Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2018
Владислав Аркадьевич Бачинин — доктор социологических наук, профессор, Окончил философский факультет ЛГУ и аспирантуру Института философии РАН. Автор более 700 опубликованных работ по теологии, философии и социологии культуры, в том числе более 50 книг, среди которых: «Достоевский: метафизика преступления» (2001), «Малая христианская энциклопедия». Т. I—IV (2003—2007); «Девиантология и теология: от Библии к Достоевскому» (Saarbrucken, Deutschland, 2012), «Теология, социология, антропология литературы (Вокруг Достоевского)» (2012), «Мистерия гуманитарной аномии. Духовная война интеллектуалов» (2014), «Протестантская этика и дух остмодернизма» (в соавт.) (2015), «500 лет спустя, или 95 тезисов о Реформации, модерности и великой христианской депрессии» (2016), «Европейская Реформация как духовная война. Теология генезиса modernity» (2017). Постоянный автор журнала «Нева». Победитель конкурса философских трактатов на тему «Возможна ли нравственность, независимая от религии?», проведенного Российской академией наук (Институт философии). Живет в Санкт-Петеребурге.
Величавая мощь и пронзительная острота аутентичной теодицеи
Библия изобилует как острыми событийными коллизиями, так и дискурсивными богословскими, этическими, экзистенциальными сюжетами, настойчиво ставящими перед читателями один и тот же вопрос — об отношении Бога к злу. На ее страницах встречается немало такого, что может вызвать у современного обладателя секулярного, либерально-гуманистического сознания негативную реакцию. Так, обратившись, к примеру, к первым главам Книги Бытие, к историям Великого потопа или уничтожения Содома и Гоморры, он может заявить об учиненном Творцом геноциде допотопного человечества и поселений содомитов. Однако этим выпадам можно противопоставить ряд встречных вопросов:
- Должны ли люди нести ответственность за свои слова и поступки?
- Во имя чего Бог должен терпеть бесчинства аморальных и преступных людей?
- Станет ли человечество счастливее от того, что на земле вместо ответственности утвердится безответственность, вместо богопочитания богохульство, а вместо естественных половых отношений станут процветать противоестественные связи, оскорбляющие человеческую природу и ее Творца?
- Не превратится ли жизнь на планете в «дьяволов водевиль», в «бесовский хаос», если грязная и преступная вседозволенность аморальных грешников, не стремящихся к исправлению, возобладает над цивилизованностью и вытеснит богобоязненную нравственность из отношений людей?
Если же кому-то из диспутантов-секуляриев захочется предъявить счет Богу, возложить на Него всю ответственность за земные катастрофы, освободив от нее человека, то им придется услышать еще и такой вопрос: «Кто дал человеку право суда над Богом? Может ли виновный судить правого? Вправе ли глина возмущаться действиями горшечника?»
Ответы на все вышеперечисленные вопросы присутствуют в Ветхом и Новом Заветах. Их наиболее развернутая экспозиция составляет содержание Книги Иова с ее классической теодицеей, которую И. Кант назвал аутентичной теодицеей. «Когда, — писал он, — Бог Сам становится истолкователем Своей обнаруженной в творении воли, то такое истолкование мы можем назвать аутентичной теодицеей»(1). Это верная мысль важна, поскольку позволяет отделить библейскую Иов-теодицею от многих теодицей, которые впоследствии будут создаваться людьми, вольно или невольно отступавшими от Божьей правды.
Полифония Иов-теодицеи:
нарративность и дискурсивность
Главный герой Библии — Господь Бог. В Книге Иова, где Он тоже главенствует, возле Него объявляется сумрачная фигура Его абсолютного антипода, трансцендентного духа зла и тьмы, лукавого обладателя злой воли. Позиции этих главных действующих сил, Бога и сатаны, противоположны, но не зеркально-симметричны, а, напротив, принципиально, по всем позициям асимметричны. В них нет равнодоказуемости тезиса и антитезиса. Это нечто совсем иное: Бог олицетворяет высокие тайны жизни, а дух тьмы — глубокие тайны зла и смерти. От этого духа, чрезвычайно деятельного, норовящего во все вмешиваться, стремящегося нанести как можно больше вреда людям, исходят все катастрофы, беды, несчастья человечества.
Что касается третьего по значимости действующего лица теодицеи, человека по имени Иов, то его жизни суждено превратиться в пепелище. Сатанинская сила, подобная взрывной волне, выбросит его за пределы привычного благополучного существования, так что он окажется среди праха и пепла, сам похожий на догорающий человеческий огарок. Предельный опыт, приобретенный им в исключительных обстоятельствах череды катастроф, окажется для него почти невыносимой тяжестью, под игом которой очень трудно существовать и крайне не просто веровать и размышлять.
В Книге Иова, как богочеловеческом творении, захватывающая нарративность, духовная насыщенность поэмы-мистерии сочетаются со сложнейшей дискурсивностью, смысловой глубиной богословского трактата. Воссоздается уникальная в своем высоком драматизме картина единства вселенского макробытия и человеческого экзистенциального микросуществования.
Линейности поступательно развертывающегося нарратива сопутствует динамика формирования композиции теодицеи. На сценарной канве Книги Иова проступает сложнейший рисунок из стратегий, проводимых Богом и сатаной, а также из позиций Иова и его друзей. Между людьми возникает острая полемика, в которой каждый из диспутантов излагает собственную версию теодицеи, пребывающую в той или иной степени отдаленности от Божьего взгляда на происходящее.
Когда М. М. Бахтин разрабатывал идею полифонической природы романов Достоевского, то он, по сути, перенес в близкое к нам время то древнее открытие, которое уже присутствовало в Книге Иова и превратило ее в теодицею с уникальной интеллектуальной композицией, подчиняющейся принципам содержательного многоголосия. Впоследствии именно эта полифоничная теодицея составила живое смысловое ядро всего библейско-христианского дискурса. Внутри его семантических структур пульсируют зародыши бесчисленного множества богословско-философских и этико-экзистенциальных мыслей, идей, концепций. Каждая из них способна, при наличии определенных условий, прорасти и обрести самостоятельность существования в пространстве культуры.
Иов-теодицея вместила в себя невероятно много. В ней, помимо Бога, сатаны, Иова и его друзей, действует еще один важный персонаж. Это динамично пульсирующая мысль, занятая труднейшей работой по постижению глубинной сути отношений между Богом и злом. Вообще мысль выступает в Иов-теодицее в качестве существенного атрибута трех лиц — Бога, сатаны и человека. Отношения между разными интеллектуальными стратегиями не являются отношениями равенства, сотрудничества, дипломатической толерантности, взаимных консультаций и согласований. Субъекты обладают слишком разными сущностями, и потому взаимодействия между мыслью Божьей, мыслью сатанинской и мыслями человеческими разворачиваются в соответствии с иными законами — законами духовной метадрамы.
Мысль Бога, всеобъемлющая и всепроникающая, не имеет ограничений и пределов, пребывает в трансцендентности Его абсолютно суверенной воли. Ее истоки, мотивы никому не ведомы. Она ни от кого и ни от чего не зависит, никому не подотчетна и таит в себе целевую причину развертывания всего дискурса Иов-теодицеи. При этом сущность ее такова, что она всегда и везде свидетельствует прежде всего о мудрости, благости и справедливости Творца.
У мысли сатанинской совершенно иная природа. Она ценностно ограничена: в ней нет ни грана мудрости, благости и справедливости. Ею движет только одно, исключительно низменное, стремление — досадить человеку, доказать, что он является всего лишь «тварью дрожащей», трясущейся за свою жизнь и благополучие.
В человеческой мысли нет однозначности. Она, будучи ограничена антропологией, противоречива, несвободна, зависима от очень многих факторов. При этом ей свойственно воображать себя независимой и с позиций своей мнимой суверенности категорично судить обо всем на свете. Очень часто она либо впадает в экзистенциальную дремоту, либо ведет себя беспокойно, суетливо, тревожась, двоясь, многого не понимая, сомневаясь, не веруя и потому терпя духовные поражения.
Плач Иова
В центре Иов-теодицеи располагаются великие недоумения растерзанного злом человека. Иов страдает от внутренних разрывов, от одолевающих его смысловых диссонансов непонимания: «Почему?», «За что?», «В чем моя вина?» Одновременно он формулирует один из главных вопросов всех будущих теодицей:
|
Почему нечестивцы живут до глубокой старости и, кажется, с годами лишь крепнут? Дети их подле них благополучны, внуки их — перед их очами. В их домах царит мир и спокойствие, и жезл Божий на них не обрушивается. Быки у них породистые, осеменяют постоянно, коровы их телятся, и выкидышей не бывает у них. Детям их вольготно повсюду, словно стадо овчее, резвятся они. Поют они, на бубнах и цитрах играют, под звуки свирели радуются. Все дни их проходят в счастье, и в Шеол они сходят без мучений. Говорят они Богу: «Отойди от нас прочь! Не желаем мы знать путей Твоих! Кто это такой Всесильный, чтобы Ему служить? Какой прок молиться Ему?» Но ведь не в их власти счастье! Чужды мне замыслы нечестивцев!.. Часто ли светильник
|
у нечестивцев гаснет и приходит ли к ним несчастье? И обрекает ли Бог их во гневе Своем на страдания? Иль становятся они подобны соломе на ветру, мякине, гонимой вихрем? Скажете: «Бог для детей злодея приберег кару…» Лучше бы Он покарал его самого, чтобы сам злодей изведал горе! Пусть своими глазами беду увидит, гнев Всесильного пусть он сам изопьет! Какое дело ему до семьи после смерти, когда дни жизни его окончатся? Скажете: «Бога ли учить мудрости, когда Он судит и тех, кто на высоте обитает». Один до самой смерти полон сил, спокоен и счастлив, тело его молочно-бело, кости его сочны. А другой умирает в муках, так и не вкусив добра… Оба они во прах лягут, тела обоих покроются червями.
Иов. 21,7—26
|
В каждое мгновение быстротекущей жизни Господь испытывает человека, и тому невозможно ускользнуть от неотрывного, проницательного, испытующего Божьего взгляда. Такова непреложная онтология отношения Творца к Своему творению, заинтересованного в том, чтобы Его создание служило интересам Автора, исправно функционировало в соответствии с авторскими инструкциями, не позволяло себе сбоев и отклонений. Подобное отношение Бога к человеку почти всегда вызывает у людей неподдельное изумление:
Что есть человек, что Ты
столь пристально смотришь на него,
обращаешь на него
взор сердца Своего,
следишь за ним каждое утро,
каждый миг его испытываешь?
Иов. 7,17—18
В Книге Иова Бог решает испытать Свое творение на духовную прочность, ставит экзистенциально-педагогический эксперимент, чтобы показать и доказать: человеческий род состоит не из одних каинов и хамов, вавилонских столпотворителей-богоборцев и распутных содомо-гоморрских развратников; существуют и настоящие праведники, чья вера остается непоколебимой даже при самом яростном напоре дьявольских сил.
Разворачиваются трагические события Иов-теодицеи. Зло, подобно смерчу, сносит, стирает с лица земли все, чем жил Иов, что было ему дорого. Не остается ничего, кроме голого человека на голой земле. Эти библейские картины перекликаются со свидетельствами жертв атомного взрыва в Хиросиме. Многие из тех, кто находились в зоне огненной вспышки и, в силу разных обстоятельств, не погибли, признавались, что, придя в себя, обнаруживали, что они оказались совершенно голыми.
Первая реакция Иова на обрушившееся на него зло, этически безупречна:
И встал Иов, разодрал одежды
свои, обрил голову, пал ниц на землю
и сказал: «Нагим я вышел из утробы
матери, нагим и возвращусь туда.
Господь дал, Господь взял. Да будет имя
Господне благословенно!»
При всем при этом не согрешил
Иов и не возложил вину на Бога.
Иов. 20—22
Несмотря на последовавшую далее череду новых испытаний, Иов не отшатнулся от Бога, не заявил о Его несправедливости или жестокости. Его страдания усугубляются тем, что никто ему не сочувствует, и он вынужден выносить тяжкие унижения от окружающих. Друзья не правы тем, что не утешают, а обличают его. А ему требуется именно утешение и, конечно же, понимание сути происшедшего с ним. Но только один Бог знает эту суть. Только Ему ведомо, что она заключается не в причинах, а в целях. Цель же — в испытании, в экзамене, учиненном Создателем в назидание всему будущему человечеству.
Плач Иова можно было бы отнести к библейскому жанру иеремиады, получившему свое название от ламентаций пророка Иеремии, если бы Книга Иова не возникла несколькими столетиями раньше Книги Плача Иеремии. Нарративы обеих книг существуют и разворачиваются в одной тональности. Это жалобы души, мучения истерзанного сердца, только потому не раздавленных перенесенными страданиями, что Бог незримо пребывает с мучеником. Значительная часть плача Иова сосредоточена в 31-й главе:
|
Ведь каков удел людям от Бога свыше, какое наследие от Всесильного с высоты небес? Разве не гибель уготована нечестивцу и беда — злодею? Разве не видит Бог мои поступки, все шаги мои разве не примечает? Разве жил я во лжи? Или нога моя спешила к коварству? Пусть Он взвесит меня на верных весах, пусть узнает Бог мою непорочность! Если стопы мои с пути прямого свернули, если сердце последовало за взглядом, если руки свои я чем-то запятнал, пусть тогда другой ест, что я посеял, а что выросло для меня — да будет вырвано с корнем! Если сердце мое соблазнилось чужой женой и у дверей соседа я караулил ее, пусть моя жена отдается другому, пусть под других она ложится. Ведь это же разврат, преступленье подсудное. Это огонь испепеляющий, низводящий в Аваддон, все добро мое пусть бы он уничтожил! Разве был я несправедлив к слуге моему или к служанке моей и со мной вели они тяжбу? Что стал бы я делать, если б поднялся Бог на их защиту, если б Он учинил допрос, что ответил бы я? Тот, кто сотворил меня во чреве матери, сотворил и слугу моего, Единый созидал нас в утробе. Разве я отказывал бедняку в просьбе, угасал ли взор вдовы по моей вине? Разве в одиночку я ел свой ломоть? Разве не ел от него и сирота? С юности моей я растил сироту, как отец, с рождения моего о вдове заботился. И если видел я, как зябнет раздетый, как бедняку нечем укрыться, не меня ли потом благословляло сердце его и не моих ли овец шерстью был он тогда согрет? Но если я поднимал руку на сироту, зная, что на суде за меня встанут, пусть выскочит рука моя
|
из своего сустава, пусть в локте она переломится! Ведь страшился я бедствий, посылаемых от Бога, пред величьем Его не мог я сделать такого. Разве на золото я полагался, разве о чистом золоте говорил: На тебя моя надежда? Разве тому я радовался, что велико мое богатство, что рука моя владеет многим? Или, глядя на солнце, как оно сияет, как луна шествует в блеске, разве сердце мое втайне соблазнялось, разве рука моя уст моих касалась? Ведь и это было бы грехом подсудным, тогда бы от Бога Всевышнего я отрекся. Разве радовался я несчастью врагов своих, разве ликовал, что беда их постигла? Не позволял я устам моим грешить, призывая проклятья на их жизни! Разве домочадцы мои не говорили: «Всех нас он досыта кормит мясом»? И чужеземец не ночевал на улице: двери мои я отворял страннику. Разве скрывал я свои проступки, как все люди, пряча грех мой за пазухой? Тогда боялся бы я собраний многолюдных, презренье соплеменников меня бы страшило, я молчал бы, не смея за двери выйти. О, если бы Он меня выслушал! Вот последнее мое слово, пусть отзовется Всесильный, пусть обвинитель запишет ответ в свиток. И тогда на плечах своих буду носить его, увенчаю себя им. О каждом шаге своем я Ему поведаю, предстану перед Ним, как князь. И если земля моя на меня сетовала, если все ее пашни плакали вместе, если ел я плоды ее даром, хозяев ее сживал со света, тогда пусть терновник растет там вместо пшеницы, сорняки — вместо ячменя. Завершились на этом речи Иова.
Иов. 31,2—40
|
Иов жалуется Богу и людям на то, что его страдания безмерны, что стрелы Божьи вонзаются в него и ужасы на него ополчились. Потому он желает только смерти как освобождения от страданий.
В ХХ веке подобные жалобные стоны издавали узники ГУЛАГа и нацистских лагерей смерти. «Мусульманин» у Дж. Агамбена (так называли крайне истощенных и деморализованных узников, потерявших человеческий облик) — крайнее, предельное воплощение той антропологии, которая уже одним своим видом вопиет к небесам. Где человеку взять силы, чтобы выдержать чудовищный напор зла и не сломаться?
Целевая причина страданий праведника
Вся суть теодицеи Иова сосредоточена в его словах: «Вот Он убивает меня, но я буду надеяться» (Иов. 13,15). Иов не знает, что у Бога нет намерения убивать его, что это только испытание его духа, проверка твердости веры. Он не впадает в отчаяние только потому, что вера его не поколеблена. Безмерно страдая, он продолжает веровать. Сатана искушает его страданиями, используя их как оружие и надеясь с его помощью уничтожить веру Иова, спровоцировать жертву на хулу в адрес Бога. На стороне архиврага оказалась и жена Иова, которая открыто призывает мужа похулить Бога. Отказывая ей, Иов тем самым отказывает и сатане.
Бог, Который никого не искушает, действует как испытатель, экзаменующий праведника на веру и верность. Все библейские теодицеи предстают средоточиями воодушевляющей мудрости. Через драматические судьбы их героев Бог открывает людям важную истину: зло может вторгаться в их жизни не только в качестве наказания, но и как испытание их веры.
Поначалу Иов, оглушенный свалившимися на него несчастьями, задает Богу неправильные вопросы. Например, такого рода: «За что Ты со мною борешься?» (Иов. 10,2). Это означает: «По какой причине Ты допускаешь непомерно жестокие, едва выносимые страдания?», «Почему Ты обходишься так сурово с теми, кто ничуть не хуже других, а во многих отношениях и лучше?» На первый взгляд эти вопросы кажутся вполне уместными. Но далее Книга Иова убедительно доказывает, что они неверно сформулированы. Друзья Иова, каждый из которых сочиняет свою крохотную теодицею, задались ими, однако в результате не смогли, несмотря на все свои усилия, найти ответы на них и даже вызвали большое недовольство Бога. Они пытались покопаться в жизни Иова, проникнуть внутрь его личности, чтобы отыскать там грехи, заслуживающие сурового воздаяния. Но ничего из того, что им требовалось, они не нашли, поскольку искали не там и не то.
У непомерных страданий Иова не было тех причин, которые пребывали бы внутри него. Да, он был, как и все люди, поражен злым наследием первородного греха. Но во всем остальном он являлся сугубо положительным антропологическим, социальным, моральным и духовным типом. И сам Иов знал об этом и не тратил силы на поиски причин внутри себя. Он устремил все силы своего духа в ином направлении, поняв, что надо искать Бога, Его лица, Его присутствия в своей жизни, возможностей приблизиться к Нему. Ему было необходимо познание Бога, Божьей воли. Он надеялся, что только в таком приближении он поймет истинную суть того, что произошло с ним и с его домом. И Бог пришел к нему на помощь, открыв перед ним важную часть великой тайны Своего вмешательства в его жизнь и судьбу. В результате Иов понял, что все случившееся с ним было угодно Богу, требовалось для Его, Божьих, целей. Сами же эти цели не могли быть несправедливыми, поскольку благой Бог всегда прав и справедлив.
Поначалу Иов полагал причину своих страданий в гневе Бога на него. Так же считали и заблуждающиеся друзья Иова, полагавшие, что Бог покарал того за скрываемые грехи. Иов видел ошибки друзей, но своей не замечал. Впоследствии ошибки такого рода будут характерны для протагонистов многих будущих теодицей эпохи секуляризации. И нам еще придется о них говорить. Что же касается Иова, то он в конце концов отказывается от этой мысли, выходит из своего духовного полуобморока и ментального тупика. Его спасает вера. Он говорит: «А я знаю, Искупитель мой жив» (Иов. 19,25). И твердо верит, что Бог все расставит по своим местам. С этой верой он вплотную приближается к пониманию того, что суть дела не столько в причинах, сколько в целях переживаемых им страданий. Однако эти цели находились далеко за пределами его собственного жизненного мира. Они принадлежали не ему, а Богу, пребывали в Его компетенции, проистекали из Его воли, подчинялись ей и касались уже не столько Иова, сколько всего человеческого рода.
Читатель Книги Иова имеет возможность постепенно приблизиться к подобному пониманию. Этому способствуют несколько важных факторов. Так, в преамбуле Книги Бог не говорит ни одного отрицательного слова в адрес Иова. Напротив, Он дает высокую оценку его праведности. Свою задачу Он ставит предельно однозначно: испытать праведность и верность Иова, чтобы затем вознаградить того за стойкость. Аналогичным образом Бог ранее испытывал Авраама, приказав ему принести в жертву своего сына.
Теологические дебаты
Теологические дебаты между индивидуальными позициями разных участников полилога обретают вид своеобразного конкурса, за которым внимательно наблюдает Создатель. Доводы друзей сводятся в основном к двум общим положениям. Во-первых, Бог безусловно справедлив, насылая на людей беды в качестве кар их за преступления. Во-вторых, хотя Иова и невозможно уличить в явных прегрешениях против Бога, все же сами факты обрушившихся на него утрат и страданий означают, что какие-то грехи, неизвестные окружающим, все же числятся за ним. Этот, второй, довод крайне огорчил Иова, увидевшего в нем свидетельства банальной псевдомудрости и жесткого, безжалостного резонерства тех, кто называли себя его друзьями.
Слова же самого Иова звучат иначе и свидетельствуют о его твердой прямоте и горькой искренности. Во-первых, он на протяжении своей жизни никогда не поступал против совести и потому не чувствует ее угрызений. Во-вторых, он, конечно же, совершал обычные человеческие ошибки, но они не были проявлениями порочных или преступных наклонностей. В-третьих, он признает, что ему не хватает человеческой мудрости для постижения тех причин и целей, из-за которых Бог ввергнул его в пучину страшных бедствий и непомерных страданий.
Вопросы, касающиеся причин зла и страданий, звучат с пронзительной остротой из-за сопутствующих им горьких стенаний плачущей души Иова. Она, подобно крохотному человеческому мотыльку, распластанному под пятой неодолимой, сверхъестественной силы, почти раздавлена тяжестью страданий и чудом еще остается живой.
Человеческому уму, находящемуся в таком же состоянии и пытающемуся задавать вопросы, грозит опасность отдалиться от веры на значительное расстояние, что ему не обещает ничего хорошего. И чем больше вопросы будут походить на обвинения в адрес Бога, тем меньше останется у несчастных мотыльков шансов выбраться живыми из-под придавившей их тяжести испытаний.
Иов не таит сомнений и прямо, честно, искренне говорит о своих недоумениях. Лишь к концу диспута, вняв голосу Бога, он перестает вопрошать и смиренно склоняет голову перед премудростью Всевышнего. К счастью для него, вера его осталась не поколеблена. Пройдя через потрясения, Иов остался тверд в своей уверенности, что Бог — всесильный и благой Господин всего сущего, что долг каждого человека состоит в том, чтобы безропотно принимать от Него абсолютно все, в том числе и испытания, какими бы мучительными они ни были.
Иов понимает, что человеку с его ограниченным умом не дано охватить и постичь мудрость Божьих замыслов ни в физическом, ни в моральном мире. Земные свидетельства этой запредельно высокой мудрости, выходящей за грани человеческого понимания, рано или поздно обнаруживаются. Поэтому лучше загодя положиться на Бога, довериться Ему. И это доверие будет самой надежной гарантией от всех возможных заблуждений и непоправимых ошибок.
Откуда, из каких сфер могут страдальцы ожидать избавления и спасения? Судьба Иова убеждает: только сверху, свыше, от Бога. По незримому руслу, как по некоему световоду, могут заструиться Божья благодать и милость, способные наполнить человека духовной силой, позволяющей все выдержать, выстоять. Благодаря только ей человек обретает способности и умения верно понимать происходящее, правильно формулировать трудные вопросы, слышать ответы Бога, внимать им, мудро истолковать их, делать верные, созвучные Слову выводы из всего, что выстрадано, прочувствовано, продумано. Если такого световода нет, то рассчитывать на успешную ориентацию в лабиринте теодицеи не приходится. Своими силами разум не сможет постичь тайну отношений между Богом и вторгшимся в человеческую жизнь злом.
Фауст-теодицея против Иов-теодицеи
Иов-теодицея предстает во всей своей духовной красоте и мощи при ее сопоставлениях с позднейшими теодицеями эпох ранней и зрелой модерности. Иов задает вопрос, который для него является чисто риторическим: «Кто скажет Ему: что Ты делаешь?» (Иов. 9,12). Однако новые теодицеи будут держаться именно на вопросах такого рода, на «речах безрассудных», выражающих недоумения, претензии и недовольства в адрес Бога и всей онтологии Божьего господства над миром.
Сквозным сюжетом интеллектуальной жизни нового времени станет тема намеренного, сознательного, целенаправленного разрушения библейско-христианской теодицеи как духовной парадигмы. Будут производить теодицеи с совершенно иными аксиологическими свойствами, предназначенные звучать в тональности богоотступничества, апостасии, богоборчества. Из них совершенно исчезнет высокий строй и ослепительный блеск острой, чистой, возвышенной и глубокой библейской мысли. В семантических метаструктурах, модифицированных фаустовским человеком, мысль уже не будет растекаться по вселенским просторам Божьего миропорядка, а застрянет в пределах рациональных структур секулярного характера. Из нее попытаются сделать подобие грубых стенобитных орудий, предназначенных сокрушить теологические конструкции библейско-христианских теодицей от Иова до Лютера и Кальвина.
Если библейская теодицея исполнена духа, хотя и дерзновенных, но, по сути, боголюбивых вопрошаний, то их секуляризованные, девиантные версии будут выглядеть демонстрациями дерзости без любви. Они не станут защищать Бога от обвинений в том, что Он допустил существование зла, а, напротив, будут охотно подыгрывать обвинителям. Их тон будет больше напоминать выступления неких прокуроров, бесцеремонно обсуждающих, оценивающих и негативно трактующих действия Творца. В них человек фаустовского типа попытается перехватить инициативу у Бога, призовет Его к ответу, подвергнет сомнению Его мудрость, милосердие, всемогущество и справедливость. Объявится одно из главных желаний фаустовской души — убедиться в «зиянье Бога» (Гельдердин—Хайдеггер) и заменить явленное в Боге средоточие высших смыслов скопищем бессмыслиц и даже — более того — начать преподносить эту негативную замену в качестве безусловно позитивного приобретения научно-критической мысли.
Если попытаться обозначить тип того интеллектуала-деструктора, который займется сочинением подобных квазитеодицей, то для идентификации этого собирательного образа трудно подыскать имя более аутентичное, чем Фауст. Оно и по пространственно-хронологическим меркам, и по самой своей богопротивной сути идеально вписывается в общие интеллектуальные ландшафты и апостасийные композиции теодицей нового вида. А это, в свою очередь, позволяет достаточно отчетливо обозначить суть духовной, экзистенциальной, культурно-исторической антитезы между двумя историческими типами классических теодицей библейско-христианского человека с одной стороны и постклассических теодицей секулярного, фаустовского человека с другой. Эта антитетика, ясно обозначившаяся в пору зрелой модерности, ознаменует тот роковой исторический излом-поворот, за которым начнется ускоренное скольжение европейского духа по наклонной великой христианской депрессии.
Вот они, эти основные, самые кардинальные различия между историческими типами Иов-теодицеи и Фауст-теодицеи.
1. В Иов-теодицеях библейско-христианского человека господствует дух хотя и настойчивых, но почтительных и смиренных, пронизанных страхом Божиим вопрошаний к Тому, Кто неизмеримо выше и мудрее человека. Это обращения верующих людей в надежде, что Бог поможет им во всем разобраться, утолит духовную жажду, утешит и успокоит их.
В теодицеях фаустовского человека нет ни малейших признаков страха Божьего. В них доминирует требовательный и даже вызывающий тон грубых претензий надменного обвинителя, возомнившего, что у него есть право судить Бога и выносить Ему свои приговоры.
2. В Иов-теодицеях главенствующий субъект — Бог. Никому из диспутантов, безусловно признающих библейскую онтологию, не приходит в голову оспаривать Его верховный статус и абсолютный суверенитет.
В теодицеях секулярного человека эпохи модерности главным субъектом становится скептик и эгоцентрик, интересующийся собственной жизнью и персоной в гораздо большей степени, чем всем сущим и должным. Он ставит под сомнение якобы «гипотетическое» бытие якобы «гипотетического» Бога. Исходя из собственных интересов, он присваивает себе право решать судьбу Творца и выносить приговор мировому злу.
3. В Иов-теодицеях верующий человек не сомневается в справедливости, мудрости, всемогуществе и милосердии Бога.
Постклассические теодицеи изобилуют рассудочными сомнениями во всех этих свойствах Бога.
4. В Иов-теодицеях, являющихся богопрославлениями, человеческий разум ведет себя смиренно, сознает свою ограниченность, не пытается достичь своих целей любой ценой, не прибегает к лукавым софистическим ухищрениям.
В Фауст-теодицеях, являющихся богообвинениями, практически все смысловые конструкции строятся на системах софизмов, отталкиваются от установок разума, пребывающего в горделивом самоослеплении, действующего с позиций логического произвола и этической вседозволенности, культивирующего коренную ложь о якобы «гуманистичности» богоотрицающих стратегий бытия и мышления.
5. В Иов-теодицеях не ставятся под сомнение ни присутствие Бога в бытии, ни целесообразность сотворенного Богом миропорядка.
Теодицеи фаустовского человека изобилуют такими сомнениями. Их создатели как будто уже знают о стоящей перед ними сверхзадаче — загодя собирать аргументы, готовить почву для вынесения вердиктов не только об «импичменте» Богу, но и о Его приближающейся насильственной «смерти».
6. В Иов-теодицеях, складывающихся из суждений разума и веры, человеком движет воля к бытию в Боге. И потому он предельно серьезен и тверд в своей вере, отважен и мужествен в защите своей позиции.
В Фауст-теодицеях, состоящих из суждений рассудка и безверия, людьми фаустовского типа движет авантюрная воля к собственному духовному небытию. Они упорны в безверии, надменны в гордыне, бесцеремонны в вопросах и ничем не маскируют свои непомерно дерзкие, а местами и откровенно «хамские» модели умственного поведения.
7. Библейско-христианские Иов-теодицеи строятся на онтологии разомкнутости антропологического в божественное, профанного в трансцендентное.
Фаустовские квазитеодицеи — это всегда демонстрация онтологии самозамкнутости антропологического на самом себе, презентация позиции намеренно культивируемой самоизоляции антропологического от трансцендентного. На этом основании складываются картины онтологического и экзистенциального одиночества человека.
8. В классических теодицеях Бог как Истина предполагает бескрайний простор для деятельности человеческого мышления, поиска тех смыслов, по которым трансцендирующее «я» восходит, словно по ступеням, к Истине-Богу. При этом мысль, поддерживаемая верой, не страшится того, что вынуждена двигаться по территориям непознанного и непознаваемого.
В секулярных Фауст-теодицеях нет ни Бога, ни истины, и потому мышление продвигается так, как будто находится в шорах: оно охотно экзистирует, но ему не дано трансцендировать.
9. В библейско-христианских теодицеях незыблема онтологическая субординация, согласно которой благой Бог бесконечно высок, а сатана, источник зла, — абсолютно низкий, низменный субъект, находящийся в прямом подчинении у Бога.
В Фауст-теодицеях, отличающихся превратной эпистемологической и оценочной оптикой, нет ничего абсолютного. В их релятивистских картинах мира ни высота авторитета Бога, ни низость всемирного зла не являются неоспоримыми данностями. Все выглядит относительным, все считается дозволенным, в том числе и невозможное для верующего разума принижение Бога и возвышение зла. Секулярному рассудку позволительно представлять последнее как самостоятельную силу, довлеющую над миром и даже над Богом. Для него допустимо ставить Господа в позицию провинившегося ответчика, обязанного отвечать на въедливые вопросы истца, то есть фаустовского человека.
10. Иов-теодицея выступает в качестве эффективного «фильтра очистки» духа, ума, души от их «загрязнений» атеистическими предрассудками.
Фауст-теодицея, напротив, работает как «загрязнитель» пространств индивидуальной и общественной духовной жизни негативными выбросами, сложносоставными «нечистотами» секулярного интеллекта.
Главные уроки библейско-христианских теодицей, этих плодов духа, прочно связанного с Богом, ценящего эту связь превыше всего, — это уроки веры, отбрасывающей малейшие сомнения в том, что Бог может поступать несправедливо, убеждающей, что эти сомнения исходят от лукавого и сами являются злом. Это не устраивает фаустовского человека, занявшегося фактическим деконструированием библейской теодицеи. Он создает ее превратную, извращенную иноформу, полярную по духу, враждебную смыслам первородных библейских теодицей патриархов, псалмопевцев и пророков. Пропитанный злом, он в своих рассуждениях о зле демонстрирует собственную негативную сущность, выказывает злой ум и злую волю человека греха, безверия и беззакония, пребывающего в открытом конфликте с Богом.
Фаустовские квазитеодицеи остаются одним из самых впечатляющих по своему негативному посылу интеллектуально-гуманитарных проектов эпохи модерности. Имея конспирологическую подоплеку, указывая на конспирологическое мышление их конструкторов, они свидетельствуют о настоящем заговоре демонических сил против Бога и верующего в Него человека. Это делает их анклавами предельного опыта взаимодействий человеческой души и мысли с резидентами инфернальной тьмы, демоническими силами богоотрицания и богохульства.
Современная мысль, погружающаяся в проблемные средоточия экстремального зла, рефлексирующая о загадках предельного опыта, вынуждена маневрировать в дискурсивных пространствах мировой теодицеи, среди «вечных» вопросов как теологии, так и философии, моральной, экзистенциальной, правовой, политической. Эти вопросы передаются, подобно эстафете, от одних поколений к другим и с течением времен не становятся ни легче, ни проще. И сегодня решать их также трудно, как и в библейские времена. При этом в особо затруднительных положениях оказываются интеллектуалы с секулярным рассудком. Даже если они и понимают, что очутились на территории мировой теодицеи, то все равно они фактически не знают, что им делать с гордиевым узлом острых, пронзительных проблем, впивающихся своими жалами в человеческий мозг. Самое малое из того, что они готовы признать в качестве бесспорной предпосылки, — это согласиться с предназначением теодицей помогать человеку отыскивать смыслы конкретных форм экстремального зла и мало-помалу осмысливать таинственную природу предельного опыта.
Иов — архетип атомного человека
Здесь мы приблизились к самой, пожалуй, болезненной проблеме, связанной с предельным опытом современного человека, на глазах которого совершился атомный поворот. В свете радикальной метаморфозы геополитической и одновременно морально-экзистенциальной реальности библейская история Иова обретает вид символической притчи уже не только о канувшем прошлом, но и о вероятном будущем. Сам Иов предстает в качестве архетипа атомного человека, а в Иов-теодицее проступают прецедентные признаки констелляции архетипических смыслов с очертаниями полифонической метадрамы о судьбе атомного человечества.
В этом нет ничего удивительного, поскольку Книга Иова со свой исключительной смысловой насыщенностью существует в «большом времени» мировой истории и культуры, включающем как современников Иова, так и современников Оппенгеймера. И все-таки в ее поистине сверхъестественной духовной мощи, невероятной экспрессии, провидческой проницательности, универсальном символизме и трансисторической архетипическости остается что-то загадочное. Мало найдется книг, способных соперничать с ней выразительностью сюжета, духовной напряженностью главной коллизии, интеллектуальной плотностью повествования, неисчерпаемым богатством множества смыслов. Не побоюсь сказать, что если на одну чашу весов положить Книгу Иова, а на другую все тексты Платона и Аристотеля, то первая чаша, по моему глубокому убеждению, перетянет вторую.
В Книге Иова поражают несколько чрезвычайно существенных обстоятельств символического характера.
Первое — то, что эта самая древняя библейская книга оказалась не простым нарративом, но выстроилась в соответствии со смысловыми принципами теодицеи. Получается, что уже на заре цивилизации возникает сложнейший интеллектуальный жанр с почти фантастической архитектоникой, невероятно замысловатой композицией и бездонной смысловой глубиной, успешно демонстрирующий судьбу исторического долгожителя.
Второе. За те тысячелетия, что прошли со времен появления Книги Иова, ни одному автору, ни одному богословскому трактату, философскому сочинению или литературному шедевру не удалось превзойти ее ни по одной из позиций интеллектуального или художественного мастерства.
Третье. Опять же, по какому-то удивительному совпадению, а точнее, по Божьему предзнанию, предвидению, предопределению Иов-теодицея предстает как эмбрион всего будущего мирового библейско-христианского богословия, как метаисторический метанарратив. Это двойное «мета» указывает, что перед нами очень своеобразный пророческий текст. На ранней стадии мировой истории в центральной коллизии этого текста оказалась предузнана и обозначена религиозная, нравственная, экзистенциальная трагедия человека атомной эпохи, чье внешнее благополучие способно в любой момент мгновенно превратиться в прах, развалины и пепелище.
Внимание к этому обстоятельству позволяет снять все те недоумения, которые возникают у иных читателей, не понимающих, зачем Богу нужно было допускать такой максимализм, такую несоразмерность, даже чрезмерность в тяжести страданий, обрушенных на Иова, который не был нечестивцем и, казалось бы, не заслуживал столь сурового обхождения с ним. И вот из нашего атомного века мы видим, что Бог изобразил в Слове с долговременным упреждением то, что в наше время грозит каждому человеку. Он с присущей Ему полнотой предузнания и предопределения всего сущего рассказал в Книге Иова о Своем предзнании, счел нужным предупредить всех, кто внимателен к смыслам Его Слова, о будущем предфинальном катастрофическом повороте мировой истории. Бог духовно предуготовляет нас к тому, вероятность чего для современного мира, кишащего миллионами маленьких фаустов с сатанинскими мыслями, весьма велика.
Для Иова, оказавшегося на пепелище своей былой жизни, активная фаза катастрофы закончилась. Но начался сильнейший и глубочайший кризис. Его растерзанное потрясениями экзистенциальное «я», смятенный ум и грозящая вот-вот надорваться вера — все это навалилось на него непомерной тяжестью от которой освободиться было необходимо, но невозможно. И тут его дух и мысль разворачиваются, набираются сил и устремляются ввысь, к Богу. По сути, им больше некуда двигаться. Ни у кого, кроме Бога, истинного Автора каждой отдельной человеческой драмы и всей мировой драмы в целом, не найти ответов на болезненные вопросы. Так полагал Иов и был совершенно прав.
Бог хотя и испытывал Иова, но прекрасно знал, чем все закончится. Иов для него был одним из тех, кого Он предузнал, предопределил, призвал, кого готов был оправдать и прославить (Рим. 8,28—30). И Он совершает акт, подобный акту передачи пророку Моисею каменных скрижалей с выбитыми на них десятью заповедями. Всю Книгу Иова можно уподобить пространной, развернутой одиннадцатой заповеди, которая заранее была приготовлена Господом для человека атомной эпохи. Это заповедь о том, как ему надо будет вести себя в ядерной катастрофе, чтобы не погибнуть безвозвратно.
«Атомная заповедь» Иов-теодицеи решительно и властно ставит каждого современного человека в предельную ситуацию засилья экстремального зла. Она побуждает к мысленному погружению в «атомный дискурс» глобальной сверхкатастрофы и тем самым как бы спрашивает: «Ну, что скажешь на это? Тебе показано то, что Бог может допустить и сделать с жизнью любого из сынов человеческих. И это только репетиция, только урок. Думай, решай, делай выводы и не ошибись!»
Череда катастроф, обрушившихся на Иова, напоминает молот, бьющий в одну и ту же точку с целью пробить, разбить, сокрушить человеческий дух. Беда следует за бедой. «Прошло первое горе, но вот идут за ним другие два» (Откр. 9,12). Не успевает Иов придти в себя от одного удара, как на него обрушивается другой, не менее тяжелый. «Еще он говорил, как приходит другой и сказывает: огонь Божий упал с неба и опалил овец и отроков и пожрал их» (Иов. 1,16). Иову некогда размышлять под шквалом ударов, падающих на его голову неведомо откуда. «И вот, большой ветер пришел от пустыни и охватил четыре угла дома, и дом упал на отроков, и они умерли» (Иов. 1,19). Ошеломленный происходящим, Иов не может понять причин ужасающей избыточности этих внезапных катастроф.
Происходящее с ним перекликается с одной современной японской историей, похожей не страшную притчу. Человек пережил атомную бомбардировку Хиросимы. Случилось так, что его удалось очень быстро вывезти в другой город, поместить в госпиталь. Он, обожженный, искалеченный, потрясенный пережитым ужасом, вздрагивающий от каждого шороха, лежит на кровати, и медсестра успокаивает его: «Не тревожьтесь. Вы находитесь в полной безопасности. Вам ничто не грозит. Вы в Нагасаки». И пока она это говорила, к городу уже подлетала следующая железная птица, начиненная огнем, язвой и смертью.
Стремительная атака сатанинской силы на Иова заканчивается очень быстро. В финале его личной катастрофы, которая своими внешними признаками по какому-то удивительному совпадению напоминает ядерный удар, остаются пепел и пораженное тело едва живого страдальца, поскольку вдобавок ко всему сатана «поразил Иова проказою лютою от подошвы ноги его по самое темя его. И взял он себе черепицу, чтобы скоблить себя ею, и сел в пепел» (Иов. 2,7—8). Физически выживший после катастрофы, но загнанный духом зла в состояние смятения, тяжелой удрученности, глубочайшей растерянности, Иов утратил все, кроме способности думать и вопрошать. И как только ему удалось прийти в себя и собраться с мыслями, был произнесен первый вопрос и началось главное — мощно зазвучала великая интеллектуальная симфония первой и главной библейской теодицеи. Мысль, облаченная в слова, становится протагонистом повествования, и она же превращает жизнеописательный нарратив в дискурсивную структуру теодицеи, в открытый для всех урок веры и стойкости «у бездны на краю».
Иов не является атомным человеком в прямом смысле этого слова. Он — прототип, архетип, символ, указывающий на религиозно-богословскую сущность того типа атомного человека, который появится только в ХХ веке. Богу не было нужды угадывать в Иове черты будущего атомного человека, поскольку Он изначально, до времени, до сотворения мира предузнал, что этот исторический тип появится и что ему придется жить во времена массового безверия, когда резко возрастет нужда в прямом, мудром наставлении, ясно, недвусмысленно отвечающем на вопрос «Быть или не быть?». Не найдя спасительных ответов в современной ему культуре, утратившей мудрость, он сможет отыскать его в Слове. Вот, оказывается, для чего Бог позволил сатане так жестоко обойтись с Иовом. Вот для чего Он создал Иов-теодицею: готовилось наглядное поучение милостивого Создателя для далеких поколений будущей атомной эры.
Катастрофы — это хотя и крайне специфические, но чрезвычайно эффективные средства познания Бога, мира и людей. Через страх и трепет, рождаемые ими, человеку открываются не только способности Бога выказывать праведный гнев, воздавать, поучать, воспитывать, но и властно завладевать человеческими мыслями. Похоже, что угрожающий образ вероятной мировой атомной сверхкатастрофы содержит в себе такой потенциал возможных открытий на пути богопознания, о котором мы пока и не подозреваем.
Что бы мы знали об Иове, если бы не случившаяся с ним катастрофа? Вероятно, ничего особенного, что представляло бы для нас повышенную значимость и ценность. Но катастрофа пробила туннель, ведущий в его душу, образовала разрыв, позволяющий заглянуть внутрь его веры. Возник целый спектр исключительных возможностей для богопознания и самопознания, которыми мы сегодня пользуемся(2). Не исключено, что чем острее и болезненнее будет ощущаться современным человечеством приближение великого атомного коллапса, тем больше важных граней Божьего бытия и человеческого существования будет нам открываться.
Иов — ситуативный мыслитель, вынужденный напряженно размышлять в силу сложившихся обстоятельств. На то была воля Бога, допустившего суровый экзамен. Другое свойство Иова как мыслителя в том, что он ничего не делает, ничего не предпринимает, поскольку делать ему нечего. Все самое страшное из того, что могло быть, совершилось помимо его воли, а ему осталось только одно — понять суть происшедшего, докопаться до истины.
Посткатастрофическая мысль Иова неразрывно связана с пережитой катастрофой, вытекает из нее, окрашена в ее тона. И вместе с тем она чиста в том смысле, что в ней нет ни игры, ни лукавства, поскольку в подобных обстоятельствах человеку не до них. Иов — не Экклезиаст, который меланхолически мудрствовал обо всем на свете среди комфорта и роскоши. Его мысль устремлена в запредельность трансцендентного мира и не цепляется ни за какую материальность, телесность, вещность. В круге его жизни все это либо совершенно уничтожено, либо сведено чуть ли не к нулю.
В сетованиях Экклезиаста нет той духовной силы, что присутствует в словах Иова. Они остаются на том же уровне, что и резонерствующие рассуждения друзей Иова. Внешне правильные, они — всего лишь бледные подобия трагической мудрости Иова, для которого собственные страдания стали основанием его духовного взлета и финального прозрения. Бог, внимательно наблюдающий за ним, не лишил его очень важной милости и открыл ему то, что в условиях рутинной повседневности отсутствует, — очистительный эффект экстремальных обстоятельств, катарсичность предельного опыта.
Между рассуждениями друзей Иова и сентенциями Экклезиаста оттого так много общего, сходного, что это люди, не затронутые тяжелыми страданиями, не приобретшие предельного опыта. Их тепло-хладным умам не свойственна та высокая духовная сила, которая есть в Иове. Потому их ровно текущие речи так резко контрастируют с сочащимися кровавыми слезами словами Иова: «О, если бы можно было взвесить мое страдание» (Иов. 6,2).
О Иове можно говорить, что он либо притиснут к стене, либо поставлен на краю пропасти, либо подвешен над бездной на тончайшем волоске. Ему уже нечего терять и незачем изображать себя не тем, кто он есть. И хотя его ум не слабее ума Экклезиаста, а может быть, и сильнее, у него нет ни сил, ни желания, праздно умствовать и блистать отточенными афоризмами. Катастрофы не предрасполагают к интеллектуальным экзерсисам и блеску остроумия. Иов погружен в ту особую экзистенциальную ситуацию, когда человеку, как скажет впоследствии Достоевский, миллиона не надо, а надобно мысль разрешить. В последних вопросах, задаваемых с последней прямотой, обнажена голая правда голого человека на голой земле. Это предельная, последняя правда, поскольку в любой момент его жизнь может оборваться. Он ведет себя как человек, находящийся на смертном одре: снизу на него безжалостно напирает смерть, а сверху на него испытующе смотрит Бог. Смерть Иову не интересна, но понять Бога ему очень хочется. Он, ничего не знающий о прологе на небесах, догадывается, что это Бог загадал ему неописуемо трудную загадку, разрывающую его ум и душу и покушающуюся на его веру. Тем более что вера жены Иова уже умерла, не вынеся множества нанесенных катастрофой разрывов.
Современные не верующие в Бога фаустовские души очень не любят, когда кто-либо начинает рассуждать о геополитических катастрофах ХХ века и о современной ядерной угрозе в терминах Божьего воздаяния и возмездия. Им неприятна мысль о том, что Бог, Которого они так старались «элиминировать» за пределы бытия, на самом деле жив и являет Себя через допущение жестоких войн, тоталитарных режимов, кризисов, катастроф. Для них неприемлемы суждения о том, что посредством всех этих потрясений Бог уже воздает людям за их нечестие и готовит окончательный судебный иск к человечеству конца времен.
В подобном неприятии присутствуют явные признаки духовной трагедии. Но понять ее суть и масштабы может только разум, действующий в союзе с верой. Для него очевидно то, что секуляризация демонтировала ту систему опор, на которой основано человеческое существование. Живой, теплый комочек из мягкой плоти, белков, жиров и углеводов легко может быть уничтожен малейшим неблагоприятным фактором. Он только потому и существует, что его поддерживает Бог. Но эту главную опору он же сам в припадке гордыни выбил из-под своих ног и повис в пустоте, принимая свою беззащитность за свободу. Самое же поразительное состоит в непонимании им самоубийственной природы этой «свободы». Сотворенный Богом, он открыто восстал на Отца Небесного, решился на богоубийство и при этом меньше всего думал о наказании за свое преступление. А возмездие между тем приблизилось вплотную, и формы, в которые оно облачается, становятся все страшнее. Еще не успели остыть печи Освенцима и пепел продолжал хранить тепло сожженных человеческих тел, как в небе Хиросимы и Нагасаки грянули громы и вспыхнуло ослепительное пламя, мгновенно испепелившее и искалечившее еще сотни тысяч живых людей, настигнутых участью Иова.
1 И. Кант. О неудаче всех философских попыток теодицеи. — Он же. Трактаты и письма. М.: Наука, 1980. С. 70.
2 Одним из писателей-аналитиков, активно пользовавшихся этим приемом, стал Ф. М. Достоевский, для которого жизненные потрясения, кризисы, катастрофы, переживаемые его героями, явились инструментами исследования их внутренних миров.