из-за туч солнышка — дескать, не пора ли? — и опять на другой бок да «в тугой калачик» от порывов леденящего северного ветра. Какая уж тут пора, мол, когда старушка зима разворчалась да раскомандовалась и покидать мир этот не хочет. И снова стужа да безмолвие. Снова ожидание.
За три прошедших года жизни рябушка1 такого еще не видала. Да что — за три: и за всю-то жизнь ее соплеменники такого выверта природного припомнить не могли! Все во свой срок да в свой черед в ранешние годы приходило, ни ждать, ни беспокоиться не надо было ни за что, а тут… Хоть жди — хоть не жди, хоть беспокойся — хоть не беспокойся, а весна все не идет и не идет. Уж как старались тетушки-пальнюшки2 своих кавалеров на токах раззадорить, уж как неистовствовали те в лихих схватках-поединках с соперниками, криками воинственными себя распаляя да весну разбудить пытаясь, — не просыпается та, хоть лопни! Даже Двуногие грохотом из своих палок, изрыгающих огонь, ничего поделать не могли — не отступает старушка зима, не дает ходу молодости.
Рябушка уж совсем испереживалась. Уж и местечко для домика детей своих выбрала, уж и постельку мягкую из пушинок своих да травинок сухих им постелила, уж и брюшко отяготилось давно, а все равно страшно яички в гнездышко отложить — эдакая непогодь да стужа в мире-то! Терпела, как могла. Вот уж и тетушки-пальнюшки, захмелев от ласк своих буйных кавалеров, на кладки уселись, уж и дядюшка-глухарь все песни своей избраннице испел и местечко для нее и деток своих будущих в густом ельнике нашел да на охрану своей угнездившейся подруги встал, а рябушка все никак не решится — уж больно холодно.
Но время неумолимо. Сколь ни оттягивай зарождение новой жизни, сколь ни мучайся в ожидании лучших времен, но рано или поздно все равно всему свой час пробивает — уселась на свое гнездышко и рябушка. Аж одиннадцать яичек отложила скоренько и накрыла их сверху — деток своих будущих — заботой да теплом материнского тела.
Место для гнездышка она в этот раз выбрала очень удачно. Как-никак ведь в третий раз уж. В первый год под елочки густые притаилась: думала от ветра да дождя там спрятаться, а хитрая лиса как будто знала, что ее пожива ждет под елочками этими. Забралась туда, под елочки — рябушка едва взлететь успела из-под самого лисьего носа! Так все детки и погибли, не родившись, в тот год с первой кладки. Двоих поздних, поднатужившись да отложив три яичка совсем в другом месте, рябушка все ж таки породила, но всего двоих. А уж как поднялись-то они на лапки да попозже «на крыло», как отошли в заботах материнских в сторонку, тут-то и стала рябушка повнимательнее просматриваться к родному дому — хвойному лесу. Изучать его получше стала, дабы место понадежнее для будущего домика деткам своим выбрать.
И заметила она тогда, что все лесные обитатели во всем лесу вольготно себя чувствуют и лишь одного места чураются — широкой тропы, по которой иногда, хоть и редко, но ходят какие-то Двуногие. Да ладно б если только они одни: по той же тропе ползают какие-то страшные чудища на громадных круглых лапах и орут при этом столь жутко да громко, что все лесные обитатели стараются подальше убежать куда глаза глядят от той тропы. Даже дядя медведь: уж как велик да грозен, уж как властителен во всем лесу, но и он без оглядки в чащу улепетывает со всех лап, едва лишь рык чудищ этих в лесу послышится! Еще бы: ведь от одного только рева этих страшилищ кровь в жилах стынет! А уж ежли как увидишь-то их, так и вовсе лапки подкашиваются со страху! Хорошо хоть крылышки не подводят да спасают, а то бы и вовсе жизни конец! Ведь из чрева-то чудищ этих нет-нет да и все те же Двуногие выползают. Пусть хоть и без огненных палок, но ведь выползают же. И хоть происходит это почему-то всегда в одном и том же месте, которое холмиками какими-то измножилось, заборчиками диковинными зачастоколилось да разгородилось, но ведь происходит же. И хоть ни один из лесных обитателей ничего не может сказать про худое, которое эти Двуногие ему бы или роду его в тот момент принесли, но ведь страшно же! Ведь иногда-то — бывает же, хоть и редко — Двуногие эти и в лес заходят от загородок своих диковинных. И хоть больше-то всего заходят все с коробками какими-то в передних лапах, куда потом ягодки — главное лакомство рябушки и деток ее — собирают, но ведь бывает же, что и с палками на плечах заходят.
Ох уж эти палки! С виду так и ничего же страшного в них нет: палки как палки — мало ли их в лесу. А бывает, как приставит ее Двуногий к плечу, она как грянет на весь лес — палка эта, — будто гром в грозу, огонь при этом изрыгая, так все ведь и со страху чуть не падают, увидя да услыша это! А бывает ведь, что и падают… Бывает ведь, что и не встают. Двуногий подойдет к упавшему, передними лапами сгребет его, будто шмоток моха, и в коробку свою запихнет. Ужас!!! Страх смертный!
Первый раз, когда увидала этих зверей в лесу, рябушка подумала, что они ходят на задних лапах потому, что у них крылья сложены. Как и у нее самой. Как и у ее дядюшки-глухаря. Как у тетушки-пальнюшки. Ведь же на двух лапах все время ходят, а не как дядя медведь, который только иногда на задние лапы встает. Пусть лапы эти и длиннющие у Двуногих, но рябушка ни разу не видала, чтобы они становились бы на все четыре. Значит, думала она, крылья у них где-то хорошо запрятаны, коли они их не расправляют на виду у всех. А оказалось, что и нет. Оказалось, что и нет у этих диковинных зверей никаких крыльев, на которых они могли бы взлететь, как рябушка, а есть передние лапы. Но до чего же они загребущие — эти их передние лапы! Все-то они могут загрести и перенести! Хоть палку эту огненную, хоть сучья сосновые да всякие прочие от своих холмиков, хоть коробки с ягодками. Ох уж эти коробки тоже! Ведь рябушке — она самолично это видела, притаившись за еловым стволом — и за целый год бы было столько ягодков не съесть, сколько эти Двуногие в своих коробках из лесу утаскивали! Хорошо хоть что лес ягодков родил всегда столько, что их даже на весну оставалось, когда они из-под снега вытаивали и к себе красотой своей манили. Что уж и говорить, когда заново всю округу в красное расцвечивали — всем хватит.
Но самое главное, что рябушка заприметила, Двуногие эти появляются в лесу на мало. Потопчутся-потопчутся возле своих холмиков со столбиками, загородками диковинными загороженными, и исчезают. В лес заходят очень редко, а если и заходят, то идут куда-то вглубь да мимо. «Зачем это они так? — думала рябушка в такие минуты, затаившись в густых зарослях. — Ведь ягодок и тут много». Но ответа не находила. Пройдут Двуногие вперед, пройдут обратно с коробками ягод — и исчезнут. А чаще всего и вовсе заползут во чрево грохочущих чудовищ — и как они их только не боятся-то?!? — и по тропе своей куда-то укатят, будто их тут и не было. «Ну и ладно, — думала рябушка. — Лишь бы зла не причиняли».
Но мало-помалу рябушка поняла, что Двуногие эти, в общем-то, безвредны. Ни ей, ни детишкам ее ничем не угрожают. Особенно те, которые без палок. Ну, походят иногда по лесу со своими коробками, порвут ягодок брусничных, но ведь, во-первых, это бывает редко, а во-вторых, ягодок хоть и жалко, но родит же их лес так много, что на всех хватает. И даже остается. И даже если вдруг Двуногий пойдет в лес с палкой — этого тоже не надо бояться. Надо всего лишь запрятаться где-нибудь в елочных ветках, никакого звука не издавать — Двуногий и пройдет. Это ведь не лиса или, не дай бог, куница, которая все вынюхает и живо изловит, если зазеваешься. От той-то уж и на дереве не спасешься! А у Двуногих нюха нет, и они, в общем-то, не страшны.
Узнала про все это рябушка, набралась опыта житейского за три года прожитых и порешила: надо гнездышко для деток будущих возле тропы устроить, по которой Двуногие ходят да чудища грохочущие ползают. Они хоть и нагоняют страх жутким ревом, но с тропы своей не сползают никогда. И в лес не заходят даже ни на шаг! Зато все обитатели лесные от тропы этой стараются держаться подальше, и будущим детишкам рябушкиным уж никак не угрожают. Особенно лисы да куницы. Еще рябушка заметила, что все Двуногие, которые к холмикам со столбиками, в загородках стоящими, приходят, от загородок этих в лес — ни-ни! Сучки да мусор всякий, вокруг холмиков скопившийся, соберут и в большую кучу бросят. И за кучу эту не переходят никогда вообще. И смекнула тогда рябушка, увидав все это, что нет во всем лесу места безопаснее, чем за этой кучей. Двуногие хоть и близко к ней подходят, но всегда с другой стороны и ничем не грозят. А чудища круглоногие — те всегда только по тропе ползают. Ну, а коли так, то и решила рябушка на четвертый год своей жизни гнездышко себе и деткам своим за кучей этой устроить. Отступила маленько от кучи, чтоб нечаянно ничего бы не добросил никто из Двуногих до ее гнезда, и устроила.
…Он появился как из-под земли! Вернее, как с неба свалившись. Он, конечно, шел от холмиков в загородках — этот Двуногий, — но Он почему-то перешел за кучу веток и всякого хлама, которую никогда никто из Двуногих не переходил. Потому что она была большая! Потому что вокруг нее густо росли молодые сосенки, переплетенные шиповником и всякими прочими кустами. Потому что преграда эта была непролазная! А Он пролез! И пошел. Пошел по еле заметной тропочке, которая когда-то — много-много весен назад, как рябушке рассказывали ее сородичи, — пролегала по просеке, над которой теперь висели ржавые железные нитки. Зачем Он пошел, куда — этого рябушка не знала. В его передних лапах не было огненной палки, но Он шел прямо на нее. На нее и на ее детей, еще замеревших в яичках. Рябушка вжалась в землю, насколько могла. Втянула головку, полностью слившись с окружающим ее мхом, и перестала дышать. Она не хотела взлетать. Ведь весна пришла такая ленивая и сонная, она так мало дарила тепла большому лесу, что детишки рябушки, еще затаившиеся в яичках, конечно, могли бы замерзнуть без материнского тепла, но Он шел прямо на нее. Шел и всем своим видом угрожал раздавить ее прямо на гнезде. Ее и ее детишек! Она надеялась, что Он свернет, пройдет мимо.., пусть и совсем рядом, но мимо.., но Он не сворачивал. Он шел прямо на ее домик… И когда его огромная лапа в очередной раз взмыла в воздух, чтобы через мгновение опуститься прямо на нее и еще не вылупившихся из яичек ее деток, рябушка поняла: это все! Это — конец! Конец жизни не только ее неродившимся деткам, но и ее самой. И она уже никогда не сможет увидеть теплое солнышко, никогда не услышит призывный свист удалого кавалера, зовущего ее в счастливую волшебную даль. Никогда не поведет своих подросших птенчиков по ягодным зарослям, не сможет рассказать им, как прекрасен мир, вообще никогда не сможет породить новую жизнь в этот мир, — и она… взлетела. Взлетела из-под самой ноги двуногого чудовища, опускающейся прямо на ее гнездо!..
Но чудовище прошло мимо. Может, оно и испугалось взлета рябушки и не наступило на ее домик. Может, была еще какая-то причина, но гнездышко рябушки осталось целехоньким! И все яички в нем тоже! Но рябушка в него не вернулась… Ни через пять минут после прохода Двуногого, ни через десять, ни через полчаса. И даже ни через час!..
Двуногие закончили свое воркование возле холмиков со столбиками, позалезали в круглоногие страшилища и исчезли из глаз. И все вокруг затихло.
Но до самого последнего момента, еще до того, как страшилища заревели и стали расползаться, рябушка так и не вернулась на гнездо. А ведь прошло больше часа… Наверное, она решила, что пусть лучше будет, как в первый год, когда ее неродившихся деток съела лиса, а сама она все-таки потом явила миру двух маленьких рябушек, пусть и поздних. Может, она подумала, что пусть так же будет и в этот раз. Зато на будущий год она сможет дать жизнь целому семейству рябчиков. Как это было год назад… Ведь минувшей весной их появилось целых десять штук! И все благополучно поднялись «на крыло». И рябушка не вернулась…
…Милая моя рябушка! Серенькая моя красавица птичка! Это — я! Это я шел по той самой тропочке сквозь непролазные заросли шиповника и прочей лесной чащобы, где никто никогда не ходил! Ты была абсолютно права, выбрав это место для своего гнездышка! Это действительно самое безопасное место во всем лесу: в десяти метрах от дороги и в двадцати метрах от старого деревенского кладбища, на которое иногда — раз-два в году — съезжались с самых разных уголков России еще живые родственники умерших жителей громадной русской деревни, которая погибла тридцать лет назад. Вот и я тоже: две с лишним тысячи километров преодолел, три государственных границы пересек, пока доехал. Съезжались, чтобы почтить память предков своих, сидя за оградками возле их могил. Съезжались, чтобы показать своим детям где похоронены их бабушки и дедушки, дядюшки и тетушки. Они прибирали могилки своих родных и выкидывали мусор в большую кучу, расположенную на старой просеке, по которой когда-то — лет сорок назад — шла линия телефонной связи. И они никогда не шагали дальше этой кучи — ты была права, рябушка, выбрав это место для своего гнездышка. И я бы не пошел тоже, но рядом с могилой моей мамы проросли молодые веточки шиповника. Они были лишними на могиле, их нельзя было оставить, и я выдрал их. Но они были еще очень молоды. Они еще только начинали жить и выдрались легко вместе с молодыми корешками. И мне стало жалко их… Ведь они же ни в чем не виноваты, они так хотели жить и радоваться жизни. Дарить витаминные ягодки, наконец! И я решил отнести их подальше, в глубь леса, чтобы там прикопать. Не просто выбросить на ту самую кучу как мусор, а пересадить. И я перешел за ту кучу…
Но я не наступил бы на тебя, рябушка!!! Тебе показалось, что моя нога была занесена над тобой и твоими не родившимися еще детками — не было этого! Даже если бы я тебя и не заметил, если бы даже ты и не взлетела, то нога моя опустилась бы рядышком с твоим гнездышком. Пусть и близко, пусть и всего-то сантиметрах в тридцати, но я бы НИКОГДА не наступил на твой домик, ибо он был на холмике, покрытом мхом. Моя же еле заметная тропочка проходила рядом с этим холмиком…
Мне очень жаль, рябушка, что так получилось, и ты испугалась. Но я не мог выбросить молодые побеги шиповника на кучу мусора: они тоже хотели жить! Я прикопал их под деревья, занеся их подальше в лес. Я думал, что увижу тебя на обратном пути, но увидел только яички. Какая же они прелесть!!! Я, конечно, сфотографировал их; ведь это такая красота — гнездо рябчика и одиннадцать очаровательных яичек-детишек в самой его середине!!! — но я не причинил им НИКАКОГО вреда! Я даже не потрогал их, чтобы не напугать тебя окончательно, но ты не вернулась. Даже по истечении часа яички так и оставались лежать никем и ничем не прикрытые, хотя близко к ним я уже не подходил, дабы тебя не напугать. Ведь ты, наверное, наблюдала за мной, притаившись в ветках деревьев…
А потом мы все уехали. Погрузились в тракторные телеги — кроме всепроникающих «белорусиков» на кладбище по дороге, в грязи которой колеса телег утопают по самый верх, ни на чем не пробраться — и уехали. Тебе больше никто не мешает, рябушка. И уж точно никто не испугает в этом году! Ведь День Святой Троицы бывает лишь раз в году. Возвращайся, рябушка, успокой душу! Согрей яички своим теплом. Ведь они так нуждаются в материнском тепле — твои еще не родившиеся детки! Может, еще не поздно… И храни тебя Господь! И тебя, и твоих деток! Целых пять дней просил тебя об этом мысленно, пока возвращался в свой нынешний дом. Теперь прошу и со строчек.
1 Рябушка — самка рябчика.
2 Тетушки-пальнюшки — самки тетерева.