Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2016
Муса Магометович Костоев родился в 1943 году. Окончил Казахский государственный университет. Победитель
Всероссийского профессионального конкурса журналистов «Вместе» (2006) за лучшую
публикацию о проблемах беженцев. Работал заместителем главного редактора общественно-политической
газеты «Сердало», редактором газеты «Парламентский вестник».
Основные публикации: «А Карфаген, конечно, должен быть разрушен» («Сердало». № 8 от 25.01.2006); «13 лет из жизни героя» («Сердало». № 127 от 18.10.2005); «Патриарх далеких сражений»
(«Сердало». № 3 от 18.01.2005); «Есть в чем покаяться
перед чеченцами и ингушами» («Сердало» № 133 от 15.10.
2005). Живет в Республике Ингушетия, Назрановский район, с. Экажево.
Все, что описано здесь, — правда. Единственная вольность, которую автор себе позволил, — не называть имена некоторых действующих лиц. Сделано это по морально-этическим соображениям: то было трудное, голодное время, и не каждого можно упрекнуть за бездушие и скаредность. Хотя не зря, наверное, настоящим называют человека, которого не сломит ни голод, ни холод, ни гнет государственного ярма. Такой выдержит все, не сломается под грузом напастей, отдаст последний кусок хлеба голодному. Такой будет славен не только при жизни, но и после смерти. Он, как птица Феникс, возродится из пепла в памяти людской. О том, как судьба меня свела с таким настоящим человеком, я и хочу рассказать.
Трехмесячный «враг народа» в Сталинградской битве
Холодный февраль 1944 года. Именно в ту ночь, с 22 на 23 февраля, в ночь на трагическую для сотен тысяч ингушей и чеченцев среду, выпал в том году первый снег. Наутро жителям села Экажево, как и всем ингушам и чеченцам Чечено-Ингушетии, не пришлось, как обычно, убирать во дворах глубокий снег. На рассвете 23 февраля всех взрослых мужчин села согнали на школьный двор, якобы на собрание в честь дня Красной армии, оцепили войсками, навели пулеметы. В один миг у людей не стало ни дома, ни родины, ни республики. На сборы оставшимся в домах женщинам с детьми дали где 10 минут, где полчаса. Но нигде и никому — больше часа. И колонна армейских грузовиков-«студебеккеров», закупленных по ленд-лизу и перегнанных из Ирана на Северный Кавказ, начала свозить плачущих детей и женщин к железнодорожным станциям. Многие не успели взять даже теплую одежду и еду.
Эшелон за эшелоном, извиваясь на поворотах змеей, увозили сотни тысяч несчастных в неведомый край — «Сибаре» (так в просторечии ингуши называли Сибирь), в Казахстан и Среднюю Азию. В одном из вагонов-«телятников» во все свое детское горло орал автор этих строк. Будучи всего трех месяцев от роду, этот «враг народа» требовал еды. Замученная такими же требованиями доброго десятка голодных ртов, больших и малых, бедная мать не знала, что делать, чем накормить малышей. Твердый кукурузный чурек и соленый творог грудному ребенку не скормить, а грудное молоко, естественно, после пережитого пропало.
Не в лучшем положении были и другие семьи с детьми. Отчаявшиеся матери, не имея сил смотреть на полуголодных детей, просили Всевышнего прибрать к себе их самих, а заодно и их голодных детей. Голод и болезни косили и старых и малых. На каждой станции из вагонов выносили и складывали на снег в чистом поле десятки окоченевших трупов… Так эшелон экажевцев, в котором находилась и наша семья, дополз наконец до Сталинграда. Разрушенный войной город, по воспоминаниям старших, представлял собой страшную картину: руины, руины…
Именно в этом месте моей измученной матери пришла в голову бесчеловечная по своей сути, но единственная по своей пригодности идея. Посоветовавшись с мужем, моим отцом, она решила оставить меня на перроне разрушенного Сталинградского вокзала. Дескать, так будет все же лучше, чем ждать, когда сын умрет от голода у нее на глазах. А с перрона, возможно, кто-нибудь из местных русских подберет ребенка и не даст ему умереть. Осторожно отойдя за разбитый киоск, стоявший на заснеженном перроне, мать, по ее словам, уложила меня на более видимое со стороны вокзала место, защищенное от ветра. Ребенок, завернутый в наспех взятое тряпье, уже не имел сил ни плакать, ни есть.
Вернувшуюся в «телятник» уже без сына мать встретил отец. Встретил с растерянным видом. Наконец не выдержал.
— Нельзя так делать, — сказал он плачущей матери. — Ведь меня знают многие односельчане. Я их успокаиваю, говорю, что все в руках Аллаха, что Он не оставит нас своей милостью. И в то же время выбрасываю своего сына на перрон. Вернись, принеси его обратно. Выживет — будет жить, а нет — так на все воля Всевышнего. Если умрет в дороге — тогда похороним в снегу. Мы будем не первые, у кого в семье умер ребенок…
Как видно, не судьба мне была остаться жить или умереть в городе, который носил имя того, по чьей злой воле меня положили на перрон. К счастью, эшелон на каждой станции простаивал долго, сутками. Не успел тронуться и наш, и мать успела подобрать меня, еще живого. Так, несостоявшийся «сталинградец», я через полтора месяца оказался вместе с семьей в промерзлых степях Центрального Казахстана — в Акмолинской области.
«Шаг вправо, шаг влево — расстрел…»
Этих слов А. Солженицына из повести «Один день Ивана Денисовича» тогда, в конце 40-х и начале 50-х, еще не было. Они появились в период так называемой хрущевской «оттепели», в начале 60-х годов. Однако в обиход эта сатанинская фраза вошла начиная с 1947 года. До 1947 года передвижение ингушей и чеченцев не сильно ограничивали во времени и пространстве. Мы могли ездить в соседние села в поисках родственников, покупать продукты в отдаленных селах. Но в конце 1947 года вышло постановление Президиума Верховного Совета СССР, в котором передвижение репрессированных ограничивалось расстоянием пять километров. Нарушение этого драконовского закона каралось тюремным заключением сроком до 25 лет. Кроме того, ссыльных обязали два раза в неделю отмечаться у коменданта. Дескать, для подтверждения того, что ссыльный находится на месте и закон не нарушил.
Именно в эту жестокую пору меня угораздило заболеть какой-то глазной
болезнью. Старики почему-то называли ее «арабской» болезнью. Шести лет от роду,
я в 1950 году почти полностью потерял зрение на оба глаза. С большим
трудом мог отличать солнечную погоду от пасмурной… Глазных врачей в руднике Бестюбе (так назывался поселок, в котором мы жили с 1949-го
по 1957 год) не было. Ближайший окулист находился на расстоянии
Три месяца мой отец обивал порог комендатуры, прося выдать ему пропуск для поездки в атбасарскую больницу. Брал меня с собой для убедительности, показывал направление местных врачей. Результат был нулевой. Комендант, косноязыкий от природы и недоучка по жизни, стоял на своем:
— Моя пропуск не даем. Твоя — враг народа…
В одну из последних ходок в комендатуру отец завел меня в кабинет коменданта и сказал тому:
— Оставь его у себя, я больше не могу смотреть на его мучения. Поводыря для него у меня тоже нет…
Оставив меня на деревянной скамье во дворе комендатуры, отец отправился
домой. Идти надо было
— Эй ты, слепой! Садись сюда! — закричал кто-то комендантским голосом.
Где находится это «сюда», я не мог определить, поэтому продолжал сидеть на скамейке. Догадавшись, в чем дело, комендант подошел, взял меня за руку и подвел к мотоциклу. Взобравшись сам на переднее сиденье, он посадил меня на заднее и велел крепко держаться за его ремень… Через полчаса мы догнали отца, который шел домой пешком и уже успел пройти больше половины пути.
— Вот тебе пропуск, — зашуршал бумагой комендант. — И забери этого себе. — С этими словами он сбросил меня с мотоцикла прямо на дорогу. До дому мы добрались только к вечеру: я не мог идти так быстро, как отец. Но тяготы пути с лихвой окупила радость моей семьи, которая узнала, что теперь-то меня повезут на лечение. Спустя несколько дней мы с отцом на попутном грузовике уехали в районный центр Атбасар…
Больница представляла собой небольшое кирпичное здание бывшего купеческого особняка. Но неказистый вид здания не являлся мерилом работы врачей. Сегодня мне трудно судить, сколько и какие отделения в ней были. Могу сказать, что глазное отделение тут работало на высоком уровне. Сужу я так по тому, как много тут было больных с оперированными глазами. И взрослые, и дети с зашитыми и смазанными зеленкой веками ходили по двору больницы, держась за зрячих больных — «поводырей». Забегая вперед, хочу сказать, что со временем, едва прозрев, таким «поводырем» стал и я. Моим «ведомым» стал мой односельчанин, ныне покойный Абдул-МажитАхметовичБочалов, которого привезли в больницу позже меня. В Назрани он долгие годы работал зубным техником, а с 90-х годов был владельцем Назрановского завода по переработке маслосемян…
Хождение… по мусорным свалкам
Но вернемся к далеким 50-м годам. В глазном отделении меня держали месяц. Затем выписали на амбулаторное лечение. Зрение улучшилось, я уже мог ходить самостоятельно. Поэтому мне предложили посещать ежедневно офтальмолога. Однако эту проблему разрешить было куда сложнее, чем достать пропуск. Родственников в Атбасаре у нас не было, а обратиться к знакомым с просьбой кормить сына несколько месяцев было неудобно. Хотя голодные послевоенные 40-е годы и прошли, но в начале 50-х люди отнюдь не жировали, хотя голода как такового уже не было.
Но «не имей сто рублей, а имей сто друзей», говорят в народе. Отец сумел пристроить меня в одну семью, с которой сам был знаком еще до выселения, а сам уехал. Срок пропуска заканчивался, а продлить его мог только тот, кто выдал. Теперь мне предстояло ежедневно являться для амбулаторного лечения.
Дело прошлое, и я не собираюсь кого-то укорять в скаредности. Но в моей жизни наступила полоса, которую сытой не назовешь. Если находился кусок хлеба, который мне бросали, как волчонку, то и бросаться на него мне приходилось, как волчонку. В семье было много «конкурентов», которые с удовольствием отбирали его у меня, да еще при этом и колотили: я был самым маленьким в их семье… Мне быстро пришлось усвоить смысл русской поговорки: «Голод не тетка». Голод же научил меня и своего рода предпринимательству. Я начал исследовать мусорные свалки по всей округе. Конечно, сегодня в это никто не поверит, когда нам ничего не стоит выбросить целый батон черствого хлеба, а то и сковородку подгорелого мяса. Но тогда я не находил на свалках ни корки хлеба. Дело шло к осени, и свалки изобиловали в основном арбузными корками. Маленькие казахстанские арбузики, похожие больше на полосатые мячики! Вам, без сомнения, я обязан тем, что выжил! Точнее, вашим коркам, которыми я набивал карманы рваных штанишек.
Как правило, наши сосланные земляки мало что сажали в Казахстане, разве что картошку. Коренное же население, казахи, не сажали и вовсе ничего, даже картошку. Овощи и фрукты в основном выращивали местные русские и, как и мы, ссыльные немцы, которых сослали двумя годами раньше нас из Саратовской области. Так вот, по соседству с моими хозяевами жила семья русских. Именно на их свалке я находил самые, если можно так сказать, «лакомые» корки, на которых кое-где иногда оставалось немного розовой мякоти. Я умудрялся так прогрызать арбузную сторону корки, что после меня она просвечивала как промасленная бумага. Особый шик я видел в том, чтобы на внутренней стороне корки не оставалось ничего белесого, что напоминало бы мякоть арбуза. Много лет спустя я видел, как куры выклевывали арбузную дольку изнутри, доходя до зеленого наружного слоя. Так вот я «работал» на порядок лучше кур. После меня курам нечего было бы делать с корками. Часто на свалке меня видела соседская девочка Таня, моя ровесница. Иногда мне удавалось разжиться у нее куском пирожка с луком и картошкой. Но основным «рационом» оставались арбузные корки. Хозяйки выбрасывали их чаще не с помоями, а отдельно. Но чистить их надо было и при этом. Науку же чистить я освоил быстро. Берешь корку, проводишь по ней рукавом в локтевом изгибе руки — и в карман. Набив таким образом все карманы, я прятался за хозяйским сараем и пировал.
Лечение, конечно, забросил: некому было водить меня к врачу. Да и своим страшным видом голодного и грязного звереныша я бы, наверное, врача испугал.
Однако голод давал знать о себе гораздо чаще, чем я мог находить пропитание. Насытиться арбузными корками тоже проблематично. Не один раз я, лежа на глиняном приступке за задней стеной хаты, в слезах молил Всевышнего послать мне кусок хлеба. Время от времени старуха хозяйка попрекала меня своим очередным вынужденным «милосердием», говоря: «Позвони своему отцу, пусть он заберет тебя, я не могу тебя кормить».
От ее упреков я не чувствовал ничего. Потому что голоднее, чем я был, я быть не мог, а на сытость старуха расщедриться и не думала. Совет же ее я понял в самом буквальном смысле и следовал ему по несколько раз в день. Где-то в сарае я нашел метровый обрывок ржавой цепи и бил им регулярно по стене сарая, в слезах приговаривая: «Отец, приезжай и привези мне хлеба, пока я не умер от голода». Откуда мне было знать, что ингушское «звонить» — это не что иное, как телеграмма. Отправить же отцу телеграмму мне было куда сложнее, чем чеховскому Ваньке Жукову письмо дедушке Константину Макарычу…
Так я прожил в гостях два месяца. Наступила осень, и арбузных корок на свалках становилось все меньше. Забегая вперед, хочу сказать, что с тех пор я не могу есть арбуз без того, чтобы на корке не оставить полтора-два сантиметра розовой мякоти.
Однажды старуха испекла лепешки с картофельной начинкой. До сих пор не могу забыть запах политых топленым маслом чуреков из темной муки простого помола. Увиваясь вокруг старухи, я, держась все же на приличном расстоянии, чтобы не получить затрещину, попросил:
— Нани, дай кусочек!
В ответ старуха схватила веник и кинулась на меня с воплем.
— Да гори ты огнем! Я их испекла для своих внуков, которые должны прийти из школы. Попроси у своего отца.
Я пулей вылетел из хаты. Желание же съесть четвертинку лепешки пропало бесследно: больше всего я боялся, что меня ударят веником по ногам. Среди детей тогда бытовало суеверие, что мальчик, которого ударят веником по ногам, никогда не вырастет. Я предпочитал лучше остаться голодным, чем недомерком…
Но веник в тот день все же прогулялся по моим ногам. Случилось вот что. Выгнав меня на улицу, старуха спрятала блюдо с лепешками в духовку и стала дожидаться внуков. Я осторожно пробрался на кухню. Смотрю: старуха стоит на молитвенной овечьей шкуре и истово молится. Не знаю, о чем она просила Создателя, подозреваю, что молила освободить ее от нахлебника в моем лице.
Улучив момент, когда она опустилась на колени, я шмыгнул к печке, открыл духовку, рванул дольку лепешки и был таков. В следующий миг на мою правую, и без того костлявую лопатку обрушился удар. Рука отнялась, и злополучная четвертушка из обдирной муки упала на заплеванный глиняный пол. Навстречу второму удару я поднял левую руку. Дворницкая метла из грубых прутьев обрушилась и на левую руку. Я упал. Старуха с наслаждением прогулялась метлой по моим ногам, а заодно и бокам. Я орал от боли, но просил не бить меня по ногам, дескать, иначе не вырасту.
— Чтоб ты не вырос, гори ты пламенем, — старуха отводила душу.
Истекая кровью, я вырвался из рук старой ведьмы, выскочил на улицу и пошел куда глаза глядят. Много часов спустя я обнаружил, что нахожусь на очередной мусорной свалке и собираю последние арбузные корки. Уже поздно вечером, далеко от дома, меня отыскала моя мучительница старуха и сообщила новость:
— Приехал твой отец! Но смотри мне: если скажешь, что тебя у нас били или плохо кормили, я тебя убью. Отец завтра уедет домой, а тебе все равно оставаться у нас!
С этими словами она схватила меня за руку, подвела к грязной луже на дороге и сполоснула мою грязную мордочку грязною же водой и вытерла своим передником, который вряд ли был чище навозной лужи. Потом поволокла домой.
Едва переступив порог комнаты, я увидел отца и кинулся к нему с криком: «Отец, отец! Ты мне хлеба принес?» Остолбеневший отец со жгучей обидой смотрел то на меня, то на старую каргу.
— Ты посмотри, Магомед, что он говорит! Вот такой и есть детский разум. Он обманывает! Смотри, вот сковородка с лепешками, которые он отказался есть!
С этими словами она извлекла на свет божий злополучную сковородку, на которой действительно лежало несколько долек лепешки, оставшихся от ее внуков.
— Это неправда, — сказал я отцу. И показал ему вспухшие рубцы на теле, объяснив, за что их получил. Отец посмотрел на рубцы, потом на мою мучительницу. Показал я отцу и арбузные корки.
— Да… — сказал отец хозяйке. — Я никогда не предполагал, что ты можешь оказаться таким человеком…
И вдруг из глаз отца медленно скатилась крупная слеза. Медленно протекла по щеке и затерялась в двухнедельной щетине уже поседевшей бороды.
— Но видно, время меняет людей.
С этими словами отец встал. Схватив обеими руками его ногу, я заплакал и сказал, что больше здесь не останусь, что лучше брошусь под поезд, чем умру от голода.
— Не бойся, тут ты не останешься больше, — отец взял меня за руку, и мы оставили этот негостеприимный дом.
Это было ровно 53 года назад. Так в первый и последний раз я видел слезы на глазах отца, причиной которых была не богобоязненность, не страх наказания на том свете за земные грехи, а обида на судьбу за ее безысходность и, возможно, на людей за их черствость…
«Житие» отъевшегося «князя»
Боясь, что старуха меня перехватит вопреки обещанию отца, я бежал по улице впереди него, поминутно оборачиваясь и спрашивая, куда нам повернуть. Часа через два мы дошли до дома других знакомых отца по Кавказу.
На стук отца в дверь из дома вышел моложавый, крепко сбитый кавказец лет 60, с благородной осанкой, с умными, добрыми глазами на худощавом лице.
— Салам алейкум,— отец протянул руку хозяину дома.
— Алейкум салам!— хозяин оторопело смотрел на отца. — Нет. Нет! Этого быть не может! Сын Миди Магомед? Это ты?
Мужчины обнялись и так, обнявшись, простояли долго. Отрываясь друг от друга, они вновь и вновь бросались в объятия… Первым пришел в себя хозяин дома.
— Эй, вы! Выходите, — закричал он в дверь. — Посмотрите, кто к нам пожаловал.
Из дома вышли пожилая женщина — жена хозяина, молодые крепкие парни и девушки — сыновья и дочери хозяина.
Все они обнимали отца и плакали, не стесняясь слез. Понять их можно было: шесть мучительных лет они не видели друг друга, с тяжелой среды 23 февраля 1944 года… Я стоял, ошарашенный таким вниманием к отцу. Наконец дошла очередь и до меня. Несколько рук подхватили меня. В конце концов я оказался в объятиях пожилой хозяйки дома…
Так я попал в большую, дружную и хлебосольную семью Магомета Джангиреевича Чумакова, выходца из села Насыр-Корт. Старый знакомый отца по потерянной родине, он не знал, куда посадить отца, как ему услужить. Я же, конечно, сразу попал в руки заботливых женщин. Были тут и хозяйские дочери и снохи.
Несмотря на мое упорное сопротивление, меня отвели в другую комнату, где одна из женщин уже приготовила деревянное корыто и горячую воду. Мне предстояло перенести процедуру купания, чего я никак не мог позволить молодым девушкам. Я жутко стеснялся своего босяцкого вида, а еще больше — своей наготы. Много сил потратили девушки на то, чтобы раздеть меня и усадить в корыто.
Наконец, расставшись с многомесячной грязью на теле и рваным тряпьем, в которое я был обряжен и которое мои «банщицы» тут же бросили в огонь, я, завернутый в одеяло, оказался за отдельным от взрослых столиком. Никогда мне не передать, какою вкусною была та незатейливая еда, которою меня потчевали от души. Горячая вареная картошка, домашний хлеб, сладкий чай — все это я уплетал за обе щеки, будто ел в первый и последний раз в жизни.
Как я понял много позже, после многонедельной полуголодной жизни наедаться до отвала было опасно. Мои невольные няни это, видимо, знали и на середине моих усиленных стараний наполнить желудок впрок отняли тарелки и отнесли меня в постель. Мягкая постель после многомесячного лежания на голых нарах была чудом. Я опомниться не успел, как провалился в сон. Иногда мне и сейчас кажется, что на такой мягкой постели я с тех пор не спал… Так в один действительно для меня прекрасный день моя горькая жизнь изменилась. Из пасынка судьбы я превратился в ее баловня. В баловня большой и доброй семьи.
Наутро отец уехал домой, а я остался на попечении Магомета Джангиреевича Чумакова и его семьи. Милые, добрые люди! Я в вечном неоплатном долгу у вас за вашу материнскую теплоту ко мне. Вы, старики, Магомет Джангиреевич и МууминатБаадуловна, давно находитесь в лучшем из миров.
Но я помню, помню уже более полувека твои по-матерински нежные руки, дорогая моя «нани». Ни до, ни после тебя я никогда никого не называл этим нежным именем — «нани». Мне казалось, назови я так кого-то другого — я этим предам тебя, твою ласку ко мне. Даже родную мать я привык называть по имени, говоря ей, что «нани» бывает только одна. Мне не забыть, как ты прятала самые лучшие куски еды, гостинцы от своих родных внуков и отдавала мне. Я почти зримо ощущал твою ангельскую доброту ко мне.
Даже место для сна я отбирал у твоих внуков. Помнишь, нани, я засыпал только тогда, когда меня укладывали между вами, тобой и воти — Магометом Джангиреевичем — на одну постель. Я еще помню, нани, как во время еды удивительно для меня хрумкали твои вставные зубы-челюсти. Я тогда не знал, что это такое, и вечно надоедал тебе: «Нани, вытащи свои зубы». И ты в угоду мне, мальчонке, выдавливала их языком изо рта, а когда я хотел их потрогать, то быстро прятала их обратно. Я изумленно смотрел на такое диво дивное, а ты говорила мне: «Вот будешь себя хорошо вести, и у тебя тоже вырастут такие же съемные зубы…»
Воти — благородный и кристальной души человек! Я и тебя помню в самых мельчайших подробностях. Помню, как ты с ног до головы одел меня в новую одежду, не дав сделать это отцу. Помню, как ты ежедневно за руку, а по глубокому снегу на руках отводил меня в больницу на прерванное ранее лечение. Помню один из твоих первых приказов своей семье в отношении обращения со мной.
— Что бы этот мальчик ни сделал, не смейте трогать его даже пальцем, — сказал ты. — Он в этом доме имеет больше прав, чем все вы, вместе взятые. Для вас он —князь.
Сопливый «князь» со временем неплохо отъелся и начал выкидывать детские шалости. Помню, однажды второй сын воти, ныне здравствующий Иса, привез воз сена. Была зима, сено надо было заскирдовать. Иса как раз метал стог, когда я вальяжно, как отъевшийся кот, вошел к нему во двор (а жил он по соседству с отцом). Недолго думая, я стал кувыркаться на сене, раскидывая его в стороны.
— Не балуй, оставь сено, слазь со стога, — не раз урезонивал меня Иса, вновь и вновь собирая раскиданное мною сено.
Но я не унимался. Наконец, выведенный из терпения, Иса легонько шлепнул меня ниже спины. Шлепок был легкий, я его даже и не почувствовал через плотную шубейку. Тем не менее я счел своим долгом заплакать и пожаловаться воти. Взяв меня за руку, воти вновь отвел меня к Исе.
— Разве вы не знаете, кто этот мальчик! Я же вас всех предупредил, что он «князь» и имеет право делать в моем доме все, что захочет, — разгневанный дед начал дубасить взрослого женатого сына клюкой по спине.
Очень может быть, что сделано это было «понарошку». Но я готов поклясться, что удары были самые что ни на есть серьезные. Плакать же я, конечно, перестал с первым ударом палки, опустившейся на широкую спину Исы…
Удивительной и очень редкой в людях, понятной даже мне, малышу, чертой Магомета Джангиреевича было то, что он умел находить общий язык с людьми всех возрастов. В беседе со взрослыми это был мудрый, много знающий и много повидавший старец, который познал жизнь и вращался среди настоящих мужчин. С детьми он не был ни стариком, ни ровесником. Был товарищем. Старшим товарищем и другом, который всерьез и на равных выслушает детские обиды, поможет во всем и защитит. Никогда не сюсюкая с детьми, он умел завоевывать их симпатию и доверие.
Помню один из многих примеров его общения со мной, шестилетним ребенком. Была у него дома незамужняя дочь Асма. Все то время, что я жил у них, Асма ухаживала за мной, стирала, штопала, кормила. Я так по-детски влюбился в девушку, что самым серьезным образом сказал ей и старикам, что высватаю ее за моего старшего брата Юсупа, которому в ту пору шел восемнадцатый год. Нас с Асмой так и дразнили дома — «сноха — деверь». Однако в одно непрекрасное для моей детской души утро мое сватовство потерпело крах. Моя несостоявшаяся «сноха», к которой я так прикипел душой и жизнь без которой не представлял, выскочила замуж. То ли в шутку, то ли ввсерьез взрослые подначивали меня, говоря, что, дескать, твоя «сноха» убежала замуж через окно. На то, что в то время в частных домишках Казахстана не было раскрывающихся окон, ни они, ни я не обращали внимания. Масла в огонь подлил и отец беглянки.
— Пока ты спал, у тебя из-под носа увели твою сноху, — сказал дед. — Разве деверь должен быть таким трусливым? На твоем месте я бы отбил свою сноху…
Шутка деда попала на хорошо подготовленную почву моего израненного изменой «снохи» сердца. Благо я знал, где живут похитители, и поэтому вознамерился отбить Асму. Откуда мне было знать, что перемирие уже состоялось и моя «сноха» стала уже настоящей, но чужой снохой…
Я потихоньку пробрался в дровяной сарай, полчаса вытаскивая крепко всаженный в чурбан топор, и, волоча его за собой, отправился отбивать Асму. Идти в студеную погоду по скользкому снегу было трудно, а с тяжелым топором — и подавно. Где-то на полпути к дому похитителей я промерз основательно, но возвращаться не намеревался. Я повернулся спиной к ветру и зашагал задом наперед. И вдруг уперся спиной в чьи-то большие валенки, и голос, так хорошо мне знакомый и такой родной, сказал:
— Ты куда идешь?
Передо мной, а точнее, за моей спиной стоял мой добрый и чуткий воти — Магомет Джангиреевич, одетый в добротную шубу и затянутый башлыком. Я насупился и не отвечал. Топор вывалился из моих промерзших пальцев. Но мудрый и добрый дед чуткой душой догадался, куда я держал путь. Присев на корточки, он обнял меня и с самым серьезным видом сказал:
— Видишь ли, сынок, тебе одному с похитителями Асмы не справиться, да и оружие у тебя не больно подходящее. Если ты согласен, то мы вот что сделаем. Сейчас пойдем домой, отогреемся, нани нас вкусно накормит, а потом возьмем ружье и пойдем отбивать твою сноху. Согласен?
Конечно, я согласился, и воти взял меня за руку, другой рукой подхватил выроненный мною топор, и мы медленно пошли домой. И еще много дней на мои настойчивые просьбы отбить мою «сноху» Магомет Джангиреевич отвечал уклончиво. Дескать, то ружье не смазано, то патронов у нас мало, то на улице слишком холодно, и мы можем замерзнуть. А под конец и вовсе разуверил меня в том, что Асму нужно отбивать у похитителей.
— Зачем тебе такая сноха, которая не посчиталась с тобой как с деверем и выскочила замуж? — сказал он. — Мы найдем тебе сноху лучше, чем Асма.
На том мы и порешили…
Так проходила моя жизнь в этой безмерно доброй семье. Через полгода, весной, отец перевез меня долечиваться в областной центр — город Акмолинск…
Патриарх родового клана
Прошло 53 года. И вновь я в гостях в этой семье, точнее, в семье среднего сына Магомета Джангиреевича — Исы Магометовича Чумакова, того самого, по спине которого по моей милости более полувека назад гуляла клюка его отца…
Сегодня Исе Магометовичу намного больше лет, чем было его отцу в 1950 году. Восьмидесятилетний патриарх с длинной белой бородой сегодня — старший не только среди однофамильцев, но и среди всего рода. А род большой. В него входят много фамилий: Бузуртановы, Абадиевы, Чумаковы и т. д. Но Иса Магометович по-прежнему бодр и легок на подъем. В их с супругой Лейлой дружной семье растут более шестидесяти детей, внуков и правнуков.
— Я хорошо помню тебя, — рассказывает Иса Магометович. — Конечно, как и любой ребенок, ты малость баловался. Но защита у тебя была сильная — наш отец. Он любил тебя больше своих внуков.
В разговор вступает жена Исы Магометовича Лейла. Трудно поверить, что эта еще не старая темноволосая женщина прожила с мужем 56 лет и воспитала такую большую семью.
— Ты очень боялся кошек, — добавляет Лейла. — И если вдруг начинал безобразничать, то я брала кошку и показывала тебе, и ты сразу становился тише воды ниже травы.
Рассказал мне Иса Магометович и о своих родителях:
— Отец, Магомет Джангиреевич, был 1880 года рождения, умер он здесь, на родине, в 1975 году, на девяносто пятом году жизни. Мать, Мууминат Баадуловна, была на десять лет моложе отца, но умерла на пять лет раньше его, в 1970 году. Нас, детей, было восемь человек: трое братьев и пять сестер. В живых сейчас остались мы вдвоем с сестрой Маликат. Если сосчитать все потомство нашего отца, то нас более ста человек, включая внуков и правнуков. Кстати, твоя несостоявшаяся сноха Асма была самой младшей. К сожалению, она погибла в 1992 году.
Магомет Джангиреевич, дорогой мой воти! Аллах действительно наградил тебя бесценным даром, соразмерным разве что с твоей широкой душой и добрым сердцем! У тебя достойное потомство, которое помнит и чтит тебя. Помню и чту тебя и я, твой маленький и любимый «мальчик»!