Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2016
Евгений Михайлович Беркович – математик, публицист, историк, издатель и редактор. Окончил физический
факультет МГУ им. Ломоносова, кандидат физикоматематических
наук, доктор естествознания. Создатель и главный редактор журналов «Семь искусств»
и «Заметки по еврейской истории», издатель альманаха «Еврейская Старина» и журналгазеты «Мастерская». Автор книг «Заметки по еврейской
истории» (2000), «Банальность добра. Герои, праведники и другие люди в истории Холокоста»
(2003), «Одиссея Петера Прингсхайма» (2013), «Антиподы.
Альберт Эйнштейн и другие люди в контексте физики и истории» (2014) . Публиковался
в журналах «Нева», «Иностранная литература», «Вопросы литературы», «Зарубежные записки»,
«Человек» и многих других изданиях. Живет и работает в Германии (Ганновер).
«Двумя ступенями ниже миллиардера»
Роман Томаса Манна «Королевское высочество»[1] вышел в свет в 1909 году, через четыре года после свадьбы автора и Кати Прингсхайм. Сюжет произведения во многом автобиографичен, в главных героях — принце КлаусеГенрихе и студентке Имме Шпельман, изучающей математику, — легко угадываются Томас и Катя.
Отношение к математике принц КлаусГенрих высказал в романе во время приглашения Иммы Шпельман на прогулку: «Даю вам слово, я благоговею перед вашей наукой. Только она пугает меня, потому что, каюсь, мне она всегда была недоступна» (II, 239).
Похожее чувство благоговения, смешанного со страхом, испытывал прототип принца — Томас Манн — к будущему тестю, профессору математики Прингсхайму. Символична сцена из романа, когда принц приехал к Имме, чтобы взять ее на прогулку, и столкнулся на лестнице с ее отцом:
«— Дело в том, что мы условились… — сказал; КлаусГенрих. Он стоял двумя ступенями ниже миллиардера и смотрел на него снизу вверх» (II, 236).
Не будет большой натяжкой считать, что так же снизу вверх смотрел на богачаматематика и начинающий литератор Томас Манн, искавший руки его дочери. Семья Томаса и Кати долгое время пользовалась материальной помощью Катиных родителей.
Сразу после скромной церемонии, состоявшейся 11 февраля 1905 года в отделе регистрации браков на Маринплац в Мюнхене, молодые уехали в путешествие в Швейцарию. Никакой церковной процедуры венчания не было, так захотели Катя и ее отец. Альфред Прингсхайм позаботился, чтобы во время путешествия его дочь окружала такая роскошь, к которой не привык литератор, еще не ставший всемирно знаменитым. Из дорогого отеля «БороЛак» (Baur au Lac) в Цюрихе Томас писал брату Генриху 18 февраля:
«Я живу сейчас с Катей на широкую ногу, с „ланчем” и „динер”, а по вечерам смокинг и лакеи в ливреях, забегающие вперед и отворяющие тебе двери… У меня вопреки уверениям отовсюду насчет гигиенической пользы брака не всегда в порядке желудок, а потому и не всегда чиста совесть при этой сказочной жизни, и я нередко мечтаю о чуть большей доле монастырской тишины и… духовности»[2].
Вместо того чтобы наслаждаться радостями медового месяца, обоим супругам пришлось в Цюрихе походить по врачам. Катя обращалась к гинекологу, который посоветовал ей несколько лет воздержаться от рождения ребенка, так как ее организм еще не готов к этому. Правда, советом молодые то ли не захотели, то ли не успели воспользоваться, и ровно через девять месяцев, 9 ноября 1905 года, у Кати и Томаса родилась первая дочь Эрика.
Томас в Цюрихе принимал физиотерапевтические процедуры и посещал различных врачей — в его записной книжке № 6 сохранились адреса и времена приемов трех медиков — двух неврологов и гипнотизера[3]. Самым известным из них был русский профессор Константин фон Монаков[4]. О том, кого из них выбрал Томас и помогло ли лечение, сведений нет.
В целом свадебное путешествие оказалось непродолжительным — уже через две недели Томас и Катя вернулись в Мюнхен. Здесь их ждала новая квартира, которую Альфред Прингсхайм снял для молодых в центре города, на улице ФранцаЙозефа, 2, угол с улицей Леопольда. Квартира располагалась на третьем этаже внушительного дома, состояла из семи комнат и была обставлена дорогой мебелью из лучшего в городе антикварного магазина Бернхаймера (Bernheimer).
В передней части дома, окнами в сад дворца принца Леопольда, располагались кабинет Томаса, столовая и салон. В угловой части находились ванная, спальня Томаса, комната Кати и две комнаты для гостей, которые использовались потом как детские. Здесь семья Маннов прожила шесть лет. Именно здесь был написан роман «Королевское высочество».
Юлия Манн в письме старшему сыну Генриху с восторгом рассказывала о новом жилище Томаса:
«Прекрасная большая квартира с — двумя туалетами! — это ли не идеал? Рабочий кабинет Томми — очень большой, к этому К.[атина] комната, потом столовая, две спальни, белая лакированная мебель… Во всех комнатах элект.[рические] люстры в форме круга; очаровательны маленькие в спальнях, зеленые листья с красными ягодами, а на них висят элект.[рические] лампочки»[5].
Электрическое освещение не было в то время широко распространено. Альфред Прингсхайм одним из первых в Мюнхене электрифицировал свою виллу, построив во дворе дома небольшую электростанцию, так как централизованного электричества в городе еще не провели[6]. Большой редкостью считался и телефон, который заботой Альфреда Прингсхайма был установлен и в его вилле, и в новой квартире дочери.
Катя вспоминала: «Мой отец отдавал предпочтение итальянскому ренессансу и обожал оборудовать квартиры» (Katia, 33). Особое внимание Альфред уделял выбору мебели. Из холостяцкой квартиры Томаса в новое жилье разрешили взять только «три прекрасных ампирных кресла красного дерева с голубоватыми лирами по желтому полю» (II, 308).
В романе соответствующий эпизод выглядит так:
«Однажды утром, выпив целебную воду в бювете, господин Шпельман самолично пожаловал в своем выгоревшем пальтишке в Эрмитаж, дабы выяснить, пригодится ли чтонибудь из мебели для обстановки нового дворца.
— Покажитека, молодой принц, свое добро, — скрипучим голосом потребовал он, и КлаусГенрих продемонстрировал ему спартанскую обстановку своих покоев, жесткие диванчики, прямоногие столы, белые лакированные консоли по углам.
— Хлам, — презрительно изрек господин Шпельман, — не подойдет. — Только три массивных кресла красного дерева с резными завитками на локотниках, из маленькой желтой гостиной, да желтая обивка с голубоватыми лирами снискали его одобрение. — Годятся для передней, — решил он, и КлаусГенрих обрадовался, что эти три кресла составят вклад Гримбургов в убранство дворца; ему, естественно, было бы неприятно, если бы все шло исключительно от Шпельманов» (II, 351).
Кабинет зятя Альфред обставлял тоже по своему вкусу, не очень интересуясь мнением его будущего хозяина. В «Записной книжке» № 7 есть такая горькая помета:
«Я говорю о „порядке“, который наводит тесть в моей комнате. Он отвечает: „Я предельно деликатен и т. д.“ — Ничего себе, деликатен!»[7]
Впрочем, Томас, судя по всему, остался доволен результатом. За две недели до свадьбы он переехал из своей последней холостяцкой квартиры на Айнмиллерштрассе (Ainmillerstrasse), 31/III, в пансион Рау, расположенный в соседнем доме с его будущей квартирой — по улице ФранцаЙозефа, 4. Так что он мог непосредственно наблюдать за переоборудованием своего будущего жилища. В уже упомянутом письме брату из цюрихского отеля «БороЛак», Томас сообщает:
«В конце месяца мы въедем в нашу мюнхенскую квартиру (ФранцЙозефштрассе, 2 III) Она будет на диво хороша. И надо надеяться, там я вскоре опять смогу работать» (Manns, 80).
К роскошной антикварной мебели добавился новый кабинетный рояль, украшавший салон. За ним, по воспоминаниям Кати, нередко сиживал Томас и фантазировал чтонибудь на темы из «Тристана». Стены украшали картины Веласкеса и других старых мастеров, щедро подаренные Альфредом Прингсхаймом, хорошо разбиравшимся в живописи. Недаром он являлся членом закупочной комиссии Баварского национального музея, решавшей вопросы приобретения дорогих экспонатов.
Катя, в отличие от свекрови, не считала новую квартиру очень большой, видела в ней и другие недостатки. В доме не было лифта, и на третий этаж вела крутая лестница, по которой она боялась одна подниматься, особенно когда была беременна (Mendelssohn, 1054). Дети в семье Кати и Томаса не заставили себя долго ждать: через год после Эрики, 18 ноября 1906 года, родился Клаус, через два с половиной года — Голо (27 марта 1909 года), а еще через год с небольшим — Моника (7 июня 1910 года). После этого сильно выросшая семья переехала в новую квартиру в районе Герцогпарка. Этот зеленый район города на берегу реки Изар понравился, и в январе 1914 года Манны обосновались в своей собственной большой вилле «Поши» в том же районе на улице Пошингер, 1, где прожили вплоть до 1933 года, когда оказались в вынужденной эмиграции. Кстати, этот роскошный дом был построен не без участия Альфреда Прингсхайма, недаром по документам он был записан на Катю[8].
С годами материальное положение писателя укреплялось, а после того, как военные займы и послевоенная инфляция обесценила состояние Прингсхаймов, Томас Манн стал значительно богаче тестя. В рождественские дни 1924 года теща писателя написала большое откровенное письмо своей подруге Дагни ЛангенСотро, дочери знаменитого норвежского поэта Бьернстьерне Бьернсона, автора слов государственного гимна, человека, близкого к дому Прингсхаймов. Хедвиг высоко оценивала достижения Томаса Манна, хотя не скрывала горечи от собственного бедственного положения:
«То, что мой зять достиг вершины славы, тебе, вероятно, известно. У него успех за успехом, его положение блестящее, причем не только в литературе, но и в мире, и Катя купается в лучах его славы. Она очень часто сопровождает его в поездках и принимает участие в его чествованиях. Они сейчас „богачи“ в нашем семействе, и в то время, как мы, несмотря на наш прекрасный дом, в котором мы — к сожалению — все еще живем, стали понастоящему бедняками, Манны обзаводятся автомобилем и строят в своем доме гараж: шикарно»[9].
Содержать роскошный дворец на улице Арси, 12 постаревшим и обедневшим Прингсхаймам стало не по карману, и они вынуждены были сдавать некоторые комнаты студентам. Часть коллекций тоже пришлось продать, пенсии почетного профессора явно не хватало. По словам Голо Манна, его дед Альфред Прингсхайм не раз повторял в годы инфляции горькую шутку: «Живем со стены в рот»[10].
Прежнему богатству Прингсхайма пришел конец. Однако ощущение социальной пропасти, разделявшей молодого писателя и богатого академика, долгое время не покидало Томаса. В «Записной книжке» № 7, которую он вел в 1901–1905 годах, сохранилось его признание, недвусмысленно на это указывающее:
«Для Прингсхаймов вообще не существует авторитетов, так как для них, в противоположность моему благоговеющему провинциальному взгляду, все великие персонально, почеловечески, по положению в обществе стоят рядом. Например, Вагнер, Бьернсон, Термина, Ленбах. „Поэтому Вагнер ошибался“ — из уст совсем юнцов!»[11]
Но и тогда, когда Томас Манн стал намного богаче тестя, отношения между ними оставались напряженными. Одним из постоянных источников раздора оставался Шопенгауэр, которого боготворил Томас и презирал Альфред.
Катя в письме дочери Эрике от 7 января 1926 года жалуется:
«Во время встречи нового года на улице Арси произошел ужасный конфуз. Дядя Бабюшляйн [брат Кати, физик Петер Прингсхайм] и Офай [отец Кати, Альфред Прингсхайм][12] непочтительно высказались о Шопенгауэре. Отец, который всю жизнь на дух не переносил Шопенгауэра за то, что тот о математике даже слышать не хотел, не знал, что наш Волшебник является горячим приверженцем философа. Ничего не подозревая, папа заметил Петеру, который стал критиковать Шопенгауэра, что, мол, стоит ли так шуметь изза подобной ерунды. Наш Волшебник побледнел, его трясло, как в лихорадке, но он сдержался; тем не менее вечер был испорчен. Но дома Томми разбушевался, он утверждал, что его намеренно оскорбили и унизили и что на улице Арси это проделывается уже в течение двадцати лет… В последующие два дня он коекак успокоился, но его ненависть к дому на улице Арси остается незыблемой» (Jens, 139–140).
«Золотой портсигар»
У американского миллиардера из романа «Королевское высочество» и мюнхенского профессора математики много общих черт, они и внешне похожи, достаточно взглянуть на один из многочисленных портретов пожилого Альфреда Прингсхайма и сравнить с описанием внешности отца Иммы: «Со лба шла большая лысина, но на затылке и на висках росло еще много седых волос, которые господин Шпельман носил не понашему, не короткими и не длинными, а пышно зачесанными вверх; только сзади они были подстрижены и выбриты вокруг ушей» (II, 225).
Томас Манн впервые появился во дворце Прингсхаймов на улице Арси, 12 в феврале 1904 года. Увиденное произвело на писателя сильнейшее впечатление. В письме брату Генриху от 27 февраля 1904 года Томас признавался: «Прингсхаймы — впечатление, которым я переполнен. Тиргартен с высокой культурой. Отец — университетский профессор с золотым портсигаром…» (Manns, 73).
Этот символ немыслимого для молодого литератора богатства произвел настолько сильное впечатление, что в романе «Королевское высочество» золотой портсигар старшего Шпельмана упоминается дважды, сначала во время первого знакомства миллиардера со своим будущим зятем: «Шпельман вынул из золотого портсигара плоскую сигарету, и, когда закурил, от нее пошел тонкий аромат. — Угодно курить? — только после этого спросил он» (II, 228). Потом предложение сигареты вошло в привычку, и когда американец приходил к чаю, «он неизменно говорил: — А, молодой принц? — и ‹…› под конец протягивал гостю золотой портсигар» (II, 264).
О происхождении богатства Самуэля Шпельмана в романе говорит фрейлина фон Изеншниббе: «Он только унаследовал богатство отца и, говорят, к делам никогда особой любви не питал. Все нажил его отец — в общих чертах я обо всем могу рассказать, я сама читала. Его отец ‹…› приобрел небольшое состояние — можно даже сказать, довольно большое — и пустил его в оборот, занялся нефтью, сталью, железнодорожным строительством, а потом всем чем угодно и все богател и богател. А когда он умер, дело уже было на полном ходу, и его сыну Самуэлю ‹…› оставалось только класть в карман огромные дивиденды и все богатеть и богатеть, и теперь у него столько денег, что и выговорить страшно. Вот как все было» (II, 151).
Альфред Прингсхайм тоже унаследовал огромное состояние отца — Рудольфа Прингсхайма — и считался одним из богатейших людей Баварии. В ежегоднике «Имущество и доход миллионеров в Баварии» за 1914 год «тайный придворный советник, профессор, доктор Прингсхайм, сын берлинского рантье», стоял на двадцать втором месте. Его имущество оценивалось в 13 миллионов рейхсмарок, а годовой доход составлял 800 тысяч рейхсмарок. Для сравнения: средний доход рабочего составлял в то время 1163 рейхсмарки в год[13]. Оклад университетского профессора был раз в пятьшесть выше, но и он оказывался менее одного процента от дохода наследника «берлинского рантье».
Первое упоминание о предках современных Прингсхаймов относится к 1753 году, когда Менахем бенХаим Прингсхайм, известный также как Мендель Йохем (1730–1794), поселился в городе Бернштадте (ныне польский город Берутов — Bierutów — в Нижнесилезском воеводстве). Его старший брат Майер Йохем (1725–1801) жил неподалеку, в расположенном на расстоянии четырнадцати километров городе Эльс (Oels), ныне Олесница.
Начиная с девятнадцатого века еврейская фамилия Прингсхайм становится известной в разных частях Германии. Ее носили крупные промышленники, предприниматели, ученые, преподаватели, банкиры… Генеалогическое дерево Прингсхаймов, составленное Михаэлем Энгелем, охватывает десять поколений и включает почти четыре сотни представителей этой фамилии[14].
Все они — потомки Менделя Йохема Прингсхайма, у которого было девять детей, в то время как брак его старшего брата Майера оказался бездетным. Сыновья Менделя Йохема, дожившие до взрослого возраста, пошли по стопам отца и дяди — либо держали шинки и пивоварни, либо занимались мелкой торговлей, ибо другие занятия для бесправных евреев того времени были запрещены. По мере развития еврейской эмансипации, то есть приобретения евреями гражданских прав, наиболее удачливые становились богатыми и открывали свои предприятия, а их внуки и правнуки поднимались в верхние слои немецкого общества. Процесс эмансипации занял в общей сложности около ста лет и растянулся на четыре поколения. Юридически равные права евреев с немцами были закреплены в конституции объединенной Германии в 1871 году.
Рудольф принадлежал к четвертому поколению Прингсхаймов, он был правнуком Менделя Йохема, внуком его второго сына — Моисея. Рудольф родился в том же городке Эльс, в котором поселился старший брат его прадеда Майер Йохем Прингсхайм, но затем семья Рудольфа переехала в городок Олау (Ohlau, ныне польский город Олава в Нижнесилезском воеводстве), где торговля, чем занимался отец семейства, должна была идти успешнее. Свой трудовой путь будущий миллионер начал с должности экспедитора, сопровождавшего телеги с железной рудой или каменным углем от шахт и рудников до ближайшей железнодорожной станции. Сеть узкоколеек тогда была еще недостаточно развита, поэтому приходилось пользоваться и гужевым транспортом. К сорока годам Рудольф стал управляющим железнодорожной компании, осуществлявшей все перевозки грузов в Верхней Силезии.
Вне всякого сомнения, Рудольф Прингсхайм был человеком не только осмотрительным и осторожным, но и весьма дальновидным. Свои деньги он вкладывал сначала в построение сети рельсовых дорог в Верхней Силезии и только потом в модернизацию транспортных средств. Когда Пруссия в 1884 году национализировала верхнесилезскую сеть узкоколейных дорог, хозяин процветающего предприятия получил солидную денежную компенсацию. Часть денег он вложил в основанное им акционерное общество «Феррум», дававшее большую прибыль. Кроме того, с Прингсхаймом был заключен договор на двадцать лет, по которому он мог оставаться управляющим предприятия вплоть до 1904 года. Женитьба на Пауле Дойчман (1827–1909) только увеличила богатство семьи: супруга Рудольфа была дочерью устроителя прусских королевских лотерей.
Эти факты из жизни отца Альфреда Прингсхайма Томас Манн использовал для характеристики отца Самуэля Шпельмана, который тоже благодаря удачной женитьбе «удвоил нажитой капитал и пустил его в оборот» (II, 184). Он, как и Рудольф Прингсхайм, «строил сталелитейные заводы, учреждал акционерные общества, которые занимались массовым превращением железа в сталь и строительством железнодорожных мостов. Он был держателем большей части акций четырех или пяти солидных железнодорожных компаний и в пожилом возрасте сделался президентом, вицепрезидентом, уполномоченным или директором этих обществ. ‹…› Он оставил после себя капитал, который при переводе на нашу валюту составляет миллиард» (II, 184).
Не пытаясь охватить всех представителей фамилии Прингсхайм, упомянем только двоих, имевших отношение к науке. Натан Прингсхайм (1823–1894), тоже правнук Менделя Йохема, внук его седьмого сына Йозефа, стал известным ботаником, профессором Берлинского университета, членом Прусской академии наук.
Племянник Натана — Эрнст Прингсхайм (1859–1917), сын его брата, банкира и предпринимателя Зигмунда, — стал профессором теоретической физики университета в родном Бреслау. Мировую известность Эрнсту принес опыт ЛюммераПрингсхайма (в русской литературе используется и написание ЛюммераПрингсгейма), послуживший одним из толчков к созданию современной квантовой физики.
«О ценности математики и ее якобы ненужности»
Альфред Прингсхайм с детства любил и музыку, и математику, долгое время не мог выбрать между ними свою будущую профессию. Позднее к этим увлечениям добавилось собирание произведений искусства, и он стал владельцем богатейших коллекций картин, золотых и серебряных украшений, итальянской майолики. Три страсти — математика, музыка и художественное коллекционирование — жили в нем постоянно.
Про Самуэля Шпельмана Томас Манн тоже пишет, что его «подлинной страстью всегда была музыка» (II, 185) и он «предпочел бы всю жизнь только играть на органе и коллекционировать стекло» (II, 260). Коллекция господина Шпельмана представляла собой «явно самое полное собрание в старом и новом свете» (II, 232), точно так же, как собрание итальянской майолики Альфреда Прингсхайма.
Выбор между математикой и музыкой Альфред сделал в молодости, как он шутил, в пользу первой и к счастью для второй. Математика оказалась главным делом его жизни. На небосклоне науки он не стал звездой первой величины, но был, без сомнения, интересным ученым и блестящим педагогом. Его достижения высоко оценивали современники.
Почти сразу после основания осенью 1890 года Немецкого математического общества[15] Альфред Прингсхайм был избран его членом, а в 1906 году — председателем. Среди тех, кто занимал этот пост до Прингсхайма, были великие Георг Кантор (в течение четырех лет с 1890го до 1893 года), Феликс Клейн (в 1897 и 1903 годах), Давид Гильберт (в 1900 году).
Известный математик Оскар Перрон, слушавший лекции Альфреда в Мюнхенском университете имени ЛюдвигаМаксимилиана и занявший там кафедру своего учителя после ухода того на пенсию (в 1922 году), написал в воспоминаниях о Прингсхайме, что он принадлежал к числу выдающихся и, если исключить годы нацистской диктатуры, наиболее результативных ученых своего времени[16].
Альфред Прингсхайм учился в Гейдельбергском университете и защитил в 1872 году под руководством профессора Кенигсбергера первую докторскую диссертацию. Через пять лет в Мюнхене он получил вторую докторскую степень и должность приватдоцента. В Мюнхенском университете имени ЛюдвигаМаксимилиана Альфред проработал до своего ухода на пенсию в солидном возрасте — семьдесят два года. Но и после этого он продолжал активно заниматься математикой.
Преподавательская карьера Прингсхайма развивалась успешно, хотя и не очень быстро. Внештатным (экстраординарным) профессором он стал в 1886 году, а заветную должность ординарного профессора и кафедру математики в университете он получил, когда ему было уже за пятьдесят — в 1901 году. Правда, за несколько лет до этого его высокую квалификацию подтвердили выборы в Баварскую академию наук, членомкорреспондентом которой он стал в 1894 году. Через четыре года Прингсхайм был избран действительным членом. В «Докладах Баварской академии наук» были опубликованы основные результаты его математических исследований в период с 1895 года вплоть до начала нацистской диктатуры, когда его вычеркнули из членов академии. Печатался он и в других ведущих немецких научных журналах. В 1934 году список его математических статей насчитывал 106 работ.
Причину того, что звания ординарного профессора Прингсхайму пришлось ждать так долго, многие историки видят в антисемитизме руководителей министерства и университета. Альфред не подчеркивал, но и не скрывал, что он еврей. К религии он был равнодушен, но связей с еврейской общиной не прерывал. В официальных документах он в графу о религии либо записывал «вне религии», либо писал «иудейская». Впрочем, для богатой (в прямом и переносном смысле) натуры мелкие служебные неприятности не очень омрачали жизнь.
Тем более что его профессиональные достижения не оставались не замеченными коллегами. Уже в 1884 году, за десять лет до избрания членомкорреспондентом Баварской академии наук, Прингсхайм стал членом очень уважаемой в научном мире Академии естествоиспытателей Леопольдина, старейшего научного общества Центральной Европы, основанного императором Леопольдом I в 1687 году в качестве «Академии Священной Римской империи для наблюдения природы». За этим избранием последовали и другие: своим членом избрали Прингсхайма академии в Геттингене и шведском Лунде.
Со стороны государства заслуги Прингсхайма были отмечены несколькими высокими баварскими орденами, например, Святого Михаила за заслуги третьего и четвертого класса. В 1912 году его назначили тайным придворным советником. В то время было два вида придворных советников: те, кто покупал высокий титул за деньги, и те, кого назначали за заслуги бесплатно. Прингсхайм принадлежал ко второй группе.
В краткой автобиографии, написанной в 1915 году, Прингсхайм подчеркивает свою приверженность стилю знаменитого берлинского математика Карла Вейерштрасса:
«Хотя я никогда не был учеником Вейерштрасса, я считаюсь одним из наиболее последовательных и (sit venia verbo[17]) наиболее успешных исследователей именно вейерштрассовской „элементарной“ теории функций» (Mendelssohn, 828).
Более всего Прингсхайма интересовали вопросы сходимости или расходимости последовательностей, рядов, цепных дробей и произведений. Он был признанный мастер создания, уточнения и обобщения критериев сходимости различных процессов.
Для Прингсхайма было принципиально важно добиться как можно более простого и элегантного доказательства теоремы при высочайших требованиях к строгости всех выводов. Этот стиль сейчас связывают с именем ученика Прингсхайма — Эдмунда Ландау, ставшего в 1909 года профессором Гёттингенского университета. В то время немногие математики заботились об обоснованности всех деталей доказательства. После работ Прингсхайма и Ландау положение изменилось, и в этом немалая заслуга их обоих.
И Прингсхайм, и Ландау не знали снисхождения к логическим пробелам в любой математической работе, кто бы ни был ее автором. «Работа над ошибками» велась, как правило, публично, немудрено, что у обоих математиков было немало обиженных недоброжелателей. В то же время критика несовершенных работ оказывалась необыкновенно полезной для студентов и начинающих ученых.
Альфред Прингсхайм был прекрасным педагогом. Он не жалел ни сил, ни времени, чтобы сделать результат понятным даже для тех, кто только начинал знакомиться с проблемой. Почти десять лет ученый занимался тем, чтобы упростить и обобщить знаменитую работу Адамара о трансцендентных функциях, опубликованную в 1892 году. Зато в изложении Прингсхайма этот раздел стал образцом математической элегантности и простоты.
Оскар Перрон вспоминал, что лекции профессора Прингсхайма слушали с напряженным вниманием от первой до последней минуты, а лектор разнообразными шутками и анекдотами не давал студентам заскучать. Кстати, мало кто из нынешних школьников и студентов знает, что обозначение «ln» для натурального логарифма придумал Прингсхайм.
Остроумие Альфреда и его склонность к шуткам, каламбурам, смешным историям были хорошо известны коллегам. Ему не раз поручали вести торжественные собрания и выступать с приветственными речами на собраниях Немецкого математического общества. Не случайно его прозвали Веселый Математик.
Речь, посвященную юбилею знаменитого создателя теории множеств Георга Кантора (1845–1918), воспитавшего немало известных математиков, Прингсхайм начал такими словами: «Уважаемый юбиляр! Мы благодарны вам не только за учение о множествах, нет, но также и за множество ученых!»[18]
После ухода на пенсию в 1922 году математик посвятил пять лет жизни изданию курса лекций, охватывающего весь анализ и некоторые разделы теории чисел. В этом печатном труде, ставшем настольной книгой для нескольких поколений студентов, немало остроумных разговорных примечаний, за которыми угадывается неповторимый стиль мюнхенского преподавателя, считавшего юмор обязательным инструментом лектора.
С увлечением занимался Прингсхайм историей математики. Со свойственной ему придирчивостью проверял он научные факты и вскрыл не одну ошибку в авторстве той или иной теоремы. Его исследованиям помогала уникальная библиотека старинных математических книг, которую он собрал в своем роскошном доме. В тех проблемах, чья история его интересовала, Прингсхайм всегда доходил до первоисточника. Он перечитывал огромное количество книг и журналов, замечая ошибки в утверждениях, считавшихся безукоризненными. Свои находки он публиковал в серии «Критикоисторических замечаний», которые выходили с 1928го по 1933 год в «Докладах Баварской академии наук».
Знание истории математики и отменная эрудиция пригодились Прингсхайму во время работы над отдельными разделами многотомной «Энциклопедии математической науки», издававшейся в 1898–1901 годах. Его перу принадлежат там главы о сходимости различных процессов и об основаниях общей теории функций. По признанию Оскара Перрона, тексты Прингсхайма, содержащие богатейшие обзоры первоисточников, стали настоящей находкой для всех, кто работал в этих областях.
В 1904 году отмечалось 145летие Баварской академии наук. Альфреду Прингсхайму было доверено сделать доклад на торжественном заседании, посвященном этой дате. Профессор и действительный член академии отнесся к этому поручению чрезвычайно серьезно: как вспоминала Катя Прингсхайм, ее отец даже просил руководство университета освободить его от чтения лекций в летнем семестре 1903 года, чтобы всецело посвятить себя подготовке к докладу. Несмотря на первоначальный отказ, он смог все же добиться своего (Jüngling, 48). Тема выступления в академии должна была заинтересовать и коллегматематиков, и представителей других наук, использующих математику в своих исследованиях. Доклад назывался «О ценности математики и ее якобы ненужности»[19].
Центром доклада, как уже было сказано, стала полемика с Шопенгауэром, критика его взглядов на математику как бесполезную «игру в бисер», не имеющую ценности в реальном мире.
В докладе на торжественном заседании в академии Прингсхайм убедительно доказывает, что Шопенгауэр либо не понимает того, о чем берется судить, либо сознательно искажает источники, на которые ссылается, как было, например, с известным афоризмом Георга Лихтенберга[20]: «Математика — великолепная наука, однако математики никуда к черту не годятся» (Pringsheim, 9). Шопенгауэр отбрасывает первую часть этой фразы, и у его читателей создается впечатление, что Лихтенберг — его единомышленник. В книге Лихтенберга, на которую ссылается философ, афоризмы отделены друг от друга звездочками, так что исказить начало афоризма можно было только сознательно, отмечает докладчик (Pringsheim, 39).
Один из разделов доклада посвящен арифметике. Шопенгауэр отказывает ей в праве считаться наукой, ссылаясь на то, что уже в его время в Англии изобретены машины для арифметических вычислений, которые мы бы сейчас назвали арифмометрами. По его мнению, любой арифметический расчет можно поручить машине, так что человеческий мозг в этом не участвует. В наше время такую позицию только усилила бы ссылка на существование разнообразных калькуляторов и расчетных программ для компьютеров.
Ошибка такого подхода кроется в том, что арифметика, или теория чисел, вовсе не сводится к вычислениям, это разные сферы деятельности. «Арифметика, даже элементарная, — это наука, она изучает и обосновывает различные общие законы действий с числами», — подчеркивал Прингсхайм в докладе (Pringsheim, 8). Собственно вычисления, проводимые также с помощью технических средств, — это не наука, а ее приложение. Называть такое приложение «арифметикой» и противопоставлять ее остальной математике — недобросовестный прием, которым пользовался Шопенгауэр.
Обширный доклад мюнхенского математика, занимающий сорок с лишним страниц убористого журнального текста, содержит немало подобных разоблачений. Но он не сводится только к критике взглядов Шопенгауэра и его единомышленников. Альфред Прингсхайм напоминает о разнообразных приложениях математики в других областях человеческой деятельности: не только в физике и инженерии, но и в химии, психологии, экономике, статистике, страховом деле… Область приложений математики постоянно расширяется. Подчас невозможно предугадать, где еще возникнет необходимость в математических моделях. Чтобы показать опасность негативных предсказаний, Прингсхайм приводит случай из жизни философа Огюста Конта, основоположника позитивизма. В «Курсе позитивной философии», изданном в Париже, Конт пророчествовал:
«Мы научимся постепенно определять форму, удаленность, размеры и движение небесных светил; но мы никогда не будем в состоянии никакими средствами изучить их химический состав» (Pringsheim, 33).
Этот неутешительный прогноз был сделан в 1835 году. А через 24 года Кирхгоф и Бунзен открыли спектральный анализ, сделавший невозможное возможным. По спектру солнечного света удалось определить не только химический состав светила, но и открыть новый элемент, получивший название гелий. При этом математика в исследованиях Кирхгофа играла ведущую роль.
Прингсхайм всегда много внимания уделял преподаванию математики в школах, гимназиях и университетах. В докладе он предложил учредить в университете специальную кафедру математической педагогики, или, говоря ученым языком, математической дидактики. Предложение намного опередило время. Такая кафедра в Мюнхенском университете была создана только в семидесятых годах прошлого века, через семьдесят лет после доклада Прингсхайма в Баварской академии.
Важность приложений математики в других областях науки и техники сейчас не оспаривается никем. Прингсхайм подчеркивает другую мысль, не потерявшую актуальность и в наши дни. Практическую ценность той или иной математической работы невозможно заранее предсказать. Ориентация только на исследования, имеющие прикладное значение, может погубить фундаментальную науку. Прингсхайм доводит эту мысль до крайности:
«Если всем математикам ХХ века специальным указом приказать изучать только такие вещи и заниматься только такими проблемами, про которые с уверенностью можно сказать, что они могут служить естествознанию и, возможно, технике, то математические исследования одновременно со свободой утратят большую часть своей результативности» (Pringsheim, 36).
Если бы Прингсхайм держал свою речь десятью годами позже, он обязательно бы привел яркий пример математической теории, далекой, казалось бы, от реальной жизни, но нашедшей со временем применение в естествознании. Это неевклидова геометрия, сыгравшая важнейшую роль в общей теории относительности Эйнштейна. Именно в этой теории модели пространства, в которых параллельные прямые могут пересекаться, стали описывать структуру реальной Вселенной. А поначалу пространственные модели, в которых не выполняется знаменитая аксиома Эвклида о параллельных прямых, возникли чисто умозрительно, без всякой связи с физикой и астрономией.
Но и без этого примера аргументы Прингсхайма звучали убедительно. Весь опыт развития цивилизации показывает, что математические знания ценны не только тем, что служат целям других наук. Нет, математика важна сама по себе, она развивается не только по запросам внешнего мира, но следуя своей собственной логике. И эта логика неотделима от понятия красоты. Музыкант и знаток искусства, Альфред Прингсхайм называет математическую деятельность «высшей формой чистейшей эстетики понимания» (Pringsheim, 36).
«В истинном математике всегда есть чтото от художника, архитектора и даже поэта», — полагает докладчик и продолжает:
«Вне реального мира, однако в заметной связи с ним математики с помощью творческой умственной работы построили некий мир идеальный, который они пытаются превратить в самый совершенный из всех миров, и исследуют его во всех направлениях. О богатстве этого мира имеют представление, естественно, только посвященные: лишь надменное невежество может полагать, что математик скован узкими рамками. Все, что его ограничивает, есть, ни много ни мало, только непротиворечивость» (Pringsheim, 36).
Заканчивает свою речь Альфред Прингсхайм явно на торжественной ноте:
«Многое, ради чего богатейшая математическая продукция создавалась и создается, является преходящим, бренным. Но из множества созданного выделяется кристально чистое ядро абстрактного знания, которое во все времена выступает как блестящий памятник силе человеческого духа. Могут ли те, кто, каждый в меру своих сил, участвуют в построении этого памятника, быть сухими и односторонними рационалистами, как полагают многие? Я думаю, что здесь уместно процитировать уже упомянутого в начале Новалиса, который сказал: „истинный математик — это энтузиаст per se[21]. Без энтузиазма нет математики“» (Pringsheim, 37).
Эти слова, несомненно, читал или слышал Давид Гильберт, которому принадлежит ставшее широко известным высказывание об ученике, сменившем математику на филологию: «он пошел в поэты — для математика у него не хватало фантазии»[22].
«Вечная мономания Альфреда»
Томас Манн и Альфред Прингсхайм часто не сходились во мнениях по многим вопросам, и причинами здесь были прежде всего непонимание и недооценка того, что составляло суть жизни другого.
То, что Томас Манн не слишком разбирался в математике, мы уже видели. Но и к художественным коллекциям, которые со страстью охотника собирал Альфред Прингсхайм, писатель относился равнодушно. Томаса мало интересовали успехи тестя в коллекционировании. А ведь в этой области, столь далекой от его основной профессии, академик и профессор математики весьма преуспел, его уважали знатокисобиратели, по материалам коллекций Прингсхайма издавались серьезные каталоги, писались с его участием научные статьи и монографии[23].
Свои сокровища Прингсхайм охотно показывал желающим, не раз передавал экспонаты для различных выставок, являлся членом и первым заместителем председателя «Баварского общества друзей искусств», известного также как «Музейное общество»[24].
В уже упомянутой краткой автобиографии Альфред без ложной скромности говорит о своих достижениях в этой области:
«В кругах искусствоведов я считаюсь знатоком и успешным собирателем предметов искусства Ренессанса. Особенное значение имеет мое собрание итальянской майолики, представляющее собой самую значительную частную коллекцию такого рода. С моим участием Отто фон Фальке подготовил издание монументального каталога, который специалистами оценивается как одно из важнейших пособий для изучения истории искусства майолики» (Mendelssohn, 544).
Внук Альфреда Прингсхайма Клаус Манн сравнивал дом деда с музеем:
«Он собирал картины, гобелены, майолику, предметы из серебра и бронзовые статуэтки — все в ренессансном стиле. Его коллекция была столь значительной, что кайзер Вильгельм II за заслуги наградил его орденом Короны второго класса. Дворец на улице Арси действовал как музей»[25].
С этим орденом у мюнхенского профессора возникли проблемы. Дело в том, что орден Короны являлся не общегерманской наградой, а прусской, и Вильгельм II выступал при награждении не как император Германии, а как прусский король. С точки зрения баварского королевского двора, эта награда считалась иностранной, и государственный служащий, каковым являлся любой профессор университета, не имел права выходить с ней на публику. Пришлось изрядно потрепать нервы и потратить немало времени и сил, пока Прингсхайм не получил всетаки право носить этот орден в Баварии.
Хедвиг Прингсхайм записывала в дневнике, кому и когда ее муж показывал свои коллекции. Среди посетителей были знатные персоны: принц Рупрехт Баварский (20 марта 1900 и 11 декабря 1910), Юлиус Лессинг, директор берлинского Музея декоративноприкладного искусства (22 февраля 1888), американский автомагнат Генри Форд (26 сентября 1930), итальянский кронпринц с супругой (5 августа 1933)…
О страсти, с которой отдавался Прингсхайм своему увлечению, Хедвиг высказалась в дневнике: «Вечная мономания Альфреда» (Bilski, 24–25).
Таким же увлеченным коллекционером «стекла» представлен в романе «Королевское высочество» и Самуэль Шпельман. Описанная Клаусом Манном столовая Прингсхаймов, «богато украшенная гобеленами, прекрасными серебряными приборами и длинными рядами переливчатой майолики Офея» (Klaus, 49), превратилась в романе в зал дворца «Дельфиненорт», купленного миллиардером за два миллиона марок:
«Прекрасные витрины в стиле всего дворца, пузатые, с выпуклыми застекленными дверцами, были расставлены вдоль всех четырех стен, а в промежутках стояли нарядные стульчики. В витринах помещалась коллекция господина Шпельмана» (II, 232).
Томас Манн подробно и со знанием дела описывает богатейшую коллекцию, так похожую на собрание Прингсхайма. Наблюдательный рассказчик отмечает даже упомянутый Клаусом «переливчатый цвет» разных «вещиц, которые были покрыты парами благородных металлов» (II, 232).
Хозяин дворца вместе с принцем КлаусомГенрихом медленно проходили «по коврам вокруг зала, и господин Шпельман скрипучим голосом рассказывал историю отдельных предметов, и при этом бережно брал их с обитых бархатом полок своей худощавой рукой, наполовину прикрытой некрахмальной манжетой, и поднимал к электрическому свету» (II, 232–233).
Принца коллекция совсем не интересовала, в данный момент все его мысли занимала дочь Шпельмана, загадочная Имма. Но он «был приучен обозревать, расспрашивать и высказывать лестные похвалы», думая совсем о другом. В этом состояли его «высокие обязанности» при дворе: представительствовать, председательствовать, принимать участие, делая вид, что находишься в курсе дела.
«…царский талант представительства»
Томас, совсем недавно введенный в высшее мюнхенское общество, изо всех сил старался произвести хорошее впечатление, и это ему удавалось. Он знал эту свою способность и откровенно писал брату Генриху:
«У меня есть, в сущности, какойто царский талант представительства, когда я более или менее свеж» (Manns, 73).
При этом он оставался холодным наблюдателем, который все увиденное старался использовать в своих работах. Коллекция тестя интересовала молодого писателя только с литературной точки зрения, как яркая деталь его нового текста и примета времени.
В дошедших до нас дневниках писателя коллекция майолики, главный предмет гордости тестя, первый раз упоминается лишь в записи от 14 июля 1920 года:
«К ужину на улицу Арси, где впервые снова выставлены майолика и бронза. Хорошая еда, на десерт фрукты и шампанское»[26].
Закончилось смутное время Баварской Советской республики, ужасы «красного террора» остались в прошлом, и Томас Манн старательно фиксирует в дневнике все приметы возвращения к нормальной жизни. Прингсхаймы в своем дворце на улице Арси в целом благополучно пережили время анархии и революционного произвола. Им удалось вернуть конфискованные драгоценности на общую сумму не меньше 300 000 марок (Tagebücher 1918–1921, 201). Теперь профессор достал из потаенных мест предметы своей бесценной коллекции и снова расставил их по привычным местам — в шкафы и стеллажи, стоявшие в столовой и прихожей.
С художественной стороны лучшая в мире частная коллекция средневековой итальянской керамики Томаса совершенно не интересует. То, что она снова украшает дворец Прингсхаймов, для писателя лишь свидетельство возвращения «старого, доброго порядка».
Безусловно, писатель знал материальную ценность коллекции тестя, ведь она была заметной частью ожидавшегося Катиного наследства. И читая дневники Томаса Манна, невольно задумываешься, так ли уж неправ был его язвительный критик Теодор Лессинг, который в книге «Томи доит моральную корову. Писателюпсихологу» высмеивает литературного врага:
«Томас Манн не похож ни на Ньютона, ни на Наполеона. На первого он не похож потому, что он проявляет к математике в образе миллионов его тестя лишь вычитающий интерес»[27].
Справедливости ради нужно отметить, что и для профессора Прингсхайма литература не считалась серьезным занятием. Искусство для хозяина дома на улице Арси сводилось к музыке, живописи и работам эпохи Ренессанса. В этих областях он разбирался гораздо лучше простого любителя. Серьезную же литературу он не понимал и не призвал. Его сын Клаус Прингсхайм отмечал, что отец во время путешествий читает только детективные романы, а беллетристику не считает профессией, заслуживающей уважения. В послесловии к новелле «Кровь Вельзунгов» Клаус писал:
«Во всяком случае, университетский профессор мечтал о муже для своей дочери с более солидным общественным положением, обеспечивающим достойное существование» (Themengewebe, 17).
Совсем иначе относилась к литературе и литераторам жена профессора Хедвиг ПрингсхаймДом (Hedwig PringsheimDohm, 1855–1942). Она выросла в семье, нечуждой писательству. Отец — Эрнст Дом (Ernst Dohm, 1819–1883) — руководил популярным берлинским сатирическим журналом «Кладдерадач» и сам обладал острым пером. Мать — Хедвиг Дом, урожденная Шлезингер (Hedwig Dohm, geb. Schlesinger, 1831–1919) — писала романы из жизни высшего общества и книги о правах женщин. Ее труды выходили в том же издательстве С. Фишера, в котором печатались и работы Томаса Манна.
Хедвиг едва исполнилось девятнадцать лет, когда она стала артисткой знаменитого Мейнингенского придворного театра. Под покровительством просвещенного герцога СаксенМейнингена Георга II этот театр во второй половине девятнадцатого века стал явлением культуры европейского масштаба. После многочисленных гастролей по миру, в том числе и в России, у театра появилось много поклонников и последователей. Одним из них считается К. С. Станиславский, первые постановки которого критики называли «мейнингентством».
Дочка редактора «Кладдерадач» попала в театр случайно: ее заметила жена и консультант герцога в театральных делах, бывшая пианистка и актриса театра Эллен Франц, ставшая баронессой фон Хельдбург (Helene von Heldburg, 1839–1923). Эллен училась игре на фортепьяно у знаменитого Ганса фон Бюлова, музыкального директора театра, и была дружна с его супругой, ставшей впоследствии женой Рихарда Вагнера, — Козимой. Через них она познакомилась и с Эрнстом Домом, страстным поклонником Вагнера, председателем берлинского Вагнеровского общества. Эллен нередко бывала его гостьей. Увидев красоту его повзрослевшей дочери, она уговорила мужагерцога пригласить ее в придворный театр. Родители скрепя сердце согласились. В воспоминаниях «Как я попала в Мейнинген», опубликованных в берлинской газете «Фоссише цайтунг» (Vossische Zeitung) 3 января 1930 года, Хедвиг так описывала начало своей театральной жизни:
«До этого времени я редко бывала в театре, не имела ни малейшего театрального опыта, теперь со мной были только моя юность, красота, прекрасный грудной голос, интеллект и ничем не подавленная естественность»[28].
Надо думать, именно эти качества привлекли внимание молодого математика Альфреда Прингсхайма, чье предложение руки и сердца в 1878 году прервало карьеру артистки. Всего три года работала она в труппе театра и теперь вынуждена была его покинуть. Хедвиг выбрала надежную роль жены обеспеченного ученого вместо романтической, но рискованной судьбы актрисы. С высоты почтенного семидесятипятилетнего возраста она с грустью вспоминает о несбывшемся:
«С тех пор осталась я „со своим талантом“ и нигде не могла его применить. Даже излить свою ярость в декламации стихов я не имела права. Мой супруг ничего не понимал в искусстве и находил мою манеру исполнения стихов отвратительной»[29].
Зато в новой роли хозяйки гостеприимного дома и матери пятерых детей талант Хедвиг раскрылся в полной мере. Она стала душой и украшением дворца Прингсхаймов на улице Арси. Клаус Манн попытался раскрыть секрет привлекательности своей бабушки:
«Хозяйка — обольстительная смесь венецианской красоты аля Тициан и загадочной гранддамы аля Генрих Ибсен — владела столь редким в наш век искусством совершенной беседы, при этом ее яркая речь часто сопровождалась каскадами искристого смеха. Она умела всегда быть веселой и оригинальной — рассуждала ли она о Шопенгауэре, или Достоевском, или о последнем приеме в доме кронпринцессы. К ее поклонникам принадлежали такие художники, как Франц фон Ленбах, Каульбах и Штук, которым она позволяла писать свои портреты, и такие писатели, как Пауль Хейзе и Максимилиан Гарден, которые преподносили ей восторженные клятвы верности» (Klaus, 18).
Хедвиг участвовала в различных литературных вечерах в Мюнхене, охотно принимала писателей и поэтов у себя дома, обменивалась с ними книгами, обсуждала новинки. Интерес к литературе у нее был неподдельный.
В рассказе «У пророка», написанном в 1904 году, когда Томас Манн еще только добивался руки Кати, описывается одно из философских и литературных собраний, которыми был богат Мюнхен в начале двадцатого века. В роскошной посетительнице без труда угадывается Катина мать:
«И вдруг вошла богатая дама, великая охотница посещать подобного рода сборища. Она приехала сюда в собственной обитой штофом карете, покинув великолепный свой особняк с гобеленами и дверными рамами, облицованными желтым нумидийским мрамором, поднялась на самый верх по темной лестнице и впорхнула в дверь — красивая, благоухающая, обворожительная, в синем суконном платье с желтой вышивкой, в парижской шляпке на рыжеватокаштановых волосах — и усмехнулась одними глазами, будто украденными с полотен Тициана» (VII, 288–289).
Именно Хедвиг стояла на стороне Томаса, когда он сватался к ее дочери, именно мать сделала все возможное, чтобы уговорить Катю согласиться на его предложение. Не случайно и Томас обращался к Хедвиг за советом, когда решался на публикацию рискованной новеллы «Кровь Вельзунгов». Правда, совет тещи, увы, не спас семейство от скандала, когда новое произведение уже было отдано в журнал «Нойе рундшау» и должно было появиться в свет в январском номере за 1906 год.
О содержании новеллы стало известно в городе, что вызвало волну сплетен: якобы автор написал антисемитский текст, чтобы отомстить семье своей жены за унижения во время сватовства. В доме Прингсхайма разразился страшный скандал, в результате Томас должен был запретить публиковать новеллу, и уже готовый номер журнала пришлось печатать заново.
Эта история исключительно важна для понимания творческой манеры Томаса Манна и заслуживает отдельного серьезного разговора, к которому, я надеюсь, мы еще вернемся. А сейчас вспомним одно место из уже рассмотренного романа.
В «Королевском высочестве» КлаусГенрих попытался объяснить будущему тестю, чем он занимается. Опытный Шпельман сразу понял, о чем говорит принц:
«Церемонии, празднества. Все для зевак. Я в этом смысла не вижу. И скажу вам once for all[30], ваши занятия я ни во что не ставлю» (II, 227).
То же самое можно сказать и об отношениях Томаса Манна и Альфреда Прингсхайма, каждый из них «ни во что не ставил» занятия другого.
[1] Манн Томас. Королевское высочество. В книге: Манн Томас. Собрание сочинений в десяти томах. Том второй. Государственное издательство художественной литературы. М., 1959. В дальнейшем ссылки на это собрание сочинений будут даваться в круглых скобках с указанием тома и, через запятую, номера страницы.
[2] Манн Г., Манн Т. Эпоха; Жизнь; Творчество. Прогресс, М. 1988, с. 79. В дальнейшем ссылки на эту книгу будут даваться в круглых скобках с указанием слова Manns и номера страницы.
[3] Mann Thomas. Notizbücher: Edition in zwei Bänder, Band 1, Notizbücher 1–6, Hrsg. von Hans Wysling und Yvonne Schmidlin. S. Fischer Verlag, Frankfurt a. M. 1991, S. 302.
[4] Профессор, доктор медицины Константин фон Монаков (1853–1930) — известный невролог, нейроанатом, нейропсихолог, основатель Института анатомии головного мозга и неврологической поликлиники в Цюрихе, а также швейцарского неврологического общества.
[5] Mann Julia. Ich spreche so gern
mit meinen Kindern. Erinnerungen, Skizzen, Briefwechsel mit Heinrich Mann. Aufbau Taschenbuch Verlag,
[6] Ebers Herrmann. Erinnerrungen. Besuche im Hause Pringsheim. In: Krause Alexander (Hg.). «Musische Verschmelzungen». Thomas Mann und Hermann Ebers. Anja Gärtig Verlag, München 2006, S. 11.
[7] Mann Thomas. Notizbücher: Edition in zwei Bänder, Band 2, Notizbücher 7–14, Hrsg. von Hans
Wysling und Yvonne Schmidlin.
S. Fischer Verlag,
[8] Jens Inge und Walter. Frau Thomas Mann. Das Leben der Katharina Pringsheim. Rowohlt Taschenbuch Verlag, Reinbek bei Hamburg 2006, S. 98. В дальнейшем ссылки на эту книгу будут даваться в круглых скобках с указанием слова Jens и номера страницы.
[9] Wiedemann HansRudolf. Thomas Manns Schwiegermutter
erzählt. Verlag
Graphische Werkstätten
Lübeck, Lübeck 1985,
S. 47.
[10] Schirnding Albert von. Thomas Mann, seine Schwiegereltern Pringsheim und Richard Wagner. In: Themengewebe. Thomas Mann und die Musik. Herausgeben von Dirk Heißerer. ThomasMannFörderkreis München e.V., München 2001, S. 20. В дальнейшем ссылки на эту книгу будут даваться в круглых скобках с указанием слова Themengewebe и номера страницы. Каламбур «жить со стены в рот» является измененной поговоркой «жить из рук в рот», то есть без запасов, накоплений, «что наработал, то и полопал».
[11] Mann Thomas. Notizbücher: Edition in zwei Bänder, Band 2, Notizbücher 7–14, Hrsg. von Hans Wysling und Yvonne Schmidlin. S. Fischer Verlag, Frankfurt a. M. 1992, S. 120.
[12] В доме Катиных родителей дети придумывали взрослым смешные прозвища, а те их охотно использовали в повседневной жизни. Так знаменитая Хедвиг Дом, бабушка Кати с материнской стороны, звалась в семье Мимхен (Miemchen), а родители Альфреда Прингсхайма — Рудольф и Паула — стали Пумме (Pumme) и Мумме (Mumme). Сам Альфред и его жена Хедвиг получили имена Офай/Фай (Ofay/Fay) и Финк (Fink). А Катин брат Петер звался среди родных самым непонятным и смешным именем Бабюшляйн (Babüschlein).
[13] Jüngling Kirsten, Roßbeck Brigitte. Die Frau des Zauberers. Katia Mann. Biografie. Propyläen Verlag, München 2003, S. 29. В дальнейшем ссылки на эту книгу будут даваться в круглых скобках с указанием слова Jüngling и номера страницы.
[14]
Данные о генеалогии семьи Прингсхайм взяты из работы Engel Michael. Die Pringsheims.
Zur Geschichte
einer schlesischen Familie (18.–20. Jahrhundert). In: Kant Horst,
Vogt Annette (Hrsg.): Aus Wissenschaftsgeschichte
und theorie. Hubert Laitko zum 70. Geburtstag.
Verlag für Wissenschafts und Regionalgeschichte, Berlin 2005, S. 189–219.
[15] Deutsche MathematikerVereinigung
— дословно «Немецкоеобществоматематиков».
[16] Perron Oskar. Alfred Pringsheim.
Jahresbericht der Deutsche MathematikerVereinigung, 56 (1952/53), S. 1–6.
[17] Да позволено мне будет так сказать (лат.).
[18]
Понемецки этот каламбур звучит еще ярче: «Mengenlehre» — учение о множествах, «Menge
Lehrer» — множество педагогов, наставников, преподавателей.
Цитируетсяпостатье Fritsch Rudolf, Rippl Daniela. Alfred Pringsheim. In: Forschungsbeiträge der Naturwissenschaftlichen Klasse. Sudetendeutsche Akademie der Wissenschaften
und Künste, München
2001, S. 97–128.
[19] Pringsheim Alfred. Ueber
Wert und angeblichen Unwert der Mathematik. Festrede gehalten in der
öffentlichen Sitzung der KöniglichBayrischen Akademie der Wissenschaft
zu München zur 145. Stiftungstages am
14. März 1904. Verlag der KöniglichBayrischen
Akademie, München 1904.
Вдальнейшемссылкинаэтукнигубудутдаватьсявкруглыхскобкахсуказаниемслова Pringsheim иномерастраницы.
[20] Лихтенберг Георг Кристоф (Lichtenberg, Georg Christoph, 1742–1799) — немецкий физик, публицист, писательсатирик, литературный, театральный и художественный критик.
[21] Per se (лат.) — по своей сути.
[22] Meschkovski Herbert. Moderne Mathematik.
Ein Lesebuch. Piper, München 1991, S. 502.
Существует мнение, что эта фраза принадлежит другому великому математику — Карлу
Фридриху Гауссу: Basieux Pierre. Brücken zwischen Wirklichkeit und Fiktion. Rowohlt Taschenbuch
Verlag, Reinbek bei
[23]См., например, Bode Wilhelm von. Die Majolikasammlung Alfred Pringsheim
in München. In: Zeitschrift
für Bildende Kunst, 1915, S.
[24] Bilski Emily D. «Nichts als Kultur» — Die Pringsheims. Jüdisches Museum München, München 2007, S. 22. В дальнейшем ссылки на эту книгу будут даваться в круглых скобках с указанием слова Bilski и номера страницы.
[25] Mann Klaus. Der Wendepunkt. Ein Lebensbericht. Rowohlt Taschenbuch Verlag, Reinbek bei Hamburg 1984, S. 17. В дальнейшем ссылки на эту книгу будут даваться в круглых скобках с указанием слова Klaus и номера страницы.
[26] Mann Thomas. Tagebücher 1918–1921, herausgegeben von Peter de Mendelssohn. S. Fischer Verlag, Frankfurt am Main 1979, S. 453. В дальнейшем ссылки на эту книгу будут даваться в круглых скобках с указанием слов «Tagebücher 19181921» и номера страницы.
[27] Lessing Theodor. Tomi melkt die
Moralkuh. Ein DichterPsychologem. In: Lessing Theodor. TheaterSeele und Tomi melkt die Moralkuh. Schriften zu Theater und Literatur. Donat Verlag, Bremen 2003, S. 286.
[28] PringsheimDohm Hedwig. Häusliche Erinnerungen. 11 Feuilletons der Schwiegermutter von Thomas Mann in der „Vossischen Zeitung“ — 1929–1932. Nikola Knoth, Berlin 2005, S. 78.
[29] Там же, с. 88.