Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2016
Дмитрий Павлович Воронин родился в
1961 году в г. Клайпеда (Литовская ССР). Сельский учитель.
Публиковался в журналах: «Алтай» (Барнаул), «Балтика» (Калининград),
«Балтика» (Таллин), «Берега» (Калининград), «Бийский вестник» (Бийск), «Вертикаль
21 век», «Двина» (Архангельск), «Дон новый» (Ростов-на-Дону), «Лик» (Чебоксары),
«Луч» (Ижевск), «Наш поколение» (Кишинев), «Наш современник» (Москва), «Нижний Новгород»
(Н. Новгород), «Новая Немига» (Минск), «Отчий край» (Волгоград), «Петровский мост»
(Липецк), «Подъем» (Воронеж), «Приокские зори» (Тула), «Простор» (Алма-Ата), «Русское
эхо» (Самара), «Север» (Петрозаводск), «Литературной газете» и др. Автор трех
сборников рассказов. Участник двадцати альманахов и прозаических сборников в России,
Украине, Германии, Беларуси. Член Союза писателей России. Член Конгресса литераторов
Украины. Живет в п. Тишино Калининградской обл.
Известный
на всю страну модный художник-портретист Миколас Самсонавас отправился в творческую
поездку по Нечерноземью. Богемная столичная жизнь последних десяти лет почти полностью
опустошила Миколаса, заставляя его все чаще и чаще менять волшебные кисти на бокал
вина или рюмку водки. Да и от картин, которые Миколас все же время от времени писал,
удовольствия не получалось.
«Вся жизнь
— дерьмо? — жаловался он по пьяни очередным собутыльникам.
— Не то все, не так. Одни рожи рисую. А в них только жадность
да подлость, гнусность да пошлость, тупость да жлобство.
Ни капли человеческого, сплошь рога, копыта и мерзкие ухмылки. Сплошной мелодраматический
триллер. Уехать бы куда, на лица нормальные посмотреть, на завалинке поутру посидеть,
петухов послушать, молока парного испить вместо этой водки проклятой, будь она неладна».
И вот ехал
Миколас в купейном вагоне, потягивал потихонечку коньячок и любовался в окно сменяющими
друг друга пейзажами. Сердце художника радостно стучало в такт железнодорожному
перестуку, наполняя Миколаса чудесными предчувствиями.
«Боже, какой
я дурак, какой дурак, что двадцать лет проковырялся в этом столичном дерьме! Столько
времени зря убил — думал Самсонавас. — Нет, нет, больше и за сто миллионов меня
назад не затянешь. Только туда, вперед, к народу, к истинной Руси, к корням, в глубинку!
Там черпать самое лучшее, благородное, одухотворенное! И душу лечить, лечить и лечить.
И Бога молить о прощении. В церквушке какой-нибудь захудалой. И чтоб без помпы и
красивостей, а по-настоящему лбом оземь, и с батюшкой-подвижником. С беседами философскими
за чашечкой чая да с баранками. Ах, красота!»
С такими
благостными думами и прибыл Миколас Самсонавас в областной центр. Встречали художника
с цветами и хлебом-солью девушки в сарафанах. Местная элита счастливо улыбалась
приезду знаменитого гостя, нахваливая его незаурядный дар и великие успехи.
— Миколас,
ваши портреты, они такие, такие! Они как Джоконда да Винчи и квадрат Малевича в
одном лице и даже лучше! — придыхала перед Самсонавасом моложавая жена губернатора.
— Я как их увидала, так в них и влюбилась без памяти с первого взгляда и до конца. Я так надеюсь в мечтах, что и мое скромное лицо ляжет
красками на холст в портрете от вашей гениальной руки с кистями. И мои дети тоже
в мечтах, даже в школу не ходят, все ждут вашего приезда и позирования. А уж Матвей
Гаврилович, муж мой, так он просто бредит вашими картинами. Он и в Эрмитаж в Кремле
ходит, когда в Москве в гостях у президента бывает. Придет в Эрмитаж, встанет перед
картиной и любуется на нее с наслаждением. Вы ведь, Миколас, президента в натуре
рисовали, у нас говорят? Как он вам в натуре показался? Великий человек?
«Бред —
тряхнул головой Самсонавас, пытаясь избавиться от наваждения — дурдом, похлеще московского. Видать, от приема не избавишься.
Поем — и сразу же в глубинку, подальше от этого невежества».
На вечернем
приеме Миколас Самсонавас пил, ел и выслушивал всякие глупости.
— Вы, Миколас,
Литвинову рисовали? Как она вам в обнажении? — пытала Самсонаваса толстая жена начальника
областной милиции. — Говорят, тоща, как скелетина, и еле
ходит от диеты.
— А правда,
что у Пугачевой груди из накладного силикона, и каждая по восемь килограммов веса?
— интересовалась плоскогрудая владелица местных супермаркетов.
— У нас
тут спор меж своими возник, что Церетели Петра Первого
с Лужкова слепил — чокнулся с Миколасом бокалом с шампанским губернатор. — А некоторые
прямо указывают на Грызлова. Ты к кому склоняешься?
— А вы к
кому?
— Хитер,
брат, на мякине не проведешь — погрозил пальцем Самсонавасу губернатор. — Вот что
значит столичная закваска.
— Нам тут
сказывали, что вы голову Ленина для Зюганова в мавзолее спозировали? — нервно дернул
художника за рукав лидер областных коммунистов.
— Для чего?
— от неожиданности Миколас расплескал полфужера коньяка.
— Для истории.
Ну и как она?
— Кто?
— Голова.
— Мертвая
— разозлился Миколас — мертвее не бывает.
— Ну да,
ну да, мы, в общем-то, так это и предполагали — спрятался за многочисленные спины
коммунист.
— А что,
были сомнения? — прокричал вслед ему Самсонавас.
— Не обращай
на него внимания, они уже в прошлом — приобнял за плечи Миколаса местный банкир,
увлекая его за собой на балкон. — А нам бы с тобой о будущем перетереть.
— В каком
смысле?
— В смысле
вложений. У нас тут как бы кризис небольшой наметился, так вот хочу узнать напрямую,
с первых, так сказать, уст. Твои картинки, что, действительно бабок стоят? Или это
все туфта?
— Ну, стоят,
наверное, раз покупают.
— Ты мне
не винти, ты мне как на духу, как перед папой, скажи, стоят или нет? — пыхнул сигарным
дымом в лицо художнику банкир.
— Стоят,
стоят — поморщился от бандитской выходки Миколас.
— Ну, смотри, не обмани — фамильярно похлопал по
плечу Самсонаваса банкир. — Мы тут с пацанами решили в
тебя вложиться. В Москве уже кое-что прикупили, и здесь, надеюсь, прикупим. Ты же
сюда рисовать приехал?
— Ну да
— кивнул Миколас.
— Так и
давай рисуй. Вон сколько мурла вокруг крутится. Мы с пацанами
все скупим, что нарисуешь. Если там краски, кисти, бумага нужна, ты говори сразу,
не тушуйся — все привезем, хоть весь склад лакокрасочных изделий.
— Спасибо,
конечно, но я здесь задерживаться не хотел бы, у меня другие планы.
— Это какие? — нахмурился банкир.
— Хочу в
глубинку проехать, поближе к народу, там найти новые сюжеты.
— Ты че,
охренел? — ругнулся банкир. — Кто ж тебе за обыкновенных колхозников платить будет?
Они ж не стоят ничего. А тут вон золотое дно, от губернатора до прокурора.
— Шедевры
не от званий зависят.
— А от чего?
— От мастерства
— тяжело вздохнул Миколас. — Шишкина знаешь?
— Ну — согласно
кивнул банкир. — Про медведей у него и про рожь.
— Во—во. А людей ты там видел на его картинах?
— Нет, не
видел.
— Вот видишь,
у него на полотнах один лес, и сто2ит он побольше, чем
любой из моих портретов.
— А-а-а
— задумчиво согласился банкир.
— Вот тебе
и «ааа». Потому и в глубинку хочу. Понял?
— Теперь
понял.
— Ну, а
если понял, избавь меня от этих рож и отвези куданибудь
подальше от цивилизации.
— Договорились,
завтра с утра будь готов.
На следующее
утро крутой внедорожник увозил художника на север все дальше и дальше от областного
центра.
— Куда теперь,
начальник? — поинтересовался водитель, промчавшись мимо очередного городка. — Дальше
скоро другая область, а мне туда без пахана въезд заказан.
— Через
пару километров поворот на Шишку, не пропусти — еще раз взглянул на карту Самсонавас.
— Что за
Шишка такая? Не слышал ни разу — пожал плечами водитель.
— Судя по
карте, километров сорок к северу от трассы будет.
— А дорога какая?
— А чего
тебе дорога? — похлопал по панели Миколас. — У тебя такой танк, он и без дороги
запросто пройдет.
— Не скажи.
Пахан, знаешь, за каждую царапину спросит.
— Не боись,
за все заплачено — усмехнулся художник.
Свернув с магистрали, внедорожник еще километров десять катил
по асфальту, потом столько же по проселку и оставшиеся километры — по совершеннейшему
бездорожью.
— Может,
заблудились? — занервничал водитель, потеряв терпение. — Черт знает, как тут ориентироваться
— все бурьяном заросло, едем почти на ощупь. Да и наши поговаривали, что места в
этой стороне гиблые.
— Да нет,
все нормально, вон и изба на взгорке виднеется — указал вперед Миколас.
У покосившегося, потемневшего от времени деревянного
дома, обнесенного полуистлевшим штакетником, сидел сморщенный сгорбленный дед, одетый,
несмотря на августовский теплый день, в зимнюю шапкуушанку, старую издерганную
фуфайку, ватные штаны и валенки.
— Не жарко,
папаша? — обратился к нему Миколас. — Не рано ль зиму встречаешь?
— Она у
нас и не кончалась, сынок — беззубо улыбнулся старик.
— А это
что? — повел рукой вокруг Миколас, указывая на разнотравье.
— А это
видимость, обманка — хихикнул дедок.
— Да че ты с ним базаришь — встрял в разговор водитель. — Не видишь,
нажратый с утра и бредит. Ты, дед, лучше спой, как до Шишков
нам добраться.
— И петь
тут нечего, вы ить уже в Шишках.
Водитель
оглянулся кругом, но, кроме дедовой избы, никаких построек не обнаружил.
— Че ты дуру гонишь, че гонишь — набычился он на старика. — Где
Шишки, показывай!
— Так ить
где? — не испугался сурового взгляда старик и махнул ладонью в сторону. — Везде.
Тут Шишки, и за энтим оврагом Шишки. В них Гнат Шишков жавёть. И за тем перелеском
Шишки. Там Агафа Шишкова с Авдотой Шишковой жавуть. А за тем вона полем, вона на
холме крыша видается, там Кириян, мой брательник, жавёть с женою Марусей, и тожа в Шишках. Ну, а там, откуда вы приехали, там Петка и Федка
жавуть, тоже брательники из трахтуристов безжённые. И у
них Шишки. Так какие вам надо?
— Офигеть! — вылупил глаза на деда водитель.
— Папаша
— чуть подумав, обратился Миколас к старику. — Я в отпуск приехал из Москвы, хотел
месяца тричетыре у вас тут пожить, отдохнуть, сил набраться, ну и поработать. Не
подскажете, у кого на постое остановиться? Я заплачу.
— Из Москвы,
говоришь? — прищурился старик, оценивая Самсонаваса. — Так ить подумкать надо. Ежели в Шишки к Петке и Федке, так ить пьють и мордобитствуют.
Не пойдешь?
— Не пойду
— улыбнулся Миколас.
— Ну и правда. А ежели к брательнику мому
Кирьяну, так ить пьеть и мордобитствует. А ишо Маруску равнуить. Не пойдешь?
— Неа —
еле сдерживая смех, закрутил головой Миколас.
— Ну и правда. Тогдать, получатся, к Гнату Шишкову. Он самогонщик
справной, тожа пьеть и мордобитствует. Не пойдешь?
— Нет, не
пойду — расхохотался Самсонавас. — А Авдота с Агафой тоже пьют, наверное, и мордобитствуют?
— Ну не
так, как Петка с Федкой, все жа они бабы — хитро прищурился дедок.
— Но оцарапать можуть хужа кошки.
— А еще
кто в округе живет, или всех назвал? — вмешался в разговор водитель.
— Че ж не
жить, жавуть. И кум жавёть, Гавря Шишков, и кума жавёть, Нинеля Шишкова, и в других
Шишках Минька жавёть.
— Тоже Шишков?
— давился от смеха Миколас.
— Ясно дело.
— И тоже
пьет и мордобитствует?
— Ясно дело.
— Получается,
ты один не пьешь, наверное, и по характеру паинька?
— Ясно дело.
— Так, может,
мне у тебя и расположиться на постой? — подмигнул Миколас водителю.
— Ясно дело.
— Ну, так
и быть, остаюсь — протянул старику руку художник. — Я Миколас Самсонавас.
— Лях, што
ли? — глаза старика хищно блеснули.
— Нет, литовец
по отцу, а так русский.
— Нуну.
А ентот хто будет? — обратился дед в сторону водителя. — Не шведец ли?
— Сам ты
шведец — обиделся водитель. — Я, вообще, русский с Казахстана. И имя мое Мирон.
Усек?
— Ну да,
ну да — согласно закивал головой старик. — А меня Козимой прозвали.
— А по отчеству?
— спросил Миколас.
— А по батюшке
Силыч.
— Кузьма
Силыч, значит?
— Ага, ага.
Козима Силыч.
— Ну, ладно,
Кузьма Силыч, показывай свои хоромы.
Пройдя через
сени, Миколас с водителем попали в просторную кухню с огромной русской печью. Кузьма
Силыч пересек ее и отдернул занавеску, скрывавшую небольшую комнатку, в одном углу
которой стояла железная панцирная кровать, заправленная лоскутным одеялом, а в другом
старая этажерка и шкаф. Рядом с кроватью притулилась кривоногая
табуретка.
— Вот здеся
и жави. Устроить? — обратился к Миколасу Кузьма Силыч.
— Устроит
— вошел в комнату Самсонавас и повернулся к водителю. — Звони своему шефу, что все
в порядке, место нашли, и завтра я приступаю к работе.
Водитель
поднес мобильник к уху, дождался ответа и стал докладывать хозяину обстановку.
— Чагойто
он, молится? — зашептал старик, показывая пальцем на Мирона.
— Звонит
— усмехнулся Миколас.
— Гдейтоть
звонють? Не слыхать — приложил к уху ладонь дед.
— Да нет,
это он звонит, начальству своему.
— Кудыть?
— Начальству.
— Так ить
чем?
— Что чем?
— Звонить
чем?
— Ааа
— заулыбался Миколас. — Мобильником, дед. Штука вон у него в руке такая, на коробок
спичечный смахивает, телефон современный.
— Идишь
— отмахнулся от Миколаса Кузьма Силыч. — А то я талафону не знаю.
— Нет, правдаправда,
хочешь послушать?
— Идишь,
буду ашо. Што я, малой — голову дурить? Талафон со шнуром
и трубою? — обиделся старик и, развернувшись, вышел из комнаты.
Водитель
тоже закончил разговор по мобильнику.
— Ну что,
все доложил? — поинтересовался Миколас.
— Дааа
— удрученно почесал затылок Мирон.
— Случилось
что?
— Пахан приказал при тебе оставаться.
— Что значит
«приказал»? — разозлился Самсонавас. — Вот еще новость! Не нужен ты мне. Поезжай
домой — и точка.
— Не, не
могу — покачал головой Мирон. — Пахан приказал.
— Дай мне
трубку, я сам с ним поговорю — протянул руку Миколас.
— Не, не
могу, батарейка села, подзарядить надо бы.
— Ну так заряжай, чего ждешь?
— А вот
смотрю кругом и ни одной розетки не вижу. И ламп нигде нет.
Миколас
тоже внимательно обвел взглядом комнатку, но ничего электрического не обнаружил.
Выйдя в кухню, он поднял голову к потолку. Люстры там не было.
— Кузьма
Силыч — растерянно посмотрел на деда художник — а розеткито где?
— А нетути.
— Как —
нету?
— А так,
нетути и нетути. А пошто их держать, коли и света нетути.
— Как так
и света нетути? — перешел на дедовский лексикон Миколас.
— А вот
так. Как Петка с Федкой все проводы со столбцов посняли годов эдак десять назад, так и жавем без лактричества.
— Ни фига себе! — присвистнул Мирон.
— И че, вы, получается, и телик не смотрите?
— Талавизор,
што ль? — переспросил Кузьма Силыч.
— Ну да.
— Дык, у
мини яго отродясь не было.
— Счастливый
человек — с завистью вздохнул Миколас.
— Какой
счастливый? — возмутился Мирон. — Это же дурдом какойто.
Как же можно без телика жить. Я б повесился через неделю. Ни «Кривое зеркало», ни
«Поле чудес» не посмотреть. Дикость какаято. Этим Петьке с Федькой головы надо
пооткручивать.
— Не. Нельзя
— не согласился Кузьма Силыч. — Хто тогдать по муку, по соль да по шпишки ездить
нам будить? Окромя Петки и Федки, некому. Трахтур токмо
у их имеется. А то и кафеток кады привезуть.
— Слышь, художник, поехали отсюда, пока не стемнело — повернулся
Мирон к Миколасу. — Там на трассе деревень куча. В них и свет есть, и телевизор.
— Неа —
улыбнулся в ответ Миколас. — Мне это в самый раз подходит, самое
то для творчества. Никакой цивилизации.
— Не понял?
— изумленно уставился на художника Мирон. — Ты че, тут хочешь остаться? В этой дыре?
— Ну да.
— Подождиподожди, а мнето что делать?
— Домой
езжай, я ж тебе говорил.
— Нельзя
мне домой, за тобой приказано присматривать — сник както сразу Мирон и умоляюще
обратился к Миколасу: — А может, передумаешь, а?
— Нет —
твердо ответил художник. — Ты, Мирон, ехал бы. Не можешь домой, остановись у когонибудь
в райцентре, будешь оттуда ко мне наезжать.
— Правда?
— ожил Мирон.
— Правда.
— Точно,
блин — хлопнул себя по бритой башке Мирон, вспомнив о чемто.
— Так я ж, тагось, поеду, а то ж там Петросян заскоро.
— Езжай,
я тут и без тебя справлюсь.
После отъезда
Мирона Миколас перетащил свои вещи в комнатку, достал из привезенного с собой ящика
бутылку с коньяком, вышел на крыльцо и подсел на ступеньки к курившему самосад деду.
— Ну что,
Кузьма Силыч, а не распить ли нам за знакомство бутылочку коньячка?
— А давай
— согласился дед. — Токма бражничать тута на дворе будем, а то в дому скоро стемнееть,
мимоть рота, как быть, не пронести.
— Ну, на
улице так на улице — довольно потер руки Миколас и мечтательно произнес: — Хоть
на закат полюбуюсь, сто лет его не видел да, может, наконецто картину настоящую
напишу.
— Дык полюбуйся,
полюбуйся, мабуть, и напишешь — пыхнул козьей ножкой старик.
И вот когда уже почти затух закат
и была уговорена бутылочка коньяка, вдали раздалось прерывистое тарахтение.
— Это что?
— прислушался к странному звуку Самсонавас.
— Аа. Енто
Петка с Федкой на трахтуре едуть. Видать, гдейтойть каросину добыли.
Через минут
пять во двор Силыча вкатился допотопный драндулет, отдаленно
напоминающий трактор «Беларусь», выпустил облако вонючего дыма и обреченно заглох.
Из покореженной кабины, когдато синего цвета, а сейчас сплошь покрытой ржавыми
проплешинами, кряхтя, спустились два одинаковых кряжистых низкорослых бородача в
замызганных телогрейках, в штанах галифе военного покроя
и кирзачах. Пошатываясь, они подошли к костерку, у которого беседовали Миколас со
стариком.
— Здоров
будешь, Козима Силыч — снял кепку перед хозяином один из близнецов.
— И табе
здорову быть, Петка.
— Здоров
будешь, Козима Силыч — снял кепку и второй близнец.
— И табе
тож здорову быть, Федка.
— Подсести
могём до огоньку?— сел к костру
первый брат.
— Дык сел
ужо.
— И то верно
— согласился, усаживаясь, Федька.
Минуты две
у костра стояла тишина, которую нарушил вздох Петьки:
— У тебя,
Козима Силыч, сказывают, гость объявился?
— А хто
сказываеть?
— Дык ходют
слухи — ответил Петька
— Ааа
— кивнул старик.
Над костром
снова повисла тишина. Миколас с любопытством и удивлением рассматривал двух братьев,
которые будто и не замечали его присутствия.
— Говорят,
ажно с самой Москвы — нарушил затянувшееся молчание второй
брат. — И будто лях?
— А хто
говорить? — повернул к нему голову старик.
— Дык ходют
слухи — ответил Федька.
— Ааа.
И опять
над костром повисло молчание.
— Познакомил
бы — через несколько минут оторвал от костра взгляд Петька.
— Дык я
не супротив, токмо вот знакомка у вас исть али как? — растянул
губы в хитрой улыбке Кузьма Силыч.
— А как
жа! Че, мы не русские люди без знакомки по дворам шастат — оживился Петька и повернулся
к заулыбавшемуся брату. — А нука, Федка, слетай мигом к трахтуру, достань там знакомку.
Федька тут
же вскочил на ноги, будто только этого и ждал. Вскоре на траву опустилась трехлитровая
банка, наполненная мутноватой жидкостью.
— Кряпка?
— облизнулся старик.
— Забижаешь
— нахмурился Петька. — Крепчее столишной будет.
— А ты ее
пивал, столишнуюто?— хихикнул старик.
— Забижаешь
— еще больше сдвинул брови Петька. — Што, мы с Федкой совсем ужо
дякие, што ли?
— А может,
мне это… — попытался встать на ноги Миколас.
— Сяди ужо — придержал рукой художника старик, поняв его намерения.
— Успеешь ище до ветру. Сначала поручкайтесь. Это Петка
с Федкой, братья близняковые. Петка старшой.
— На двадцать
минут — гордо расправился Петька.
— Вово
— подтвердил Кузьма Силыч. — А ентот, Федка, младшой, с отставанием, значится.
— С каким
таким отставанием? — вскочил на ноги Федька.
— Сядь,
пятух! — цыкнул на него Петька. — А то забыл, как в школе
учился?
— А че в
школе? — обиженно забубнил в бороду Федька, опускаясь на траву. — Когдать енто было?
Дык што, изза ентого до старости в дурнях ходить, што
ли?
— А енто
Миколас — не замечая возмущения Федьки, продолжал знакомить своих гостей старик.
— Понашему Микола, значится, будеть.
— Лях? —
вновь нахмурился Петька и потянулся к банке. — Для ляха знакомки не станется.
— Нее —
успокоил его Кузьма Силыч. — Наш ён, русской. Енто родители
у яго ляхи или шведцы. Тьфу, забыл. Подсоби, Микола.
— Литовец
по отцу, а по матери русский.
— Ну, ежели по батьке, тады ладно — убрал руки от банки Петька. — В
жисти всяко быват. У нас вона с Федкой папаня дык вовсе
мормонской народности, по морде тожа бородатый был, весь
в нас. А по карахтеру самый што ни на есть хлыст, бросил маманьку,
когдать нам и осимнадцати аще не было. И сгинул гдейтоть без слуху и духу.
А ты самто хто по жисти будешь?
— Художник.
Портреты пишу.
— Аа —
многозначительно закивали Петька с Федькой.— А к нам в Шишки пошто?
— Да хочу
лица местных жителей написать.
— Аа —
вновь закивали братья. — А каво?
— Так кого
назовете, того и напишу. Передовиков ваших. Доярок, пастухов, механизаторов.
— Аа —
разочарованно переглянулись Петька с Федькой. — Енто мимо.
— Чего мимо?
— не понял Миколас.
— Нетуть
у нас таковских.
— Каких
таковских?
— Ну, доярков,
ахрономов, мехнизаторов.
— А вы разве
не механизаторы?
— Неа,
мы с Федкой трахтуристы — отрицательно покачал головой Петька. — Мы по трахтурной
части. Кому чаво привесть, ежели нужда стала.
— Давайте
ужо сугреваться — недовольно вмешался Кузьма Силыч. — А
то совсем ужо простынем, чай, не солнце.
Знакомился
Миколас со странными обитателями глухой стороны почти до утра, пока не кончилась
трехлитровая банка. И когда Федька, выделывая замысловатые кренделя, направился
к трактору за второй банкой, столичный гость завалился на траву и тут же уснул.
Проснувшись, Миколас повернул голову направо. Рядом на спине, раскинув руки и открыв
рот, лежал то ли Петька, то ли Федька и раскатисто храпел.
— Ты хто?
— грозно прозвучало сверху.
— Ято?
— вздрогнул от неожиданности Миколас, увидев склонившегося над ним одного из трактористов.
В руке близнеца был зажат топор.
— Тыто,
тыто. Лях? С ляхам у нас разговор
куроткий.
— Нее,
Петка. Ён с Москвы, ён Микола — подал голос с крыльца своего дома Кузьма Силыч.
— Ён мулеватель, мулевать приихал.
— Аа —
отступил от Миколаса Петька. — Мулеватель — енто хорошо. Нам с Федкой трахтур замулюет.
Смогёшь?
— Смогу
— вытер выступивший на лбу пот Миколас.
— Ну, тады
надоть выпить знакомки. Меня Петкой кличут, а енто Федка спит, вчерась, верно, напился.
— Ненене! — в ужасе запротестовал Миколас, увидев как Петька зашагал к трактору.
— Молчи,
Микола — зашептал подошедший к нему Кузьма Силыч. — Знакомку надоть выпить, а то
хужей будеть.
Петька принес очередную трехлитровую банку самогона, и пиршество
продолжилось. С этого момента Миколас Самсонавас практически полностью перестал
ориентироваться в происходящем. Он пил, чемто закусывал, пел
песни, спорил, ругался, отключался, потом опять пил, закусывал, пел, танцевал, вырубался,
приходил в себя, кудато ехал, с кемто знакомился, пил, закусывал, пел песни, ругался,
дрался, танцевал, вырубался.
— Ты хто?
— услышал Самсонавас в очередной раз, отрывая голову от стола.
— Я?
— Ну не
я же!
— Микола.
А ты хто?
— Я? — тупо
посмотрел на него бородатый мужик.
— Ну не
я ж.
— Петка.
— А знакомка
хде?
— У Мирошки
надоть поспрашать — повернулся бородач в сторону русской печи. — Мирошка, хде знакомка?
Шторка над
полатями раздвинулась, и оттуда вылезла здоровая заросшая физиономия еще одного
мужика. На мгновение Миколасу показалось чтото знакомое в этом лице. Будто он уже
когдато встречался с этим человеком. Но это хрупкое воспоминание тут же исчезло.
— Это ище
хто?
— Этоть
Мирошка, брательник наш с Федкой. Недавноть нашелся.
— Хде?
— Да ить
здеся, около дому. Ишо до холодов приблудился, принял из рук Мирошки трехлитровую
банку Петька. — Дикой вот токмо, малость. Усе молчит больше,
а как выпьет, дык заговаривает, и усе про талавизер чагойто.
Услышав
знакомое слово, Мирошка расплылся глупой улыбкой, закивал головой и выдал скороговоркой,
жестикулируя руками:
— Талавизер,
дырк, пррр, хррр, опапа! Талавизер, дырк, пырк, вжик, опапа! Талавизер, хррр,
опапа! Мне!
— Видать,
ён мастак у вас по талавизерам — предположил Миколас и задумчиво посмотрел в окно.
— Ужеть снег. Давно такто?
— Дён семь
как — поднял кружку самогонки Петька.
Выпив и
закусив вареной картошкой, Миколас с силой потер лоб, пытаясь удержать какието
воспоминания, вновь промелькнувшие в его воспаленном мозгу.
— А я хто?
— обратился он к Петьке после тщетной попытки восстановить память.
— Микола.
— Аа —
попытался встать изза стола Миколас, но ноги не держали. — А хде я?
— У нас,
в Шишках.
— Аа. А
живу хде?
— Чичас
узнаю — наклонился под стол Петька и пнул когото ногой.
— Федка, Микола чейный?
— Козимы
Силыча сын — раздалось изпод стола.— Мулеватель.
Миколас
тоже нагнулся вниз. Под столом, свернувшись калачиком, лежал бородатый мужик — точная
копия Петьки.
— А чаво
я у вас делаю?
— Дык трахтур
приехал мулевать.
— Давно?
— Дык, можо,
месяц, а можо, два. Хто его знат. С лета ты при нас — кряхтя, вылез изпод стола
и налил себе самогонки бородач. — Покась по всем Шишкам проехали да у всех сродственников
наших Шишковых прогостевали, дык все с нами был. Завтрасьпослезавтрась к Козиме
Силычу, батьку твому, назад тябя отдадим. Жалкость, родимый совсем стал, как Мирошка.
— А давай
за жалкость споем — предложил Петька, обнося всех самогоном, и первый затянул:
Эх, мороз,
мороз,
Не морозь
маня,
Не морозь
маня,
Свовово
коня…
К дому Кузьмы
Силыча уже почти по темноте подъехал вездеход. Из него выскочили четверо здоровенных мордоворотов и, суетливо озираясь, взбежали на крыльцо.
Двое из них тут же скрылись в сенях. Через несколько минут один вернулся назад и
проговорил в микрофон, скрытый в воротнике куртки: «Все чисто, можно выходить».
После этого разрешения дверца вездехода медленно открылась, и из него вылез наружу
владелец банка, заключивший еще летом с Миколасом Самсонавасом договор на будущие
картины художника.
За банкиром
осторожно ступил в снег высокий худощавый мужчина, одетый в форменное пальто с прокурорскими
петлицами.
— Че, есть кто в хате? — обратился банкир к своему телохранителю.
— Только
один старик.
— И все?
— Больше
никого.
— Ну, пойдем,
Ягужинский, поспрошаем аборигена по поводу художника — зашагал к дому банкир, приглашая
за собой прокурора.
— Билл Иванович,
вы точно уверены, что Самсонавас сюда направился?
— Точно,
точно, Паша. Я ж тебе уже говорил, что водила — мой человек, отсюда откудато звонил
летом в последний раз. А потом все, как обрезало. Я особо не дергался, мало ли,
может, мобилу потерял. Но вот уже Новый год на носу, а о них
ни слуху ни духу. Странно все это.
Не отряхнув
снег с обуви, оба прошли в кухню. За столом сидел Кузьма Силыч и спокойно рассматривал
визитеров.
— Ну, старик,
рассказывай — присел на табуретку напротив деда банкир.
— Об чем? — достал из кармана
кисет Кузьма Силыч.
— О художнике,
что летом сюда картины рисовать приезжал.
— Дык не
було никого.
— Не свисти,
старый, отсюда звонили, докладывали.
— Дык у
мени и талафону нетуть.
— Дурака
не валяй, звонили с мобилы.
— С какой могилы? — испуганно отшатнулся в сторону Кузьма
Силыч и перекрестился.
— Не дуркуй,
батя, не прикидывайся, будто не знаешь, с какой такой мобилы
— встрял в разговор Ягужинский.
— Вот тя
крест — истово перекрестился Кузьма Силыч. — И знать не знаю ни про каку могилу.
У нас в Шишках год как никто не мёр, слава тя Господи. Усе Шишковы пока што жавые
да здоровые, жавуть да вам жалають.
— Чего ты несешь, старый? — перебил Кузьму Силыча банкир.
— Какие Шишки, какие Шишковы? Чтото мы, кроме твоей развалюхи,
никаких домов больше не встретили.
— Ну, дык
ня тою дорогою ехали.
— Мы вообще
без всякой дороги сюда добирались.
— Ну, дык
занесло яе усю.
— Ладно,
дед, короче, где художник Миколас Самсонавас? — угрожающе надвинулся на Кузьму Силыча
банкир.
— Дык нема у нас таковских и отродясь не було. Микола исть, а Миколаса
нема.
— Послушайте,
Билл Иванович, а может, ну его, может, действительно не было тут никого — вновь
вмешался прокурор.
— Как не
было, если последний звонок отсюда прошел — поднялся с табуретки и зло ударил сапогом
ножку стола банкир. — Объяснить можешь?
— Ну, трудно,
конечно, Билл Иванович, но попробую — закурил «Парламент» прокурор. — Тут вот какое
дело, места эти с недоброй славой еще с давних времен. Много здесь народу сгинуло.
А началось все еще с Ивана Сусанина, когда он гдето в этих лесах поляков сгубил.
Вот с тех пор пришлые людишки в этом углу и пропадают.
Из недавнего, помните, лет десять тому, замминистра сельского хозяйства Игнат Васильевич
со свитой приезжал? Он еще грозился эти угодья в бессрочную аренду китайцам отдать.
— Ну? —
насупился банкир.
— Сгинул
и сам, и свита, и все сельское хозяйство. Так и не нашли. А еще замминистра образования
Аграфена Николаевна года три назад сунулась со своей модернизацией сельские школы
закрывать. Помните?
— Ну.
— Школы
успела закрыть, а сама без следа…
— Не нашли?
— Нет, ни
ее саму, ни сопровождающих. Как в воду канули. Места после этого совсем глухие стали.
Даже свои ездить сюда побаиваются.
— Подожди,
подожди — вытащил из своей куртки фляжку с коньяком банкир. — Так это, значит, и
министр здравоохранения Гавриил Алексеевич с министром культуры Ниной Андреевной
тоже гдето здесь?
— Ну да,
когда клубы да ФАПы закрывали — взял из рук банкира фляжку прокурор. — Мы сюда и
войска посылали прочесывать. Бесполезно. Гиблые места,
одно слово — сусанинские. Тут еще кандидат в депутаты, Дмитрий Пустовой, тоже гдето
того.
— Точно,
точно, пропал он. Мы его финансово прикармливали. Уж больно сказки хорошо напевал
про светлое будущее — заслушаешься. Вообще, чертовщина какаято? — поежился банкир
и повернулся к Кузьме Силычу. — А про Миколу своего ты все ж скажи, дед, где он
у вас проживает.
— А тама
— махнул рукой старик в направлении леса. — Близко.
— Поехали,
Ягужинский, проверим.
— А может,
не стоит, Билл Иванович, ну его, мулевателя энтого — опасливо покосился на старика
прокурор.
— Ехаем,
Паня, ехаем, уверенно шагнул за порог банкир.
Кузьма Силыч,
кряхтя, поднялся с лавки, подошел к шкафчику, достал оттуда литровую бутыль самогона,
наполнил стакан и залпом его выпил.
— Эка хороша! — крякнул
он от удовольствия и, глядя в окно на удаляющийся вездеход, задумчиво произнес:
— К Петке с Федкой супостаты поехали, к Сусаниным по матери.