Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2016
Дмитрий
Александрович Колисниченко родился в Киеве в 1982 году. Журналист, колумнист ряда украинских интернет-изданий. В 2007 году издал
в «Кислороде» (Москва) контркультурный роман «На струе».
Публиковал короткую прозу в журналах «Литера Dnepr» (Украина)
и «Ликбез» (Россия), «Нева» («Заканчивался февраль». 2015. № 1).
1. Освободители
Первое лето войны было жарким. Печь начинало с утра. Город просыпался с первыми лучами солнца. Люди спали коротко и тревожно. Сначала грохотало за окраинами. Били по близлежащим селам. Где-то кто-то говорил, что бомбить город не станут. Всем хотелось верить, и до последнего момента все верили. Пока не ударили. Сначала по шахте, потом — по поликлинике, детскому саду, супермаркетам. Морги были переполнены. С линии фронта тела вывозили грузовиками. Несмотря на страх, к обстрелам привыкли. Они стали обыденностью. Погибшие, два-три человека в день, уже казались сухой статистикой.
Город был большой. Война шла монотонно. Люди перестали передвигаться короткими перебежками. На улицах снова гуляли молодые мамы с колясками. Смеялись дети. Полупустой город пытался жить обычной жизнью. Страх перед внезапной смертью от шального осколка начал притупляться, уступая место чувству голода.
Сначала центральное правительство перекрыло все денежные потоки в охваченный войной регион. По телевизору объяснили, что в противном случае деньги попали бы к местному ополчению — террористам, как внушительно говорили дикторы, — и до людей бы все равно не дошли.
Иван Владимирович рассудил, что это — здраво. Однако легче от этого не стало. Его шахтерская пенсия была почти в три раза больше, чем у сестры, проработавшей всю жизнь в школьной столовой. Однако устоявшаяся привычка получать от гнетущего серостью быта одинокого мужика под шестьдесят хотя бы такие маленькие радости, как сигареты, пиво и немного, совсем чуть-чуть, водки, не позволила ему отложить на черный день. То, что он наступит, никто, в том числе Иван Владимирович, предположить не мог.
В то, что денег вдруг не будет, продукты станут дефицитом и вырастут в цене, не верилось даже после того, как началась война.
В первые дни почти никто не заметил, что в городе сменилась власть. Когда в новостях сообщили о приходе военных, Иван Владимирович прильнул к телевизору и не отрывался от него весь вечер. Рассказывали ужасы: убит начальник милиции, похищен мэр. На противоположной окраине, в двух десятках километров, шли перманентные уличные бои с милицией.
На следующее утро, озираясь с опаской, Иван Владимирович вышел из квартиры. Ярко светило весеннее солнце. Было тихо. У подъезда на лавочке курили соседи сверху. Он коротко поздоровался. За последние годы в их ломе сменилось больше половины жильцов. Многие квартиры пустовали. Ивана Владимировича злило, что плату за отопление временно бесхозной жилплощади распределяли среди тех, кто остался. Злясь, он тем не менее не жаловался, убеждая себя, что такими вопросами должны заниматься другие — молодые.
«Если им плевать, мне тоже не надо», — угрюмо думал Иван Владимирович.
Соседи лениво проводили его взглядом. Иван Владимирович повернул за угол, где располагались два продуктовых магазина и начинался небольшой рынок. Время близилось к полудню. На улице было не многолюдно. Торговля на рынке шла, как обычно. Он неспешно бродил среди сидевших за прилавками и прямо на земле торговками, прислушиваясь, будто боялся чего-то страшного. Стрельба шла далеко, а это, новое, могло касаться именно его. Но ничего такого никто не говорил. Торговки щурились в холодном свете, лениво предлагая куриц, яйца и мороженую рыбу. Иван Владимирович купил полкило куриных крыльев. Подумав, он взял еще пару пачек сигарет и литр светлого пива.
— Что, дождались освободителей? — спросил он небрежно, стараясь не смотреть на молоденькую пышную продавщицу.
— Хуже все равно не будет, — буркнула она, сразу перестав улыбаться.
Иван Владимирович быстро сложил покупки в целлофановый пакет и отошел в сторону. Руки дрожали. Он убеждал себя, что не от страха. Хотелось курить. И пива. С трудом открыв пачку, достал сигарету и затянулся. Желание болтать показалось неуместным.
Небо затянуло тучами. Иван Владимирович прошел два квартала к конечной остановке автобуса, идущего через шахту в центр города. Все было тихо. Ни солдат, ни бронетехники, о подходе которой сообщали вчера в новостях.
Чуть поодаль на повышенных тонах спорили мужики.
— Нужно будет — трассу перекроем, бетона хватит! Никто не пройдет! — едва не кричал возбужденно один.
— До одного места твой бетон, когда техника пойдет, — не соглашался другой.
Не дожидаясь, пока его заметят, Иван Владимирович пошел домой.
Первые люди с оружием появились через несколько дней. Преимущественно — молодые ребята. Многих он раньше видел у них в районе. Чуть позже подтянулись мужики постарше, некоторые его ровесники.
Иван Владимирович наглухо закрыл окна, задернул шторы и затаился. Два дня не выходил на улицу, ждал, но ничего не происходило. Никто не приходил. По телевизору рассказывали о стрельбе в городе, мародерстве и насилии, но ни выстрелов, ни других звуков приближающейся опасности слышно не было.
Наконец собравшись с духом, когда закончились продукты, спиртное и сигареты, Иван Владимирович вышел из квартиры. Вокруг на первый взгляд ничего не изменилось, но он чувствовал, что эта безмятежность — обманчива. Он был в этом уверен.
Улицы были все так же немноголюдны. Ни танков, ни БТР не наблюдалось. Иван Владимирович засеменил к магазину и облегченно вздохнул, только оказавшись внутри. За прошедшие дни полки наполовину опустели. Он взял пачку пельменей, алкоголь и сигареты. Расплатившись, собирался выходить, когда заметил через стеклянную дверь идущих в его сторону двух солдат с автоматами наперевес. Оцепенев, с ужасом понял, что они уже поднимаются по лестнице, а он беспардонно таращится на них. Двери раздвинулись, и солдаты остановились. Один из них жестом пригласил Ивана Владимировича выйти. Тот сделал несколько тяжелых шагов.
— Документы ваши можно? — вежливо, но настойчиво поинтересовался у него солдат.
У Ивана Владимировича задрожали ноги. Перед глазами встало серое марево. Он пошатнулся, словно пьяный, и, чтобы не упасть, ухватился за металлический каркас двери.
— Что с вами? — парень заботливо твердо взял его под локоть.
— Голова закружилась, — коротко выдохнул Иван Владимирович, принявшись машинально шарить по карманам легкой спортивной ветровки и брюк. Наконец достал пенсионное удостоверение и протянул солдату.
— А паспорт? — бегло изучив документ, спросил тот.
— Дома забыл, — пробормотал Иван Владимирович.
— Что? — не расслышал солдат.
— Дома забыл, — повторил громче, испуганно фальшивя.
— Вам нужно отдохнуть. Вас проводить? — поинтересовался молодой ополченец.
— Нет, спасибо, — глухо выдавил Иван Владимирович и поковылял прочь, боясь ускорить шаг, чтобы солдаты за спиной, не дай бог, не подумали, что он собирается бежать. Что у него что-то на уме. Чтобы они не выстрелили. Пройдя пару десятков шагов до угла своего дома, набравшись смелости, обернулся через плечо — у магазина никого не было.
Война набирала обороты. С каждым днем в районе появлялось все больше солдат. Они суетливо сновали туда-сюда, не обращая внимания на терзаемых неопределенностью жителей. Иногда вдалеке слышались выстрелы. Однажды стрельба случилась где-то по соседству — на параллельной улице.
Иван Владимирович старался не выходить из квартиры без особой надобности, выбираясь за продуктами, алкоголем и сигаретами раз в три дня. Все остальное время смотрел телевизор, спал и думал. От потока информации и мыслей к ночи начинала болеть голова. Глядя однажды утром на себя в зеркало, он с грустью отметил, что совсем поседел. Лицо заострилось и потемнело. Тонкие, бледные руки безвольно болтались тонкими веревками вдоль тощей, с выпирающими ребрами, груди. Ремень застегивался уже на последнюю дырку. У него пропал аппетит. Потом начались перебои с продуктами, не стало денег, после чего Иван Владимирович почти потерял сон.
К лету на город упали первые снаряды. Совершенно неожиданно. В полдень. Бомбы падали бессистемно — в центре и на окраинах. К горизонту из города потянулись грузовики с солдатами и военная техника.
По телевизору говорили, что ополченцы обстреливают себя сами. Бьют по мирным жителям. По заложникам. Все это звучало несколько дико, но чувство страха, успевшее устояться и немного притупиться, теперь находило выход в ненависти. И он верил. Верил всему. Ненависть порождала новый страх. Он понял, что пропал, оказавшись среди врагов.
Большинство окружавших его людей, даже сестра, отказывались верить новостям. Они их не слушали. Некоторые и вовсе призывали отключить город от центрального телевидения. Это было каким-то наваждением. Молодые парни брали в руки оружие и шли умирать. Иван Владимирович отказывался понимать за что.
О происходящем люди говорили крайне редко. И неохотно. Да и самих жителей становилось все меньше. Город стремительно пустел. Первыми уехали дети, после — женщины. За ними потянулись мужчины. Их Иван Владимирович ненавидел больше всего. Он был уверен, что они вернутся при первой возможности. Пересидят — и приедут. В итоге в городе остались одни старики и солдаты. Остались те, кто так и не сумел уехать. Или не захотел. Иван Владимирович относился к первым. Вторых он не понимал и оттого боялся.
2. Услада Ивана Владимировича
Все тут были заодно. Против него. Иван Владимирович был в этом уверен.
На первых порах на семейных встречах, в кругу своих, выпив, набравшись храбрости, начинал осторожно, с болезненным упорством доказывать всем, что они не правы. Что они глубоко заблуждаются. Не ведают, что творят. А прав — он. Он все знал точно. Наверняка.
— Давно пора было погнать всю эту камарилью. Сколько уже лет они из нас кровь пьют. Баста! Теперь пускай получают за все, — начинал пьяно куражиться Андрей — муж племянницы, дочери сестры.
Андрея Иван Владимирович не любил. Презирал. Говорил тот много, знал мало. Его разглагольствования на тему «ополченцев» и «карателей» действовали на нервы. При этом Андрей хорошо зарабатывал. Все это казалось Ивану Владимировичу несправедливым. Отработав восемнадцать лет в шахте и еще пятнадцать охранником и курьером, он постоянно твердил себе и людям, что никогда не воровал. Жил честно. Андрей же, по его понятиям, не то чтобы жил по лжи, но, кроме ставки в забое, брался за всякую халтурку. До начала войны Иван Владимирович все это еще как-то терпел. Тем более что Андрею нужно было кормить жену и двух малышей — его внуков. Однако после начала войны, когда работа на шахте остановилась, Андрей начал работать водителем на взявшую под контроль город армию. Иван Владимирович считал это предательством, но обвинить Андрея открыто, сказать ему все в глаза боялся. Свою нерешительность оправдывал тактичностью, но в глубине души знал, что это не совсем так. Над ним посмеивались. Иван Владимирович замечал это, от чего злился еще больше.
В тот раз он буквально задыхался, с трудом глотая воздух. Его позицию все знали, но все равно говорили ему в лицо ужасные, глупые вещи. Издевались. Ничтожные люди. Иван Владимирович сжал под столом кулаки. Андрей разлил еще по одной.
— На фронт-то ты не идешь, — сказал он. Иван Владимирович хотел, чтобы в его голосе звучал металл. Чтобы сказанное произвело эффект.
Но все было впустую.
— Я и так каждый день на фронте. Война — дело решенное. Еще месяц, и все — победят наши, — спокойно ответил Андрей.
— Кто это — наши? — процедил Иван Владимирович.
Все вокруг рассмеялись. Даже сестра. На глаза навернулись слезы. Иван Владимирович встал из-за стола, быстро откланялся и вышел.
— Стой, — догнала его сестра уже на лестнице.
— Предательница, — с болью отмахнулся Иван Владимирович и сбежал вниз
Молчание длилось несколько дней. Иван Владимирович ничего не ел, все больше пил и курил. Страдания были его отрадой. Его последней усладой. Он с остервенением слушал новости. Почти не спал и всячески мучился. Пока не сдался и не позвонил сестре. С ней все было в порядке.
Если недавно застойный быт разрушал отношения, то сегодня жизнь, стремительно несущаяся в неведомую бездну, где одни видели светлое будущее, а Иван Владимирович — крах, наоборот, сближала людей. Забывались не только свежие склоки, но и давние ссоры. Люди начинали общаться даже после многолетнего молчания.
С каждым днем интенсивность обстрелов росла. Иногда они затихали на несколько часов, бывало даже на полдня, но после, с наступлением темноты, обязательно возобновлялись. По городу били с остервенением.
Однажды снаряд залетел в дом напротив, но, к счастью, не разорвался. Бомба аккуратно торчала из оконного проема, начисто снеся раму, разбрызгав вокруг стекло. Сам дом не пострадал. Вокруг места происшествия начали собираться люди. Прибежали горлопаны мальчишки. Иван Владимирович, глядя на происходящее за свалкой через пустырь, в какой-то сотне метров, ужасался их безумству, с замиранием сердца ожидая, что вот-вот рванет. Вскоре подъехал военный джип. По громкой связи людей попросили разойтись. Солдаты занялись снарядом. Канонада отступила, нестройно звуча откуда-то издалека.
Неделю назад город пережил настоящий ураган. Даже сестра, всегда подающая пример другим, демонстрируя неженскую стойкость, сорвалась на истеричный плач. Потом отключилась мобильная связь. Целые сутки Иван Владимирович не знал, что с ней. Рассказывали, что на следующее утро трупы вывозили из всех районов.
В первые дни обстрелов люди прятались в бомбоубежища, оборудованные военными в подвалах домов. Там было холодно и тесно. Мобильная связь не работала. Плакали быстро привыкшие к войне дети. Иногда в бомбоубежищах приходилось ночевать. Бывало, тревогу объявляли по несколько раз за день. Об очередных обстрелах сообщали по радио, но приемники были далеко не у всех. Информация же в Интернете зачастую была диаметрально противоположной. Большинство узнавали о тревоге от соседей и родственников. Нередко сигналы оказывались ложными, и люди, в очередной раз спустившись в бомбоубежище, сидели пару часов, прислушиваясь к тишине, после чего расходились по домам. Некоторые разочарованно ворчали.
В происходящей суматохе Иван Владимирович видел скрытый смысл, а в том, что ополченцы обстреливают мирных жителей, одновременно бездарно имитируя заботу о них, из-за чего до сих пор ежедневно гибнут люди, — особый цинизм.
Сидя в подвале, он с ужасом осознавал, что окружающие всего этого не понимают. В этом, рассуждал Иван Владимирович, нет ничего удивительного: большинство тех, кто остался в городе, не смотрели центральное телевидение. Не знали того, что знал он, — правды. О том, как солдаты и непонятные штатские, агитируя за свободу, на самом деле методично обстреливают город. О том, что против всех несогласных ведется жесточайший террор. Всех, кто выступал против новой власти, просто расстреливали. Без суда и следствия. Об этом постоянно говорили по телевизору, показывая фото и видео. Так искусно врать было просто невозможно, думал Иван Владимирович. Ему было страшно, поэтому он предпочитал молчать. Одновременно с каждым днем в нем росло презрение к не желающим знать страшную правду. Какой бы пугающей она ни казалась.
Со временем люди перестали прятаться в бомбоубежищах, предпочитая пережидать удары по городу в квартирах. В подвалы не спускали даже детей.
Одной из проблем стали кодовые замки на дверях подъездов. Сначала жителей уговаривали отключить их, чтобы во время обстрелов прохожие могли спрятаться в ближайших парадных. Жильцы реагировали неохотно. Тогда, не став дожидаться, военные сами выбили замки почти во всех домах.
Война, как и страх, приедались. Люди продолжали жить. На смену обреченности приходила какая-то непонятная Ивану Владимировичу, граничащая с безумием лихость. Он с ужасом наблюдал, как буквально через считанные часы после очередной атаки на улицу начинали сначала понемногу, а потом все больше выходить люди. Открывались магазины, возникал стихийный рынок, гуляли мамы с колясками. Кто-то спешил на работу. Будто и не было ничего. До очередного обстрела.
Последняя ночь была на удивление тихой, однако Иван Владимирович снова плохо спал. Допоздна смотрел телевизор. Центральные каналы отключили еще в прошлом месяце, но ему удавалось ловить их через «тарелку». Смотрел телевизор с выключенным светом. В новостях пугали, что за такое тут, у них, тоже расстреливают. После чего показывали сумбурную архивную съемку.
Все это вселяло ужас. Ужас порождал ненависть. Среди своих Иван Владимирович чувствовал себя чужим. Думая о своем страхе душными часами изо дня в день, приходил к выводу, что боится одного — ареста и смерти. За то, что он не такой. За то, что он — против. Сдать могли все. В первую очередь соседи. Даже Андрей.
О расстрелах у них в районе, где жили несколько десятков тысяч человек, Иван Владимирович не слышал. Впрочем, еще до начала бомбежек взяли его соседа. Это казалось зловещим предостережением.
Сосед долгие годы гнал самогон. К нему ходили из всех окрестных домов. Сначала кто-то пытался жаловаться. Заявляли в милицию. Однако никакого результата не было. Сосед продолжал гнать самогон, собирая вокруг дома соответствующий контингент. Зачастую алкоголь употреблялся тут же. Правоохранительные органы бездействовали. Ивана Владимировича это бесило. Но он предпочитал не вмешиваться.
Когда в городе начались перебои с продуктами и спиртным, опьяненный перспективами быстрой наживы сосед быстренько поднял цены. Торговля пошла еще бойче. Разве что теперь, забрав пластиковую бутылку из-под лимонада, счастливый, но трепещущий клиент старался побыстрее скрыться. Несмотря на то, что ничего не происходило, среди людей росла тревога.
На первых порах снующим туда-сюда военным, казалось, не было до самогонщика никакого дела. Поговаривали даже, что торговля под «крышей» у местных ополченцев, что они имеют свою долю. Ну, кто бы сомневался, усмехался Иван Владимирович.
Но кое-кто, напротив, утверждал, что вскоре военная комендатура объявит в городе сухой закон.
На самогонщика стали смотреть другими глазами. Снизу вверх. Так продолжалось пару недель. Пока, неожиданно для всех, в разгар рабочего дня, спугнув парочку желающих отовариться местных обитателей, в квартиру к соседу не вломились крепкие молодые ребята в камуфляжной форме.
Иван Владимирович заметил их, куря в приоткрытую форточку. Солдаты приближались с другой стороны дома. Их походка показалась ему развязной. Пышущая молодостью наглость пугала. Он поспешно закрыл окошко, задернул шторы. Прильнул к тонкой щели и с ужасом от нее отпрянул, увидев, как единственный, у кого был автомат, отделился от остальных и быстро через лужайку двинулся к его окну. Иван Владимирович бросился на пол. Прикосновение холодного линолеума и дикий, разливающийся по всему телу, набухающий животный ужас вызвали озноб. В окно глухо стукнули прикладом.
— Кто дома? — послышался звонкий голос ополченца.
У Ивана Владимировича мелко застучали зубы. По телу пошла дрожь.
За окном было тихо. Вздувшейся на виске веной предательски медленно стучали секунды.
— С другой стороны! — крикнул кто-то, но парень под окном не уходил. Ивану Владимировичу казалось, что он слышит его глубокое ровное дыхание. Вдох — выдох.
Наконец изощренная пытка закончилась, и Иван Владимирович услышал, как зашуршали по обожженной жарой траве тяжелые ботинки. Какое-то время он продолжал лежать, чувствуя, как на смену накрывшему его с головой могильному холоду пришел липкий тошнотворный жар. Нечем было дышать. Он встал на колени и с трудом дополз до туалета. Его вырвало.
На лестничной площадке раздался звонок в соседскую дверь. Иван Владимирович вновь почувствовал пробирающую до костей дрожь. Хватаясь за косяк, тяжело поднялся. Превозмогая страх, с трудом передвигая ноги, прильнул к глазку, жадно вдыхая успокаивающий запах теплого дерматина. Услышал, как невнятно ответил через дверь сосед.
— Открывай, иначе будем ломать, — сказал солдат с автоматом. Оценив толщину двери, угрожающе передернул затвор.
После секундного промедления зашуршал замок, и дверь приотворилась. Парень двинул ее плечом и быстро шагнул. Сосед что-то истерично затараторил. Оттолкнув его, ополченец прошел в квартиру.
— Иди сюда, — позвал самогонщика другой.
— Сашенька, я ведь тебя еще вот таким помню, — заискивающе сказал тот, показывая дрожащей ладонью, каким был солдат в детстве.
— Отец тебе три дня назад последние деньги отнес. Явился только сегодня, принялся на мать кричать. Я предупредил, что пристрелю, — сказал парень.
— Я отдам деньги, — пообещал самогонщик.
Ополченец коротко ударил мужика кулаком в живот. Тот скрючился и захрипел. Взяв под локоть, солдат потащил его во двор. Остальные вынесли из квартиры коробки с самогоном и сам аппарат, после чего заперли дверь на все замки и ушли.
С тех пор прошло несколько месяцев. Сосед с того дня не появлялся. Квартира стояла запертой. Больше сюда никто не приходил. О самогонщике сначала старались не говорить, а потом упорно сделали вид, что и вовсе забыли.
3. Смерть Бориса
Вчера умер его двоюродный брат Борис. Он был старше Ивана Владимировича почти на десять лет и был уже стариком, но те, кто не знал его возраста, наверняка подумали бы, что они ровесники. До последней зимы Борис был вполне здоров. Потом обострилось все и сразу. Все это время Иван Владимирович не вникал в его проблемы, узнавая скудные новости о том, что Борису все хуже, от сестры, но будучи уверен, что ничего плохого случиться не может. Пока утром не позвонила сестра, сообщившая о его смерти.
Иван Владимирович почувствовал, как внутри на секунду все оборвалось. Однако подзабытая за три десятка лет со дня инфаркта отца горечь утраты тут же сменилась каким-то ядовитым, напугавшим его злорадством. Ситуацию спасла остававшаяся на связи сестра, сказавшая, что сейчас едет к Борису.
— Я не поеду, — отказался Иван Владимирович.
— И не надо, я все сообщу. Приходи к Маше сегодня. Помянем, — пригласила она его к дочери.
— Я не пойду, — уперся он. Ивану Владимировичу уже было стыдно — и за свою позорную злость, и за то, что ведет себя сейчас вот так. Бросает сестру одну. Когда и так тяжело. Но иначе он не мог.
— Зря ты так, — сказала сестра укоризненно.
— Ты же знаешь — я такой человек, — пробормотал он сердито, кривясь от отвращения. Да, они никогда не были близки с Борисом, у него были своя жизнь и свои дела, причем не всегда праведные, но дело было не в нем, а в сестре. Ее голос звучал слабо и устало. Борис жил в центре города. Несмотря на то, что в последние дни город бомбили уже не столь яростно, в центре, как говорили и центральное телевидение, и сами люди, все еще регулярно падали бомбы. Сестра его, он знал, не бомб боялась — ей было важно, чтобы Иван Владимирович сейчас находился рядом. Он слышал это и без ее слов.
Злясь, Иван Владимирович чувствовал, как внутри его вновь гложет пламя ужаса.
— Я заеду после, — мягко ответила сестра. Не настаивая и все понимая.
Бориса он недолюбливал, оправдывая свою зависть тем, что все, чего тот добился, было нечестно. И первые большие деньги в начале 1990-х, и сеть собственных точек по продаже алкоголя. И несколько квартир. В то время как он ютился в однокомнатной.
Куплена она была не без помощи Бориса в те же годы, после развода с женой. Та, забрав сына, быстро вышла замуж и уехала в Турцию. С тех пор они не общались. Иван Владимирович делал вид, что вовсе забыл об этом. Вспоминать это было неприятно. Как и считать себя должным старшему, пускай и двоюродному брату.
Когда на шахте перестали платить деньги, Иван Владимирович, привыкший жить с горняцкой зарплатой на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая, тоже подался в бизнес, который он рьяно презирал и тогда, и сейчас, пытаясь оправдаться тем, что ненавистное торгашество — вынужденная мера.
Впрочем, занятия бизнесом продолжались недолго. Купив крупную партию расходившегося в городе на ура заграничного ширпотреба, Иван Владимирович поддался на уговоры одного из своих компаньонов и решил немного обойти закон и понятия, не заплатив требуемый процент государству в лице местных чиновников. Ночью к Ивану Владимировичу пришли с обыском. В камере местного отделения милиции он успел провести всего два часа, после чего приехал Борис и обо всем договорился. Однако с товаром, как и с бизнесом, Ивану Владимировичу пришлось распрощаться.
Через месяц был развод. Квартиры в городе стоили тогда недорого, сущие гроши, и если бы все пошло, как планировалось, Иван Владимирович заработал бы на жилплощадь за год. Даже быстрее. Борис же зарабатывал. Причем гораздо больше, чем Иван Владимирович мог себе представить. Возможно, после сеанса унижений ему бы и дали деньги снова, но болезненная гордость не позволила Ивану Владимировичу просить о втором шансе.
Борис родственника в беде не бросил, купив ему нынешнюю квартиру. Иван Владимирович был уверен, что гребущему деньги лопатой Борису это ничего не стоило. Мог бы купить квартиру и побольше. Тем обиднее ему было настоятельное желание Бориса по возможности вернуть деньги. Когда ему будет удобно, конечно. На взгляд Ивана Владимировича, он оказался человеком, неспособным на широкие жесты. Несмотря на то, что вернуть все деньги он так и не смог, Борис сделал вид, что забыл о долге, Иван Владимирович искренне возненавидел его черной завистливой злобой.
Общались они редко, встречаясь от силы два-три раза в год на семейных торжествах и похоронах. Созванивались по праздникам. О старшем брате Иван Владимирович старался не думать, надеясь утопить разъедающую его изнутри зависть в неведении.
Как слышал Иван Владимирович от сестры, на первых порах Борис, насколько позволяло здоровье, сотрудничал с новой властью, пристроив, в частности, Андрея. Однако вскоре, что-то не поделив с военными, лишился почти всего бизнеса. А после того, как кто-то заявил, что в перспективе одной семье будет положена одна квартира, доселе злорадствовавший Иван Владимирович буквально возликовал. Старшему брату воздавалось по заслугам.
— Бедный, все это его подкосило, — наоборот, жалела его сестра.
— Да, отняли все, нажитое непосильным трудом, — язвительно огрызался Иван Владимирович.
После разговора с сестрой ему стало стыдно за вспышку злой радости. Обессиленный, он рухнул на неприбранную несвежую постель, забывшись в тяжелом сне.
Его разбудил звонок в дверь. Сестра вошла, грустно улыбаясь.
— Как ты? — спросила. От нее едва уловимо пахло алкоголем. Иван Владимирович вновь почувствовал, как его гложет глупая детская обида. Но ничего с собой поделать не мог.
Не отвечая, тяжело моргая заспанными глазами, поставил чайник.
Сестра достала из сумки пластиковую коробочку с двумя поджаренными до черноты, как он любил, котлетами.
— Вижу, у них все хорошо, — буркнул Иван Владимирович, понимая, что сказал глупость, и чувствуя, что не в силах сдержаться.
— Были только близкие, — сестра начала перечислять жену и детей Бориса.
Иван Владимирович бережно взял котлеты и спрятал в холодильник, не решаясь, несмотря на подступившее от подзабытого запаха мяса сосущее чувство голода, есть при сестре. Будто боясь, что она не откажется, когда он предложит ей из вежливости. Зная, что все было бы наоборот.
Хоронить Бориса решили завтра. Иван Владимирович снова принялся отказываться, не желая и боясь ехать на кладбище.
— То, что ты не любил его — твое личное дело, Ваня. Но он — твой брат. Люди не поймут, — твердо сказала сестра, предупредив, что зайдет за ним утром.
— С чего ты взяла, что я его не любил? Какие глупости!
Когда сестра ушла, Иван Владимирович достал котлеты и, подумав, взял одну, спрятав вторую обратно в холодильник. Он принялся жадно есть, давясь сухим холодным мясом и жалея, что у него нет хотя бы немного пива.
4. Сестра
Ивану Владимировичу, как никогда, захотелось выпить и покурить. Ни того, ни другого не было уже почти неделю. Когда он встретил на улице Андрея, тот тащил с рынка две куриные тушки. Просить ничего Иван Владимирович не хотел, рассчитывая, что ему и так все дадут, поэтому, преисполненный трагизмом, просто многозначительно молчал, а если и говорил что-то, то коротко, выдавливая из себя слова, словно нарыв. Особого желания общаться с родственником у Андрея не было. Иван Владимирович, сам того не осознавая, пронзительно давил на жалость.
— Держи, у меня дома еще есть, — Андрей протянул ему начатую пачку сигарет.
— Спасибо, — процедил Иван Владимирович сквозь зубы, беря курево после паузы. Позволяя себя уговорить.
Помолчали.
— Машка спрашивает: когда к внукам зайдешь? — наконец спросил Андрей, улыбнувшись.
— Не с чем заходить, — ответил Иван Владимирович. Его улыбка действовала ему на нервы.
— Не говори глупости, приходи, — тот похлопал его по плечу.
— Не с чем, — повторив, не меняя тона, он слегка подался назад, глядя на Андрея униженно и гордо одновременно.
— У тебя еда есть? — спросил Андрей, чтобы прервать смущавшую паузу.
— Картошка, капуста, — ответил Иван Владимирович. В его глазах появился нездоровый блеск. Он украдкой перевел взгляд на выглядывающих из полупрозрачного целлофанового пакета куриц.
— Держи на пиво тогда, — Андрей протянул ему двадцатку.
— Прекрати, — ответил Иван Владимирович, позволяя насильно всунуть ему мятую купюру в нагрудный карман тенниски.
Когда Андрей ушел, он пошел в магазин, немного поколебавшись, добавил к полученной двадцатке имеющуюся мелочь и взял два литра самого дешевого пива. О мясе оставалось только мечтать. Он с неприязнью подумал об Андрее и его двух курицах.
Питался в последние дни Иван Владимирович скудно, перебиваясь жареной картошкой и тушеной капустой. Этого добра у него было с лихвой. Месяц назад сестра позвала его на дачу, оставшуюся им от отца.
Небольшой фанерный дом с клочком земли находился за городом. Военные начали стягивать туда технику и артиллерию, предупредив, что в ближайшие дни небольшой поселок вдоль узкой полоски реки окажется под огнем прорывающейся с запада армии.
Дуга фронта постепенно огибала город. Солдаты поспешно строили оцепления. Подогнали пару танков. Пушки расположили чуть поодаль, за лесопосадкой. Дачный поселок оказался в эпицентре будущего противостояния.
Ехать Ивану Владимировичу не хотелось. Он даже намекнул сестре, что ей может помочь и Андрей, однако когда оказалось, что тот слишком занят, снова скривился, чтобы сдержаться и промолчать. А когда сестра пообещала поделиться припасами, согласился, позволив себя уговорить.
— Мы уже все на выходных вывезли, там кое-какие продукты остались, не пропадать же им. А машину гонять и Андрея от работы отрывать нет смысла, — примирительно сказала сестра.
Чувство голода с каждым днем становилось все более гнетущим.
Иногда в районе раздавали гуманитарную помощь. Иван Владимирович наотрез отказывался брать продукты из рук, как он говорил, оккупантов, будучи уверен, что вместе с консервами и крупами в город подвозят оружие.
Давали к тому же мало, он слышал по телевизору, что большую часть продуктов воруют и перепродают. Сначала сестра спорила и ругалась, потом махнула рукой, однако не переставала делиться с братом гуманитарными продуктами. Тот продолжал брать, успокаивая себя, что ей все равно помогут Андрей и Маша. А вот ему помочь некому, жалел он себя.
На даче, как и на могиле родителей, он не был с начала войны. По телевизору говорили о минах, специально заложенных военными. К тому же повсюду были неразорвавшиеся снаряды. Тем более — за городом. Сестра вела себя беспечно, иногда даже ночуя на даче и уже дважды с начала войны, в отличие от Ивана Владимировича, съездив на кладбище. Оба раза он находил какие-то оправдания. Она все прекрасно понимала и, любя, жалела его и молчала.
Выехали пораньше. За месяцы боев Иван Владимирович ни разу не покидал свой микрорайон и заметно нервничал. Сидевшая рядом сестра сжала его большую мозолистую ладонь своей маленькой рукой. Он отвернулся к окну. Старенький автобус проехал несколько кварталов. Некоторые дома чернели пробоинами.
Они подъехали к блокпосту и остановились.
— Сейчас поедем, — спокойно сказала сестра, когда Иван Владимирович быстро посмотрел на нее с немым тревожным вопросом.
Водитель показал солдату какие-то документы. Другой, совсем молодой парень, заглянул в салон и, пробежав взглядом по пассажирам, ни на ком не задержавшись, вышел и махнул рукой.
Город остался позади. Автобус поехал вдоль полосы частного сектора. Разрушений тут было больше, чем в городских кварталах. Несколько домов превращены в развалины. В некоторых, с распахнутыми воротами и слепыми окнами, никто не жил. Но кое-где упорно продолжалась жизнь, пробивающаяся назло приближающейся войне. Люди оставались на своей земле, не в силах оторваться от нее. Вдаль за тянущимися нескончаемой чередой по трассе домами уходили худые, преимущественно заброшенные поля. Горизонт обрамляла черная гряда леса. Где-то за ним шла война.
От остановки они минут пятнадцать шли от шоссе к садам, а потом еще немного — через жидкий березовый лес — к речушке. Помня о минах и бомбах, Иван Владимирович боязливо смотрел под ноги. Поймав насмешливый взгляд сестры, покраснел, постаравшись больше не думать о них. Пыльная дорога, по которой они ходили еще подростками, была утрамбована несколькими поколениями и казалась надежным монолитом. Главное, подбадривал себя Иван Владимирович, не ступать в придорожную траву.
За всю дорогу они встретили всего несколько местных жителей. Сестра поздоровалась. Иван Владимирович их уже не помнил.
Подойдя к даче, увидели за участком солдат и редкую технику.
Иван Владимирович с непривычки запыхался. Дыхание сбилось. В кармане оставались две сигареты и несколько бычков. Стыдливо, когда никто не видел, он подбирал те, что можно было худо-бедно докурить, и прятал в дежурную, как он говорил, пачку, которую всегда носил с собой.
Отойдя за дом и глядя на ополченцев и их машины, он яростно закурил. Солдаты не обращали на них никакого внимания, продолжая заниматься своими делами.
Иван Владимирович осмотрел дачу. При желании отсюда можно было вывезти немало вещей — и плиту, и небольшой холодильник. Стол, стулья, кровать. Все это было уже никому не нужно.
Несмотря на то, что впереди был целый день, не сговариваясь, они понимали, что все нужно делать как можно быстрее.
— Жаль дачу, — посетовала сестра.
— Разбомбят, — предрек Иван Владимирович.
— Даст Бог — уцелеет, — возразила она с оттенком надежды, будто на самом деле веря в это.
Иван Владимирович усмехнулся, думал смолчать, да не сумел.
— Точно не уцелеет. А не разбомбят — сами разнесут или захватят, — отрезал он.
К своему разочарованию, Иван Владимирович не нашел ничего стоящего — ни тушенки, ни сала в банках. Ни спиртного.
— Так съели давно, — оправдывалась сестра.
Пришлось довольствоваться картошкой и капустой. Он паковал овощи в два огромных пакета, швыряя их с показушной обидой.
Чувствуя вину, даже не задумываясь в чем, сестра старалась не смотреть на брата. Она складывала в хозяйственную сумку остатки домашних консервов — банки с огурцами, помидорами, компоты.
— Возьми, — протянула она ему банку солений.
Иван Владимирович не ответил.
— Вань, все давно съели. Честно, — ее голос дрожал.
Упорная обида подавляла в нем нерешительные ростки раскаяния. Понимая, что сестре намного тяжелее, чем ему, что, кроме себя самой, ей приходится нести крест ответственности за дочь и внуков, он все равно, как ни старался, не мог избавиться от мысли, что с ним поступили несправедливо. Вот он бы поделился последним. Да было нечем.
По дороге к автобусной остановке они не разговаривали. Иван Владимирович тащил свою картошку с капустой, сестра — банки.
Было тихо. Он понял, что не слышал ударов с ночи. Вдалеке запели птицы.
Солнце начинало припекать. Под ногами тихо шуршала пыль. Идти было тяжело. Ломило спину. К ней прилипала мокрая футболка. Грязный соленый пот горохом катился по седым вискам и со лба, иногда застилая глаза дрожащей хрустальной пеленой. Стиснув зубы, он продолжал молчать. Принципиально решил не жаловаться. Лишь останавливался на секунду, делая вид, что хочет переменить руки, протирал, не снимая очков, глаза и шел дальше.
— Парит, будет дождь, — прервала молчание сестра, когда они подошли к остановке.
Через минуту у них за спиной раздался короткий раскат. Иван Владимирович тревожно обернулся. Из-за леса ползла грозовая туча.
5. Прошлая жизнь
Ночь выдалась тихой, но Иван Владимирович все равно не выспался. К утру, взмыленный, он заворочался в мокрой постели. Съеденная котлета тяжко давила на желудок. Лежать дальше стало невмоготу. Захотелось кофе. От забытого вкуса защекотало кончик языка. Не то чтобы он был его большим знатоком, но сам считал себя кофеманом. Его самоуверенность в некоторых вещах переходила грань разумности. Зачастую шла вразрез с объективностью, которую он так любил на себя примерять. Кофе Иван Владимирович пил растворимый, в гранулах, отлично понимая, что никакой это не кофе, а так — кофейный напиток.
Снова потянуло в травмированном на производстве несчетные годы назад колене. Не лучше обстояли дела и с надорванной когда-то спиной: за ночь она онемела, и сейчас было ощущение, будто он лежит не на старом, но все еще мягком матраце, а на крупных, давящих отовсюду, как ни повернись, булыжниках. Поморщившись, он перевернулся на правый бок, уставившись в наглухо закрытое шторой окно. Полежав так с минуту, заставил себя встать. Умывшись, пошел на кухню и выглянул через занавеску в окно. Залитая солнцем улица была пуста. Поразительной глубины чистое, без единого облачка, небо расцветало утренней сиренью. Он осторожно приоткрыл форточку, впуская теплый мертвый воздух. Дышать все равно было нечем. Достал дежурную сигаретную пачку и бережно вынул из нее оставшиеся два аккуратных окурка, найденных накануне. Испытав секундное чувство брезгливости, включил газовую плиту и осторожно провел фильтрами над низким голубым пламенем, чувствуя, как оно едва уловимо обжигает толстые грубые пальцы. Поставив чайник, высыпал в чашку немного заварки и полторы ложки сахара, не дожидаясь, пока закипит вода, чиркнул спичкой и с наслаждением закурил. Первая глубокая затяжка слегка успокоила нервы. Тяжесть внизу отошла.
Ощущение общей разбитости, в которую однажды переросло состояние лени и бесцельности существования, было присуще ему всегда, и появилось оно отнюдь не на фоне нагнетаемой телевидением безнадеги войны. Совершенно неожиданно где-то после пятидесяти оно переполнило его до краев, став хроническим, избавиться от него он не мог. Да и не хотел.
На собственное здоровье он никогда не обращал внимания. Врачей не любил и попросту боялся, стараясь посещать медицинские учреждения в случае крайней необходимости. А после того, как смерть стала повседневностью, думать о таких мелочах и вовсе было смешно.
Вода пошла рябью. он снял чайник. Отхлебнув горячий голый чай, с грустью думал, будь у него сейчас хотя бы те деньги, которых ему не хватало еще несколько месяцев назад, он бы зажил. Да и тогда, жалел, затягиваясь вторым окурком, он жил очень даже ничего. На сигареты уходила пятая часть пенсии. Если брать пиво — еще столько же. Две пачки и два литра в день были нормой. Он относился к своим привычкам весьма ревностно, твердо стоя на том, что эти маленькие радости, не считая телевизора, — едва ли не единственные в его серой жизни. Работать он не хотел и, как сам решил, не мог по состоянию здоровья, требуя после долгих лет в забое и прочей трудовой деятельности соответствующего к себе отношения, от чего нехватка денег развивала в нем болезненную обиду.
Иван Владимирович был уверен, что пьет он вовсе не много. Пиво он любил, но, в отличие от молодости, когда легко мог убрать десять бокалов за один присест, теперь просто смаковал хмельной напиток, растягивая содержимое пузатой пластиковой бутылки на весь день, попивая его маленькими глоточками. Еще он мог позволить себе грамм сто, может, сто пятьдесят, но не больше, водки. Потому что у них, у людей, так повелось, что пиво без водки — это несерьезно. Он был уверен, что пьет не больше остальных, а меньше. Пусть и каждый день.
Другое дело сигареты. Курил он по две пачки в день, хотя понимал, что это — чересчур. Однажды даже придумал способ сократить потребление сигарет: на неделю вперед купил четырнадцать пачек, через неделю — тринадцать, потом — двенадцать. Таким образом надеялся дойти до пачки в день и остановиться. Однако на четвертой неделе эксперимента закончилась пенсия, и он был вынужден курить одну пачку два дня, после чего, получив деньги, сорвался. С тех пор перебороть себя он больше не пробовал, отказываясь признаться в собственном безволии, оправдывая его тяжелой жизнью и расшатанными нервами.
Сестра зашла за ним в девять, подав придуманный Иваном Владимировичем знак, — три раза коротко постучав по стеклу с улицы.
Он допил чай, решив не завтракать перед поминками.
По телевизору крутили вчерашние новости: интенсивность огня снизилась. Впервые за долгое время никто не погиб. Но ехать все равно не хотелось. Иван Владимирович вспоминал о минах на кладбищах. С другой стороны, рассудил он, Бориса будут хоронить на центральном кладбище. Там их не должно быть. Или снаряды долетали и туда? Почему бы и нет? Сомнения были мучительны. Однако он понимал, что отказываться теперь, когда соберется вся родня, нельзя. Все придут, а он нет — это не по-людски. Наконец, ему просто хотелось есть. И выпить. И покурить. И как бы ни были ему неприятны до отвращения дальние родственники, семья Бориса, его друзья и коллеги, воры из воров (в этом он уверен), сидеть в душном склепе квартиры и ждать непонятно чего ему хотелось еще меньше.
Иван Владимирович сдался и немного расслабился. К тому же он давно не видел внуков. Двухлетний Сашка, плотный и гиперактивный мальчишка, еще толком не научившись ходить, выбрал себе жертвой старшего брата Артема и принялся дубасить его с недетской силой, не гнушаясь запрещенных приемов: кусал Артема, когда тот, любя и не смея бить младшего, пытался заблокировать этот рвущийся комок здоровой человеческой энергии, не знающей усталости и покоя. Сашка еще плохо понимал, что происходит. Увидев раз проезжающий по их улице танк, он радостно расхохотался и едва не бросился под его траки — Маша вовремя успела схватить неугомонное любопытное существо. Война его нисколько не пугала. Казалось, наоборот, всячески веселила. Сашка не унимался, продолжая доставать старшего брата и от души чему-то радоваться, даже когда они прятались в коридоре, подальше от окон, обложившись матрацами, скрученными одеялами и диванными подушками во время очередного обстрела.
Пока не началась война, Маша отдавала Сашку в ясли и спокойно ехала на центральный рынок, где вот уже почти пятнадцать лет, едва получив диплом экономиста по окончании университета, торговала полуфабрикатами. Во всяком случае, говорила всем Маша, семья накормлена. Теперь же с этим возникла проблема. Каждый день невыхода на работу, особенно сейчас, грозил оставить семью не только без денег (а их становилось все меньше), но и без пропитания.
Как правило, Сашку забирала бабушка. Брать младшего внука к себе Иван Владимирович откровенно боялся, обижаясь при этом, что Маша и сама его об этом ни разу не попросила. Значит, не доверяла, думал дед. Он бы все равно отказался. Но то, что она ему не предложила понянчиться с внуком, помочь ей, было для него важно. Как и многие другие вещи, на которые остальная родня, казалось, не обращала никакого внимания. У Ивана Владимировича было достаточно времени для того, чтобы обдумывать все это.
Например, его мучила одна нравственная дилемма. Он знал, что Маша подворовывала, обвешивая, как и все торговцы, покупателей. Пускай и работала она на частника, по его понятиям — торгаша и оттого тоже вора, но обманывала простых людей. Таких, как он. А он очень не любил, когда его обманывали. С одной стороны, она делала это для детей и матери. В то же время выносила для себя и Андрея. В их годы, принимался рассуждать про себя Иван Владимирович, он работал на шахте. Жил честно.
При этом, когда Маша заходила к нему, передавая, как он догадывался, втайне от Андрея небольшой пакет с варениками или бендериками, не отказывался. Брал каждый раз.
На этой неделе, как и на прошлой, племянница к нему не заходила. Значит, дела совсем плохи. Или о нем просто забыли. Все это сводило его с ума.
6. Перелом
Тринадцатилетний Артем, раньше едва ли не ежедневно заходивший к деду после школы и тренировок, на каникулах, если не исчезала мобильная связь, сидел дома в Интернете. За последнюю неделю они даже созвонились всего два или три раза. Иван Владимирович нахмурился. Артем был сыном Маши от первого брака и при таком отчиме, как Андрей, считал Иван Владимирович, по сути, жил без отца. Поэтому он пытался быть образцовым дедом. Насколько сам себе представлял.
Артем рос слабым, высоким, тонким парнем. Иван Владимирович посоветовал ему заниматься спортивной гимнастикой. Отжиматься. Весной внук впервые сумел несколько раз подтянуться на турнике.
Когда Артем приходил в гости, Иван Владимирович жарил его любимые куриные крылышки с картошкой. Раньше Маша была только рада, когда старший сын коротал время у деда, а не в пустой квартире или шатаясь по улицам. Бывало, заходила сестра с Сашкой. Они играли в дурака. Или в лото — по копейке. Артем часто выигрывал и слишком радовался выигрышу. Иван Владимирович считал, что азарт в его возрасте — не к добру. Как и такая страсть к деньгам. Принимался назидательно ворчать. Внук делал вид, что слушает.
Они много беседовали, и хотя Иван Владимирович не был уверен, что до Артема доходит все, сам процесс общения вдыхал в него жизнь. В такие минуты Иван Владимирович редко улыбался. Сейчас все это осталось в прошлой жизни.
Когда они виделись в последний раз, дед решил поговорить с внуком о происходящем в городе, посчитав, что тот достаточно взрослый, чтобы понять его. Думая о предстоящем разговоре, долго сомневался, стоит ли его вообще начинать.
Артем рос тихим и безынициативным парнем. Происходящее в городе интересовало его разве что с точки зрения безопасности и быта. Война, в силу юного возраста, пугала его не столь сильно, как взрослых. Но пока его одногодки играли в «ополченцев и карателей», Артем, и без того необщительный — друзей в школе у него никогда не было, — теперь целыми днями просиживал дома. От греха подальше.
Иван Владимирович и раньше пытался узнать, что думает тот о войне, в душе огорчаясь пассивности внука. Несколько раз в присутствии Артема он начинал пересказывать сестре почерпнутые из телевизора знания. Сестра была единственным человеком, который пускай и не разделял его позицию, однако, как минимум, выслушивал. Иван Владимирович просто не боялся говорить в ее присутствии, что уже было немало. Ему нужно было выговариваться. Иначе с ума сойду, думал он. Это чувство перекрывало даже осознание того, что сестра слушает его лишь из вежливой любви, не столько отрицая его позицию, сколько не понимая ее в принципе. Как и Артем.
Подобные разговоры в присутствии внука сестра старалась пресекать на корню. Это нервировало и раззадоривало Ивана Владимировича. Но, как правило, он осекался и замолкал, понимая, что, если об этих беседах узнает Маша или, еще хуже, Андрей, их общение ограничат. Или вообще прекратят.
То, что они стали меньше общаться с Артемом, Иван Владимирович связывал как раз с последним разговором. В тот день было относительно спокойно. Лишь с утра где-то далеко за городом немного гудели канонады. К обеду небо почернело, заморосил мелкий свежий дождь. Дышать стало легче. В голове просветлело, от чего ненадолго отступило чувство голода. На обед Артем отпросился к деду. Иван Владимирович нажарил ему картошки. Капусту внук не любил. Балованный, думал Иван Владимирович. Больше есть было нечего.
Когда Артем с аппетитом пообедал, они начали играть в лото.
— Тебе папка, Андрей то есть, рассказывает, что происходит? — осторожно спросил Иван Владимирович.
— Вчера он пельменей привез, завтракали, — ответил Артем, не отрываясь от игры.
— А в Интернете там у себя ты читаешь? Что пишут о нашем городе? — спросил он.
— Нет, дед, не читаю, — равнодушно ответил внук.
Они продолжали играть. Иван Владимирович не знал, как начать. Он вновь сомневался.
Артем выиграл. Иван Владимирович отсчитал внуку положенную мелочь. Тот попросил добавки.
— Ты мой внук и должен послушать деда, — снова начал Иван Владимирович, с тихой радостью любуясь тем, как Артем уплетает постную картошку.
— Я слушаю, дед, — кивнул тот, не отрываясь от тарелки.
Он знал, что Артем его не слушал. Дед никогда не повышал на внука голос. Тот мог пожаловаться Андрею. Конечно, думал он, вряд ли, но мог. Иван Владимирович собрался с духом.
— На наш город напали, — наконец начал он.
— Я знаю. Но в последнее время меньше бьют. Мама даже говорила, что скоро мы поедем на море, — не отрывая все еще голодных глаз от тарелки, сказал Артем.
— Какое еще море? — он даже вздрогнул от неожиданности.
— Андрей говорит, наши остановили наступление. Произошел перелом. Мы идем в наступление. Войне скоро конец, — радостно посмотрел на него внук.
Иван Владимирович помолчал, вновь тревожно подумав, что обсуждать войну с внуком не только бесполезно, но и опасно. Они ничего не понимали, верили всей этой лжи. От отчаяния он сжал кулаки.
— В новостях говорят совсем наоборот. Война не прекратится, пока нас не освободят, — Иван Владимирович чувствовал, как возвращается опустошающий страх.
— Я не знаю, может, и так, — равнодушно ответил Артем, отодвигая пустую тарелку и прося чаю.
7. И снова война
На кладбище они приехали раньше всех. Не было даже вдовы с детьми и внуками. Маша всю дорогу твердила Андрею, что нужно заехать к Борису домой, а уже оттуда отправляться вместе с телом на кладбище. Сделать все, как положено. Но Андрей не захотел делать крюк, рассудив, что они могут подождать и возле кладбища. Выпить кофе. Услышав это, Иван Владимирович незаметно сглотнул слюну. Внутри, просачиваясь в каждую пору, разливалось чувство голода.
По дороге сестра принялась ворчать на дочь, что та потащила на похороны внуков. Ладно бы Артем. И то делать ему там, среди взрослых, нечего. Тем более что, несмотря на продолжающееся затишье, город в любой момент могли снова начать бомбить. Брать же Сашку и вовсе глупость, заявила она дочери, после чего они коротко поругались и несколько минут не разговаривали.
Иван Владимирович сидел впереди, рядом с Андреем. Сестра с Машей — сзади, зажав между собой худенького Артема, упиравшегося головой в низкий потолок. Маша держала на руках Сашку.
— Мама, бай-бай! — радостно захлопал в ладоши тот, когда они проезжали первый на их пути блокпост, возле которого дежурили несколько солдат и броне-транспортер.
Чтобы прервать молчание, Андрей принялся пересказывать уже сочащиеся по городу слухи, что ополчение сумело сломить наступление национальной армии, разбить несколько добровольческих батальонов, одержав ряд стратегически важных побед, и теперь наступает на всех фронтах. Говоря, он то и дело хитро поглядывал на Ивана Владимировича.
— Вас просто обманывают, — не выдержал тот, сосредоточенно глядя в окно, но видя в залитом солнцем стекле лишь отражение широко улыбающегося Андрея.
— Кто же меня обманывает, если мне вчера об этом наши же и рассказывали? — удивился тот.
— Их тоже обманывают. Наши не сдаются, — не отрывая невидящего взгляда от проносящегося мимо города, монотонно повторял Иван Владимирович.
— Да кто же обманывает? — похоже, искренне удивился Андрей, даже сбавив ход.
— Сами себя и обманываете. И воюете вы — за деньги, — злобно отрезал он.
— Я, например, воюю, чтобы жила моя семья, — спокойно ответил тот.
Иван Владимирович не ответил, не решившись сказать Андрею, что тот не воюет, а так — на подхвате, потому что воевать у него — кишка тонка. Побоялся.
Пока дожидались остальных возле ворот кладбища, Андрей угостил Ивана Владимировича кофе и сигаретой.
— Ты, если нужно, обращайся. Родные все же, — примирительно сказал он.
— У тебя есть за кого переживать, все хорошо, — насупился Иван Владимирович.
— Сказали, скоро деньги будут выдавать на освобожденной территории, — сказал Андрей.
— На освобожденной? — ухмыльнулся тот, будто ему нет никакого дела до возобновления пенсионных выплат. Будто ему все равно. В Иване Владимировиче вдруг, как никогда, взыграла гордость. Он радовался, что сумел поймать Андрея.
— Ну, у них, — он назвал соседний город в двух десятках километров.
Некоторое время курили молча.
— Я могу вас туда с тещей на машине возить, на блокпосте договорюсь — тут ты не переживай, — осторожно тронул его за локоть Андрей.
Иван Владимирович демонстративно, самоуверенно вздернув небритый подбородок и поблескивая стеклами очков, лишь коротко кивнул.
Новость, что им, дай бог, скоро будут выплачивать пенсии, оказывается, знала и сестра.
— Не успела рассказать, — извиняясь, улыбнулась она, когда они отошли чуть в сторону.
— Это же теперь и за прошлые месяцы выплатят? — спросил Иван Владимирович, стараясь не выказывать охватившее его возбуждение.
— Обещали, — ответила она с надеждой.
— Ездить туда, наверное, небезопасно, — сказал он после короткой паузы, боясь показаться трусом.
— Думаю, безопасно, — несколько неуверенно ответила сестра, но тут же жизнеутверждающе улыбнулась. В глазах ее, впрочем, оставалась тревога.
— Что? — спросил он.
— Не все так просто. Сначала нужно поехать туда и перерегистрироваться. Потом, пока все по бумагам сделают, пройдет еще время. Месяц, может, два. Может, больше. Вот так нас твоя дорогая Родина любит, — грустно сказала она, поняв, что сболтнула лишнее.
— И что же это вы у врагов деньги берете? Так не бери пенсию! — распаляясь, зло ухмыльнулся Иван Владимирович, спрашивая сестру о том, о чем не посмел сказать вслух Андрею, понимая, что даже один месяц он вряд ли протянет. И тогда придется идти на поклон к ним. К Андрею.
— Иди ты к черту, — выругалась сестра.
Иван Владимирович понял, что перегнул, и устыдился. Стыд был ему сладок, он будто отпускал грехи.
— Я всю жизнь проработала на твою любимую Родину, и не надо мне тут рассказывать. Они мне по гроб жизни должны. И эта нищенская пенсия — все, что я от нее получила. Так и ее не платят! Так что уймись, старый дурак, и не лезь к людям со своими бреднями, у всех и без тебя проблем хватает, — резко холодным тоном сказала она, выплеснув на брата все скопившееся за последние месяцы раздражение. И, развернувшись, быстро зашагала к родне.
У Ивана Владимировича кольнуло сердце. Мысль, что вскоре он получит пенсию, причем всю и сразу — огромную сумму! — уже не грела душу. Наоборот, большие деньги, рисуемые в воображении несколькими аккуратными, туго перетянутыми банковской бумагой крест-накрест пачками, вдруг показались ему чем-то до того далеким и нереальным, что он, оскорбленный сестрой, едва не заплакал.
Нужно молчать, подумал он. Нужно молчать! Он повторил это про себя три раза.
Подъехал автобус с гробом. Из него вышли родственники и знакомые. Некоторые приехали на своих автомобилях.
Борис был большим человеком, проводить его в последний путь прибыли с полсотни человек. Ивану Владимировичу подумалось, что на его похоронах не будет и десятой части, несмотря на то, что жизнь его была честнее. Внутри давила тупая боль, пульсируя нарывом. Держаться было все труднее.
Преисполнившись горем, его несколько надменное, даже злое обычно лицо вдруг стало подходяще страдальческим, благодаря чему Иван Владимирович произвел хорошее впечатление не только на выглядевших равнодушными вдову и детей, но и на остальных собравшихся. Неподдельно демонстрируемая горечь утраты была искренней, лицо его выражало столько страдания, что многие были тронуты и не преминули лично подойти к нему, чтобы поздороваться и разделить столь разную, зачастую непонятную для них скорбь.
С большинством из приехавших на кладбище он был знаком, хотя и не видел многих по десять и больше лет. Некоторых родственников, даже не столь далеких, он не узнавал, из-за чего постоянно уточнял личность того или иного лишь смутно знакомого ему человека у сестры, решив делать вид, что между ними ничего не произошло. Из-за густого человеческого потока, в водовороте которого вдруг оказался обескураженный Иван Владимирович, многие, даже после уточнений, так и остались для него лишь призраками из прошлого.
Бориса хоронили в красивом недешевом гробу. Над могилой начали произносить речи. Люди рассеянно слушали. Уставшие родственники мечтали, чтобы все скорее закончилось. Но нужно было соблюсти ритуал.
Одному из последних дали слово Ивану Владимировичу. Хотя он и не рвался. Но сказать как кровному родственнику было необходимо. И за себя, и за сестру. Вообще, за их семью. Он преодолел себя и заговорил.
— Борис был хорошим человеком, и его утрата — это тяжелый удар, — врал он, стыдясь собственных слов, чересчур официозных, неискренних. Неправдивых.
Иван Владимирович окинул взглядом собравшуюся толпу: никто даже не смотрел на него. Всем на все было плевать. Взглянул на лежащего в гробу Бориса. Единственное умиротворенное лицо тут, подумал он. Силился вспомнить о покойном двоюродном брате что-то хорошее. Из молодости. Из детства. Но не мог. Будто и не было ничего. Будто и не было Бориса. Нахмурился и окончательно замолчал. Никто и не заметил. Гроб опустили в яму и засыпали землей.
— Сделаем хороший памятник, — пообещала вдова, машинально гладя простой деревянный крест с табличкой.
Поминки проходили в ресторане. Для полуголодного военного времени стол буквально ломился от яств. Людей разместили за длинными столами в конце зала спинами друг к другу.
Иван Владимирович предусмотрительно держался сестры. Они сели рядом. Та разговаривала с братом подчеркнуто вежливо и холодно, демонстрируя непогасшую обиду. За столом напротив сидели абсолютно незнакомые ему люди их возраста. Он подумал, что, должно быть, непременно здоровался с ними за руку на кладбище. Наверняка они даже общались. Но те, похоже, напрочь забыли об их коротком знакомстве. Или же не узнали Ивана Владимировича без его маски.
После короткой речи вдовы и еще каких-то людей, уже не заботясь о тактичности, люди набросились на еду и алкоголь. Выпив с непривычки несколько рюмок и быстро захмелев, он принялся жевать пирожок с капустой, колбасу, селедку и отбивную, быстро поняв, что ест не только без удовольствия, но и попросту без аппетита. Выпил еще рюмку водки и, заметив, что несколько гостей с другого конца стола вышли на крыльцо и закурили, последовал за ними.
На жаре после прохлады ресторанного зала его быстро развезло.
— Угостите сигаретой, — развязно попросил он. Ему протянули пачку. Сигареты были дорогие. Он одобрительно и в то же время осуждающе, переполняемый желанием курить и порицать всех за этот пир во время чумы, поднял брови.
Незнакомцы, уже пенсионного возраста, но здоровые, мордастые, с которыми, возможно, он едва не лобызался еще совсем недавно, не обращая на него никакого внимания, обсуждали наступление.
— Сомнений никаких нет — у них за ночь сотни трупов. Наступление идет по всем фронтам от моря и аж до границы, — неспешно, но, как показалось Ивану Владимировичу, самодовольно рассказывал один.
— Поделом им, фашистам! — удовлетворенно сказал другой.
Они сладко улыбнулись.
— Это — наша страна! — не выдержал Иван Владимирович.
Сначала казалось, что они даже не услышали его и лишь после небольшой паузы дружно глянули на него своими маленькими спокойными глазками, изучая. Убедившись, что тот не представляет никакой опасности, разом напустили на себя добродушие. Иван Владимирович видел их насквозь, и то, что перед ним сейчас начинали ломать комедию, оскорбляло и буквально выворачивало его.
— Извините, а за что вы так любите вашу страну? Что хорошего за все эти годы она вам дала? — спросил один из них с откровенной, ничуть не прикрытой издевкой.
— Люблю, потому что это — моя Родина! — едва не сорвался на крик Иван Владимирович, чувствуя себя беспомощным, растерянным ребенком, который вынужден отчитываться перед большими серьезными взрослыми. Которые все знают наверняка.
— Ну, это не ответ, — ухмыльнулся его собеседник.
— Ваша родина убивает своих же граждан, — уже совсем неласково, угрожающе сказал второй и сделал полшага на Ивана Владимировича, заставив того попятиться.
— Посмотрите, какое сегодня чистое, мирное небо. Вы только прислушайтесь, — ласково потрепал его по плечу первый.
На секунду они демонстративно прислушались. Вокруг них шумела жизнь.
— Уже целый день не стреляют. А знаете почему? — спросил он, глядя на Ивана Владимировича, благодушно щурясь на солнце, разговаривая с ним, будто с душевнобольным. Парализованный извечным страхом, тот мелко затрясся от возмущения.
— Почему? — спросил с трудом.
— Потому что наши ребята выбили национальную армию из-под города, — радостно ответил тот.
Они расхохотались и ушли.
Иван Владимирович остался один. У него закружилась голова, и он присел на гранитный бордюр цветника. Через минуту, неся на руках плачущего Сашку, вышла Маша. За ней шел Артем.
— Вот же морока чертова. Увидел в аквариуме золотых рыбок и себе таких захотел. И ни в какую. Спать хочет, — растерянно сказала она.
Иван Владимирович погладил внука по большой голове. Тот замолчал. Следом вышел Андрей.
— И зачем я только машину взял? Ни выпить, ни отдохнуть, — принялся ворчать он, садясь за руль.
— Мы поедем, — извиняющимся тоном сказала Маша.
— Я с вами, — сказал Иван Владимирович.
— Оставайся, маму потом завезут, — сказала она.
— Я поеду, — упрямо повторил он, садясь в автомобиль.
На обратном пути Сашка снова раскричался. Высадив Ивана Владимировича возле его дома, они даже толком не попрощались.
— Пока, дед! — только и крикнул вдруг улыбнувшийся Артем и помахал ему в открытое окно рукой.
В квартире, несмотря на полумрак задернутых штор, было словно в духовке. Иван Владимирович открыл форточку, но воздух оставался неподвижным. Он тяжело лег на кровать, забывшись.
Время тянулось медленно. Остаток дня казался бесконечным. На закате ему почудилось, что в окно, подав привычный знак, постучала сестра. Иван Владимирович, не просыпаясь, прислушался. Все было тихо. Стук не повторялся.
К полуночи он встал, чтобы напиться воды. Его тяжелый сон озарили короткие обрывки видений, в которых проносилась вся его жизнь. Такая бессмысленная, подумалось ему на мгновение.
К первым блеклым пятнам рассвета он в последний раз тяжело вздохнул, повернулся на левый бок, едва не уткнувшись носом в темную гладь стены, и умер. Через полчаса по городу ударила авиация. К вечеру наступление было остановлено.