Роман
Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2016
Антон
Александрович Ратников родился в
1984 году в Ленинграде. В 2014 году окончил Высшую школу режиссеров и
сценаристов. Входил в шорт-лист
Волошинского конкурса, лонг-лист
премий «Дебют», «Русский Гулливер». Публиковался в альманахе «Взмах», журналах
«Нева», «Звезда», «Октябрь», «Аврора», «Кольцо А».
Лауреат премии журнала «Нева» за 2014 год. Участник 14-го Форума молодых
писателей России, стран СНГ, зарубежья. Член союза журналистов
Санкт-Петербурга.
1. Древние греки
Мы выросли на осколках старой цивилизации, как греки.
Почти как греки.
Эллины оставили не так уж и мало своим потомкам: труды Аристотеля, обширную мифологию, любовь к вину, мужеложство, рабство. Наконец, более-менее сохранившиеся Афины, по которым бродят толпы туристов.
Нам тоже кое-что перепало от предков. Автобусные остановки. Система опорных пунктов милиции. Трубы теплоэлектростанции, выглядывающие из-за домов. Построенный на средства от коммунистического субботника детский сад. Наконец, однотипные дома, собранные из железобетонных конструкций. Их производил жилищно-строительный комбинат с такой же скоростью, с какой мукомольный завод выпускал пирожки. Между этими производствами даже устроили соцсоревнование, но выиграли все равно какие-то сторонние оружейники (люди с оружием всегда побеждают).
Дома возводили на пустыре, и как ни старались строители, между ними все равно оставались проплешины, наполненные невостребованной арматурой, грязью, мусором и печалью. Летом среди этого наста робко прорастала трава. Недоуменно бродили птицы. Осенью пространство скрывалось под водой, будто наступал новый всемирный потоп. Люди передвигались от дома к дому короткими перебежками. Между зданиями протягивали мостки, но их вскоре поглощал клокочущий океан.
В стороне от домов построили типовой кинотеатр. Назвали его «Прометей». Перед входом установили статую. Герой одной рукой прикрывал печень, а в другой держал огонь, убирая его подальше от прилетевшего орла. Прометей был практически голый, если не считать набедренной повязки. Младшие школьники показывали на нее пальцами и посмеивались. Взрослые, хмыкая, намекали на то, что статуя — не что иное, как аллюзия на цирроз.
Строений становилось все больше. В их расположении можно было отыскать какую-то красоту или хотя бы идею. Дома ставили так, что парадные выходили на запад, север или восток. Но только не на юг. Люди связывали это с путешествием по небу Феба в своей колеснице. Люди, приехавшие сюда, иногда в шутку называли себя колонизаторами.
Колонизаторы, может, и не знали, что до революции здесь жались друг к другу два поселения. Русская деревня со всеми свойственными деревне атрибутами: церковью, покосившимся забором вдоль главной улицы, гавкающими собаками, кабаком. И немецкая слобода. В ней еще с петровских времен, строго соблюдая кем-то заведенный порядок, вели свою упорядоченную европейскую жизнь немцы. На окнах у них висели белые занавески и, по слухам, даже стояла герань.
В деревне занавесок ни у кого не было.
Учительница по краеведению рассказывала, как однажды парень из деревни влюбился в девушку из немецкой слободы.
Девушке парень тоже понравился.
Но не срослось. Отношения между слободой и деревней были натянутыми. Этакая смесь презрения, брезгливости и зависти. Сложно сказать, что там преобладало. В итоге родители девушки запретили им встречаться. Родители парня тоже были против этой связи…
Костя слушал учительницу и представлял, как суровый родитель в серой рубахе и жилете коричневого цвета смотрит на сына. Его лицо становится багровым. Он не может совладать с удушающим гневом и бьет сына кулаком в левую скулу. Парень экает и начинает медленно оседать. Он падает, сидит, потирая щеку, потом обиженно глядит наверх, но молчит. А отец, уже немного отошедший, даже смущенный, спешит выйти вон. У мужика в рубахе лицо Костиного папы, только малость позлее.
Но это оказался не конец истории. Учительница приберегла эпилог.
— Девушка и парень все-таки объединились, — сказала она и сделала эффектную паузу.
— Как? Ну как же? — затрепетала Юля Ручкина — отличница и подхалим.
Учительница отрепетированно заулыбалась.
— Все просто, дети… Они поднялись на церковную колокольню и, взявшись за руки, прыгнули вниз, прямо на булыжную мостовую…
В классе стало тихо. Тут руку поднял Дима Иванов, местный балагур и шутник. Он называл этот предмет «раеведением», а на торжественной линейке первого сентября случайно подпалил Ручкиной косу.
— Скажите, Ирина Федоровна, а откуда в деревне булыжная мостовая?
— Дневник! — крикнула взбешенная Ирина Федоровна.
Смешно вышагивая, Дима Иванов вынес замусоленную книжицу.
— Дневник — лицо ученика, Иванов, — сказала Ирина Федоровна. Она была немного мстительной. В классе засмеялись. Дневник и правда выглядел ужасно.
— Открой-ка дверь, — попросила она кого-то у стенки. Распахнулась дверь в коридор. Ирина Федоровна прицелилась и швырнула дневник в образовавшуюся щель. Иванов от неожиданности уронил челюсть.
— Иди за своим дневником! И без родителей не возвращайся…
Иванов ушел и еще две недели где-то бродил, пока до родителей не дозвонилась директор…
Костя иногда прогуливал школу вместе с ним.
— Не, — говорил Иванов, — то, что училки болтают, — ерунда. Вот у меня есть история — закачаешься!
Косте нравились Димины байки.
— Помнишь, — спросил он у Кости, — Тасю Рогачеву?
Костя не помнил. Но когда Дима начал рассказывать, живо себе ее представил. Жила такая буквально в соседнем подъезде, красила волосы охрой, а ногти — чем-то едким. Одевалась, как персонажи фильма «Интердевочка», и мечтала о шведском женихе.
Пока не влюбилась в Филина.
Так звали одного из главных бандитов на районе. Он был обладателем выдающегося подбородка, алого шрама на затылке и черной кожаной куртки необычного кроя. Еще у него был джип черного цвета. Статью Филин походил на героя древнегреческого эпоса. Быстрый, решительный — он был необычайно пластичен и энергичен. Возможно, он смог бы добиться каких-то результатов в балетной школе, куда ходил в первых классах по настоянию бабушки, но бабушка скоро умерла, а Филина бесило трико и вообще все обтягивающее.
Балету Филин предпочел бандитизм.
Тася ему тоже понравилась. Она была в меру тиха, в меру смешлива, в меру красива, в меру спокойна. Такие женщины становятся идеальными спутницами политиков, бизнесменов и серийных убийц. Тася не сопротивлялась своей судьбе. Пусть Филин не походил на скандинава, его бронебойная уверенность и, главное, финансовое состояние гарантировали спокойствие.
Тася сменила охру на фирменную краску, ярко-красный лак на что-то пастельное, а тряский трамвай на собственный BMW. Прощай, мама! Вскоре она жила с Филином в его пятикомнатке, переделанной из трешки, совмещенной с двушкой. Появились и дети. Близнецы, румяные, как блинчики, похожие одновременно на мать и на отца.
С детьми пришлось непросто. Характер у них оказался вздорный и с каждым новым месяцем ухудшался. Близнецы орали и постоянно чего-то требовали. Филин неделями отсутствовал дома, а когда появлялся, то либо заваливался спать, либо грозно напивался на кухне и заваливался спать, либо грозно напивался, кричал на жену и только потом отчаливал в спальню. Один раз она решила ему возразить — Филин пришел в бешенство. Больше она ничего не говорила. В конце концов, квартира большая, места всем хватит.
И тут Филина убили.
Убийство было заказным, что по тем временам не редкость. Ситуация классическая: резвый мотоцикл, несколько выстрелов в тело и контрольный — в голову. Попытка найти убийц по горячим следам (конечно, неудачная). Брошенный в паре кварталов пистолет.
Тася следила за этими перипетиями, будто через толщу замутненного стекла. У нее произошедшее в голове не укладывалось. А близнецы все орали и орали, не желая молчать.
Вскоре пришли какие-то люди и стали требовать ее убраться из квартиры. Выяснилось, что жилпощадь принадлежала вовсе не Филину, а была, как выразился один из делегатов, «кооперативной». Иначе — принадлежала общаку.
— А как же я? — спросила Тася и опять расплакалась.
Один из визитеров пожал плечами.
— Съезжай к родителям. У них здоровье хрупкое. Одни могут не справиться. Всякое ведь бывает.
Тася мгновенно остановила слезы и уже к вечеру стелила у мамы в комнате постель для детей.
Машину у нее тоже отобрали. А оставшейся после похорон налички хватило на полтора месяца.
Впрочем, тех, кто приходил к ней в квартиру, тоже вскоре переубивали. Это ее немного успокаивало.
— Откуда ты знаешь: успокаивало или нет? — спросил Костя, когда Дима закончил трепаться.
Дима немного смутился.
— Да мне она сама рассказывала!
— Тебе?
— Ну не мне… брату двоюродному… какая разница?
Костя не ответил. Ему больше понравился рассказ учительницы. А Тася с Филином… Это и в новостях показывают, ничего удивительного здесь нет.
После уроков, когда Димы рядом не было, Костя ходил по двору, пытаясь представить, где стояла какая-нибудь изба или церковь. Но ничего от тех времен не осталось. Вместо избы гудела трансформаторная будка. Вместо деревенской пыли под ногами лежал потрескавшийся городской асфальт. Встревоженные, одичалые люди ходили по этому асфальту. Костя хотел спросить что-то о прошлом у них, но у взрослых не было времени с ним разговаривать. Взрослые занимались своими делами.
Даже его отец. Институт, где он работал, закрыли, переоборудовали под офисы. Теперь он лежал на диване и пил пиво. Иногда поворачивался и смотрел в окно. Газета с вакансиями лежала тут же. Он использовал ее как плед — укрывался, когда спал. С отцом Косте не удалось наладить контакт. Однажды он хотел обсудить с отцом проблему исчезновения древних греков. Но отцу было лень.
— Древние греки давно умерли, — сказал он.
— Почему они умерли?
— Наверное, что-то случилось. Какой-то апокалипсис.
Костя не удержался и спросил, что такое апокалипсис.
— Это конец всему, — сказал отец.
— Ужасное, наверное, время, — вздохнул Костя.
— Почему ужасное, — хмыкнул отец, — посмотри в окно… Ничего особенного.
Костя вгляделся в улицу. Ряд деревьев, облезлые кусты, за ними — дорога. Какой-то мужик выгуливает большую собаку… Действительно, ничего особенного.
— Было бы ужасно, если бы Морозов своего пса как-нибудь не удержал, — сказал отец. И снова повернулся к стенке, давая понять, что разговор окончен.
Вечером Костя залез в покосившуюся беседку на детской площадке. Беседка была сырая, изгрызенная временем и агрессивными подростками. Внутри были написаны ругательства. Там же кто-то не очень осмотрительно нацарапал: «Здесь был Олег». Ниже следовали оскорбления в его адрес, выполненные разными маркерами. Костя достал свой из кармана и написал рядом: «Здесь были древние греки». Так, в шутку.
Потом он пририсовал несколько вагонов к надписи «Если ты не голубой, нарисуй вагон любой». Состав увеличивался с каждым днем.
Довольный, Костя ушел с площадки.
«Мы выросли на осколках старой цивилизации. Мы видим тени забытых предков. Они бродят по глухим фасадам зданий. Они торчат на пустых детских площадках. Стерегут прохожих на остановках. И когда ты идешь с мусорным ведром, набитым картофельными очистками, они заглядывают тебе через плечо», — писал Костя в своем дневнике, упражняясь в красноречии, слишком уж хотел стать журналистом.
«Увидеть их невозможно. Их можно почувствовать. А почувствовав, ничего не останется, кроме как жить с ними».
Костя в детстве перебарщивал с патетикой.
«Кстати, у некоторых людей в нашем районе еще висят белые занавески. Жаль, герани нет».
2. Дурачок
Иван — дурачок.
Хотя Иван — это не его имя, а прозвище. Как его зовут — на районе никто не помнит. Да и какая разница, что там, в паспорте, написано? Иван — он дурак, и все.
Есть на районе еще один такой же бесноватый. Ильич из первой парадной. Он с Иваном может конкурировать в дурости. Раз в день, где-то около шести, он выглядывает из окна на четвертом этаже и начинает на чем свет стоит ругать демократию. Он коммунист вроде бы. По крайней мере, Ильич часто кричит что-то хорошее о Ленине. Больше ничего хорошего он не кричит.
Мерзкий старик.
Кажется, он существовал всегда. Придавал двору определенный колорит. Впрочем, была у него и полезная функция. По нему можно было часы сверять. Ровно в шесть он появлялся на посту. И начиналось… Многие сначала недопонимали, почему он именно этого времени ждет? А потом кто-то объяснил: в шесть часов начинаются вечерние новости. Для него это как бы катализатор.
— Ну, хоть какой-то толк в новостях, — говорит дядя Вадик, усмехаясь. Он к Ильичу относился едва ли не с любовью. А однажды, когда Ильич пропустил свой сеанс и из окна не высунулся, именно дядя Вадик стал бить тревогу и вроде бы даже участкового позвал. Участковый пришел, и они дверь выломали, а Ильич лежал на полу. Инфаркт.
Ильича откачали. То есть если бы не дядя Вадик, то хана пришла бы Ильичу. Как сказал дядя Вадик: «В мавзолей бы его не положили».
Некоторое время Ильич отсутствовал. Не скажу, что все расстроились. Но его не хватало. Он стал такой же частью жизни, как, допустим, дворник, подметающий подъезд. Дворник к тому времени, кстати, тоже пропал. Но, кажется, эти два факта никак не связаны.
Ильич потом вернулся к исполнению должностных обязанностей. Но уже без былой удали. Ругался не так изобретательно, словно берег себя. В общем, его перестали воспринимать всерьез.
— Сдал наш Ильич, совсем сдал, — говорила Раиса, выбивающая наброшенный на забор детского сада ковер. Она это говорила, не вынимая болгарской сигареты изо рта.
После исчезновения Ильича конкурентов у Ивана больше не осталось. Он стал во дворе главным дурачком.
Говорят, до армии он был адекватным парнем. Такие везде есть. Учился средне, играл в футбол, покуривал за гаражами… А потом его забрали в армию. И в армии, как говорят, его по голове ударили ломом. Слухи такие ходят. Но многие им верят.
Про лом особенно много рассказывает Дима Иванов. Он из-за своей фамилии страдает. Слишком уж она напоминает прозвище дурачка. Дима поэтому сильно Ивана недолюбливает. Будто Иван самим фактом существования все Диме портит. Наверное, он и настаивает на версии с ломом из-за того, что она доказывает: Ивановы в принципе нормальные, если их ломом по голове не бить.
По его словам, эпизод с Иваном — это случайность. Костя ему верит. Специально человека по голове ударить железякой — нужно совсем уж быть ненормальным. А это все-таки армия! Там порядок, дисциплина какая-никакая…
В общем, Ивана ударили ломом, или еще что с ним случилось, но вернулся он из армии больным. Ходил по двору в кирзовых сапогах, грязных джинсах, тельняшке и — если погода требовала — засаленном ватнике. Небритый, заросший, черноволосый, он напоминал лешего, внезапно оказавшегося среди людей.
Делал он всякие странные вещи. Мог забраться на дерево и показывать проходящим язык. Мог начать передразнивать чей-то разговор. Мог прилюдно спустить штаны. Мог начать копать яму в асфальте.
В общем, развлекался, как мог.
Люди его сторонились, потому что он вел себя вызывающе. Глеб Палыч из пятиэтажки напротив постоянно его пытался приструнить. Глеб Палыч носил морскую рубашку, серые штаны и ходил с тросточкой. Он Ивану угрожал. Ругался. Называл «сатаной» и «паскудой». И другими неприятными словами тоже. Но Ивану, конечно, было плевать. Несколько раз Глеб Палыч огревал Ивана тростью по спине. Иван шипел и убегал куда-нибудь подальше. С безопасного расстояния он показывал деду кукиш. Дед ругался сильнее.
Были и те, кто Ивана жалел. Но они находились в меньшинстве. В основном жалели его женщины. Наверное, женщинам вообще нравится всех жалеть. Разобьет ребенок коленку на площадке, его тотчас же бросаются жалеть двое или трое. Женщины жалостливые. Мужчины, они злые и упрямые. Им не нравится, когда кто-то ведет себя неподобающе. А может, они завидуют просто.
Одна женщина, Лена, постоянно Ивана подкармливала. Приносила ему еду и питье. Он брал. При ней он старался вести себя культурно. В смысле штаны не спускал и не передразнивал. Мог поскулить немного, как пес. И все. Удивительно!
Лена — молчаливая тридцати с чем-то летняя женщина, худая, с ребенком-семиклассником, мало с кем общалась. Глебу Палычу она тоже не нравилась.
— А ну хорош кормить дармоеда! — говорил он, когда видел Лену.
Она возражала тихо, но твердо:
— Не ваше дело.
— Не мое! Но и не твое, — упрямился Глеб Палыч. Он угрожал ей клюкой, потрясая ей в воздухе.
— А как же милосердие, Глеб Палыч? — спрашивала Лена.
— Какое к черту милосердие? Мимосердие! Вот что у меня есть!
И он плевался.
Иван жил с родственниками в трехкомнатной квартире, но предпочитал спать на улице и только в холода уходил домой. Родственники Ивана не любили. Иван родственников боялся и слушался. Рядом с ними он смотрелся как побитая дворняга. Особенно старался его отец. Он часто отвешивал Ивану подзатыльники и пинки. Он злился, но, по крайней мере, защищал Ивана от Глеба Палыча. С Глебом Палычем они часто ссорились. Глеб Палыч считал, что Ивана нужно сдать в дурку. Его отец говорил, что самого Глеба Палыча куда-нибудь сдаст.
Видимо, Ивана стали водить по врачам, потому что он на какое-то время пропал. На неделю. На две. Отсутствие Ивана не то чтобы бросалось в глаза, но ощущалось. Так бывает, когда слово забываешь и не можешь вспомнить, а оно на языке вертится.
По совету доктора Ивану завели собаку, черную шотландскую овчарку. Морда у пса была острая, глаза ничего не выражали, язык болтался на боку. Собака все изменила. Больше Иван не залезал на деревья, никого не дразнил и даже не спускал штаны. Он ходил по двору с собакой на поводке и смотрел на нее нежно. В его глазах появились блеск и чайное, сладкое спокойствие.
Они смотрелись очень естественно: черноволосый мужчина в ватнике и шотландская овчарка с красивой лоснящейся шерстью. Эта парочка гуляла по двору сутки напролет. Километража, который они прошли вдвоем, обходя каждый куст, каждую будку, каждый уголок пространства, огороженного четырьмя улицами, хватило, чтобы опоясать земной шар.
Люди шушукались и ставили Ивана в пример.
— Вот смотрите, — говорили бабушки на скамейках, — жизнь налаживается. Уже и Иван успокоился.
Даже Глеб Палыч перестал грозить ему клюкой и смотрел на него пусть и недобро, но спокойно из-под седых бровей.
Сколько это продолжалось? Наверное, год. Потом собака заболела. Черт знает, что там с ней случилось, может, съела не то. А может, болезнь — они ведь тоже болеют, эти собаки… Сначала шерсть стала вылезать, она похудела, стала прихрамывать на передние лапы. Потом и вовсе слегла.
Однажды Иван вышел с ней на прогулку, но не вел на поводке, а нес на руках. Он подходил к какому-то кусту, вставал на колени и клал рядом собаку. А собака лежала и смотрела на Ивана, свесив язык. А глаза у нее были маленькие-маленькие, черные-черные.
Это случилось в выходной день, когда у детской площадки собрался едва ли не весь двор. У гаражей мужики играли в домино, рядом со школой бегали подростки. Погода стояла хорошая, весенняя. Все веселились, шумели. А когда из подъезда показался Иван вместе с псом, то все остановились. И даже дети как будто перестали шуметь и смеяться. Все наблюдали, как Иван обходил двор, прижимая к груди собаку, и всем становилось не по себе.
Потом собака околела.
Иван опять стал бузить. Он залезал на деревья, кукарекал и подчас и вовсе гулял нагишом. Но его жалели больше, чем раньше.
— Прямо сердце разрывается, — говорили бабушки у подъезда, когда Иван, сидя на ветке, демонстрировал свой покрытый густой растительностью зад.
Даже Глеб Палыч молчал. Хмурился, но молчал. Однажды он удивил мужиков, игравших на площадке в домино. Иван принялся кукарекать, а Глеб Палыч харкнул на землю и сказал: «Купите уж ему собаку, что ли…» Мужики переглянулись.
Собаку ему купили родственники. Тоже черную овчарку. Но она так на него не подействовала. Иван немного походит с ней, а потом отпустит поводок и сядет в лужу, сидит. Да и собака попалась поглупее. Тявкала постоянно и все норовила цапнуть детей. А ведь, говорят, шотландские овчарки детей любят.
В общем, собаку куда-то убрали. Иван опять лазил по деревьям. Ему взяли другую собаку, третью. Он снова стал пропадать — наверное, лежал по больницам. А потом его семья куда-то переехала. И он с ними. Вскоре и Ильича отправили то ли в пансионат, то ли в санаторий. Район стал как будто обычным. Психов здесь, конечно, хватало. Но это уже психи новой, что ли, формации.
3. Мертвец
Как-то утром дядя Вадик шел на работу вдоль дырявого забора детского сада. Он не торопился, потому что никогда не торопился и покуривал, потому что почти всегда курил. Была осень, желтела листва, едва заметно подрагивало небо. Дядя Вадик кинул под ноги окурок и неожиданно увидел в кустах уже начавшей осыпаться сирени тело. Дядя Вадик сразу решил, что это пьяный, подошел поближе и деловито пнул его: «Давай вставай, задница, замерзнешь».
«Задница» не двигалась.
Тогда дядя Вадик нагнулся над телом, заглянул в его глаза и понял, что человек этот вовсе не пьян, да и вообще уже не человек, а труп.
Дядя Вадик не почувствовал ни испуга, ни печали, ни даже детской заинтересованности. Скорее это была досада. Он плюнул и снова закурил.
— Допрыгался, — сказал он и вгляделся в черты покойника. Лет пятьдесят, морщины, начавшая седеть бороденка, придававшая лицу интеллигентное выражение. Труп лежал на спине. Одна рука вытянута вдоль тела, другая согнута в локте и откинута в сторону. Казалось, человек просто отдыхает, наберется сил и пойдет дальше. Но лицо у него уже стало белое, неживое, словно на него наложили слой грима.
Дядя Вадик знал, нужно что-то делать, так оставлять труп нельзя. Он стоял и курил. Минут через пять на дорожке показался Дима Иванов. Восьмиклассник шел в школу, за его спиной болтался портфель. Дима не торопился. Не особенно стесняясь, он попыхивал сигаретой и имел самый воодушевленный вид, но, увидев дядю Вадика, стушевался.
— Иди сюда, — сказал дядя Вадик.
Мальчик замер в нерешительности.
— Да иди, иди. Не бойся…
Мальчик покосился на сигарету.
— Ругать не буду, — сказал дядя Вадик.
Мальчик выкинул сигарету и медленно подошел.
— Не рановато начал? — спросил дядя Вадик.
— Сказали же, что ругать не будете…
— А я и не ругаю. Все. Стой. Близко не подходи.
Тут Дима увидел, что за дядей Вадиком кто-то лежит.
— Ой, — сказал он, — что это у вас там?
— Ничего. Ты ведь в четвертом доме живешь?
— В четвертом.
— Иди к себе. Вызови милицию. Скажи, тут труп у садика.
— Труп? Как труп? Это труп?
— Иди.
Мальчик замер в нерешительности.
— А посмотреть можно, дядя Вадик?
— Нет.
Мальчик нехотя ушел. Дядя Вадик опять вздохнул и закурил. Он еще раз всмотрелся в мертвое, кукольное лицо, стараясь вспомнить, видел ли он этого человека. Не видел. Что он здесь делал? Почему лежит под кустом в такой странной позе?
Дядя Вадик огляделся, стараясь обнаружить следы борьбы или какие-нибудь другие следы. Дядя Вадик почитывал перед сном детективы, и сейчас его кровь забурлила, он почувствовал себя инспектором, получившим новое задание. Правда, ощущение это длилось недолго. Вокруг тела ничего необычного не нашлось. Он посмотрел себе под ноги. Может, трава примята? (Ему это показалось важным.) Но нет. Трава самым наглым образом не примята. К дяде Вадику пришла еще одна скользкая и манящая идея: обыскать карманы покойника, но он, немного поколебавшись, от нее отказался. Как-то неудобно… Да и люди могли увидеть.
Он закурил уже третью или четвертую сигарету, когда на той же тропинке показался местный бездельник Харитонов. Это известный лодырь и пьяница. В свои двадцать восемь живет с мамой в однокомнатной квартире, на кухне. Он нигде не учится и уже давно не работает, по крайней мере, больше нескольких дней. В этот раз он выглядел, как всегда, праздно и неряшливо, и походка у него самая безмятежная, пританцовывающая.
Он увидел дядю Вадика и подошел поближе.
— Что это здесь?
— Жмурик.
Харитонов присвистнул и почесал за ухом.
— Знакомый?
— Нет. Так…
Харитонов подошел к трупу вплотную и заглянул ему в лицо.
— Усатый… Рыжий… Не из шестого дома? Нет? Ладно…
Он деловито изучил покойника и вернулся на исходную.
— Давно стоишь?
— Минут десять.
— Ментов вызвал?
— Малой должен позвать.
— А это… Что у него смотрел… Ну… Вообще.
Дядя Вадик напрягся и стал прогонять Харитонова.
— Ну ты это… Брось… — говорил Харитонов. — Я же по-человечески. Сам подумай, может, там у него деньги!
— Не положено!
— Слушай, ну давай я хотя бы его ботинки возьму. Смотри, какие хорошие. Замшевые. И размер, кажись, мой. Давай, а?
Но дядя Вадик его осадил.
— Да ну тебя, — обиделся Харитонов, — дурак ты. Дай закурить хоть.
Дядя Вадик поморщился, но потянулся за пачкой.
Мальчик тем временем сам пошел в опорный пункт милиции, потому что дома у него телефона не было. Хмурый участковый Петров, попыхивая сигаретой, сидел за столом, заваленным папками со скоросшивателями.
— Там это… покойник.
Участковый оторвался от бумаг.
— Покойник? Где?
— У садика, там рядом.
— Ты видел?
— Ага.
Участковый засуетился.
— Вот черт. Ну вообще… денек. Пойдем-ка. Стой! А ты почему не в школе?
— Так ведь такое дело!
— Ну да… Пойдем. Пойдем быстрее.
Они пошли. К дяде Вадику с Харитоновым присоединилась женщина из пятого подъезда, Алла Семеновна. Она стояла рядом с трупом, прикрыв рот ладонью, и причитала что-то по поводу того, какой ужас происходит в современном мире.
— А ты-то ничего не видела, мать? — спросил Харитонов.
— Да разве тут чего увидишь?
— Ну… Что-нибудь необычное.
— Не-е-ет. Собаководы совсем обнаглели, выгуливают своих где попало. Всю площадку загадили!
— А кроме этого? — спросил дядя Вадик, которому не понравилось, что у него перехватили инициативу. Все-таки он изображал из себя инспектора.
— Нет, — сказала Семеновна. — Может, простыночку принести? А то все-таки садик, дети…
— Принеси, мать, принеси, — сказал Харитонов хриплым голосом. — И может… Помянем еще?
Семеновна пригрозила ему кулаком.
— Я тебе дам «помянем».
— Да все, все. Я так… по-христиански.
Семеновна ушла, и почти сразу пришел участковый Петров с мальчиком.
— Задача, — сказал он, внимательно посмотрев на труп. Потом переключил внимание на двух мужчин.
— Кто нашел?
Дядя Вадик махнул рукой.
— Давно?
— Минут двадцать назад.
— Что-то подозрительное видел?
— Не считая вот этого, — он показал на труп, — ничего и не было.
Харитонов сделал шаг вперед.
— Труп будете обыскивать, гражданин начальник?
— Харитонов, а ты что здесь делаешь?
— Шел. Мимо.
— Ну и шел бы дальше!
— Не могу, гражданский долг.
Участковый покачал головой, но ничего не сказал. Он шевелил усами и смотрел на труп.
— Простыню бы.
— Сейчас Семеновна принесет.
— Вы его знаете?
— Никак нет.
Участковый походил вокруг мертвеца.
— Вроде видимые повреждения отсутствуют, — сказал он, почесавшись.
— Вот и я про то же, — сказал Харитонов.
На него шикнули.
Участковый достал рацию, стал вызывать кого-то, но в эфире было пусто.
— Вот дрянь! Опять сломалась! — сказал он, как бы извиняясь.
Дядя Вадик извинения принял.
— Ладно, — сказал участковый. — Пойду труповозку вызывать. А вы еще здесь постойте.
— Мне на работу надо, — сказал дядя Вадик.
— Я могу, — сказал Харитонов.
Участковый покосился на Харитонова. Больше всего в мире ему хотелось дать Харитонову хорошую затрещину. Усилием воли он подавил этот позыв. Посмотрел на дядю Вадика.
— Может, подождете немного? Дело такое… Сами понимаете.
Дядя Вадик покосился на труп.
— Справку дадите?
— В свободной форме.
— На бланке?
— Бланки кончились…
— Ладно, — вздохнул дядя Вадик.
Участковый ушел.
— А ты что здесь делаешь? — спросил дядя Вадик у мальчика.
— Так… стою…
— Иди.
— Куда?
— В школу. Опоздаешь.
— Так ведь уже опоздал, — сказал мальчик, снял рюкзак, поставил на землю и сел на него. — Я это… с вами посижу.
— Вали отсюда, мелкий! — сказал Харитонов.
— Что вы ругаетесь? Дядя Вадик, можно?
— Ладно, сиди, — сказал дядя Вадик.
Мальчик многозначительно посмотрел на взрослых.
— У нас в прошлом году собака умерла на пустыре. Ничейная, а может, потерялась. Ну, так я ходил, смотрел. Она так интересно разлагалась! Вы видели? Там черви, и все такое. Правда, воняла сильно, но я скоро привык. Каждый день туда ходил! Мне очень нравилось. Сейчас от нее скелет один остался. Так и лежит. Хотите, покажу?
— Нет, — сказал дядя Вадик.
— А череп есть? — спросил Харитонов.
— Есть.
Харитонов хмыкнул. Ему пришла в голову странная мысль о кубке, сделанном из чьей-то головы. Он представлял, как пьет из такой чаши пиво, — и ему стало весело.
Пришла Семеновна и принесла простыню.
— А ребенок что здесь делает? — всплеснула она руками.
— Сидит.
— Грех это.
Дядя Вадик махнул рукой.
— Я участкового привел, — сказал мальчик.
— Сейчас я тебя за ухо возьму и к родителям отведу, — пригрозила Семеновна.
— Дядя Вадик? — мальчик едва не заплакал. Дядя Вадик пожал плечами.
— Раз Семеновна говорит…
— Злые вы, — сказал мальчик, взял рюкзак и ушел.
Семеновна накрыла труп простыней, но она оказалась короткая, и у покойника остались видны ноги ниже колен. Харитонов смотрел на ботинки и облизывался.
— Из морга-то скоро приедут? — спросила Семеновна.
— Неизвестно.внима
— Вечно они не едут. Когда бабка умерла, мы их почти сутки ждали. Все ехали-ехали. Приехали и еще пятьсот рублей стрясли. Грузовой лифт, говорят, не работает, а бабка-то у нас женщина крупная. Ее пришлось по лестнице нести. Так она на одном повороте чуть не грохнулась… Смеху-то было… Хотя грех… грех.
— Тяжело, мать, — сказал Харитонов. — Выпить бы.
— Я тебе дам «выпить»! Вот этот уже допился…
Харитонов громко втянул носом воздух.
— Нет, — сказал он, — это не по синему делу. Чую.
— А ты у нас Эркюль Пуаро?
— Эх, Семеновна. Тебе бы мой опыт…
— Спасибо. Откажусь.
Дядя Вадик закурил.
— Слушайте, — сказал он, — если вы здесь будете, может, я тогда на работу, а?
— Нет, — сказала Семеновна, — у меня дела, — шурша юбкой и причитая, она ушла.
— Я постою, — сказал Харитонов.
— Знаю я твое «постою», — сказал дядя Вадик.
— Постою. Я в армии часовым был. Мне не привыкать.
— Не могу. У меня вроде как поручение.
— Не «у меня», а «у нас». У нас поручение. Его можно перепоручить одному только мне.
Дядя Вадик пожевал ус.
— Ну не знаю.
— А что тут знать!
— Работа, блин.
— Да, иди. Я не подведу.
Дядя Вадик еще немного посомневался, а потом хлопнул Харитонова по плечу.
— Ну, давай! Я побежал. Если что — смотри у меня.
— А то! — сказал Харитонов и стрельнул у дяди Вадика еще одну сигарету.
Дядя Вадик поспешно удалился. Харитонов остался один. Посмотрел по сторонам. Никого не было. Тогда он нагнулся и уверенным, отточенным движением пробежался по карманам покойного. Кошелька не нашлось, и Харитонов расстроился. «Уж не дядя Вадик ли взял?» — подумал он. В карманах оказались лишь пластмассовая расческа и малопонятный чек — какие-то цифры — и все.
Харитонов снова огляделся и, убедившись, что никто за ним не наблюдает, стащил с покойного ботинки, прижал их к груди и зачастил по дорожке.
Через пять минут к покойнику подошел Дима Иванов. Он и не думал идти в школу. Он просто обошел детский сад, покурил, покидал немного камешки в птиц и вернулся, собираясь соврать, что в школу его не пускают до третьего урока. Но здесь уже никого не было.
Мальчик поставил портфель. Присел на него и долго, неотрывно смотрел на труп, укрытый простыней.
— Интересный трупешник, — сказал он вслух.
На ногах покойника были светло-зеленые шерстяные носки. На большом пальце правой ноги — дырка, большая.
Дима нагнулся и стянул простыню, чтобы посмотреть на лицо мужчины. Оно все больше и больше напоминало театральную маску.
Мальчик там долго просидел.
4. Соседи
Раиса работает продавщицей в магазине, который, несмотря на новые времена, сохранил советское равнодушие к клиентам.
За прилавками скучают женщины, не имеющие возраста. Они взвешивают овощи, мясо, макароны, выписывают товарный чек и отправляют покупателя в кассу.
Касса символично стоит в центре зала.
Как ни странно, никого из завсегдатаев магазина такое обхождение не удивляет. Наоборот — они чувствуют себя неловко в магазинах самообслуживания. Там их пугают широта ассортимента и манящая близость товаров.
Раисе почти сорок. Это худая, измученная женщина. Все у нее тонкое: носик, губы, даже пальцы похожи на булавки. Когда она стоит за прилавком, то хмурится и отбивает ногтями по столешнице ритм. Она чем-то напоминает красного комиссара, и ей не хватает кожаного пальто, красного платка и маузера, чтобы завершить образ. Люди ее сторонятся, словно боятся порезаться.
Работу свою Раиса не любит. Клиентов презирает. Других продавщиц считает идиотками. Ей претят их деревенские вкусы. Сама она когда-то давно училась в музыкальной школе и даже немного разбирается в классической музыке. Дома у нее есть пластинка с ариями из «Кармен» Бизе. Иногда она ее слушает и думает в такие моменты, что она ведь тоже как Кармен. Еще она думает в шутку, что она как пирожное безе. Снаружи твердая, внутри мягкая. Ей приятно так о себе думать.
Только одна продавщица Галя ей нравится, с ней можно посплетничать в перерыве, да и вообще она веселуха с крупными руками. Но на самом деле Раиса ее тоже недолюбливает, хотя и завидует. У Гали относительно богатый любовник. Он дарит ей румынские духи.
Раиса не лишена благородства. Однажды мальчик потерял чек, пока шел от кассы. Мама отправила ребенка в магазин, и теперь у него не было ни денег, ни булки. Он ревел рядом с отделом, над которым довольно схематично нарисованы сыр, яйцо и колбаса.
Колбаса напоминала пригородную электричку.
Раиса, ни секунды не сомневаясь, выдала ему нарезной батон и свердловскую булочку в придачу. Ее лицо не изменилось. Такое же худое и острое, как дамская сигарета.
Случалось и другое. Однажды в магазине задержали шестнадцатилетнего парня. Его вся округа знала, потому что он жил с матерью, больной раком. Звали парня Ухо за необычные ушные раковины, словно приделанные от другого, гораздо более крупного существа. Он решил стащить в магазине курицу. Его поймали. Продавщицы и охранник окружили его и стали жалеть. Родилась идея не сдавать парня в милицию.
— Да вы что! — выступила вперед Раиса. Ее тонкие брови напоминали бумеранги. — Вы сейчас его отпустите, а потом он что будет делать: в форточки начнет залезать? Дома грабить? Вы же ему потакаете! А ну-ка зовите участкового! Он это на всю жизнь запомнит!
Ухо нехотя сдали. Спорить с Раисой желающих не нашлось. Участковый все равно был мировой мужик. Свой.
У Раисы подрастает дочь, Светка. Ей четырнадцать, и она так напоминает мать, словно является ее уменьшенной копией. Своего отца она никогда не знала, да и Раиса имеет об этом мужчине смутное представление. Был да сплыл.
Если Светка не гуляет, то запирается в своей комнате и сидит там весь вечер. Ее волосы окрашены в рыжий цвет.
Раису она бесит. Ее бесит все, связанное с дочкой. Когда она видит ее розовые трусики, сохнущие на веревках в ванной, она и то начинает беситься. Поэтому они почти не общаются.
Иногда дочка приходит к ней, жуя жвачку.
— Мам, дай на тряпки.
Раиса даже головы не подымает.
— Возьми в кошельке.
Раису бесит, что дочери от нее больше ничего не надо, но деньги все равно дает. Не всегда, правда. Иногда отказывает, и они ссорятся. Однажды Раиса, разозлившись, шлепнула ее по щеке и думала, ей станет лучше, но лучше не стало. Кроме раздражения, появилось еще и чувство стыда. Оно было гнетущим, но непродолжительным.
Светка не то чтобы ненавидит маму. Она просто о ней не думает. А что о ней думать? Они хоть и похожи друг на друга, но словно из разных миров. Раиса иногда смотрит на дочь, и в ее голове мелькают мысли: неужели и я была такая же? Неужели? Когда? Она не может вспомнить. Смотря на себя в зеркало, она размышляет о том, что очень быстро пронеслась молодость и ничего ей не оставила. Ни счастья, ни достойной жизни, ни красоты. Хочется плакать, но она сжимает губы, закуривает, включает Бизе…
Как-то она прочитала в журнале про комнатные цветы, мол, они помогают скрасить одиночество. Купила несколько. Но цветы умерли еще до весны. Она разозлилась и выбросила их в мусоропровод, как выбрасывают фотографии бывших любовников. Потом она завела кошку, но кошка сбежала, и ее задрали собаки. Раиса заплакала, когда увидела во дворе ее маленький беззащитный трупик, похожий на тряпичную куклу. Но быстро успокоилась — не хотела, чтобы ее такой увидели.
Однажды Раиса шла по делам и встретила свою соседку Зинаиду Петровну — пожилую женщину, одинокую, муж у нее умер, дети переехали и даже с праздниками не поздравляют. У нее маленькая пенсия и ревматизм. Ходить ей тяжело. Зинаида Петровна передвигается маленькими шажками, словно воздух вокруг нее плотнее. Когда Раиса увидела ее согнутую спину, то неожиданно почувствовала, что этот образ ей знаком и близок. Она нахмурилась и помогла соседке донести сумку.
Раиса стала приносить ей продукты. Сначала просто булку, или сахар, или картофель. Потом уже забирала целые списки. Зинаида Петровна стеснялась и отказывалась сначала от этих услуг. Ей неловко доставлять столько неудобств Раечке. Раечка сжимала губы.
— Ах, перестаньте, Зинаида Петровна. Давайте деньги.
Деньги лежали на тумбочке.
Вскоре Раиса взяла на себя чуть больше обязанностей. Она выносила за Зинаидой Петровной мусор, вытирала в доме пыль, а по выходным мыла пол.
— Да что ты, доченька, я сама, — говорила Зинаида Петровна. Ей было очень неловко.
Раиса заходила к Зинаиде Петровне обычно вечером. От чая отказывалась. Зинаида Петровна вздыхала и пыталась угостить ее печеньем. Раиса остервенело смахивала пыль с полок. Она почему-то на себя злилась, но не могла понять почему. Иногда она злилась и на Зинаиду Петровну. На работе во время перекуров она жаловалась Гале, что на нее все сели и поехали.
— У дочери три двойки в четверти! Я ей говорю — какого черта, а она: «Не знаю, мама…» Ей четырнадцать, а она красится, как проститутка, курит… Еще соседка эта… Надоела. Принеси то, принеси это… Вот где сидит!
— Прямо так и говорит?
Раиса вдруг замирала.
— Ну не то чтобы так…
Вечером, когда Раиса идет домой, ей становится грустно. Она останавливается перед своей квартирой. Ключи дрожат в руке. Она стоит так какое-то время. Потом убирает ключи в карман куртки и идет к соседке.
— Доченька, может, выпьешь чай? У меня и кофе есть! — говорит, взмахивая руками, Зинаида Петровна.
— Нет, не надо, Зинаида Петровна, я пила, — говорит Раиса и принимается смахивать пыль с чистых статуэток.
5. Лис
Руки Лиса еще с малолетки покрыты пиктограммами неумелых наколок. Он рассказывает, что большую часть из них сделал сам. В шестнадцать он получил два года за хулиганство.
Наколки все корявые. Чайки будто парализованы, пантеры похожи на крыс, скорпион на предплечье напоминает асфальтоукладчик, а во фразе «Любви достойна только мать» на груди можно обнаружить две ошибки — «любьви» и «дастойна».
Лис крепко сидит на джеффе. Это такой наркотик, вызывающий что-то вроде эйфории. Его Лис варит сам, на кухне. Ингредиенты покупает в аптеке подальше от дома. В соседней марганцовку ему не продают.
Его так не зря прозвали. Он маленький, рыжий, а лицо — хитрое. Зубы у Лиса плохие, глаза — дикие. Двигается он как игрушечный скелет. Руки и ноги совершают непроизвольные движения. Со стороны он напоминает марионетку с запутавшимися нитями.
Лис ничего не делает. А вот его жена работает в магазине. Она тоже маленькая, с грязными волосами, некрасивая. Говорит она мало. В основном курит, вздыхает и ищет, что выпить.
Лис занимается всякими противозаконными делами и время от времени набивает мелким татуировки. Татуировка размером с сигаретную пачку стоит у него десять долларов. Он, пожалуй, худший татуировщик на свете, но мелкие в этом не особенно-то разбираются — чайки, пантеры и скорпионы перекочевывают на другие тела, плодятся…
Шаблонов у него не так много. Поэтому во дворе появляются тринадцатилетние бездельники с одинаковыми наколками. Кажется, будто они принадлежат к какой-то секте.
Его противозаконные дела заключаются в том, что он пытается что-то украсть. Но толком ничего украсть у него не выходит. Даже в магазинах. Его ловят, бьют и отпускают.
Пару раз он попадался милиции, но участковый его тоже отправлял домой. Участковому не хотелось заниматься все этой дурацкой бумажной работой. Он предпочитал лузгать семечки и с умным лицом прохаживаться по кабинету вперед-назад. Он считал, это придает ему важности.
Летом Лис придумал замечательный план. Он перешагнул со своего балкона на балкон соседей, собираясь поживиться у них кое-каким барахлишком. Дверь, ведущая в квартиру, оказалась распахнута, погода жаркая, а люди — беспечны. Лис зашел внутрь и стал собирать все, что попадалось под руку.
Он схватил японский видеоплеер, когда в комнате появился хозяин квартиры.
Оказалось, все это время хозяин сидел дома и пришел из кухни на шум. Лис попытался спастись бегством через окно, но его поймали. Судья сжалился над ним и дал только условное наказание. Добрый судья. Адвокаты за глаза называли его Блинчиком.
Однажды к Лису пришел Олег Прокофьев, ему хотелось набить себе что-то на плече. Лис взял с него пятнадцать долларов, потому что считал Олега простачком. Он набил ему узор, состоящий из повторяющихся радиальных знаков. На самом деле получилось сносно. Неплохая работа. Абстракции Лису удавались значительно лучше.
Олег ушел. С помощью татуировки он собирался соблазнить Дашу Якимову. Ему казалось, что теперь он выглядит достаточно серьезно, и она не сможет ему отказать. Олегу исполнилось семнадцать, и он мечтал играть в рок-группе. Он даже придумал для нее название — «Молотобойцы». Но ему пришлось заложить барабанную установку после не очень удачной сделки. Он купил несколько сломанных игровых приставок, собираясь их починить и продать, но выяснилось, что ремонту они не подлежат.
Вечером после тату-сеанса у Олега поднялась температура. Ему вызвали неотложку. Приехали два грустных санитара в синих куртках. Один из них внимательно посмотрел на больного.
— Наркоман?
Олег приподнялся на локте.
— Нет. А есть что?
Санитары переглянулись, но ничего не ответили.
Олега положили в больницу и, наверное, спасли ему жизнь, потому что так плохо, как в те дни, ему еще никогда не было. Заражение крови, сказал ему доктор и смешно сложил губы лодочкой, вероятно, это означало скорбь или что-то в таком роде.
— Заражение крови, — повторил расстроенный Олег. Стало ясно, благодаря кому он оказался на этой койке.
Лежа в палате, Олег придумывал способы мести. Он и душил Лиса, и избивал его до смерти, а однажды, войдя в раж, спалил огнеметом.
Спустя пару недель он, поправившийся, но все еще бледный, снова заглянул к Лису на огонек. Тот открыл дверь.
Олег тут же сгреб Лиса в охапку. Лис стал возмущаться и требовать, чтобы его отпустили. Тогда Олег занес кулак и опустил Лису на физиономию. Лис весил килограммов сорок, и сбить его с ног мог даже восьмиклассник.
Лис упал.
На шум вышла жена. Во рту у нее дымилась сигарета. Она вздохнула и пожала плечами. Картина была не то чтобы очень новая.
Лис медленно поднялся, держась за щеку.
— Офигел?
Его голос звенел.
— Ты иголки свои обрабатываешь? — спросил Олег.
Лис переминался с ноги на ногу.
— Бывает…
— И чем обрабатываешь?
Лис пожал плечами.
— Ну это… Слюной.
Олег почувствовал, как у него задрожали веки. Он снова поднял кулак. Ему захотелось уничтожить Лиса. И он готов был это сделать.
Тут Олег заметил шевеление внизу. Он опустил глаза, думая, увидеть собаку или в худшем случае енота. Но там стоял ребенок, девочка лет пяти, грязная, с запутанными волосами, одетая в слишком большое платье с Микки Маусом.
Девочка стояла перед отцом и выразительно смотрела на Олега.
— Кто это? — спросил он Лиса.
Лис положил руку на плечо девочки. Она посмотрела вверх, на отца, а потом снова уставилась в гостя.
— Моя дочь, Лиза, — сказал Лис, почесав нос.
— Откуда у тебя дочка?
— От верблюда…
Жена Лиса стояла в проходе, вздыхала и держала в левой поднятой руке сигарету. Девочка продолжала смотреть на Олега и молчать. Олегу даже показалось, сейчас она в него плюнет. Не плюнула.
Олегу вдруг стало физически сложно находиться в этом помещении. Он почувствовал, что его мутит. Может, заражение крови сказывалось…
— Да ну вас всех к черту, — сказал он и вышел за дверь, не оглядываясь.
Оставшиеся в квартире еще немного постояли, не двигаясь. Может, ожидали возвращения Олега, может, еще чего.
Первым зашевелился Лис.
— Молодец Лизка, вали отсюда! — сказал он и, отпихнув дочку, скользнул на кухню, где готовил себе дозу, когда его бесцеремонно прервали. Его жена похлопала глазами и пошла в комнату, спать…
С Лисом потом еще всякое приключалось. Избиением закончился его проект по скручиванию медных проводов из подъездов. Лиса тогда отколошматили электрики ЖЭКа, которым надоело постоянно приходить на вызовы. Они устроили засаду в лучших традициях ковбойского кино. Лис действовал не очень избирательно, обчищая только три ближайших дома. Его поимка была делом времени и техники. Правда, сильно бить Лиса не стали.
— Убьем еще, — посетовал один усач, наминая тому бока, так, для профилактики.
— Да ну, — ответил бригадир.
— По лицу не бейте, — вставил Лис, привыкший к побоям и относившийся к такого рода неудачам философски.
На него рявкнули и выкинули из подъезда. Хождение в скупку драгметалла пришлось прекратить.
После этого Лис занялся шмоном автомобилей, припаркованных во дворах. Старые «Жигули» он вскрывал без проблем, тем более что сигнализацию на них обычно не ставили. Но и добыча была мелкой. Впрочем, Лис ничем не брезговал, уносил домкраты, запаски, гаечные ключи, отвертки, скребки, один раз даже отодрал водительское сиденье: оно показалось ему необычным, и он решил выручить за него кое-какие деньжата.
Если в машине оказывалась забытая магнитола, то Лис радовался, как ребенок. Магнитолы он продавал на парковке перед универсамом.
Продажа тоже была связана с риском. Однажды он начал втюхивать магнитолу жертве своего же разбоя и едва спасся. Повезло, что гражданин оказался пухлым, с одышкой — явно не чемпион мира по бегу.
Этим делом он промышлял какое-то время, а потом обчищать тачки стало труднее. То ли деньги у людей появились, то ли, учитывая накопленный опыт, владельцы машин стали устанавливать сигналки, а с ними Лис ничего поделать не мог. Приходилось драпать, скрываясь от запозднившихся капиталистов.
Погорел Лис глуповато. Может быть, если бы его скрутили на каком-то фантастическом ограблении банка или на худой конец аптеки, то он бы стал легендой. Вроде Буча Кэссиди и Сандэнса Кида в одном лице.
Но этого не случилось.
Лис пришел в недавно открытый супермаркет, который привлекал блеском витрин не только птиц, но и мелких мошек. Он долго ходил среди рядов, удивляясь изобилию, пробовал выложенные конфеты, складывая обертки в карман, и даже наелся булкой, не выходя из магазина. Он словно попал на Олимп.
Видимо, совсем расслабившись, Лис долго примерял солнечные очки, выложенные на крутящемся стенде. Взял самые модные — с красной пластиковой оправой. Очки он напялил на нос и пошел к выходу, подпрыгивая.
Зазвенела сигнализация.
Лис замер на месте.
Как-то он не подумал о системе защиты от краж… Он увидел, как вокруг сгущается напряжение. Со стороны касс к нему приближался охранник.
И тогда Лис побежал.
Он сделал это, повинуясь древнему инстинкту. Как лиса, забравшаяся в курятник.
Конечно, далеко уйти ему не дали. Охранник в супермаркете работал не один. Лис уже почти добрался до раздвижных дверей, за которыми сиял свет, чувствовался свежий ветер, свобода, когда откуда-то сбоку налетел ураган и сбил с ног.
Ураган звали Олег Прокофьев. В супермаркет он устроился охранником.
Прием, который он применил, можно часто увидеть в американском футболе. Со стороны это смотрелось зрелищно. Лис отправился в нокаут. Потом его подняли, встряхнули, все как полагается.
— Братья, — сказал Лис, — я совсем забыл про очки. Я же их оплатить хотел…
Тогда охранники, безусловно нарушая должностные инструкции, осмотрели его карманы и обнаружили там фантики от конфет, обгрызенную булку, кое-какие безделушки из секции «Тысяча мелочей».
— Ой, — сказал Лис и обмяк.
Прокофьев к тому времени отряхнулся.
— Ба! — сказал он. — Так это же мой старый знакомец. Лис!
— Не Лис, а настоящая Сорока-воровка, — заметил другой охранник.
— Я все объясню,— сказал Лис, но ничего объяснить не смог. Его отвели в комнату охраны.
— Сейчас начальник смены придет, — сказал второй охранник и ушел в зал — исполнять должностные обязанности.
— Кореш, отпусти меня, я тебе еще пригожусь, — сказал Лис.
— Я б тебя отпустил, будь ты золотой рыбкой, — ответил Олег.
Лис попросил сигарету, Олег не дал.
— Меня ж посадят, я под условным хожу, — сказал Лис.
Олегу стало Лиса жаль. Он сидел перед ним такой маленький и затюканный, что его кто угодно бы пожалел.
— Как жена? Дети? — спросил Прокофьев.
— Хрен знает, — ответил Лис, пожав плечами, будто речь шла о погоде за окном.
— Нет, ну вообще.
— Так это… Лизку у нас забрали…
— Кто забрал?
— Козлы какие-то… государство.
— Прав, что ли, вас лишили родительских?
Лис шмыгнул носом.
— Типа того.
— Вот уроды, — сказал Олег, думая о своем, а Лис с ним согласился, да, мол, уроды, и еще какие!
Пришел начальник смены.
— Что тут у вас?
— Да вот. Клиент.
Начальник смены был ветераном вооруженных сил, крепкий, лоб в складках. Он терпеть не мог таких разгильдяев, как Лис, даже Олега он недолюбливал.
— К х… его… Вызывай ментов.
— Может, не надо ментов? — спросил Лис осторожно, прощупывая почву.
Ветеран вооруженных сил произнес речь, что вся страна катится к черту из-за того, что люди халатно относятся к своей работе, а он, ветеран вооруженных сил, к своей работе халатно относиться не намерен.
Милиция приехала быстро.
— Что тут у вас за клоун? — спросил один из них, краснолицый.
— Да вот. Очки, паскуда, украл.
Милиционеры переглянулись.
— Очки? Вам что, делать больше нечего?
— Он еще конфеты жрал, тварь. И булку.
— Ну если булку…
Ветеран вооруженных сил опять начал свою речь, которую, видимо, толкал часто, но его грубо прервали.
— Ладно, пиши протокол.
Лис расстроился.
— Звонок дайте сделать.
Милиционеры посмеялись.
— Может, тебе еще права зачитать, умник?
— Можно и права зачитать, — ответил Лис. Он понял, что терять ему нечего, и осмелел.
Краснолицый зачитал ему краткие выдержки из уголовного кодекса, съездив по физиономии.
— Спасибо, — сказал Лис.
Через полчаса его увезли.
— Молодец, — похвалил Прокофьева ветеран вооруженных сил, — напишу служебную записку, может, премию тебе дадут.
— Премия — это хорошо, — сказал Прокофьев, но у него на душе было паршиво.
Вечером, вернувшись домой, он снял рубашку и долго смотрел на татуировку сквозь отражение в зеркале. Татуировка поблекла, затерлась, как шрам, но была видна.
— Замазать бы тебя чем-нибудь, — сказал Прокофьев отражению. Отражение согласилось.
Но татуировка — она ведь на всю жизнь. Да и шрамы тоже.
6. Главная по подъезду
Алла Семеновна всегда находится в поиске. Натура у нее такая, интересующаяся. А интересно ей все. Вообще все.
Она, как флюгер, знает, откуда ветер дует. Она в курсе всего, что у нас на районе происходит. Она словно ходячая газета. Или репродуктор.
Есть у Аллы Семеновны и еще одно свойство — активность. На месте она усидеть не может. Постоянно чего-то добивается. Вот, казалось бы, уже нечего добиваться, все уже сложилось наилучшим образом, но Алла Семеновна и тогда умудряется придумать что-то такое, к чему можно стремиться. Поэтому ее ненавидят работники ЖЭКа.
Они Аллу Семеновну просто ведьмой считают.
Понять работников ЖЭКа можно. Столько крови, сколько Алла Семеновна у них выпила, никакой вампир не осилит. Вообще у нее есть два основных адресата для сообщений: жилищное управление, то есть ЖЭК, и депутат, который два раза в неделю принимает жителей в трехэтажном здании из красного кирпича — ПТУ. Алла Семеновна ему тоже часто пишет. Говорят, у него даже есть специальная папка для обращений Аллы Семеновны. Такой чести далеко не каждый житель удостаивается. Это же, можно сказать, почти памятник нерукотворный. Ну, или все-таки рукотворный…
Началось все с того, что она объявила себя главной по подъезду. До этого Алла Семеновна работала в какой-то конторе бухгалтером, а потом ушла на пенсию и, видно, заскучала. Вернее, начала скучать и испугалась. Тогда она заступила на пост, который сама же и придумала.
Она так и представлялась — главная по подъезду.
Тут жители ее парадной взвыли. Она устроила им веселую жизнь! С девяти утра до шести часов вечера она ходила по этажам и проверяла, все ли в порядке. Если что-то, по ее мнению, было не так, как должно, она тут же принимала меры. Принимала меры — значит, пускала в дело всю свою энергию, чтобы это исправить.
Иногда она делала и полезные дела. Скажем, жильцы тридцать шестой квартиры стали выбрасывать мусор в мусоропровод, а не просто аккуратно ставить мешочек рядом с этим чудесным изобретением человечества. Все потому, что Алла Семеновна этих жильцов распекла. Она устроила им настоящий разнос. И те, стыдливо опустив голову, согласились на ее условия.
Это стало началом конца.
Показав свою слабину, они возвысили Аллу Семеновну. Она поверила в свои силы, и это дало ей моральное право ужесточить контроль. И вскоре она навела такие порядки, установила настолько жесткий режим, что громко разговаривать в парадной было запрещено. Курить даже самые отпетые бездельники и алкоголики выходили на улицу. И только зимой Алла Семеновна делала для них исключение.
Вскоре одного подъезда Алле Семеновне стало мало. Она пошла в мир. То есть открыла дверь и увидела двор. Тут нашлось огромное поле для деятельности!
На районе все отличались повышенным свободолюбием. Это у людей в крови! Все очень удивились, когда увидели строгую немолодую женщину, наводившую порядок.
Народ взбунтовался. Народ был против.
Народ сидел в беседке и играл в домино. Глеб Палыч Аллу Семеновну холодно презирал.
Однажды она подошла к нему и стала увещевать. Вот, мол, весна, а Глеб Палыч сидит, играет в домино вместо того, чтобы заняться чем-то полезным.
— Уйди! — строго ответил Глеб Палыч и взялся за клюку. — ты загораживаешь мне солнце!
Такая была угроза в этом голосе, что Алла Семеновна от него отстала.
Тогда Алла Семеновна решила добиться своего с помощью пряника. Есть такой старинный способ. Она написала какую-то жалобу, и на детской площадке установили теннисный стол. Теннисный стол всем очень понравился, на нем было удобно сидеть и пить пиво. Так подростки и делали. А больше делать было нечего, потому что у народа не было ни сетки, ни ракеток, ни шариков. Их Алла Семеновна не просила, да если бы и попросила — в ЖЭКе такого добра не нашлось.
Теннисный стол дал Алле Семеновне дополнительные баллы. Все шушукались, вот, мол, Семеновна-де молодец! Стол поставила!
А когда она заставила маляров покрасить песочницу на детской площадке, тут авторитет был завоеван. Ей удалось даже убедить всех бросить домино и принять участие в субботнике. Это был триумф!
Глеб Палыч остался один, хмурил брови и вяло курил.
Дальше началась война Аллы Семеновны с собачниками. Собачники ходили по небольшому леску между ее домом и детским садиком. Убирать за своими собаками никто не хотел. Это считалось ниже человеческого достоинства. Возможно, собачники считали, что это их домашние животные должны сами убирать за собой, или надеялись на какую-то специальную службу. А может, им просто на все было плевать, и они даже не задумывались над этим.
Так или иначе, Алла Семеновна взялась за этот вопрос.
Собачники, конечно, не спешили менять привычки. Собачники особенно ценили свое право гулять по леску. Они считали, что сам папа римский выпустил буллу и делегировал им такие полномочия. Выгуливавший волкодава Морозов на Аллу Семеновну даже внимания не обратил — прошел мимо.
Алла Семеновна тут же начала писать во всевозможные инстанции. Кроме того, она пошла ва-банк и привела на место преступления участкового Петрова. Тот чесал лоб под фуражкой.
— Видите? Видите, что творят? — переживала женщина.
Вдалеке, у ограды детского сада прогуливался Кирилл Линкович с маленьким мопсом.
— Да-а-а… — сказал участковый, — дела-а-а…
Он продолжал стоять рядом с Аллой Семеновной и чесаться.
— Сделайте же что-нибудь!
Петров зачесался активнее.
— А что я сделаю? Ну, гуляет человек с собакой? Что с того…
— Так он же сейчас гадить начнет!
— Кто? Мальчик?
— Да не мальчик! Пес!
Петров проследил за Линковичем, но не нашел в его действиях состава преступления.
— Может, начнет, а может, нет? Откуда я знаю?
— Ждите. Собака не может долго терпеть.
— Я тоже! — сказал Петров.
Алла Семеновна настаивала. Тогда Петров решил разбудить в главной по подъезду что-то человеческое.
— Вам их не жалко?
— Нет. Ведь нас им не жалко!
Линкович медленно удалялся.
— Не могу я ничего поделать, — вздохнул Петров, — да если бы и мог, там по закону даже штрафа нет — так, предупреждение.
— Так предупредите кого-нибудь!
— Не могу же я здесь сидеть в засаде!
Голос Аллы Семеновны похолодел.
— Это ваша обязанность!
В общем, они не нашли общего языка в тот день. Даже, кажется, поссорились. Алла Семеновна написала какую-то докладную записку в прокуратуру. Ну, там посмеялись, конечно.
Тогда Алла Семеновна пожаловалась депутату. У депутата на носу были выборы, и он взялся за дело. Он даже сам приходил на место преступления. Конечно, ловить с поличным собаководов он не стал, но отдал приказ что-то там записать другим своим помощникам. И они записали.
Через какое-то время у леска появилась огороженная территория. Рядом прибили табличку «Для прогулок с собаками». И весьма схематично нарисовали пуделя, наверное, Артемона.
Алла Семеновна очень обрадовалась. Площадку открывали с помпой. Оркестр, конечно, не позвали, но были представители прессы. И даже красную ленточку перерезали. Алла Семеновна стояла в сторонке и едва ли не плакала. От счастья, конечно.
Но собаководы, народ консервативный, пользоваться новой площадкой особенно не хотели, за исключением двух-трех личностей, находящихся под большим влиянием Аллы Семеновны. Они и рады были уйти из этого, как они говорили, «лагеря», но не могли. Алла Семеновна на них рассчитывала.
В общем, женщина гнула свою линию и не жалела сил, чтоб приучить людей к новому порядку. Вновь призвала она под свои знамена депутата, и тот выделил каких-то дружинников, крепеньких татуированных ребят. Они убеждали собаководов гулять внутри площадки.
Участковый Петров тоже был вынужден в этом участвовать. Потому что ему приказало начальство. А начальство упросил депутат. Сказал, дело государственной важности. Петров немного стеснялся и говорил: «Мужики, ну давайте, а? Че вам стоит». Пришлось показательно выписать парочку штрафов. Приказ начальства.
Штрафы выписывались по согласованию. Петров пообещал потом какое-нибудь мелкое правонарушение оштрафованному простить. Штраф выписали даже Харитонову.
— Что? — спросил Харитонов, у которого и собаки-то не было. — я могу где-то окно разбить?
— Я тебе дам окно! Можешь… Можешь… — Петров задумался и почесал лоб, — можешь один день пьяным шататься, и я тебя в вытрезвитель не заберу!
Харитонов обрадовался и пожал участковому руку.
Облава прошла успешно. Посетителей «лагеря» стало больше. И только Морозов смотрел на происходящее презрительно. Крепенькие ребята едва достигали его плеч и не решались обвинять в неподчинении. Да и волкодав разделял скепсис хозяина.
И все же это была победа Аллы Семеновны. Собаководы если и не гуляли внутри площадки, то, увидев Аллу Семеновну, старались тут же скрыться с ее глаз. Боялись.
Теперь, если ее что-то не устраивало, она писала депутату или вовсе шла к нему на прием. Такая прямая связь с кем-то вроде бога давала ей огромные преимущества. Секретарь депутата ее побаивалась и только лишь ей одной наливала в приемной кофе — неслыханная щедрость.
Омрачала жизнь Алле Семеновне только другая депутатская помощница Светлана Игнатьевна — школьный директор. Она тоже была активистка и комсомолка, кроме того, у нее было заведомое преимущество — молодость. Относительная, конечно…
Они были словно удельные князья. Алла Семеновна властвовала на территории рядом с домом, а Светлана Игнатьевна заправляла у школы. А дом и школа стояли прямо напротив друг друга, прямо как две вражеские крепости. Границу женщины старались не переходить. Должно быть, заключили какой-то тайный пакт. Но напряжение чувствовалось.
Один раз вышел скандал, когда Светлана Игнатьевна решила устроить агитационное мероприятие. Она ходила по всему району вместе со своими подчиненными и раздавала листовки. Алла Семеновна была в ярости.
— Что это вы здесь делаете? — спросила она презрительно Светлану Игнатьевну.
— А вы не видите? Агитирую!
— Агитируйте где-нибудь в другом месте!
Светлана Игнатьевна подсобралась.
— Где хочу, там и агитирую!
На это Алле Семеновне было сложно что-то возразить. Будь она помощницей другого депутата, Алла Семеновна бы что-то придумала. Ну а поскольку формально они принадлежали к одному лагерю… Пришлось смириться.
— Агитируйте, — санкционировала Алла Семеновна, — только цветы не топчите.
— Да что нам ваши цветы! Тут политика! — сказала Светлана Игнатьевна. Впрочем, с цветами она старалась поаккуратнее, не ровен час…
Потом прошли выборы, и депутата избрали на второй срок. Он ходил по двору, сиял улыбкой и всех благодарил. Устроил даже что-то вроде импровизированного митинга. Вытащили из ЖЭКа усилитель, поставили динамик и микрофонную стойку, украшенную воздушным шаром.
Харитонов бродил среди этого великолепия и спрашивал, будут ли наливать. Глеб Палыч пришел. Опершись на клюку, он стоял посреди толпы и отпускал язвительные комментарии. Даже Иван-дурачок заинтересовался. Встал неподалеку на руки и стоял так. В общем, много людей собралось.
Приехал депутат на черной машине, довольный, подошел к дамам, стоявшим в авангарде, пожал им руки. Потом ему дали слово. Он вышел к микрофону. Его помощники сгрудились за спиной депутата. Алла Семеновна стояла в сторонке.
— Спасибо, — сказал он в неработающий микрофон, — что оказали доверие…
Народ безмолвствовал. На выборы никто не ходил.
— Хотел бы поблагодарить человека, которому я многим обязан. Если бы не ее участие, все могло бы пойти по-другому. Я благодарю…
Алла Семеновна раскраснелась от удовольствия. Ей почему-то представилось, что сейчас будет момент триумфа и восторженная толпа начнет кидать букеты к ее ногам.
Депутат набрал в рот воздуха.
— …мою помощницу Светлану Игнатьевну!
Вперед вышла Светлана Игнатьевна. Зазвучала бравурная музыка. Первые ряды бурно зааплодировали, это были учителя из школы, которых выдернули с занятий для массовки.
Депутат подарил Светлане Игнатьевне цветы и выдал ей удостоверение депутатского помощника. Алле Семеновне такого удостоверения не досталось…
Когда митинг кончился, она внимательно следила за тем, чтобы рабочие убрали за собой весь мусор. На душе было муторно. Алла Семеновна обиделась.
Глеб Палыч смотрел на нее, смотрел. Потом вдруг подобрался поближе.
— Тут такое дело, — говорит, — неплохо бы к нашей беседке свет провести.
— Какой еще свет? — удивилась алла Семеновна. — Совсем сбрендил?
— Обычный свет. Там фонарь раньше стоял. Так сломали…
Алла Семеновна поправила фартук, в котором всегда выходила во двор.
— А что? — спросила она. — можно, наверное…
Глеб Палыч смотрел в землю.
— Если в ЖЭК писать, то я подписи соберу… Мужики дадут.
Алла Семеновна была не против. Они кивнули друг другу и разошлись.
7. Бизнесмен
День у Олега Прокофьева начался не лучшим образом.
К нему пришел Шеф и потребовал вернуть долг. Шеф барабанил в дверь и изобретательно ругался. Олег сиганул в окно второго этажа, предоставив разбираться с бывшим бизнес-партнером бабке. Она глуховата, но общий смысл требований Шефа поняла правильно.
— Уходи, — сказала она, не открывая дверь, — а то мылицью вызову!
— Старая дура! — сказал Шеф, но с мылицьей решил не связываться и ушел, дымя сигаретой. Поскольку характер у него злопамятный, он разломал почтовый ящик квартиры Олега. Это дало ему возможность почувствовать себя победителем.
Что касается Олега, он бежал быстро, как лань, и вскоре оказался за три квартала от дома. Почувствовав себя в относительной безопасности, он присел на скамейку и закурил. Положение казалось ему безвыходным. Шефу он задолжал порядка ста пятидесяти тысяч. Вернуть эти деньги не представлялось возможным.
А началось все с того, что Олег решил открыть собственное дело. Эта мысль пришла к нему, когда его выгнали с очередной работы. Директору склада не понравилось, что Олег спит в рабочее время. Олег пытался оправдаться, что клиентов все равно нет, но директор решил, что Олег путает причину и следствие.
— Это клиентов нет, потому что ты здесь дрыхнешь! — сказал он, протер очки и уволил его без выходного пособия и даже, кажется, без выплаты месячного оклада.
Олег ушел в ночь. Он брел по темному городу, мерцали фонари, и накрапывал дождь. Олег не унывал, потому что он был молод и глуп. Ноги сами привели его в бар под названием «Бухта радости». Рядом с входом, прислонившись спиной к стене, сидел человек с окровавленным лицом. На него никто не обращал внимания.
В «Бухте радости» Олег встретил Шефа. Шеф смотрел на окружающих, сощурив глаза, с недоверием. Казалось, он всех подозревает. Олег подошел к стойке и попросил пива. Бармен хрустнул шейными позвонками.
— А деньги есть?
Олег опустил глаза.
— В кредит.
— Твой кредит закрыт.
Шеф поднял руку.
— Брось, — сказал он, — обслужи парня. Я за него ручаюсь.
Бармен обмяк.
— Только один стакан.
Шеф и Олег когда-то учились в одном классе. Олег давал ему списывать работы по биологии. Биологию Олег тоже знал плохо. Оба получали двойки. Но если Шефа оставили на второй год, то Олега перевели, не в последнюю очередь из-за того, что он выступил на школьном фестивале со стихами Высоцкого.
Олег подсел к бывшему однокласснику.
— Кажется, меня недооценивают, — сказал Олег, ощущавший потребность излить душу.
Шеф нахмурился. Об Олеге он невысокого мнения, но решил его выслушать, потому что больше делать нечего.
Наконец Олег вышел на главную мысль.
— Не хочу больше работать на дядю, — сказал он.
— А что ты хочешь? — спросил Шеф.
— Хочу начать свое дело.
Шеф усмехнулся. Он уже давно занимался своими делами, легальными, не очень легальными и совсем нелегальными.
— У меня есть план, — сказал Олег, — смотри.
Он сунул Шефу листок, вырванный из школьной тетради в косую линейку. Там были цифры, цифры, цифры, помарки, исправления. На полях было написано: «Рэп — это кал».
— Что это? — спросил Шеф.
— Бизнес-план, — сказал Олег и выдохнул сигаретный дым. Выпив пива, он почувствовал себя на коне.
— Бизнес-план чего?
— Хочу установить парочку игровых автоматов.
— С Блэк-джеком?
— С пятирублевым аттракционом. Суешь монету — и срываешь куш. Или нет. Чаще, конечно, нет.
Шеф почесался.
— У меня есть знакомый, — сказал Олег, — он все рассчитал. Это сверхприбыльно!
На самом деле Олег знал об этом не так уж и много. Собственно, «знакомый» — это никакой не знакомый, а всего лишь история, услышанная Олегом в один из скучных дней на работе. Начальник смены рассказывал о том, как выгодно запускать такие автоматы.
— Все эти автоматы настраиваются, — говорил начальник. — Рычажок подкручивается — и все. Изначально он заложен на то, что десять процентов игроков будут выигрывать. Но! В любой момент рычажок можно подкрутить, и будет тебе семь, пять, да даже два процента! Конечно, дураком быть не стоит, и почем зря крутить глупо. Кто будет ходить в автомат, который все деньги сжирает? Нужно ведь давать людям возможность побеждать время от времени! Другое дело, если автомат в проходном месте. Ну, скажем, у станции метро. Тогда ты можешь вообще не стесняться. Пусть у тебя будет один победитель из ста. Из двухсот! Все равно народ туда-сюда ходит и будет ходить. И пятаки будет кидать. Выгодный бизнес…
Сказав это, начальник смены хлопнул себя по коленям.
Олег сразу же представил себя миллионером, и эта мечта оказалась настолько яркой и сочной, что он не услышал, как один из мастеров, перекладывая сигарету из одного угла рта в другой, спросил у начальника смены:
— А что ты до сих пор здесь-то?
Начальник смены опустил глаза.
— Мне и здесь хорошо…
После этого Олег узнал кое-какие подробности автоматного бизнеса. Отчасти начальник смены был прав. Вероятность выигрыша действительно можно варьировать. Суешь пятак — и все зависит вовсе не от удачи, а от алгоритма, заданного компьютером. Один такой автомат мог обеспечить неплохую прибыть. Нужен лишь стартовый капитал.
Олег не ожидал, что, услышав его нестройные и путаные объяснения, Шеф перегнется через столик, выпустит сигаретный дым и скажет:
— О’кей. Я буду твоим компаньоном.
Олег постарался объяснить, что компаньоны ему не нужны, достаточно просто небольшой ссуды, но Шеф уже все решил.
— План такой, — сказал он, — я даю тебе стартовый капитал. Ты покупаешь автомат и возвращаешь мне половину с процентами. Прибыль делим шестьдесят на сорок.
— Я рассчитывал на большее, чем шестьдесят процентов.
— Ты получишь сорок. И то лишь потому, что я добрый.
Олег думал отказаться. Но в этот момент к ним подошел официант, и Шеф заказал еще пива, а у Олега в кармане гулял ветер. Он жалобно посмотрел на Шефа.
— Хорошо. Дашь еще две сотни сверху?
Купить подержанный игральный автомат оказалось делом несложным. Газеты пестрели объявлениями. Многие содержали грамматические ошибки. Автомат, который взял Олег, назывался «Ракета-800М». Олег придирчиво изучал его.
— А что значит «М»? — спросил он.
Продавец пожал плечами.
— Модернизированный…
Автомат Олегу понравился. На его внешней стороне был нарисован крепкий мужчина в спецовке. Кажется, Ван Дамм.
Договориться с местом установки автомата оказалось сложнее. После некоторых мытарств решили, что лучшее место для автоматов — рынок на границе города и области. Рынок дешевый, тут в непролазной грязи торговали китайским ширпотребом и гниловатыми овощами.
Директором оказался тучный армянин с тройным подбородком и аккуратненькими усиками.
— Автомат? Какой автомат? Я не знаю никакой автомат! — начал он, но по мере разговора все больше и больше вникал в вопрос и терял акцент.
— Хорошо, молодой человек, — сказал он в конце беседы, — но вы отдаете мне двадцать пять процентов от прибыли.
Олег тут же прикинул в уме, сколько это будет, расстроился, но решил, что директора всегда можно нагреть. Откуда он знает точное количество заработанных денег?
Директор, как антенной, повел усами.
— Двадцать пять процентов, но не меньше пятнадцати тысяч в месяц.
У Олега мгновенно пересохло во рту.
— Это грабеж, — выдохнул он.
— Либо так, либо никак, — сказал директор.
Пришлось принимать эту кабалу.
На земле не было человека счастливее в тот день, когда автомат все же привезли на рынок и установили в заранее обговоренном месте.
Но дальше начались проблемы.
Сначала Олег неправильно подкрутил настройку. Люди выигрывали даже больше монет, чем кидали. Разорение продолжалось до тех пор, пока в автомате не кончились пятирублевки. Затем впала в запой и не вышла на работу торговка из газетного лотка — она занималась разменом монет. Потом какой-то дебошир проиграл тридцать рублей и в гневе свернул автомат, оставив на его боку вмятины от ударов ногами.
К концу первого месяца, когда пришло время рассчитываться по долгам, Олег понял, ему не хватает денег для того, чтобы отдать обговоренную сумму директору рынка. Тогда он стал его избегать. Пробирался на рынок, надев кепку и подняв ворот куртки. Или вовсе отправлял знакомого, снабдив его точными инструкциями.
Однажды Олега все-таки застукали охранники и дружелюбно попросили пройти в кабинет релаксации. Его завели за лоток с овощами и провели хороший сеанс ударов по почкам.
— Если послезавтра не заплатишь, — сказал начальник охраны, — мы этот автомат затолкаем тебе… куда?
У Олега была богатая фантазия. Он все понял.
Что делать? Он пошел домой и, глотая слезы и пиво, размышлял над тем, как быть. В двенадцать часов вечера ему позвонил Шеф, проклял и сказал, что если не получит шестьдесят процентов от прибыли, то Олег кое-чего лишится.
— Есть только одна проблема, — уточнил Олег, — у нас нет прибыли.
Шеф крякнул.
— Нет, дружок. Это ты не понимаешь. Это у тебя нет прибыли. А у меня она есть.
Олег вытер со лба пот.
— С директором рынка мы обговаривали минимальный платеж. А с тобой — нет.
Шеф, должно быть, побелел от злости.
— Ну, все. Прощайся со своим хозяйством!
Перспектива вырисовывалась не лучшая. Олег крепко принял и лег спать. Но заснуть не получалось. Один раз он впал в дрему, но ему пригрезился огромный автомат, преследующий его. Он проснулся. К черту! Стать бизнесменом не получилось. Продам автомат за те же деньги, за которые купил, рассчитаюсь с директором и с Шефом, а потом устроюсь на работу в такси! Так он решил.
План показался ему настолько приятным, что Олег даже заснул с улыбкой.
Утром же его разбудили настойчивые удары в дверь. Это пришел Шеф.
Олег выскочил в открытое окно, немного ушибив пятку.
Он бежал быстро.
Спустя семь минут он присел на скамейку для того, чтобы отдышаться. Выглядел он странно: дырявая пижама и домашние тапочки.
Олег повернул голову и увидел стенд с приклеенной черно-белой газетой. Зрение у Олега не очень, поэтому он сощурился для того, чтобы прочитать заголовок.
И когда прочитал, волосы на голове встали дыбом.
В газете было написано: «Правительство города запретило игровые автоматы».
Олег сел на скамейку и попытался заплакать, но даже это у него не получилось.
8. Сфинкс
Костя открыл дверь подъезда и увидел зубастую пасть.
Чудовище из кошмарного сна сидело перед ним.
На неподготовленного человека его вид мог произвести сильное впечатление. Впрочем, Костя знал, что чудовище живет на девятом этаже, в квартире отставного полковника ВДВ Морозова. Чудовище породы волкодав любило хозяина, а других людей презирало.
И вот оно сидело в парадной. Пройти мимо него не представлялось возможным. Костя попробовал, потому что хотел домой. Но стоило сделать пару шагов, как волкодав не по-доброму зарычал.
— Спокойно, — сказал Костя, — хороший мальчик.
Хотя сам он так не думал…
Рык стал настойчивее. Костя решил не искушать судьбу. В прошлом году волкодав Морозова напал на одного мужика и прокусил ему руку. На Морозова подали в суд, и суд обязал Морозова выплачивать пострадавшему процент с зарплаты. Но Морозов, уволившийся из десантуры, уже давно вел бизнес, содержал какие-то ларьки, магазины, мойки, автосервисы, водил знакомства с полукриминальными и безусловно криминальными элементами. Поэтому официальной зарплаты у него не было. Пострадавший получал процент с нуля и страдал, страдал…
В общем, Костя знал, шутки с этим песиком, весом в полтора центнера, лучше не шутить. Он попятился из подъезда и закрыл дверь.
На улице Костя задумался. Такое случалось впервые. Обычно хозяин всегда ходил с псом. Вернее, это еще вопрос, кто с кем ходил. Как и все бывшие десантники, Морозов любил заложить за воротник. Разряд по боевому самбо, огромная собака и травматическое орудие в кармане делали Морозова одним из самых опасных гуляк района. Вместе с ним никто не решался отправиться на променад. Костя, едва завидев его фигуру, спешил сменить направление движения, иногда даже просто разворачивался и шел в обратную сторону. Он знал: идти ему навстречу опасно.
Но куда сейчас делся Морозов, Костя не представлял.
Тут в подъезд решил войти кто-то из соседей. Он тоже открыл дверь, а потом быстро закрыл. Потом опять открыл и закрыл. Он проделал эту операцию раз пять или шесть. Выругался. Посмотрел на Костю.
— И как это понимать? — спросил он.
Костя пожал плечами.
— Это собака Морозова, с девятого этажа.
— А где сам Морозов?
— Не знаю.
— Чертовщина какая-то. Он кусается?
— И еще как.
Тут из окна второго этажа выглянула Алла Семеновна.
— Что там у вас творится? Видели собаку? Что она там делает? Почему она там сидит? Что это вообще?
Мужчина и Костя пожали плечами.
— Сами не знаем.
— Что происходит? Где Морозов? Где этот пропойца? Сколько можно! Я буду звонить в милицию! Из дома в магазин не выйти! Да где это слыхано?!
Крик привлек внимание еще нескольких. Один попробовал открыть дверь.
— Лучше не открывайте, — сказал мужчина.
— А что там? — удивился кто-то из гостей. — не привидение же.
Они открыли дверь и убедились, что не привидение, но тоже нечто не очень дружелюбное.
Из окна третьего этажа высунулся дядя Миша. Это был обаятельный тихий алкоголик, один из лучших игроков в домино во дворе.
— Я Ваську-то с утра видел. Ох, нехорош он был, ох, нехорош…
Васькой он называл Морозова.
— И где он теперь?
— Да где-то по двору бродит. Может, уснул.
Один из подошедших мужчин засучил рукава.
— Да что вы как маленькие? Собак, что ли, никогда не видели? Вы даете! Собака — друг человека!
Он явно собирался зайти внутрь.
— Это кавказская овчарка, — на всякий случай сказал Костя.
— Кавказская, уральская — какая разница?
Мужчина резким движением распахнул дверь и вошел внутрь.
— Смельчак, — сказал кто-то.
На него шикнули. Все молчали, вслушиваясь, что происходит за дверью. А происходило там вот что: шебуршание, звук борьбы, собачий лай, рычание, человеческий возглас, мат, громкие звуки борьбы, опять рычание…
Спустя десять секунд человек выскочил наружу, держась за руку.
— Боже мой! Боже мой! Это людоед! Вы понимаете, людоед!
Один мужчина внимательно осмотрел место повреждения.
— Цапнул не очень сильно. Повезло. Но нужно в «скорую». И не забудьте привиться от бешенства!
Все посовещались и решили искать Морозова. Те, кто представлял, как выглядит этот человек, ушли на поиски. Костя тоже ушел, но, сделав пару кругов у дома, вернулся. Ходить лень, да и интересно, что будет дальше. У подъезда собралась толпа, приехал участковый Петров. Он озадаченно поправлял фуражку и посматривал на дверь. Алла Семеновна сверху давала ему советы.
— Прищучить нужно этого подонка! Прищучить! Сколько можно народ терроризировать! В магазин не сходить, в поликлинику не сходить! Сколько можно! Я буду жаловаться! Я напишу губернатору! Президенту!
— В ООН еще напишите, — подсказал кто-то из толпы.
— А мне Ваську жалко, — задумчиво сказал дядя Миша. Он тоже торчал в окне и курил.
Участковый Петров тем временем прекратил наглаживать свою фуражку и начал задавать вопросы.
— Так, где Морозов?
— Ищут.
— А внутри его нет?
— Неизвестно. Может, и есть.
— Морозов… Зла на него не хватает.
Мужчина, рискнувший утихомирить пса, показал участковому руку.
— Видите, что он сделал?
— Кто? Морозов?
— Ну не сам Морозов… Его собака. Я напишу заявление!
— Хорошо, — сказал участковый, — обязательно напишите. Тем более что цапнул он вас за левую руку…
Поднялся гул. Людей, которым нужно было войти и выйти, становилось все больше и больше. Они стали уговаривать участкового проявить решительность и показать твердую гражданскую позицию.
— Может, вы что-то сделаете? — спросили его.
— А что тут сделаешь?
— Утихомирьте ее.
— Собаку? Тут уже один пытался. Чуть калекой не стал.
— Сделайте хоть что-нибудь!
— Ну не знаю, — сказал Петров, — поеду Морозова искать.
И он завел свой старенький УАЗ и отправился на поиски.
Толпа продолжала сидеть у подъезда. Люди обменивались мнениями, разговаривали. Кто-то предложил испечь пироги. Происходящее напоминало районный субботник.
В этот момент мимо проходила тетя Ксюша. Пару лет назад у нее убили двух детей, они решили заняться криминалом. Одного сразу, а второй попал в больницу. Его оттуда выкрали, и тело в результате так и не нашли. Поэтому тетя Ксюша стала пить и вести себя неподобающе. Но было у нее одно удивительное свойство: напившись, она впадала в мистический экстаз и будто бы даже начинала оглашать всякие пророчества. Ходила по двору и говорила: «Пропадет у Маньки ковер, ох пропадет». А через неделю к тете Маше забирались воры и обчищали квартиру, унося все, и ковер, и даже плинтуса. Или тетя Ксюша говорила, показывая на соседского кота: «Вы его в леску схороните, там хорошо». Ее начинали убеждать, что кота хоронить рано, кот живой. «Не, — отвечала тетя Ксюша, — кот мертвый». И действительно через пару дней его загрызали собаки.
Тетю Ксюшу стали немного побаиваться. Впрочем, пророчествовала она нечасто, а по трезвости и вовсе угрюмо молчала, курила «Беломор» и посылала всех. Должно быть, из-за этого вокруг нее так и не сформировался круг почитателей. Хотя многие впечатлительные женщины уже были готовы нести ей дары.
— А что вы здесь стоите? — спросила тетя Ксюша, которая была в хорошем расположении духа после приема алкоголя за гаражами. — Что-то случилось?
Ей рассказали вкратце.
— Бедная собачка! Она там одна сидит? Одна?!
Тетя Ксюша собралась входить внутрь, ее попытались остановить, но она была непреклонна.
— Вы что? Бедная собачка… Совсем совесть потеряли! А еще люди…
Не слушая никого, она вошла внутрь. Все замерли. Даже Алла Семеновна почти полностью высунулась из своего окна. Как ни странно, из подъезда не раздавалось никаких звуков.
— Чавкает, что ли? — спросил кто-то, но на него опять шикнули.
Потом дверь открылась, и на пороге показалась тетя Ксюша. Она вела, взяв за холку, страшную собаку, которая миролюбиво свесила язык и вообще выглядела послушной.
— Хороший песик, — сказала тетя Ксюша, — вы просто не поняли: он пить хочет! А вы его мучаете! Ну. пойдем, дорогой, попьем.
— А где Морозов? — крикнул ей кто-то вслед.
— Землю жрет, — бросила она на ходу, не поворачиваясь.
И они с псом куда-то пошли. Удивленная толпа смотрела ей вслед. Люди недоуменно молчали.
— Бывает же такое, — сказала тетя Тамара и закрыла окно. Все тоже стали расходиться, и довольно быстро площадка опустела. Тут приехал участковый. Он чесал голову под фуражкой и выглядел надутым.
— А где все? — спросил он дядю Мишу, которому расходиться было лень.
— Разошлись.
— А пес?
— Его Ксюшка забрала.
Петров сплюнул.
— Как забрала? Вот черт, а я кинологов вызвал…
— Кого?
— Кинологов!
— Так они же с собаками ходят.
Участковый неожиданно завелся.
— А кого мне еще вызвать? Кого?
— Из зоопарка кого-нибудь, — сказал дядя Миша, подумав, — или из цирка…
— Да здесь и так цирк!
Участковый повернулся, чтобы уходить, но его окликнул дядя Миша. Спросил, где Морозов.
— Не знаю, — сказал участковый, — исчез.
— Жалко Ваську… Наверное, убили.
— Да ну тебя! Убили… Спит где-то.
— Ксюшка сказала: землю жрет.
Петров зачесался.
— Чего несешь? Какую землю?
— Не знаю. Ксюшка так сказала. Ее спросили, что с Морозовым. А она говорит: землю жрет.
Петров зачесался интенсивнее.
— Твою мать! Покоя не дадут! Каждую неделю жмурик! Ну что за люди! А где, не сказала?
— Что «где»?
— Где он ее жрет?
Дядя Миша немного испуганно на него посмотрел.
— Не сказала.
— Час от часу… Пойду искать.
— Ты Ксюшку догони. Может, она знает, — посоветовал дядя Миша.
Петров решил, что это хорошая идея, и, пыхтя, придерживая фуражку одной рукой, бросился в погоню.
Сладкую парочку он обнаружил у автобусной остановки. Ксюша сидела на земле и курила, а собака пила воду из огромной непросыхающей лужи.
— Здравствуй, Ксения, — сказал Петров, стараясь вести себя вежливо.
Тетя Ксюша кивнула.
— И тебе не хворать!
— Как ты этого зверюгу не боишься?
— А что его боятся? Он камня за пазухой не держит.
— Мне тут сказали… В общем, ты знаешь, где Морозов.
Она пожала плечами.
— Откуда мне знать?
— Ну ты же это… медиум, а?
Ксюша обиделась.
— Сам ты медиум.
— Поможешь его найти.
Ксюша погладила собаку.
— Я не помогу. А вот этот Шарик поможет.
— Как? — спросил Петров.
— Попроси его.
Петров поправил фуражку.
— Что?
— Попроси. Он тебя и отведет.
— Собаку?
— Эта собака человечнее многих людей, между прочим, — ответила тетя Ксюша.
Участковый присел на корточки. Волкодав перестал пить и теперь просто внимательно наблюдал за происходящим.
— Товарищ собака, — сказал участковый, немного переигрывая, — помогите мне найти вашего хозяина, гражданина Морозова.
Собака молчала и все так же тяжело дышала, свесив язык.
— Не получается, — сказал Петров Ксюше.
— Почему? Получается! Пойдем!
Тетя Ксюша встала и взяла собаку за кожаный ошейник. Пес, будто ручной, шел рядом с ней в том же темпе, что и человек. Петров держался чуть позади.
— Далеко идти? — спросил он.
— Не знаю.
Они прошли административное здание, дом, где жил Морозов, обогнули садик и вышли к пустырю. Там росли посаженные еще первооткрывателями деревья, густо разросшиеся тополя и сирень, тоже густая.
Собака вдруг ускорилась.
Ксюша отпустила ее, и волкодав забежал в кусты, которые образовывали что-то вроде укрытия. Там иногда собирались дети и играли в ножички, а подростки там курили, если до гаражей идти было лень. Раздался собачий лай.
«Неужели жмурик?» — подумал Петров, мысленно перекрестился и полез за собакой.
Внутри он действительно увидел Морозова. Он лежал на земле лицом вниз в неестественной позе. Петров потянулся за рацией. Рация барахлила.
— Эх, не везет, — сказал Петров.
Тут собака лизнула несколько раз морозовскую щеку. Хозяин вдруг ожил и отмахнулся от пса, что-то бормоча.
— Живой, — вздохнул Петров, которому очень не хотелось получить второго жмурика за неделю на участке. — А ты говоришь: землю жрет, — обратился он к Ксюше.
Он тоже пробралась сюда и теперь внимательно осматривала бутылку, оставшуюся от Морозова.
— А ты на лицо его посмотри, — сказала она.
Петров нагнулся. Лицо Морозова действительно было перепачкано грязью. Видно, он здесь давно лежал.
— Вас, медиумов, не поймешь, — сказал он.
— Сам ты медиум, — ответила Ксюша, поднося бутылку ко рту и ожидая последнюю каплю, которая не спеша, будто муравей, сползала по стенке.
Собака гавкнула, и Морозов проснулся.
9. Велосипед
Костя с Димой Ивановым сидели у пятой парадной.
Пятая парадная считалась хорошим местом, гораздо лучше, чем первая или шестая. В первой живет Ильич, он оскорбляет всех, кто попадает в его поле зрения. Подростков он и просто считает своими главными врагами, ведь они, утверждает Ильич, землю не грызли.
— Это, кстати, не так, — сказал как-то Дима. — Я был прошлым летом на даче и попробовал землю.
Все, кто это слышал, конечно, удивились. Мол, зачем?
— Она там вкусная, жирная. Как докторская колбаса…
Это мало что объяснило, но от Димы отстали.
А в шестой парадной всех терроризирует Морозов со своей собакой. Не дает погреться, гоняет. Нервный он. И собака у него нервная. Так что посторонние туда стараются не соваться. Даже свои туда стараются лишний раз не соваться. Костя в этой парадной живет, и то боится. Морозов пообещал ему голову оторвать. Причем непонятно за что. Костя считает, что его подставили.
Здесь, на районе, живет один умник — Кирилл Линкович — он говорит, что правильно не «парадная», а «подъезд». Но ему никто не верит. Этот Линкович матом не ругается, не курит и пиво не пьет. Костя вообще считает, что он — шпион. Он вот и по английскому пять получил…
У пятой парадной можно долго сидеть, наблюдая за жизнью общества. Вот идет дядя Вадик ритуально ковыряться в своем гараже. Вот пьяница Харитонов блуждает среди осин. Вот тетя Раиса медленно пересекает детскую площадку с сумкой продуктов, взятых по дешевке в магазине, где она работает. Вот вдалеке показывается грозный Шеф, но, к счастью, сворачивает за угол. Вот участковый Петров идет будто бы по следам Шефа, но поворачивает в другую сторону.
Солнышко греет, хорошо! Жизнь начинается!
Правда, настроение у Кости с Димой не очень. Скучно. Если бы лето — можно тополиный пух поджигать. Классное дело! Но еще только май, и пуха мало, можно сказать, вообще нет. Дима Иванов треплется про свою коллекцию кун-фу фильмов. По его словам, Боло Енг — самый лучший актер в мире. Есть еще, конечно, Джеки Чан. Но он просто клоун по сравнению с Боло.
— А как же Ван Дамм? — спросил Костик.
— Брось! Да его даже Сталлоне завалит!
В общем, они поспорили об этом. И тут увидели Антона Рыжего. И не просто Антона Рыжего (счастье это самое по себе небольшое), а Антона Рыжего на велосипеде. Ууууух! Этот велосипед сиял, и блестел, и искрился на солнце, как газировка с сиропом. Он весь такой золотистый, хромированный, блестящий, что на глазах выступают слезы. То ли зависти, то ли какие-то другие слезы.
— Эй, — крикнул ему Дима, — ты что, ослеп? Давай-ка к нам!
Рыжий не очень сильно обрадовался этому предложению. Он украдкой посмотрел в их сторону и даже прибавил ходу.
— Совсем зазнался, лопух! — сказал Дима, поднял с асфальта камешек и резким, точным движением послал его прямо в худосочное тело велосипедиста. А в этом деле Дима большой мастер. Как-то раз он камнем попал точно в открытую форточку кабинета информатики и разбил один из мониторов. Крику было! Хорошо, что его не поймали.
Камень угодил Рыжему в плечо.
Он ойкнул и резко затормозил, потирая ушибленное место. Тут у него уже, конечно, выбора не осталось, кроме как заметить этих двух, веселых и очаровательных, словно гусары, молодых людей.
— Далеко от нас не уйдешь! — крикнул Дима и улыбнулся широко и ярко. Рыжий тоже улыбнулся, но гораздо менее широко и ярко.
— Хмурый тип, — сказал про него Дима.
Рыжий слез с велосипеда и подошел к скамейке, держа велик перед собой, как щит или оберег.
— Че кидаетесь? — спросил Рыжий.
— У тебя там комар сидел.
Рыжий недовольно посмотрел на плечо.
— Не было там комара.
— Был, — сказал Дима, — огромный, да я его спугнул.
— Хорошо, что футболку не порвал, — сказал Рыжий, продолжая обижаться, — она, между прочим, кучу денег стоит. Это настоящий «Найк».
— Не похоже, — сказал Дима. — Видал я настоящий «Найк». А это какой-то поддельный.
— Мне ее папа из Германии привез.
— Ну и что? Думаешь, в Германии не бывает подделок? В Германии все есть!
— Это в Греции, — сказал Костя, — все есть. А вообще сборная Германии в «Адидасе» играет.
— Вот видишь, — обрадовался Дима, — Костя знает, он финал чемпионата мира смотрел. С Руди Миллером.
— Феллером.
— Тем более.
Рыжий смотрел на них, и веснушки на его лице становились краснее и краснее. Раньше он был обычным, ничем не примечательным рыжим парнем с оттопыренными ушами, а два года назад его папа почему-то стал директором рынка, и после этого акции Рыжего пошли в гору. У него все было новое, качественное и интересное. Дружить с ним считалось делом почетным, этим гордились даже больше, чем школьными оценками. Ведь Рыжий мог пригласить к себе, чтобы поиграть в клевую приставку, или посмотреть видик, или сходить в игровые автоматы и купить на свои деньги жетоны…
Но Рыжий был скрягой и ничего такого не делал. Он всех сторонился и держался сам по себе. А Диме было обидно, ведь они раньше много общались — оба жили в одной общаге. Рыжий немного комплексовал из-за этого. А Дима над ним издевался.
— Че вам нужно-то? Я тороплюсь, между прочим, — сказал Рыжий, он всегда нацеплял на себя занятой вид и старался улизнуть перед тем, как его о чем-то просили. Например, занять пять рублей или десять.
А Дима уже стоял рядом с велосипедом и поглаживал его за холку, словно собаку или пони.
— Где такой велик отхватил? Тоже отец из Германии привез?
Рыжему было приятно поговорить о велосипеде.
— Нет, здесь купили. В Гостином дворе.
— Какой-то стремный рынок, наверное.
— Да не, это универмаг в центре.
Дима покивал головой. Мол, верю. При этом он внимательно изучал устройство велосипеда. Нажимал на седло, трогал цепь, щупал колеса.
— Ну-ну. И сколько скоростей?
— Двадцать четыре.
— Видали и побольше, — сказал Дима, с силой нажимая на спицы переднего колеса.
Рыжего это заявление даже немного обидело.
— Да, и где же?
Дима встал с корточек.
— Да у меня на даче. Там парень живет. У него велик с сорока восьмью скоростями!
— Пфи, — сказал Рыжий, — столько не бывает.
— Бывает? — спросил Дима у Кости.
— Наверное, бывает, — сказал Костя, хотя уверенности в этом вопросе у него не было.
— Вот видишь, — сказал Дима.
— Ну, может, недавно изобрели, — согласился Рыжий. Против двух он решил не выступать. Этот малый всегда вел себя осторожно.
— Скоростей, конечно, немного, — сказал Дима. — Но в целом велик ничего себе такой.
— А то!
Дима посмотрел Рыжему в глаза пристально-пристально.
— Дай покататься.
Тут началась привычная канитель. Нет, не могу, папа не разрешает. Да че ты как лох, дай. Да не могу, будут ругаться. Да как они узнают? Не дам, вдруг сломаешь. Я аккуратно…
Косте надоело это слушать, и он погрузился в свои мысли. Например, размышлял о том, что будет, если ему сейчас, как Жак-Клоду Ван Дамму, взять их двух за затылки и столкнуть лбами, чтобы они разом сползли наземь, как сметана по вилке. Тогда велосипед достанется ему, Косте. Ну и, конечно, слух пойдет, мол, Костик крутой.
А я ведь и правда, крутой, думал Костик.
Но тут его прервали. Дима тряс за руку.
— Костик, скажи! Ну скажи, Костик!
— Что? Что сказать?
— Ну, скажи! Скажи!
— Говорю…
— Вот видишь, — обрадовался Дима, — Костик за меня ручается.
— Вообще-то я не…
— Черт с вами, — сказал Рыжий, только если что случится, ты мне больше не друг! Вокруг дома — и все.
— Базара нет, — сказал Дима. Он классно сплюнул сквозь щели в зубах и забрался на велосипед. Смотрелся он на нем лихо. Как ковбой.
— Вернусь вечером, — сказал он, чтобы позлить Диму, и укатил.
Костя с Рыжим остались. Рыжий очень переживал. Он вздыхал и грыз ногти. Нервный тип.
Костя для того, чтобы не молчать, спросил, что он будет делать летом, и Рыжий сказал, что собирается в лагерь.
— Ну и я, может, в лагерь поеду. «Зеркальный». Ты туда?
— Да нет, — сказал Рыжий, — я в Америку, в Лос-Анджелес.
— Куда? — не поверил Костя.
— В Лос-Анджелес.
Он как это сказал, что у Кости внутри все замерло.
«Я, значит, буду здесь копошиться, а он, этот рыжий веснушчатый придурок, укатит в Америку. Где справедливость?» — думал он. Костя так на него обиделся, что решил не брать у него кататься велосипед. Назло.
Тут вернулся Дима. Он так широко улыбался, что ему посоветовали не зацепиться за ветку щекой. Слезать с велосипеда он не спешил.
— Слушай, давай я еще круг.
— Не.
— Ну, еще один.
— Не.
Они спорили. Рыжий, конечно, бывал очень упрям. Настоящий ирландец! И вот пока они спорили — на горизонте появился Зуб. Этот Зуб — неприятный тип, знакомый Шефа, Влада и всякой прочей шушеры. По двору он ходил уверенной, широкой походкой. И никто не имел над ним власти. Никто, кроме мамы. Несмотря на то, что Зубу уже было за двадцать, она, как и десять лет назад, могла открыть окно и крикнуть: «Леша-а-а-а-а! Домой!» И Леша шел домой. Это было так странно и так не вязалось с привычным образом крутого парня, что люди бы, конечно, смеялись над ним, если бы не знали, что однажды Зуб раскрошил челюсть одному такому смешливому пареньку.
Зуб был бездельником. Ему даже криминалом было лень заниматься. Он просто шатался по двору и наезжал на всех, на кого можно наехать. Действовал он безошибочно. Наверное, обладал встроенным трус-радаром. Кроме того, наезжал только на тех мелких, у кого не было старших братьев. Костя, Дима и Рыжий были первенцами и сейчас чувствовали себя незащищенно.
— О чем базар, мелюзга? — спросил Зуб, щурясь.
Дима с Рыжим молчали. Костя старался не смотреть на него, как стараются не смотреть в глаза змеи индусы.
— Классный велик, — сказал Зуб.
Дети молчали.
— Дашь покататься? — спросил он у Димы, потому что он все еще сидел в седле.
— Вообще-то это не…
— Я не дам, — сказал Рыжий.
Зуб медленно, шурша одеждой, повернулся к Рыжему.
— А это твой вел? Ништяк. Дай покататься-то.
— Не могу. Мама не разрешает.
— Так, ты этому же дал, — сказал Зуб и улыбнулся улыбкой Джона Сильвера. — То есть ему можно, а мне — нельзя?
Рыжий ничего не ответил. Посмотрел себе по ноги.
— Надо уважать старших, — Зуб пихнул Диму, — давай слазь.
Дима не просто слез, а будто бы сплыл с велосипеда, как желе.
— Ниче, я аккуратно. Вокруг дома, — сказал Зуб.
На велосипед он забирался очень долго, и все казалось, он упадет.
— Только это, осторожнее, — сказал Рыжий.
— Спокуха, — Зуб все-таки покорил седло и медленно, заваливаясь то влево, то вправо, но все же поехал. — Велосипед — это как велосипед. Не разучишься!
И он укатил.
Ребята стояли молча какое-то время.
— По ходу, — озвучил Дима общую мысль, — не видать тебе больше велосипеда.
Рыжий с воплем, похожим на собачий лай, кинулся на Диму, они сцепились и стали кататься по траве, визжа и лупцуя друг друга. Костя их кое-как разнял, хотя обычно не любил этим заниматься.
Они сидели в траве и презрительно пыхтели. Надо сказать, что у Рыжего было кое-какое моральное преимущество.
— Надо было не давать тебе велик, — причитал он.
— Надо было Зубу не давать! — огрызнулся Дима.
— Все из-за тебя! Если бы ты в меня камень не кинул…
— Давайте ждать, — Костя решил быть миротворцем, — может, он вернется.
— Ага, конечно, — сказал Дима, а Рыжий вежливо попросил его заткнуться, и Дима, как это ни странно, заткнулся.
В общем, они так сидели в молчании. Перебрались на скамейку и сидели.
Подошел Кирилл Линкович.
— Че сидим? Кого ждем?
— Зуба.
Линкович огляделся.
— Зачем вам он?
Они пересказали историю.
— Я если на велике гулять выхожу, то когда вдалеке Зуба вижу, сразу разворачиваюсь — и по газам, — сказал Линкович.
Ребята похвалили его за проницательность.
— У тебя же велика нет, — буркнул Дима.
— Есть. Только на даче сейчас.
— Ну-ну.
Вообще этот Линкович был известный вруль. Сочинял такое, что никому и не снилось. И главное, все верили ему, несмотря ни на что. Что бы он ни сказал — все принимали за чистую монету. Даже самые проницательные.
— Классная футболка, — сказал Линкович, внимательно осмотрев Рыжего. Как и многие другие во дворе, он пытался во всем ему угодить, — а кроссовки ваще высший класс!
— «New Balance», — сказал Рыжий со свойственным ему пафосом.
— Да, — сказал Линкович, — «New Balance» — это контора! Я вот недавно купил себе «Адидас». В официальном магазине! Потом поехали с мамой на пляж. Побегал по воде буквально пять минут — они у меня тут же все развалились. Прикиньте?
Все и тут ему поверили. Хотя эта история была совсем уж шита белыми нитками. Кирилл всю жизнь таскал одни и те же динамовские кеды. Денег в семье у них было мало.
— Я бы, конечно, скоротал еще с вами время, но пойду в магаз, — сказал Кирилл. — Хочу себе видеоприставку присмотреть.
Трое пожелали ему удачи. Когда он ушел, Костя хотел было сказать, что видеоприставку Кирилл себе не купит, но решил промолчать.
Прошел час. Всем уже порядком надоело сидеть, а Рыжий все елозил на скамье. Иногда он выбегал к проезду и смотрел то налево, то направо, взяв под козырек, не едет ли откуда-нибудь Зуб?
Дима по-дружески потрепал Рыжего за плечо.
— Ничего, Антоха. Я подрасту — и обязательно этому Зубу наваляю, — сказал Дима. — Хотя, я думаю, к нему целая очередь выстроится.
— Ладно, — сказал Рыжий, — там разберемся.
Кажется, он уже немного примирился с потерей. Друзья уже решили расходиться, как вдруг из-за поворота появился Зуб — на велосипеде. Рыжий словно ожил, засиял. Даже волосы на голове у него зашевелились.
Зуб подкатил к ним и стал слезать с велосипеда.
— Классный велик, я тут к девчонке одной скатался, то, се. Не внакладе ведь, а?
— Не внакладе, — сказал Рыжий, держа велосипед двумя руками так крепко, как это было возможно.
— Ну, вот и я подумал, что ребята серчать не будут, гы-гы.
Зуб вступил на твердую землю и стал отряхиваться. Вид у него был растрепанный, взлохмаченный и радостный одновременно. А вот пахло от него, как от аптеки.
Тут Рыжий замер и медленно так, по слогам, произнес, что раньше на руле был секундомер.
— Че?
— Секундомер… Был… Здесь.
— Не знаю, — сказал Зуб, пританцовывая и покачиваясь, — может быть. Когда я брал, ничего не видел.
— Но он был здесь!
— Не знаю, может ты взял, а? — и Зуб посмотрел на Диму. Дима вскочил и сказал, что он не брал. Но так, чтобы не очень нарываться.
— Я не понял, — сказал Зуб и внимательно посмотрел на Рыжего, — ты меня в чем-то подозреваешь?
Возникла пауза. Молчание накрыло всех, как крышка кастрюлю. Рыжий смотрел на Зуба, и было заметно, как подрагивает его рука. Сотни мыслей копошились в его рыжей голове.
— Нет, — сказал наконец он. — Не подозреваю. Все в порядке.
— Вот и я так думаю. Адьос, мучачос, — сказал Зуб и неспешно удалился.
Трое смотрели ему вслед и про себя чертыхались, как умели.
— Вот козел, — сказал Дима.
— Ладно, — сказал Рыжий, — фиг с ним. Хотя секундомер жаль. Хороший, японский…
— Надо было его сейчас отфигачить, — сказал Дима.
Костя выразил сомнение в успешности такой операции.
— Надо было. Нас трое, он один.
— Он же друг Шефа!
— Ну и что? Подумаешь… Это не значит, что он секундомер должен тырить.
— Главное, велик вернулся, — сказал Костя.
— Да уж, — сказал Рыжий, — а секундомер все равно жаль.
— Подрасту, — сказал Дима, — и обязательно этого придурка отоварю. Вот увидите.
В отличие от Линковича, Диме никто не поверил.
10. Пушкин
Настоящая фамилия Пушкина — Синицын.
Но все называют его Пушкин — потому что похож. Самое смешное, что он вообще светленький. И бакенбард нет. И стихов не пишет. Только кудрявые жесткие волосы сидят, как шлем на голове. Ну, и профиль у него гордый, байронический. А в остальном — обычный Синицын.
Над ним стали издеваться в восьмом классе, после «Евгения Онегина». Школьники быстро уловили параллели. Стоило учительнице по литературе произнести фамилию поэта, как весь класс начинал хохотать, даже отличники. Некоторые кидались в Пушкина бумажками. Он сидел весь краснющий и пыхтел. Хорошо, хоть ногти не грыз. А что тут сделаешь? Даже учительница однажды вздохнула и говорит: «Боже мой, Синицын, ну ты хотя бы подстригся».
Но Синицын не стригся. В школе ходила байка, что стоит ему чуть-чуть срезать волосы, как тут же вырастают новые.
— Вы еще не видели, что у него под мышками творится, — приговаривали острословы.
В общем, школьная жизнь давалась Пушкину нелегко. Учился он средне. А по русскому совсем плохо, и это тоже было поводом для шуток. Друзей у него в школе не водилось. На переменах он сидел за партой и растерянно сопел. Выходить из класса он побаивался — могли побить. Старшеклассники и вовсе угрожали ему дуэлями. И сложно было понять: шутят ли.
После уроков он мчался в гардероб. Была надежда, что ленивые хулиганы не успеют добраться до закоулков, увешанных пухлыми куртками. Чаще действительно получалось прорваться и выскочить на свободу, прижимая портфель к груди. Но бывало, что хулиганы все же оказывались проворнее. Они выпрыгивали из засады и незлобно, даже рутинно отвешивали Пушкину удары, а тот заваливался куда-то вниз, на пакеты со сменкой, и лежал, согнувшись и прикрыв наиболее ценные места.
К такому положению дел он привык, как люди привыкают к скверной погоде или безденежью. Отменить этот ритуал он не мог и смирился. Лежа на полу захламленного гардероба, он считал удары, как люди, отходящие ко сну, считают овец.
После уроков Пушкин ехал на трамвае три остановки до музыкальной школы. Он учился по классу скрипки. Музыкалка считалась привилегированной. Родители про нее говорили, что там стоит современное оборудование. Что это означает, правда, никто не знал. Но написанные на фасаде ругательства закрашивали чаще, чем на общеобразовательных школах.
В музыкалке Пушкин превращался в Синицына, то есть в меру способного, интересного ученика. Аккуратного и прилежного юношу с пылким взглядом. В этом месте его странная прическа приобретала особый шарм. Мальчики с короткими стрижками ему завидовали.
Здесь Синицын мог позволить вести себя гордо и даже надменно. Он высоко задирал тонкий, похожий на смычок, нос. Другие ученики побаивались его холодного взгляда.
Синицын, как музыкант, был талантлив, но в конкурсах ему не везло. Даже на городском уровне не удавалось выиграть что-то серьезнее диплома второй или третьей степени. А ведь так хотелось!
Один такой конкурс проходил прямо в их школе. На сцене за пианино стояли флаги стран-участниц. Китайцы считались самыми сильными. Флаг Румынии на открытии упал, и все решили, что это добрый знак. Украинский флаг почему-то повесили наоборот. Потом на это обратили внимание и прямо во время выступления канадской девушки исправили ошибку. Это, конечно, вызвало бурные эмоции публики. Девушка приняла оживление в зале на свой счет. Хотя играла она не очень выразительно.
Синицын выступал одним из последних. Волновался. Всякий раз, поднимаясь на сцену, он представлял себе лица школьных хулиганов, этих несносных Беглова и Стасюка. Страстность его исполнения зависела от степени обиды, испытываемой в данный момент. Ему хотелось, чтобы выступление показали по телевизору, а хулиганы, которые, конечно, смотрят телевизор, и особенно музыкальные программы, прониклись и зауважали его.
Жюри выглядело довольным. Синицын обрадовался. Был шанс получить первый диплом. В искусстве, в отличие от спорта, важно не участие, а победа…
И вот оглашали результаты. Синицын очень переживал в такие минуты, даже порывался выйти из зала. Но ему не дали, сказали — неприлично. Пришлось сидеть на откидном кресле, где кто-то написал фломастером: «Моцарт — отстой».
Синицыну дали второй диплом. Он едва не расплакался. Столько усилий, и все напрасно! Он был самым кислым дипломантом, вышедшим на сцену. Первое место осталось, как ни странно, за румынским мальчиком с густыми усами.
Синицын устало побрел к дому. На улице весна сражалась с зимой. Под ногами был бутерброд из воды, льда и снега. Сойдя с трамвая, Синицын углубился в расчерченное дорожками пространство двора. В шапке с ушами, прижимая футляр к груди, он казался самым обычным восьмиклассником.
Предстояло миновать детскую площадку, посередине которой была протоптана народная тропа. Фонари отражались в воде. Света было маловато. Алла Семеновна еще только приступила к своей борьбе с ЖЭКом. Очертания детского городка, полуразрушенного, словно руины Парфенона, агрессивно выступали из темноты. В том, что когда-то было беседкой, сидели Беглов со Стасюком и курили одну сигарету на двоих. Было скучно и холодно.
— О! Пушкин! — Беглов приметил тонкую фигуру жертвы издали. Глаз у него был наметан. Эти двое слезли с перил и подошли к музыканту. Он остановился, обреченно вздохнув.
— Ну что? — спросил Стасюк. — Уже поздно, малышам нужно дома сидеть.
Пушкин не обиделся.
— Вот я и иду, — сказал он, пожав плечами. Двор считался нейтральной территорией. Его простор не позволял сгуститься бытовой ненависти, которая клокочет в школе. Пушкин всегда чувствовал себя здесь в безопасности, особенно если опустить глаза и смотреть только под ноги.
— Что там у тебя? — спросил Беглов, показывая на футляр.
— Скрипка.
— Зачем Пушкину скрипка? Ты же поэт.
Пушкин шмыгнул носом, но промолчал.
— Сбацай-ка что-нить!
Пушкин огляделся, надеясь увидеть хотя бы случайного прохожего. При посторонних они не будут докапываться. Ведь так?
— Ребята, не надо. Ну, че вы, а?
Ребята заулыбались.
— Сейчас мы тебя будем бить, Пушкин.
— За что?
— Так…
Пушкин сжался, ожидая удара, способного сбить с ног. Но Беглов со Стасюком почему-то замешкались. Что-то им мешало. Быть может, действительно не хватало им удушливой атмосферы школьного гардероба, способного пробудить если не ненависть, то в крайнем случае раздражение.
— Бей, — сказал Беглов Стасюку.
Стасюк фыркнул.
— Че я? Тебе надо — ты и бей.
— А сам?
Стасюк отвернулся.
— Не хочу.
Пушкин обрадовался. Этот Стасюк ему даже немножко нравился. Он был не то чтобы хулиган в полном смысле этого слова. Учился он иногда хорошо, особенно по математике. Такого же мнения придерживалась и завуч. Она считала, это Беглов так на Стасюка влияет.
Эти двое стали переругиваться, и возникла надежда, но тут Беглов развернулся и ткнул Пушкина в грудь. Тот пошатнулся, но не упал. Беглов удивленно на него посмотрел и ударил еще раз, посильнее. Пушкин снова пошатнулся, но устоял и вместо того, чтобы как-то скукожиться, неожиданно перешел в контратаку и саданул Беглова по лицу футляром от скрипки. Раздался глухой «бум». Беглов ойкнул и согнулся, держась за щеку.
Пушкин сам испугался этой решимости. Он стоял, вытянув футляр перед собой, и хлопал глазами. Человека он ударил впервые. Потом он вспомнил, что рядом стоит Стасюк, и снова сжался. Ожидал ответных действий. Но Стасюк не двигался. Он стоял и посмеивался, наблюдая за тем, как Беглов трет щеку.
— Так тебе и надо, — сказал он Беглову.
Беглов ничего не ответил, а снова бросился на Пушкина, тот поскользнулся, упал, но Беглов упал тоже. Футляр уехал в кусты.
Драка, как говорится, перешла в партер. Беглов и Пушкин, сцепившись, барахтались в снежно-ледовой жиже. Беглов, конечно, победил, оседлав музыканта, но тот вместо привычного смирения вдруг начал колотить одноклассника со скоростью дробильной машины и при этом еще и визжать, как оказавшееся в капкане животное. Пару ударов получились болезненными.
Беглов слез.
— Псих ненормальный, — сказал он, неодобрительно посматривая в сторону Пушкина, — он кусается! И чем-то меня поцарапал…
Беглов повернулся к товарищу — и действительно на щеке у него краснела тонкая полоса. Они посмотрели в ту сторону, где шевелился Пушкин. Они думали — все, нокаут. Но Пушкин решил не сдаваться. Он встал, и вид у него был пугающий. Он гневно сопел и смотрел на Беглова недобрыми глазами. В руках у него была подобранная коряга причудливой формы.
— Эй, Пушкин, ты того, поспокойнее! — сказал Беглов и облизнул губы.
— Я тебе не Пушкин! — закричал Синицын и бросился на обидчиков. Они тут же разбежались в разные стороны. Синицын погнался за Бегловым, но Беглов имел опыт ухода от погони и драпал быстро… Площадка опустела.
Через пять минут сюда вернулся Стасюк. Он подошел к кустам, чтобы достать футляр со скрипкой. Прибрел и Синицын, все еще держа в руках корягу, но сопя уже не так воинственно. Стасюк ждал его.
— Кидай палку, и получишь обратно инструмент, — сказал он, как опытный переговорщик.
Синицын принял условие. Скрипка перешла в его руки. Они смотрели друг на друга, выжидая.
— Неплохо ты его, молодец, — сказал Стасюк. — Но все же подстричься тебе не мешает.
Он засвистел какую-то мелодию и пошел прочь. Синицын нашел шапку, возложил ее на голову и победоносно зашагал к дому.
Мама устроила истерику по поводу его внешнего вида. Мокрое пальто, грязные штаны, шапка — все это было на него не похоже.
— Смотри у меня! Я эти деньги свои горбом зарабатываю! Как тебе не стыдно! Порвешь пальто — я тебе новое не куплю. Голым будешь в школу ходить!
Синицын заплакал. Плакал он тихо, но обильно.
Маму это только раззадорило.
— Опять ревешь! Сколько можно! Растишь, растишь человека, а он… Никакой благодарности! Марш в комнату!
Синицын отправился в комнату горевать. Через полчаса мама, успокоившись после пережитого стресса, заглянула к нему.
— Ты прости, я погорячилась…
Синицын потянул ей диплом.
— Вот, я второе место занял на конкурсе…
Мама взяла бумажку в сиреневой рамке. Внимательно изучила.
— Кхм… Неплохо, конечно… А почему не первое? Я же тебе говорила, больше заниматься… Эх!
На следующий день в школе он опять после уроков рванул в гардероб, да только случайно столкнулся с завучем, и та устроила ему обструкцию. Бегать по школе вообще неприлично. Особенно бегать и натыкаться на учителей. Синицын покорно это выслушал.
В гардеробе уже толпились тела спешащих вырваться из образовательного плена детей разной степени пухлости. Синицын нервничал, потому что подозревал, что Беглов и Стасюк вновь объявятся из пустоты. И Беглов может захотеть реванш.
Синицын осторожно вошел в клеть, где висели куртки учеников восьмого класса, намереваясь схватить вещи и бежать, бежать. Но замер, услышав чьи-то попискивания. В углу Стасюк и Беглов отвешивали тумаки Вадику Зиновьеву из параллели.
Они заметили вошедшего Синицына, даже замерли на секунду, но потом продолжили свое занятие. А Зиновьев выпучил глаза и будто хотел крикнуть: «Братцы! Да вы что, разве не видите? Вот же он, ваш Пушкин, а я тут ни при чем». Но парочка продолжала его тихонько щемить. Времени для разговоров у бедняги не оставалось. Синицын снял куртку с крюка, еще раз посмотрел на картину избиения и вышел вон.
В воскресенье он сходил в парикмахерскую.
— Вам как? — спросила толстая тетя, ножницы в ее руках казались маникюрными.
— Покороче, — сказал Синицын.
Тетя приступила к стрижке и все возмущалась: «Ну и волос! Ну и волос! Где только берут такие волоса!»
Синицын очень боялся окончательного результата. Пока его стригли, он все пытался не смотреть в зеркало. А это очень непросто, сидя в парикмахерском кресле. Наконец тетя широким жестом сняли накидку. Потом назвала цену и убрала ножницы за пояс, словно пистолет в кобуру.
Синицын долго смотрел на себя и не понимал, радоваться ему или плакать. А потом пожал плечами. В принципе какая разница? Так вроде ничего…
— Милый ребенок, — сказала напарница тети, когда Синицын ушел.
Толстая тетя орудовала веником и совком.
— Замучилась я с этими волосами… Где их только берут!
А напарница посмотрела в окно.
— Зря он подстригся. Раньше был на Пушкина похож. А сейчас?
11. Аристотель в Ликее
Галина Львовна тяжелым шагом часового пересекает двор. В одной руке у нее увесистая лакированная черная сумка (лак кое-где поистерся), в другой — полиэтиленовый пакет из магазина со смытым от времени и тяжелой работы логотипом. Она чуть прихрамывает на одну ногу, ее корпус раскачивается влево и вниз, вправо и вверх, поэтому со стороны кажется, будто внутри нее установлены пружины для амортизации. Она набрала неплохой темп, словно тяжелый танк, на всех парах идет она домой.
Галина Львовна работает в школе учителем математики.
Школьное здание — бледно-красная буква «Н», затертая среди панельных коробок — находится в центре мироздания, то есть посередине двора, на главном перепутье, где сплетаются все пешеходные дорожки. Они ведут к трем разным автобусным остановкам, к магазину «24 часа» (он называется почему-то «Мидас», и вся округа думает, что это латышская фамилия), к универсаму и к железнодорожной линии, обводящей черту города, как удавка шею самоубийцы.
Летом рабочие разрыли перед школьным двором небольшую траншею — меняли какие-то трубы. То ли не успели закончить до холодов, то ли трубы пропали, но работу бросили. Теперь траншея перед школой напоминает крепостной ров, да и сама школа — это будто неприступный замок феодала, нарисованного в учебнике седьмого класса. В это темное место, над которым кружит взбесившееся воронье, каждый день, за исключением воскресенья, молча стекается темный крепостной народ. Притесняемые, угнетенные, бесправные, они вынуждены проводить в холодных стенах шесть, а то и семь часов, унижаясь, умоляя о пощаде, пресмыкаясь перед теми, в чьих руках находится их судьба.
То есть перед педагогами.
Галину Львовну боятся все ученики. Когда она появляется на улице, кажется, что смолкают даже птицы. Наверняка если бы Галина Львовна чаще выходила на прогулку, в целом криминальная обстановка была бы малость полегче. Но Галина Львовна, к сожалению, выходит редко. Из школы она идет в магазин, а из магазина домой, пересекая пыльную площадку каждый день, кроме воскресений. Ее тяжелые шаги напоминают шаги командора. Они гулко отражаются от панельных стен.
Ей не перечат. Авторитет Галины Львовны непоколебим. И на самом деле, несмотря на возраст, она остается одним из лучших школьных учителей. Она единственная, кто осмеливается вызывать к доске двоечников и второгодников, и они решают кое-какие задачи. Даже мальчик по прозвищу Ухо, которого после восьмого «Ш» отправили в коррекционную школу, и тот вполне справлялся с программой, хотя по другим предметам получал колы.
Директор школы Светлана Игнатьевна говорит, что на уроках Галины Львовна всегда творческая атмосфера. Наверное, так оно и есть. Скрипят ручки. Дети не поднимают глаз. Все звуки человеческой речи, даже сморкание, строго запрещены. Отпроситься в туалет можно только в экстренном случае, да и то один раз за полугодие.
Светлана Игнатьевна называет школу «Ликеем». Она пребывает в мире грез и искренне удивляется: почему школьники позволяют себе курить в туалете? Когда один из выпускников честно ответил: «Потому что это удобно», она даже не нашла что сказать. Мальчика потом отчислили.
Впрочем, речь не о ней. Речь об еще одном учителе, который поселился у нас, на районе, в общежитии. Говорят, когда он пришел устраиваться в «Ликей», его едва не погнала уборщица — решила, что это такая шутка старшеклассников, слишком уж Дмитрий Юрьевич несуразный. Потом, конечно, все встало на свои места, но осадок, как говорится, остался.
Светлана Игнатьевна приняла Дмитрия Юрьевича радостно. Мужчины-учителя в те времена были редкостью. Светлана Игнатьевна тут же выделила ему ставку географа. Конечно, ее немного смутили узкие и очевидно короткие штаны, из которых «мальчик» давно вырос, потрепанный свитер с пятном от горчицы на рукаве и общий унылый вид. Это мелочи, но все же Светлана Игнатьевна намекнула на то, что учителя стараются соответствовать некоему кодексу.
— Я понимаю, — ответил Дмитрий Юрьевич. — Раньше я носил бороду…
— Что? — переспросила Светлана Игнатьевна. О бороде она совсем не думала.
— Я носил бороду и думаю снова ее отпустить.
— Да? Ну что ж… Бороду так бороду. Почему бы и нет?
«С бородой он будет смотреться импозантнее», — решила Светлана Игнатьевна и улыбнулась географу на прощание.
— Взяла нового ценного кадра, — похвасталась она на собрании педагогического коллектива.
— Как же, видели, — сказала географичка, которая до того работала на две с половиной ставки и была недовольна, что теперь ей урежут зарплату.
— Какой-то он странный, — сказала Галина Львовна, перебирая в руках вышитый платок. Дело в том, что, когда Дмитрий Юрьевич выходил из кабинета директора, Галина Львовна шла ему навстречу по коридору и надеялась, что молодой человек первым поздоровается с ней, как подобает по этикету. А географ, занятый своими размышлениями, отключился и ничего перед собой не видел. Так они и разошлись молча. Географ, конечно, ничего не понял. А Галина Львовна сразу заключила, что будущий учитель плохо воспитан.
— Ничего, — сказала Светлана Игнатьевна. — Ему бы опыта чуть-чуть. Нам как раз не хватало такого человека. Он будет как Аристотель в Ликее! Вот увидите, он еще сослужит нам хорошую службу. И, конечно, не мешало бы нам, товарищи, как-то поддержать его в первые дни работы…
Через пару дней Дмитрий Юрьевич приступил к исполнению должностных обязанностей. В классах он произвел фурор. Не человек, а недоразумение. Вельветовые штаны, мало того, что старомодные, так еще и короткие, даже до щиколоток не достают. Потом свитер, растянутый, бледно-голубого цвета, рукава висят, как у Пьеро. Жиденькая бородка, неопрятная, рыжая, то ли мочалка, то ли перекати-поле, прикрепленное к лицу. Глазки бегают. Сам говорит тихо, едва слышно, в нос.
В школе шептались, что раньше Дмитрий Юрьевич учился в семинарии. То есть едва не стал священником. Он действительно немного смахивает на священника, но не такого, что ходит в черной рясе и говорит громовым, раскатистым басом, а карикатурного попа, живущего впроголодь, из поздних рассказов Чехова.
Бедный!
Его действительно все жалели, особенно поначалу. Вид у него был такой, что взрослые порывались подать ему милостыню, а женщины как-то утешить.
А вот дети его ненавидели.
— Какой-то он не пацан… А уже не из тех ли, не из голубых? — шептались на задних рядах.
Дмитрий Юрьевич трогал глобус липкими пальцами, запинался, сбивался, нервничал, ронял мел из рук, путал фамилии, спотыкался о расставленные по углам портфели, ударялся о парты, казалось, что вся окружающая среда, весь мир пытается причинить ему вред.
На его уроках стоял галдеж. Что только не делали! Даже шестиклассники, которые обычно старались вести себя поскромнее — и те шлялись по классу прямо во время урока, выходили в рекреацию, смеялись, а однажды нарисовали на школьной доске мужской половой орган, чем ввергли Дмитрия Юрьевича в состояние, близкое к помешательству.
Он бегал жаловаться к директору. Едва ли не плакал. Светлана Игнатьевна выслушивала его, вздыхала. Клеймила хулиганов. Иногда приходила с ним в класс — тогда буйство утихало. Но стоило ей выйти за пределы аудитории, старая песня начиналась заново, с большей силой. Тогда директор подсказала географу обратиться за советом к Галине Львовне.
— Возьмите над молодым человеком шефство, — попросила она педагога и добавила: — Пожалуйста. А то я уже и сама не знаю, во что превращается наш Ликей…
Галина Львовна закатила глаза, но согласилась. Ей нравилось наставлять и учить. Это было ее профессией. А мальчик нуждался в помощи, это было видно. В порыве великодушия она даже была готова простить его неопрятный внешний вид и, что очевидно, дурные манеры.
Как-то раз, когда Дмитрий Юрьевич сидел в учительской, низко опустив голову, и что-то писал в журнале, Галина Львовна аккуратно присела рядом с ним. Она ожидала, что молодой человек первый к ней обратится, но он проявил удивительное бескультурье, занятый своим делом, и молчал, не обращая внимания на гостя.
— Здравствуйте, — сказала тогда Галина Львовна.
— Ой, здравствуйте, — сказал Дмитрий Юрьевич, сгребая бумажки в сторону, пытаясь не мешать.
— Думаю, нам нужно с вами поговорить, — сказала Галина Львовна, расправляя свою шаль.
— О чем?
— О вашем, простите, методе.
Дмитрий Юрьевич почувствовал, как глаза наполняются влагой. Его легко вывести из себя. Он шмыгнул носом.
— Но… мой метод только вырабатывается.
— Я знаю, — тут Галина Львовна склонилась над ним, — думаю, поэтому нам лучше выйти.
Она стала давать ему всякие советы. Приглашала на свои занятия. Дмитрий Юрьевич сидел на последней парте (дети посмеивались над ним — вот, мол, географа перевели) и благоговел. Он и представить себе не мог, что в классе может стоять такая тишина.
— Как же… — спросил он после одного такого занятия, — как же вы это делаете?
— Вы построже с ними! — говорила Галина Львовна. — Вы покажите, кто в доме хозяин! Сожмите кулаки! Ну!
Она дрессировала его, как пса. Дмитрий Юрьевич действительно стал чувствовать нечто такое… Это была не то чтобы уверенность, но и не привычная растерянность которую он ощущал, входя в класс.
Однажды на уроке в девятом классе он вызвал к доске Диму Иванова и, когда тот стал отвечать, привычно путая все, что только можно, грубо отчитал его при всех. Произошло это случайно, он не планировал, накипело, быть может.
Все видели, как Дмитрий Юрьевич одновременно покраснел и позеленел, пошел пятнами. Он почему-то встал на цыпочки и, картинно поднимая вверх палец, стал кричать.
— Марш в угол!
Дима Иванов стоял, не двигаясь. Лицо его выражало злое упорство.
— Не пойду, — сказал Иванов.
Дмитрий Юрьевич разошелся еще сильнее. Он метался по аудитории, багровый, дикий, слюна падала на пол, как из пасти Цербера.
— Немедленно! В угол!
— Не пойду, — повторил, сжимая губы до белизны, Иванов.
Географ схватил его дневник и швырнул в коридор.
— Пошел вон! Вон за ним!
Иванов медленно, очень медленно, собрал оставшиеся вещи и, пожав плечами, стал удаляться.
— Дмитрий Юрьевич, — сказал он, остановившись у входа.
Географ поднял на него глаза. Должно быть, подумал, что ученик покается или еще что-то такое. Но Иванов показал учителю средний палец.
— Ну и козел же вы.
Класс засмеялся. Дмитрий Юрьевич стоял посреди аудитории и мелко дрожал. Кое-кто из детей даже решил, что у него сейчас начнется инфаркт. Смешки прекратились. Но и инфаркта не было. Дмитрий Юрьевич будто превратился в статую. Сидевшие рядом заметили, как у него опали плечи и вообще из географа будто выкачали воздух. Он медленно поплелся к выходу.
Ошарашенный, он пришел в учительскую и сел на свободный стул. Через какое-то время туда же вошла дежурная отличница.
— Дмитрий Юрьевич, а будет еще урок или нам идти?
— Идите, — сказал он, смотря перед собой.
Отличница обрадовалась и ушла.
На перемене в учительскую вошла Галина Львовна. Дмитрий Юрьевич сидел все в той же позе.
«Опять не здоровается», — подумала она про себя.
— Ну как у вас дела? — спросила она, перебирая бумаги.
— Ничего не получается, — сказал Дмитрий Юрьевич, — ничего…
— Возьмите себя в руки, — сказала Галина Львовна бодрым, комсомольским голосом. — Что же вы такой квелый…
Тут Дмитрий Юрьевич закрыл лицо руками и заплакал.
«Как гимназистка», — подумала Галина Львовна. Остальные учителя замерли в полупозиции. Им иногда приходилось утешать практиканток из пединститута, но чтобы мужчину, учителя… это было ново.
Вечером Галина Львовна зашла в кабинет к директору. Ее юбка мягко шуршала.
— Светлана Игнатьевна, вам не кажется, что наш Аристотель не справляется?
Светлана Игнатьевна вздохнула. Жалобы на географа сыпались со всех сторон. Кроме того, он даже школьный журнал не мог нормально вести — забывал.
— А что мне делать, Галина Львовна? Что делать?
Галина Львовна повернулась вполоборота и стала смотреть в окно.
— Это, конечно, не мое дело, но… Может, вернуть все в исходное состояние?
— Вы имеете в виду, уволить его?
Галина Львовна вздохнула, поправила прическу и пошла к выходу.
— Я все сказала, Светлана Игнатьевна, все сказала.
Светлана Игнатьевна прикусила душку очков и сидела так в потемках.
Дмитрия Юрьевича она сразу не уволила, хотя дела его пошли еще хуже. После случая с Ивановым географа стали доставать по-настоящему. Это был режим «тотальное уничтожение». Ему рисовали всякие гадости уже не только мелом на доске, но и маркером на стенах кабинета. Стырили глобус. А однажды закинули в класс петарду.
Взрыв получился громким.
— Дорогой Дмитрий Юрьевич, — сказала ему Светлана Игнатьевна. — Всему есть пределы!
Географ привычно сидел в учительской, закрыв лицо руками.
— Вы так говорите, будто это я петарду бросил!
— В каком-то смысле это были вы, — сурово сказала директор.
Он поднял глаза, хотел что-то ответить, но не смог. Плач задушил его.
«Нет, людям с такой психикой нечего делать в педагогике!» — подумала Светлана Игнатьевна. Пару лет назад ей пришлось разоружать пришедшего на урок с травматическим пистолетом хулигана.
Географ забрал документы и перевелся в другую школу. Но во дворе жил еще какое-то время. Правда, теперь всем на него было плевать. С ним даже здороваться перестали. Издеваться над ним уже было не так весело. А потом он переехал. Общагу приватизировали, и все такое.
Галина Львовна к этому отношения не имела. Когда он переезжал, она как раз шла из магазина домой, прихрамывая на левую ногу. И все вокруг замолкали, даже птицы.
12. Циклоп
Дима Иванов в бейсбол играл лучше всех. Удар у него был — супер! Да и мяч он кидал так, что тот не просто летел в заданном направлении, а будто бы обтекал препятствия. Самонаводящийся такой снаряд!
В бейсбол начали играть весной, когда Рыжему из Америки отец привез биту. Сначала он просто ходил с ней по двору. Все ее трогали и говорили: «О, клевая штука!» Шеф тоже заинтересовался. Просил продать, но Рыжий отказался. Шеф не стал настаивать. Ушел насвистывая, крутя в руках ключи. Вместо биты он приобрел клюшку в скупке…
Как-то раз Костя вынес на улицу спортивную энциклопедию и зачитал свод правил. Все стали понемногу разбираться в этих хоумранах, базах, бэттерах. Попробовали играть. Получилось весело. Так на один сезон бейсбол вытеснил из общественного сознания футбол. Тем более что старый мяч порвался, а на новый ни у кого денег не было.
Команда, где играл Дима, почти всегда побеждала. Костя благодаря дружбе часто в ней оказывался, хотя играл плохо. Он попадал по мячу от силы один раз из пяти, а бросал так, что мячик не всегда до бэттера долетал. Дима старался учить Костю, и иногда они даже вместе отрабатывали броски на площадке, но у Кости все равно получалось так себе. Дима его ругал и показывал, как надо правильно бросать.
— Ноги на ширине плеч. Полусогнуты. Замах…
Костя повторял за ним, как старательный ученик, но техника лучше не становилась.
Они дружили с третьего класса, с тех пор, как Костя угостил Диму слоеным шоколадным печеньем на переменке. Дима ел печенье не целиком, а делил на две половинки, слизывал ванильный крем, а потом по очереди сгрызал остальное. Костя восхитился этим способом. Таким образом, количество печенья будто бы удваивалось! С тех пор они часто проводили время вместе, особенно когда стали постарше. Шлялись по двору, сдавали бутылки, гуляли по магазину «Культтовары». С Димой всегда было весело, он знал много всяких штук и ухищрений. Фантазия у него богатая.
Весной учеба совсем надоела. Захотелось приключений. Вот как-то вечером после удачной игры они сидели на площадке, и Дима предложил завтра прогулять занятия. Костя с энтузиазмом откликнулся. Антон Рыжий сразу сделал подозрительное лицо.
— Что ты имеешь в виду?
Дима сказал, что есть идея прошвырнуться за линию. Это значило перейти дорогу, линию гаражей, железнодорожное полотно и оказаться в колхозных полях, где летом росла капуста, а вдалеке у молокозавода можно увидеть коров. Родители запрещали туда ходить подросткам. Это почти неизведанная территория. За полями находился поселок — пять-шесть однообразных трехэтажных домов. Чужих там не любили.
Запрет на посещение поселка был строгий. Конечно, из-за этого всех тянуло его нарушить. Дима туда ходил несколько раз. Говорил, там интересно, как на даче. У Кости дачи не было, и он не совсем понимал, что имеется в виду. Но сладко-острое желание отправиться туда, на конец мира, конечно, овладело Костей, и он уже ни о чем другом думать не мог.
Рыжему эта идея не понравилась. Он к предложениям Димы всегда относился с недоверием. Вообще он был правильный мальчик. Оно и понятно: отец больно строгий. Поэтому он долго отнекивался, но Диме удалось его уговорить. Он пообещал больше над ним не издеваться и вернуть пару фильмов, которые давно у него валялись. Речь шла о «Кикбоксере-3», «Двойном ударе» и других шедеврах.
— Будет весело, — сказал Дима, — а в школе завтра все равно контрольная по биологии…
Контрольные Димы презирал. Он считал себя выше их.
На следующее утро Костя с Димой встретились у гаражей. Солнце покачивалось между деревьев. День обещал быть жарким. Машин на дороге было мало, и они ползли, словно жуки. Уставшие собаки робко копошились в земле и иногда посматривали на подростков. Прошел покрытый ржавчиной рабочий с разводным ключом на плече. Рыжего на горизонте не было.
— Наверное, не придет, — сказал Костя, ковыряя ногой песок. За пять минут он успел накопать приличных размеров яму, в которой попадались камешки и мелкие куриные кости. Костя был расстроен, ведь ему хотелось видеть Рыжего, чтобы издеваться над ним в случае чего. Иначе он боялся, что Дима будет издеваться над ним сам.
Костя посмотрел на Диму, тот был чуть старше, но значительно крупнее, смелее и взрослее. Непререкаемый лидер, он и сейчас имел вид пятнадцатилетнего капитана на мостике. С этим же видом пренебрежения к мелким неприятностям и уверенности в собственных силах он смачно плюнул в песок.
— Ну и ладно, — сказал Дима. — Больно он нам нужен!
И все же они расстроились. Хотя бы потому, что у Рыжего водились деньжата, и можно было не скупиться на сладкое и газировку. Теперь же в магазине пришлось сэкономить.
Недалеко стоял ларек Ашота. У него в самом обычном гараже находилась одновременно мастерская, шиномонтаж, мойка, магазин автотоваров и продуктов. Он платил какую-то сумму участковым, и когда узнавал о рейде против несанкционированной торговли, то просто закрывал свой гараж большим листом железа и уходил на пустырь. Потом возвращался и возобновлял бизнес.
У Ашота приятели взяли большую бутылку лимонада, пачку печенья, два бублика и по «Сникерсу». Потом прошли ряд гаражей, пустынную железнодорожную платформу и потопали по проселочной дороге. В нос ударил запах навоза. Дима напевал какую-то песню и, казалось, не обращал на запах никакого внимания. Костя тоже скоро привык.
Пролесок кончился, начались колхозные поля. Вокруг них вились птицы, но садиться боялись. Возможно, их тоже отпугивал запах. Вдалеке работал трактор.
Ребята решили не доходить до коровника, а устроились на пригорке, запах здесь почти не ощущался. Ветер отгонял его в сторону. Рядом был еще один лесок, и отсюда открывался замечательный вид на еще не обработанные поля и серые трехэтажные колхозные домишки. Портфели сложили в стороне, а сами улеглись на куртки.
— Вот он, поселок! — сказал Дима торжественно.
Костя внимательно изучил панораму.
— Наверное, жить там очень скучно…
— А у нас не скучно? — спросил Дима. Он жевал бублик с самым беззаботным видом. Когда разговаривал, крошки летели у него изо рта, слово опилки на деревообрабатывающем станке.
— По-разному, — ответил Костя.
— Везде скукота, — сказал Дима и открыл бутылку. Они поспорили, что вкуснее: кола или пепси. Костя настаивал, что на вкус они одинаковые, а Дима говорил, что кола, пожалуй, послаще.
— Надо было пива купить, — сказал он, шмыгнув носом. Косте пива пить еще не приходилось, и он относился к алкоголю с опаской.
— И так нормально, — Костя старался сделать так, чтобы его голос не звенел, и у него почти это получилось.
Потом они выкурили по сигарете. Костя курил всего лишь третий или четвертый раз в жизни, и у него закружилась голова, тело словно набили ватой, а во рту остался неприятный вкус жареного укропа. Они объелись печеньем и просто валялись на земле, как сытые псы. Дима лениво рассказывал о том, как провел прошлое лето у тетки в поселке Луначарский где-то в области, но вскоре смолк. Возможно, они даже заснули, разомлев. У Кости глаза постоянно слипались. Но его разбудил сильный порыв ветра, поднявший в воздух пакет от бубликов, и теперь этот пакет, замысловато танцуя, кружился, уносясь через поля к домикам. Костя внимательно смотрел за ним, любуясь его свободной пластикой, когда заметил, что со стороны поля к пригорку двигается мужская фигура. Костя толкнул Диму.
— Что это еще за пень с горы? — спросил Дима, приподнимаясь на локтях.
— Может, тракторист?
Они огляделись и поняли, что идти этот субъект может только к ним. У Кости от неожиданного волнения пересохло во рту. Захотелось скрыться или убежать обратно, к домам. Хотя ничего необычного в этом человеке не было. Он шел, торопясь, даже немного подпрыгивая.
— Валим? — спросил Костя, чувствуя, как немеет язык. Но Диме никуда идти не хотелось.
— Зачем? Что мы такого сделали? Нет, останемся, — и он даже снова прилег на траву. Потом, правда, все равно приподнялся. Слишком уж любопытно было.
Человек остановился на дороге, под пригорком.
— Отдыхаем, молодежь? — спросил он, прищуриваясь. На нем были выцветшие штаны, которые когда-то считались синими, соломенная шляпа на голове и рубашка неопределенного цвета без рукавов и пуговиц, которая очевидно не сходилась на массивном животе. Самое главное — на правом глазу у него была черная повязка, как у пирата. Человек улыбался, но тревога у Кости не проходила. Улыбка к себе не располагала. Человек был толст, а кожа у него — красная, как у индейца.
— Из города? — он спросил.
— Ага.
— Сигаретой угостите!
Подростки переглянулись. Дима пожал плечами. Мол, почему бы и нет.
Человек поднялся к ним, взял сигарету, внимательно осмотрел ее, покрутил в пальцах и сел между ними без лишних церемоний.
— Ну как там в городе?
— Нормально.
— Я в смысле, какие новости?
Костя сказал, что новостей нет.
— Что это, никаких новостей?
Дима тоже достал сигарету, и человек дал ему прикурить. Дима крепко затянулся и сказал своим обыкновенным тоном:
— Да вот светофор будут делать.
Человек заинтересовался.
— Где это?
— У гаражей, где переезд.
— Светофор? Там?
— Ну.
Человек хлопнул себя по колену.
— Вот дают! Денег некуда тратить, а?
И он внимательно посмотрел на Костю.
— Что скажешь?
Костя смутился.
— Да… Наверное, наверное…
— Вот и я говорю.
Он крякнул, потянулся в карман своих грязных штанов и достал флягу.
— Будете?
Костя с Димой опять переглянулись.
— Что это? — спросил Дима, лицо у него вытянулось, а глаза словно заволок какой-то туман.
— Самогон, кхе, — сказал человек, запрокинул голову и сделал хороший глоток.
Дима промолчал, но облизнулся. Человек пристально посмотрел на Костю.
— Будешь?
— Нет, — сказал Костя, отворачиваясь.
— А ты? — спросил человек Диму.
Дима неожиданно обрадовался.
— Хороший самогон? Местный?
— Сами делаем, — сказал человек не без гордости.
— Ну-ка дай, — сказал Дима тоном знатока, хотя Костя знал, что Дима раньше самогон не пил. Он ему сам об этом рассказывал. Мол, предлагали летом в деревне — так он отказывался. А сейчас…
Дима взял флягу и посмотрел в нее одним глазом. Костя стал подавать сигналы, чтобы он не пил, но Дима на него внимания не обращал. Он смотрел во флягу, будто считывая какое-то послание. Потом поднес ее к носу, понюхал, его слегка дернуло, но он сделал быстрый выдох и немедленно выпил. Лицо его изменилось и стало красным — прямо как у мужика. А мужик, улыбаясь, протянул ему пучок травы.
— Занюхай.
Дима понюхал, и ему стало легче.
Костя взволнованно смотрел на происходящее. Ни человек, ни его манеры ему не нравились. Дима же повеселел, улыбался и стал разговорчив. Он рассказывал какую-то историю про Кирилла Линковича, правда, сбивчиво, путаясь и повторяясь. Человек же его внимательно слушал и посмеивался.
Они выпили еще.
— Ну как? — спросил человек Диму.
— Хорошо, — ответил Дима. На его щеках держался румянец, похожий на диатез. Он потянулся за сигаретами. Закурил, выронив из рук зажигалку. Костя с тревогой следил за ним. Ему было страшновато, но что делать, он даже не представлял. Просто сидел, надеясь, что человек не будет настаивать на том, чтобы и Костя тоже пил. Он боялся, что у него не получится отказать. Но самогон скоро кончился. Человек перевернул флягу, показывая, что она пуста.
— Эх, жаль напитка, — сказал он, потягиваясь. — Кстати, дома еще есть. Может, прогуляемся? Тут недалеко.
— Нет, — сказал Костя, — мы никуда не пойдем.
Но с Димой что-то случилось. Кажется, его развезло. Он сидел и покачивался, как шаман. С лица не сходила улыбочка.
— А почему бы не сходить? — сказал он, даже не смотря в сторону Кости.
Человек засмеялся и хлопнул себя по коленке.
Костя сказал, что им пора домой, но Дима принялся его уговаривать. Костя не сдавался.
— Не хочешь — я один пойду, — сказал Дима.
Костя посмотрел в ту сторону, где виднелся город. Так близко! Может, рвануть? Оставить Диму одного? Порыв длился несколько секунд, и Костя уже был готов махнуть на все рукой и пойти домой, но потом он почувствовал какую-то странную ответственность за своего напарника. Он не мог уйти и даже разозлился из-за этого то ли на себя, то ли на Диму.
Человек слушал их разговор, молчал и улыбался. Губы его были в чем-то жирном. Пока Костя думал, он неожиданно встал, и Костя даже решил, что он сейчас ударит его или что-то еще в таком роде. Но этот мужик, все так же улыбаясь, ткнул ему в грудь, в то место, где к футболке был пристегнут значок футбольной команды.
— Болеешь? — спросил он. — А я, между прочим, в семьдесят восьмом в дубле «Зенита» играл. На правом фланге. У меня дома и футболка есть. С седьмым номером.
— Футболка?
— Ну…
Он снова хлопнул себя по груди и остался, кажется, очень довольным собой.
— Вообще, я смотрю, ты славный парень, — продолжил он, положив руку на плечо Димы, — а хочешь… хочешь я тебе ее подарю?
У Кости в голове что-то щелкнуло. Футболка? Он уже давно мечтал о настоящей зенитовской форме. Мать обещала купить, но все откладывала. А тут… Настоящая футболка. Во дворе он станет знаменитостью не меньше, чем Рыжий, которому отец привези из Испании игровой комплект «Барселоны».
Костя посмотрел на Диму, и тот кивнул, мол, пойдем.
Тогда Костя сдался.
— Только на десять минут, — сказал он.
— Десять так десять, — сказал мужик, собираясь спускаться с холма, — меня, кстати, Вадим зовут. Можно просто Вадя.
Сказав это, он потрепал Диму по волосам. Костя подумал, что сейчас Дима огрызнется, но Дима молчал. Кажется, ему даже это понравилось. Удивительно!
Они спустились с пригорка и пошли к серым домам. Вадя трепался о том, как играл в дубле.
— Я, между прочим, с Юрой Желудковым на одном фланге пробовался…
— А что с глазом? — неожиданно спросил Дима, и Костя заволновался — слишком уж бестактным был вопрос.
— Порезался, когда брился, — сказал Вадя, не останавливаясь.
— Правда?
— Нет.
Он остановился и поднял повязку. Под ней было что-то похожее на зажившую рану, покрытую коростой. Мерзко! Костя даже зажмурился.
— Это у меня с детства, — сказал Вадя.
— И как в футбол без глаза играть? — спросил Дима.
— Главное, чтобы ноги были…
Они пошли дальше. Костя пытался понять, сколько же этому человеку лет. Может, сорок, а может, шестьдесят. Он шел чуть впереди, показывая дорогу, и постоянно оборачивался. Он что-то говорил и постоянно хихикал, зажимая рот кулаком. Костя немного успокоился. Дима тоже, кажется, протрезвел. Взгляд стал более осмысленным. Костя хотел ему что-то сказать, но не решился.
Вадя жил во втором доме, если считать со стороны поля. Здесь, в поселке, поменьше пахло навозом, но было очень грязно. Балконы захламлены под завязку. На них, казалось, люди складывают все, что не помещается в квартирах. На одном Костя заметил огромный шкаф для одежды. А вот людей не наблюдалось. Будто поселок вымер. Царство мертвых! Только собаки следили за ними издалека.
— Я здесь живу, на первом этаже, — сказал Вадя. Пританцовывая, он вошел в подъезд. Отломанная входная дверь стояла тут же, прислоненная к стене. Летали мухи. В подъезде стоял отвратительный запах. К навозу и затхлости прибавилась сырость и что-то кислое.
— Милости просим, — Вадя улыбнулся шире, чем обычно. Парочка зубов у него отсутствовала, а один — левый клык — был вставной. — Обувь можно не снимать.
Дима вошел первый. Костя следом. В квартире тоже не находилось свободного места. Все заставлено коробками, старой рухлядью, хламом. В единственной комнате оказалось еще грязнее, чем в прихожей. Мусора столько, что делаешь шаг и на что-то натыкаешься. За хламом едва проступала мебель, вернее, какие-то ее ошметки: обвалившийся шкаф, кровать. накренившаяся на один бок, и стол рядом. На столе валялись обрывки газеты, тарелки с застывшим жиром, сковородка, пара вилок, консервные банки с окурками. Окурков вообще очень много, они валялись повсюду, как пыль. В потолке горела тусклая желтая лампочка.
Дима кое-как очистил от мусора диван и бухнулся на него. Портфель бросил рядом. Костя тоже вошел, но садиться не спешил. Вадя придвинул к нему что-то вроде сколоченной табуретки.
— Чувствуйте себя как дома, но не забывайте, что в гостях, — пробасил Вадя.
Костя чувствовал омерзение, но решил все-таки сесть, осторожно, не снимая рюкзак. Готовый вскочить в любой момент.
— Чем богаты, тем и рады, — сказал хозяин. Он потянулся куда-то в угол, разбрасывая вещи, и вынул большую бутылку, в которой бултыхалось что-то мутное.
Косте опять предложили выпить, но он мотнул головой. Ему все это не нравилось и из этой квартиры, похожей скорее на пещеру, чем на место, где живут люди, хотелось сбежать. Дима попробовал его уговорить, но Костя даже не ответил.
Дима махнул рукой и выпил из стакана, втягивая воздух широкими ноздрями.
— Ну как? — спросил Вадя, когда Дима перестал судорожно вдыхать воздух.
— Ничего так, — ответил он странным голосом.
Костя поерзал на табуретке.
— А где футболка? — спросил он, стараясь не краснеть.
Вадя зевнул.
— Какая футболка?
— Ну, зенитовская… Из дубля.
Вадя смотрел на Костю, словно не понимая, о чем он хочет сказать. Косте даже стало не по себе. Неужели обманул? Но тут Вадя ударил себя по колену.
— А-а-а, вспомнил! Кажись, там, — он кивнул в сторону кучи вещей в углу, — посмотри, может, найдешь.
Копаться в этой грязи совсем не хотелось. Поэтому Костя даже не пошевелился. Он сидел и нервничал, как на экзамене по природоведению в шестом классе. Мужик стал рассказывать всякие истории. Он говорил и говорил. Суть его рассказов Костя все никак не мог уловить. Пустая болтовня. Дима становился все пьянее и пьянее, а Костя нервничал больше и больше. Пару раз они закуривали. Косте курить не хотелось.
Мужик говорил о том, как редко у него бывают гости и как он рад встретить хоть кого-то. Видимо, он тоже захмелел, потому что его улыбка стала другой. Зловещей, что ли.
Костя понял: нужно линять.
— Мы, наверное, пойдем, — сказал он, вставая, — нам пора.
Вадя тревожно сопел, сидя на стуле. Диму же будто парализовало. Он смотрел стеклянным взглядом перед собой.
— Что с ним? — спросил Костя, а мужик пожал плечами и спокойно засунул в рот откопанный на столе огурец. Казалось, его ничто не беспокоит.
— Порядок. Это с непривычки.
Костя потряс Диму, и тот поднял тяжелую голову.
— А? Чего?
Костя стал объяснять ему, что уже пора идти, но сам посматривал краем глаза на этого Вадю.
Вадя сидел на прежнем месте и угрюмо молчал.
Костя несколько раз тряхнул Диму. Это сработало. Дима огляделся. Взгляд его стал будто более осмысленным.
— Голова кружится, — сказал он.
— Пить надо меньше, — сказал Костя и стал его поднимать. Он впервые видел, чтобы друг не мог найти в себе силы даже для того, чтобы просто подняться с дивана.
— А ну стоять! — вдруг крикнул Вадя, ударив кулаком по столу. Он расправил плечи, что-то хрустнуло. Удивительно, но он будто бы стал больше. Рубаха сползла вниз, торс оголился, и Костя увидел какие-то ужасные шрамы на груди и животе.
Вадя снова ударил по столу.
— Шпана! Школу прогуливаете?
— Н-нет, — сказал Костя.
— Прогуливаете! Я же вижу. Из какой вы школы? Может, мне вашим родителям позвонить? А?
Костю затрясло.
— Не надо им звонить.
— Не надо! Конечно, не надо! — пошатываясь, Вадя встал и принялся искать что-то позади, в горе мусора. — А может быть, мне самому вас воспитать, а? Что скажите? Воспитать?! Где мой ремень…
Он стал озираться по сторонам, ища что-то. Костя со всей силы рванул Диму вверх, и он смог встать, уронив табуретку.
Мужик взглядом вцепился в них.
— Куда это вы, мелюзга?
Тут уже стало не до шуток. Костя схватил со стола пепельницу. «Ноги на ширине плеч. Полусогнуты. Замах», — вспомнил он слова Димы, когда он учил его кидать мяч…
Хорошенько прицелившись, Костя швырнул пепельницу прямо во врага.
Бум! Снаряд попал ему в лоб.
Вадя вскрикнул и схватился за лицо. Матерясь, он сделал несколько шагов назад, оступился и повалился вбок, взмахивая руками. Вместе с ним свалилась полка с банками. Все это произвело ужасный шум. Может быть, из-за него, а может быть, из-за чего-то другого Дима словно протрезвел. Спотыкаясь, он рванул в сторону двери.
— Бежим!
Костя еще успел краем глаза увидеть, что Вадя, грязно ругаясь, пытается встать, но дважды его приглашать было не нужно, он уже несся к выходу. Дима бежал впереди.
Вадя орал им вслед проклятья, но Дима с Костей не собирались останавливаться и летели, не оглядываясь.
Добежав до края поля, Костя почувствовал, что вот-вот выплюнет сердце. Так бешено оно колотилось где-то в горле. Дима тоже остановился. Пару минут они старались отдышаться.
— Кажется, оторвались, — сказал Костя.
Тут Дима побелел.
— Мой, мой рюкзак…
Костя замер. Рюкзак! Он же оставил его там, рядом с диваном…
— Как? Ты его забыл?
Дима сел на землю и схватился за голову.
— Блин, там дневник… Школьный адрес и все такое.
Диму затрясло. Действительно, ведь в дневнике много личной информации. Адрес родителей, телефоны…
— Ладно, — сказал Костя, — не будет же он тебе звонить…
Но Дима был весь на взводе, едва ли не плакал.
— А если он посмотрит, где я живу?
— И что он сделает?
— Не знаю… будет караулить, он же больной…
Костя не знал, что ответить. Он и сам думал об этом с ужасом.
— Забей, — сказал он, — а что еще делать? Забей!
Диму стошнило, но после этого ему стало получше.
— Помочь идти? — спросил Костя.
Дима оттолкнул его.
— Нет, я сам.
Костя хотел еще что-то спросить, но Дима упрямо шагал вперед, шатаясь, но не оборачиваясь. Костя шел за ним.
Так они дошагали до железной дороги. Молчали, но каждый думал о портфеле, забытом в доме циклопа, и каждый представлял, как однажды он заявится к ним и будет мстить. От ужаса Костя чувствовал, как холодеют, будто покрываясь инеем, руки.
Так, в молчании, они дошли до района.
— Наверное, не будем об этом никому рассказывать, да? — спросил Дима. К нему, кажется, вернулось самообладание.
— Родителям? — спросил Костя.
— Никому. Вообще никому.
Дима так пристально смотрел на Костю, что он не выдержал, отвел глаза.
— Хорошо. Не будем.
Дима хлопнул его по плечу.
— А бросок был классный. Суперский бросок! — сказал Дима и показал ему большой палец.
— Хоум-ран, — сказал Костя и засмеялся.
Дима засмеялся тоже. И все вроде бы прошло.
13. Дядя Вадик
Завод, где работал дядя Вадик, закрыли.
Все работягам дали расчет продукцией собственного производства. Микросхемы сначала старались продавать, а потом плюнули и приспособили для быта. Из особенно больших деталей кое-какие умельцы конструировали дома полки и стеллажи.
Дядя Вадик расстроился. Завод был важной частью жизни. В будни он пахал в бригаде, а в выходные брал бутерброды и шел в гараж, где ремонтировал свою старую «копейку» буро-зеленого цвета. Что теперь делать с понедельника по пятницу, он даже не представлял. Он бродил по двору с немного ошарашенным видом, не выпуская изо рта потухшую сигарету.
— Скучаешь? — спрашивал его Глеб Палыч.
— Есть немного.
— Ты бы хоть напился, человеком бы стал!
Дядя Вадик вздыхал.
— Неохота!
— Так никому не охота, но ведь пьют же люди!
— А я не могу, — говорил дядя Вадик.
— Ну и ходи дураком, — заключал Глеб Палыч. Сам он, правда, не пил: врачи строго запретили, но ему почему-то доставляло огромное удовольствие, когда люди рядом с ним упивались до невменяемого состояния. Должно быть, это примиряло его с реальностью.
От скуки дядя Вадик перебрал почти все детали и узлы в своей машине. Он бы разобрал ее до винтиков, да гараж не позволял размахнуться. Гараж был маленький и достался дяде Вадику от брата-инвалида, по льготе, рядом с подъездом. Брат уже умер, а гараж все стоял, словно мемориал. Вместо цветов дядя Вадик носил сюда гаечные ключи.
А машину он получил еще в конце семидесятых. Как ударник труда. Машиной он очень гордился. Правда, ездил на ней нечасто — боялся. Да и ездить было некуда. Если только на дачу, но это летом, по выходным. Машина поэтому в основном находилась в гараже, как комнатное растение. Дяде Вадику приятно было ощущать себя автовладельцем. В последнее время, правда, это давало уже небольшое утешение.
Это все жена. Она у дяди Вадика с норовом. Галина Сергеевна, крупная, широкоплечая, работает в ЖЭКе маляром. Никого не щадит, ни себя, ни мужа, ни детей, ни стены. Когда она брала в руки валик для покраски, казалось, это сама Артемида выходит на охоту. Один раз какой-то розовощекий водитель не пропустил ее во дворе, так она со всей силы шибанула ему по двери и оставила вмятину. Водитель вышел. Схватился за голову.
— Ты че творишь, мамаша?
— Сейчас я покажу тебе мамашу! — сказала Галина Сергеевна и погналась за ним. Парень спасся бегством. Пятки не сверкали, но мелькали часто.
Дядя Вадик тоже находился под гнетом этой сильной личности. Сильная личность делала лучший ремонт на районе и лучший борщ, кстати говоря. Мужа она ценила за то, что не пьет. Это было ценное и редкое качество. Но с приходом новых времен дела в семье пошли хуже. Пить было не на что. Поэтому и трезвость дяди Вадика потеряла былую привлекательность. Галина Сергеевна придумала, как решить проблему безденежья.
Она решила продать машину.
Дядя Вадик, когда это услышал от нее, схватился за сердце. У него действительно что-то надломилось внутри. И кровь как будто остановилась в венах на пару секунд. Инфаркт? — испугался он. Но кровь, переждав тревогу, пошла дальше. Сердце билось. Дядя Вадик не мог поверить своим ушам.
— Машина — это святое! — сказал он.
— Только время отнимает и деньги! А так продали бы машину, гараж — с долгами бы рассчитались.
Продать гараж! Дядя Вадик опять схватился за сердце. Но уже больше по привычке.
Вспомнилось, что Галина Сергеевна всегда с недоверием относилась к его увлечению. Постоянно пилила, шипела. Все ей не нравилось, что он толчется там, в гараже. Ревновала, не иначе!
— Деньги у нас и так есть, — сказал дядя Вадик.
Но это было неправдой. Зарплаты Галины Сергеевны едва хватало на текущие расходы. За квартиру не платили уже почти год, и в ЖЭКе намекали на то, что они могут подать в суд.
— Знаешь Салтыковых? — горячилась жена. — Их в прошлом месяце выселили! В коммуналку! Вслед за ними хочешь?
Дядя Вадик не хотел.
— Пойду в поломои, если нужно будет! — кричал он.
Галина Сергеевна вынуждена была согласиться на эти условия. Так дядя Вадик стал охранником в универсаме.
Туча, казалось, прошла стороной. Но тут власти организовали какую-то ревизию, и гараж дяди Вадика было приказано передать другому инвалиду. Дядя Вадик едва ли не в драку полез, так было обидно. Но ему все объяснили. Гараж-то государственный.
— Не согласен, — кричал дядя Вадик, — не согласен!
— С чем вы не согласны? — устало спросил чиновник в очках.
Дядя Вадик молчал. Он не мог точно сформулировать свое несогласие.
— Я вам даже больше скажу, — продолжил чиновник, осматривая свои ногти, — квартира, где вы живете, она ведь тоже по договору социального найма оформлена…
Дядя Вадик с трудом разбирался в терминах.
— Что это значит?
— Значит, что и квартира эта государственная.
Дядя Вадик опять схватился за сердце.
— Может быть, и унитаз в моей квартире — государственный?
Чиновник задумался.
— Кстати, и унитаз…
Дядя Вадик ушел, посасывая валидол.
На следующий день к нему пришел участковый Петров. Сунул бумажку.
— Подпиши.
Дядя Вадик подписал, потом спросил, что это.
— Документ о сносе гаража, — ответил участковый, держась для важности за фуражку. Он мялся на пороге, не решаясь входить в квартиру — чтобы не привязываться. Дядя Вадик, как это услышал, снова схватился за сердце.
— Как сносе? Решили же передать инвалиду…
— Ничего не знаю. Написано — снос.
Петров продемонстрировал дяде Вадику какой-то бланк. Дядя Вадик ничего не понял, но смирился.
Выяснилось, что гараж вообще какой-то неправильный, ни в каких ведомостях не значился, ни на чьем балансе не состоял, поэтому и передать другому инвалиду его было нельзя.
Тогда дядя Вадик пошел к какому-то другому чиновнику, постарше. Он был мил и даже немного напоминал Ленина.
— Нет вашего гаража. Нет! — объяснял он дяде Вадику.
— Вот, — сказал дядя Вадик. — Прочтите…
Он протянул бумажку, озаглавленную «Докладная записка». В ней он старательно изложил свои жалобы, а в конце умолял власти остановить, как было написано, «вялотекущий беспредел».
Чиновник сказал, что записку изучит, и куда-то ушел. Дядя Вадик ждал его, ждал. В шесть часов вечера пришел охранник и сказал, что они закрыты. Чиновник так и не появился.
— Ну как же… — твердил дядя Вадик, — здесь у вас такой работает… Ленин.
Охранник посмотрел на него подозрительно.
— Ленин — в Смольном. А у нас здесь Калинин в лучшем случае.
Дядя Вадик пошел в бывший райисполком в третий раз. Тайком. Жена о записке не знала.
Теперь он говорил с одной густо накрашенной женщиной. Казалось, что ее ресницы вот-вот слепятся.
Дядя Вадик старался воспротивиться судьбе. Показывал фотографии: «Ну, вот же гараж, вот!» Это не произвело на женщину впечатление. Она надувала губы и смотрела в окно.
— Есть гараж! Есть! — кричал дядя Вадик.
Женщина вздохнула и поставила печать на какой-то бланк.
— Это вам кажется, что есть. А на самом деле нет! — заключила женщина. Она объяснила ему, что есть мир видимый, а есть документальный. И документальный главнее. Оставалось только привести их в соответствие.
Галина Сергеевна, когда узнала о сносе гаража, едва не побила дядю Вадика.
— Я тебе говорила, нужно его продать! Сейчас были бы при деньгах!
Только его унылый, болезненный вид остановил казнь.
Она действительно горевала, пытаясь хотя бы приблизительно подсчитать, сколько же они потеряли. Выходило — тысячи. Галина Сергеевна такой потери простить мужу не могла. Она его отчитывала. Но дядя Вадик ее не слушал. Он почти плакал.
На снос гаража собрался весь двор. Ух, это было развлечение! Даже мамаши с маленькими детишками подтянулись. Смотрели, переговаривались. Многие, конечно, выражали сочувствие горю дяди Вадика. Но были и те, кто считал, что давно пора его раскулачить. А то гараж рядом с домом — это слишком жирно. Слишком!
Дядя Вадик тоже пришел на это посмотреть. Но так и не дождался начала. Нервы сдали, отвернулся, ушел. Пошел к машине, которую выкатил и поставил недалеко. Сел внутрь, сидел, и хотелось ему плакать, да плакать было нечем. Эх, если бы из глаз мог сыпаться песок!
От гаража остались одни обломки. Они долго еще лежали между домами, как руины троянской войны. Дядя Вадик не мог смотреть на них без боли.
«Копейка» с места не двигалась. Дядя Вадик ее сторонился. Она тоже напоминала ему гараж. Ковыряться в двигателе прямо на улице было как-то не очень здорово. Осенью она еще выглядела вполне респектабельно. Но уже после зимы приобрела вид человека, находящегося при смерти. Дети отбили одно из зеркал, колеса спустило, а уже весной одна сволочь разбила окно и стащила из салона все, что могла унести. Даже кресло!
Тогда дядя Вадик решился. Он нашел во дворе Шефа.
— Возьмешь у меня машину? — спросил он.
— Эту рухлядь?
— Сам ты рухлядь! Она на ходу… была…
Шеф вздохнул и назвал цену. Сторговались. Дядя Вадик отдал ему ключи и выписал доверенность. И даже Шеф, не отличавшийся сентиментальностью, заметил, что за последний год дядя Вадик сильно сдал.
Но скидку не сделал.
14. Шеф
Шеф первым во дворе купил себе косуху, и все, здороваясь с ним, обязательно щупали рукава, словно желали удостовериться, настоящая ли эта байкерская куртка или так, подделка из крашеного картона.
Сначала Шеф к этой процедуре относился снисходительно, а
потом она ему надоела, и он стал всех от себя отгонять. Шефа всегда
побаивались, он отличался свирепостью. Как-то на стрелке с соседним двором его
окружили пятеро или шестеро врагов. Шеф схватил валявшуюся под ногами палку и
стал ей орудовать с таким остервенением, что враг дрогнул и пустился в бегство.
С тех пор за ним закрепилась слава победителя, как за царем
Шефом его называли младшие, а те, кто постарше, — Парашютистом.
Прозвище оставалось загадкой долгое время, пока Костя не выяснил у Олега Прокофьева, что в детстве Шеф фантастическим образом упал с крыши девятиэтажного дома и выжил. Мол, ему невероятно повезло, он зацепился за один карниз, другой, а потом бухнулся в снег. Черт знает, было это правдой или нет. Сам Шеф, стоило только кому-то поднять эту тему, грозно рычал, как волкодав Морозова. Но дыма ведь без огня не бывает, так?
На районе он был чем-то вроде комиссионного магазина. В основном он специализировался на продаже или обмене техники, но брал не только ее, но и всякую другую фигню. В общем, денежки у него водились. Он один из первых во дворе купил себе машину. Это была феерия! Он гордился старым зелененьким «опелем». Когда выпивал, то находил во дворе какого-нибудь подростка и отдавал ему ключи.
— Убери-ка это к себе домой и мне не отдавай до завтра.
Это он делал на всякий случай, чтобы не кататься пьяным за рулем.
У него была девушка Света, печальная и спокойная, словно цапля. Она многим нравилась. А вот Шеф нравился единицам. Его же друг Зуб — вообще никому. Он крепко сидел на наркотиках. Он становился все белее и белее с каждым днем. Дима Иванов даже придумал про него классную шутку: мол, наверное, его чистят хорошей зубной пастой. Все смеялись.
Дима недолюбливал Зуба.
Но с Зубом никто не связывался из-за Шефа. Поэтому Зуб блуждал по двору, прозрачный, как таракан, и докапывался до детей еще почище Шефа. Однажды он продал двум пятиклассникам обычную латунную цепочку, выдав ее за золотую.
— А почему пробы нет? — спросили дети.
— Это китайское золото, — ответил Зуб. — У них без пробы.
Один пятиклассник решил подарить цепочку матери. Сходил домой, разбил копилку, принес деньги Зубу. Мать, конечно, получив такой подарок, удивилась. Всыпала ребенку как следует. Потом пошла искать Зуба. Не нашла. Зато встретила Шефа.
— Вот смотри, что твой дружок продает!
Шеф пожал плечами.
— Он не мой. Он сам по себе.
— Ребенок последние деньги ему отдал!
Шеф вздохнул.
— Ладно. Давай цепочку, я что-нибудь придумаю.
Шеф забрал цепочку и отдал ее Зубу, чтобы тот разобрался. Но Зуб ни с чем разбираться не хотел, он пошел и еще раз ее продал. Но теперь разбираться пошла не мама, а старший брат обманутого, и он Зуба приструнил. Зуб к тому времени потерял большую часть природной энергии и авторитета. Правда, денег у него все равно уже не было. Но, по крайней мере, круговорот цепочки в природе был прерван.
Светке Зуба было жаль. Они учились в одном классе раньше, и она помнила его как милого парня, рисовавшего на полях скелетиков с цветами.
— Может, что-то сделать с ним? — спрашивала она у Шефа.
Шеф молчал. Сам он наркотиков не принимал, а предпочитал алкоголь. «Он вкусный», — говорил. Хотя на самом деле Шеф просто терпеть не мог зависимости, поэтому даже курил редко.
Что же касается Зуба, то сделать с ним ничего было нельзя. Однажды его отправили в какую-то глухую деревню, надеясь, что там он возьмется за ум, но вместо этого Зуб обчистил церковь, стырив оттуда икону. Икона была старая, ценная. Ее должен был сбагрить один из подельников, но попался по глупости. Зубу пришлось валить обратно, причем очень быстро.
Шеф к тому времени расстался со Светкой. Вообще они часто расставались. Потом сходились. Снова расставались. Иногда по пять раз за день. Причем со скандалами. Рассказывали, что однажды Шеф выбросил Светку в окно. Правда, он жил на первом этаже — и падение было не из страшных. Но возможно, это лишь слух. Вроде того, что однажды вечером они занимались сексом на детской площадке. Этому совсем мало кто верил, хотя и признавали, что Шеф тот еще извращенец. Но Светка! Не-е-ет…
А вот однажды Шеф со Светкой расстались по-настоящему. Будто развелись или что-то в таком роде. Не здоровались и смотрели друг на друга презрительно. Такого раньше не было, поэтому все удивлялись. Шеф, конечно, стал пить и пьяный бродил по двору, ища неприятностей. Но неприятности от него до поры до времени ускользали. Он все хотел с кем-нибудь подраться, но драться с ним не было желающих. Только Глеб Палыч угрожал побить его своей клюкой, но на это не обращали внимания.
Светка, конечно, не могла придумать ничего лучше, кроме как начать встречаться с кем-то из соседнего двора. Этот чудик, наверное, даже представить не мог, какой себя подвергает опасности. Дурак, он даже принялся провожать Светку до дома. Это, конечно, выходило за рамки приличия. Все с опаской представляли, что будет, когда Шеф встретит эту пару на улице. И встретил однажды! Но, как ни странно, это осталось без последствий. Он только сделал такое лицо, будто бы ему плевать.
Все это видели. А кто не видел, тем потом рассказали.
Шеф прошел мимо них, что-то там насвистывая. А Светка шла, глядя в асфальт. Что же касается того парня, то он наверняка ничего не понял. А ведь Шеф в кармане носил складной нож, а если у кого-то с собой есть нож, то можно не сомневаться, что его пустят в дело.
Наверное, это произвело на Светку впечатление. Может, она решила, что Шеф стал другим, изменился? В общем, они снова сошлись. Светка того парня, видимо, бросила. Шеф же вроде как вышел из этой схватки победителем.
Но в их отношениях что-то изменилось. За ручку они больше по двору не расхаживали. Теперь уже у них такие ссоры бывали, что страшно становилось. Орут друг на друга, вцепятся — а Светка хоть и хрупкая с виду, но сильная, и ладонь у нее тяжелая, да еще ногти…
В общем, они вскоре опять расстались. Ну, расстались и расстались. Делов-то? Но Шеф решил пройтись по двору с одной одиннадцатиклассницей — интересной, кстати, особой. У нее отец подержанными немецкими машинами приторговывал, поэтому она носила оранжевые джинсы, а на кухне у нее висели жалюзи, и все ей завидовали, ведь и жалюзи и джинсы — это круто. Светка это увидела. Наверное, Шеф специально перед ней щеголял. Хотя кто его знает, душа Шефа — потемки.
Светка нашла, как ему ответить. Взяла свой комплект ключей от его квартиры, он у нее оставался. Пробралась внутрь, забрала косуху, которой Шеф так гордился, и сожгла ее. Причем не просто сожгла где-нибудь за гаражами или еще дальше, за линией, скажем. Нет. Прямо рядом с детской площадкой сожгла. Еще, главное, бензин откуда-то достала. Кинула косуху на землю, вылила из бутылки бензин и чиркнула спичкой. Ей кричат: ты что, мол, больная? А она — передавайте, мол, вашему Шефу привет! У всех сердце в пятки ушло, ведь решили, это она себя решила сжечь.
Оказалось, нет, только косуху.
Все рванули к ней. Стали тушить раритет. Она смеется, словно больная какая-то. Ее спрашивают: «Че ржешь?» А она: не ваше, мол, дело, хочу и ржу. Повернулась и ушла. От косухи, конечно, кое-что осталось. Все стали совещаться, что с этим делать. Кто-то предложил выкинуть, кто-то Шефу отдать, но в итоге просто оттащили в сторону и бросили.
А Шеф даже сразу не понял, в чем дело. То есть он, видимо, не знал, что она куртку стырила. Ходит, улыбается. Его тут Глеб Палыч подзывает — довольный, Шеф ему не очень-то нравился.
— Поздравляю, — говорит.
— С чем?
— С обновкой.
— Какой еще обновкой?
— А вон там, у камня, посмотри, — и показывает так небрежно, клюкой.
Шеф пожал плечами, пошел, смотрит: блин, а там действительно куртка сожженная. Он прибегает обратно. Кто? Как? Да я… Да я…
Улыбка у Глеба Палыча еще шире стала.
— Это твоя подруга учудила, — говорит, — просила привет тебе передать.
Шеф разнервничался, убежал. А Глеба Палыча стали стыдить. Зачем, говорят, не в свое дело лезешь? Глеб Палыч разводит руками. А я что… Я — ничего.
— Как бы не убил, — сказал Харитонов. Он как-то Шефу задолжал, поэтому знал, что говорит.
Все переглянулись. Почесались. Но помогать никто не пошел.
— Не убьет, — сказал дядя Миша. — Вытюжет, может. Но не убьет.
Впрочем, Шеф ничего такого не сделал. Отдал ключи от машины мелким. Охраняйте, говорит. К вечеру напился, ходил по двору, красный, что-то шептал под нос, наверное, песни.
Вдруг встретил своих ключников.
— Где ключи? — спрашивает.
Мелкий ответил, мол, у него.
— Давай.
— Не дам. Я же не могу…
— Давай, говорю!
В общем, Шеф свои ключи отобрал. Мелкий не очень-то сопротивлялся. Его понять можно. Не хотелось лишние синяки зарабатывать. Он ключи Шефу отдал и на велике укатил. Адьос, Шеф!
Шеф не придумал ничего лучше, кроме как вернуться к дому и сесть в машину. Тачку завел без труда, кое-как продрался из припаркованного ряда, бампер там поцарапал, еще что-то. Выехал на дорогу, только думал разогнаться, а там — бац! — патруль.
— Здравствуйте, — говорят.
Шеф по тормозам, конечно, ударил. В машине заперся и сидит. Пьяный. А инспекторы ржут, довольные. Потом, конечно, им этот цирк надоел.
— Не откроешь, — говорят, — машину, мы тебя эвакуируем.
— Делайте что хотите, я здесь останусь! — орет забаррикадированный Шеф.
Инспекторы посовещались и не стали никого вызывать. Они спустили ему все колеса и зеркала скрутили. Ну и номера тоже.
— Удачной поездки, дружок!
И удалились.
Шеф выбрался из машины, уже протрезвев. Ситуация не самая приятная. Ну а что делать? Стал машину к поребрику отталкивать, а тут инспектора вернулись. Это у них, значит, трюк был такой. Вроде ловушки. Они его скрутили и увезли в известном направлении. В участок. Там с ним провели душещипательную беседу. Очень им не понравилось, что Шеф им средние пальцы в окна показывал. Они считали, что это неприлично.
Хотели дать ему пятнадцать суток за хулиганство сначала, но решили просто для профилактики отоварить, как нужно. Ну и отоварили. Смекнули, что Шеф все равно жаловаться никуда не пойдет. Он и не пошел. Лежал пять дней на диване. Мама за ним ухаживала.
А на шестой день пришла Света. Своим ключом дверь открыла. Пробралась в комнату. Легла рядом, головой на его грудь. Лежит, молчит, слушает, как сердце бьется. А билось оно быстро-быстро, потому что Шеф о таком даже и мечтать не мог. Он как Светку увидел, так сразу разомлел и все ей простил.
И они так лежали долго и ничего друг другу не говорили. Близким людям иногда совсем даже необязательно друг с другом говорить. Им тишины достаточно.
15. Отчим
Кирилл Линкович своего отца видел один раз в жизни.
Когда тот пришел требовать у бывшей жены что-то вроде отступных.
Была нужна справка для поездки ребенка в лагерь, согласие всех родителей. Тогда-то они и познакомились.
Кирилл запомнил папу как щупленького, пьяненького дядю с залысиной. Он вел себя по-театральному громко. Говорил, приподнимаясь на носки, и вытягивал вверх руку. Так он доказывал свою правоту. То есть ему мало было получить деньги. Ему хотелось получить деньги и всех прищучить.
Наверное, мама Кирилла уступила бы ему, просто чтобы он отвязался. Но тут пришел кирилловский отчим и выкинул смутьяна за дверь. То есть он действительно взял его, приподнял над землей за ремень и ворот куртки и выкинул к чертям. Отец попробовал вернуться и ругался под дверью, осыпая их проклятиями. Но не очень долго и не очень громко.
Потом он заплакал и стал умолять вынести хотя бы пятьдесят рублей.
Чем эта история закончилась — неизвестно, но Линковичу было очень стыдно вспоминать о ней. Едва кто-то в компании заводил речь о родителях, как Кирилла тут же бросало в жар. Перед глазами снова возникал маленький, сводящий брови на переносице отец.
Отчима Кирилл тоже не жаловал. Ведь какое-то время они с мамой жили вдвоем. Золотые годы! Мама Кирилла обожала. Он рос здоровым и любознательным ребенком. Играл в волейбол, что считалось странным чудачеством — на районе признавали только футбол с хоккеем. Дружил со всеми — и с отличниками, и с хулиганами. Беглов Кирилла уважал. Одно кирилловское слово могло избавить какого-нибудь бедного скромнягу от ежедневных побоев или небольшой дани, выплачиваемой с карманных денег. Кирилл хорошо учился и в седьмом классе даже стал старостой класса, что считалось просто чем-то из ряда вон выходящим. Обычно этот пост занимали только девочки. Мальчики были слишком ленивы и беспечны.
Потом возник отчим.
Статный, темнокудрый, огненноокий, золоторукий, он появился в их доме неожиданно, как шторм. Мама, очевидно, влюбилась и смотрела на него такими глазами, будто остального мира не существует.
Всего остального мира, включая Кирилла.
Он почувствовал свою ненужность однажды, когда вошел на кухню и увидел, как мать с отчимом о чем-то тихо разговаривают и смеются. Это была идиллическая картина, но Кириллу захотелось кричать. Он метнулся прочь, выбежал из квартиры и долго не шел домой.
Вечером мать хотела поговорить с ним, но Кирилл замкнулся, молчал.
— Может, отведем его к психологу? — спросила она Анатолия.
— Нет, — сказал Анатолий, засучив рукава. — Я поговорю. Все психологи — шарламаны.
— Шарлатаны?
— Вот-вот.
Анатолий постарался навести мосты. Он покупал мороженое, Кирилл говорил, что не ест сладкое. Он предлагал Кириллу поиграть в футбол, Кирилл отвечал, что у него травма. А когда Анатолий собрался поддержать пасынка на районной олимпиаде по математике, тот отказался, сказав, что будет нервничать.
Однажды Кирилл делал уроки. Анатолий вошел в комнату. Вид у него был решительный, волосы растрепаны.
Кирилл увидел его краем глаза, но виду не подал. Отчим сел на стул.
— Что же нам делать? — спросил он, обращаясь то ли к себе самому, то ли к Кириллу.
Кирилл переспросил, сделав вид, что не расслышал. Анатолий повторил вопрос.
— Ничего, — сказал Кирилл и вернулся к урокам.
— Ты должен понять, — сказал Анатолий, — у нас с твоей мамой это… как его…
— Я не хочу это слушать, — сказал Кирилл.
— Короче, мы любим друг друга.
— Ну и любите!
Кирилл вскочил и хотел было выйти, но Анатолий его остановил, задержав рукой.
— Учти, — сказал он, — я останусь здесь надолго. Поэтому нужно учиться жить вместе.
— Не буду я ничему учиться! — закричал Кирилл.
— Ну и дурак, — сказал Анатолий.
Кирилл засопел, прикусив губу. Ему хотелось сохранять спокойствие и не заплакать.
— Отпусти, — сказал он, смотря в сторону.
— А если не отпущу?
— Отпусти, — повторил Кирилл.
Анатолий медленно убрал руку.
— Давай будем друзьями, — сказал он.
— Да ну вас всех! — закричал Кирилл и выбежал прочь.
Анатолий расстроился. Он был впечатлительным человеком и с детства хранил особенное ощущение домашнего тепла, уюта. Ему было так же тяжело вторгаться в чужую семью, как и Кириллу с этим вторжением мириться. Вот только Анатолий был оптимистом. Когда оптимистом быть не получалось, он им притворялся. Вот и сейчас слова Кирилла его сильно обидели, но он виду не подал.
— Ну и ладно, — сказал он.
Вечером Наташа спросила его, как все прошло. Анатолий вздохнул — нормально.
— Ты сказал?
— Почти. Я намекнул.
— И что он ответил?
Анатолий сел на диван.
— Я не уверен, что он понял…
Наташа стояла над ним воинственно, как цыганка.
— То есть ты не сказал, что мы женимся?
— Я старался… Но, но… С ним сложно, пойми…
Мама Кирилла очень волновалась из-за этого решения. Она видела, что происходит с ребенком, но и упускать Анатолия ей тоже не хотелось. Тем более что с первым мужем она натерпелась всякого.
Она тоже постаралась поговорить с сыном. Кирилл молчал и воинственно сопел, сидя за своим столом. Наташа говорила, говорила…
— Ой, да делайте что хотите! — крикнул наконец Кирилл и снова выбежал из комнаты.
Больше они с ним не разговаривали. Жили втроем, но будто отдельно. Даже ужинал Кирилл сам, в своей комнате.
Учиться он стал хуже. Пропадал на районе. Беглов был объявлен лучшим другом. Стасюк из-за этого даже стал по-дружески ревновать. Кирилл ему не нравился. Один раз они даже подрались. Шеф зафиксировал ничью.
Летом Кирилла арестовали за то, что он катался на поездах за линией. Там, опоясывая город, шла грузовая железная дорога, ходили составы со щебнем, бензином и еще бог знает чем. Однажды, рассказывали, там везли настоящие танки! Впрочем, в это никто не верил. Как-то раз сыну Морозова из шестого подъезда здесь отрезало полступни — это он неудачно зацепился за вагон. Желающих кататься после этого стало поменьше, но поклонники экстрима остались. Кирилл пошел туда в первый раз — и надо же — дорожная полиция, облава, оскалившая зубы собака со слюнявой пастью.
Пришлось сдаться.
Забирать Кирилла из милиции пришел Анатолий.
— Вы кто? — спросили его.
— Отчим, — ответил он.
— Документы есть?
— Есть.
Он показал паспорт. Дежурный посовещался с офицером.
— Детей выдаем только родственникам.
— Я больше чем родственник.
— Шляются тут всякие…
— Вы спросите у участкового.
Петров, к счастью, в тот момент был в участке, он вздохнул: «Отпустите этого остолопа».
Кирилл с Анатолием шли домой. Молчали. Кириллу было неловко и страшно, что будет ругаться мать. Впрочем, иногда он начинал злиться на отчима, а в следующее мгновение вдруг понимал, что злиться на него странно, ведь отчим ни при делах.
Уже подходили к дому.
— Ты знаешь, — сказал Анатолий, — думаю, нет особого смысла рассказывать об этом случае матери.
Кирилл опустил глаза, в которых появились слезы. Он растрогался, но тут же разозлился на себя и на отчима. Опять.
Какого черта! Он не имеет права решать за меня!
— Нет, — упрямо сказал Кирилл, — не надо меня жалеть.
Анатолий покачал головой.
— Я не тебя жалею, дурья башка, а маму твою. О ней подумай.
Кириллу стало совестно. Действительно, ведь мать сильно расстроится, занервничает. Зачем все это?
— Ну раз мать…
Это стало их совместной тайной. Совместная тайна сближает. Они потянулись друг к другу. Кирилл стал здороваться с Анатолием по утрам. А однажды вечером пришел на кухню, спросил, когда будет ужин. И сел с ними. Они ели салат, когда Наташа вдруг расплакалась.
— Мама, что ты плачешь? — спросил Кирилл.
Она закрыла рот ладонью.
— Так, простите… Просто вспомнилось…
Кирилл с Анатолием переглянулись, и каждый протянул к женщине руку. Анатолий погладил ей плечо. А Кирилл — ладонь.
Анатолий с Наташей жили душа в душу. Лишь один раз у них возник скандал. Наташа дала Анатолию пощечину. Впрочем, Анатолий был согласен: есть за что. Как-то в день рождения Кирилла они с Анатолием вышли вместе на улицу. Солнце светило отовсюду: с неба, с луж на асфальте, с покрытых каплями влаги деревьев. Рядом с подъездом стояла припаркованная машина отчима и тоже светилась.
— Думаю сделать тебе подарок, — сказал Анатолий.
Кирилл заинтересовался.
— Какой?
— Хочешь порулить?
Кирилл едва не подпрыгнул. Конечно, это была его старая мечта. Беглов как-то давал порулить украденной «копейкой». Но недолго.
Он сел за руль, и они осторожно поехали. Машина изредка глохла, но все-таки у Кирилла иногда получалось удачно работать сцеплением.
Они повернули к круглосуточному магазину, а там стоял патруль.
— Здравствуйте, — сказал милиционер, улыбаясь. Он надеялся получить неплохую взятку.
Но Анатолий взятку давать отказался. Из принципа. Его лишили прав на полгода, а Кирилла — на три месяца. Он стал первым молодым человеком на районе, которого лишили водительского удостоверения еще до того, как его выдали.
Совместные преступления скрепляют союзы еще прочнее совместных тайн. Вскоре даже Наташе стала надоедать их сплоченность.
— Видите себя как люди, — говорила она, — вы не друзья там какие-нибудь!
Она уже сама не знала, в шутку она это говорит или серьезно.
В восемнадцать лет Кирилл пошел в загс и поменял фамилию на ту, что носил отчим. Он стал Лайевским.
16. Ленина любовь
Лена с детства испытывала потребность о ком-то заботиться. Она так тщательно ухаживала за своими куклами, что они долгие годы смотрелись как новые, хоть в коробку клади, упаковывай и продавай. Она пеклась обо всех кошках в доме с такой страстью, что кошки ее ненавидели.
О матери она тоже заботилась. С тем же примерно результатом.
Лене было лет семь, когда она постирала все ее платья, и платья полиняли, приняв игриво-лиловый оттенок. Наказание было жестким.
Еще Лена чистила отцовскую обувь, тихо, послушно, как Золушка, хотя никто ее об этом не просил, и даже наоборот, родители кричали, мол, хватит заниматься ерундой! Если отец, напившись, засыпал с сигаретой на кухне, она тихонько тушила окурок и сопровождала отца до постели.
Она заботилась о людях из-за неясного душевного порыва. Она жалостливо любила всех. Особенно, конечно, родителей. Отец с мамой развелись, но жили в одной квартире, пусть и в разных комнатах, поэтому взаимно портили друг другу жизнь. Мама срывалась на Лене, а папа Лену молча жалел. Сил жалеть ее как-то иначе у него не было.
В школе Лена была маленькой, застенчивой девочкой, старательно исполнявшей домашние задания, но слишком робко отвечавшей у доски. Если даже она понимала материал, то объяснить его не могла. Внутри нее росло невыразимое понимание.
Так продолжалось до седьмого класса, когда к ним перевели Харитонова. Мальчик оказался бойким и часто над ней издевался. Дергал за косу. Бил по рукам линейкой. Подкладывал кнопки. В общем, развлекался, как мог. Но в восьмом классе Харитонова выгнали из школы, и их дорожки разошлись. Другие ребята сначала еще старались выполнять его роль, но без харитоновского задора и легкости.
После восьми классов Лена хотела остаться в школе, но мама ей не позволила. Предполагалось, что учеба в техникуме, по крайней мере, принесет стипендию: денег на жизнь не хватало. Расчет себя не оправдал. Система рухнула, и стипендии истлевали быстрее, чем доходили до студентов. Лена к тому времени превратилась в скромную девушку с обаятельной улыбкой и добрым лицом. Она была худа и тиха, поэтому многие сокурсники долго не могли запомнить, как ее зовут. Лена ни с кем не дружила, почти не разговаривала, а только тихо улыбалась, как бы про себя, и, чуть краснея, давала списывать нагловатым юношам.
Одним из таких юношей был студент Полозов, неопрятный и загадочно-грустный. Шнурки у него были развязаны, а на свитере комсомольским значком сияло пятно от кетчупа. Лена однажды достала из сумки салфетку и вытерла пятно. Полозов мгновенно влюбился. Лена еще подумала помочь ему со шнурками, но решила, что это будет чересчур. Она написала ему записку, словно школьница: «У тебя шнурки развязаны».
«Ага» — написал он в ответном послании, но ничего не предпринял.
Записка вернулась.
«Надо завязать».
«Угу».
И снова никаких движений. Лена заволновалась.
«Но когда?»
«Потом, — написал Полозов и, задумавшись, дописал: — Ты красивая».
Лена, прочитав, засмущалась.
«А ты грустный».
Между ними завязались романтические отношения, как будто написанные классиками советской литературы: прогулки по парку за ручку, покупки мороженого, пруды, букеты дешевых цветов. (Полозов был не чужд романтики.)
Первый поцелуй, вязкий, густой, вызвал у нее столько чувств, что она едва не расплакалась.
— Так, значит, мы теперь… мы… — она все никак не могла подобрать нужное слово.
— Ну как бы встречаемся, — вздохнул Полозов.
Лена обняла его крепко-крепко. Она поняла, что теперь есть человек, о котором она может заботиться безраздельно. Вот это счастье!
Секс, к которому склонял ее Полозов, ей понравился гораздо меньше поцелуев. Наверное, Полозов оказался не таким уж искусным любовником, и ей все это мельтешение больше напомнило тренировку по баскетболу, чем романтический поцелуй в парке.
Но вообще Лене с Полозовым было приятно, и она старалась заботиться о нем с особым тщанием. Когда они сидели в кафе и Полозов, глотнув кофе, оставлял на подбородке светло-карий след, она, улыбаясь, брала со стола салфетку и осторожно промакивала ему губы. Полозову это сначала казалось даже милым, но потом надоело. Кроме того, над ним посмеивались. Однажды во время такого ритуала он аккуратно отстранил ее руку.
— Может, не надо?
— Но кофе…
— Не при всех…
Полозов действительно становился все более и более раздражительным. Он был легок на подъем и влюблялся чаще, чем в техникуме была сессия. Один раз он влюбился в женщину в метро, которая наступила ему на ногу. Разрываясь между страстями и чувством долга, Полозов становился все более хмурым.
Лена тоже чувствовала, как он отдаляется от нее. Больше не берет за руку, не покупает мороженое. А когда в последний раз они ходили в кинотеатр?
Беременность стала для нее большой радостью. Ребенка она решила оставить. Полозов, мелко подрагивая, смотрел в окно.
— Значит, жениться, — сказал он, — а у меня хвосты…
Их брак продержался полгода после рождения ребенка. Жить со свекровью Лене было очень сложно. Она просто не давала о себе заботиться! Более того, отстраняла от заботы о Полозове. Даже ребенка — и того хотела отнять, так, по крайней мере, Лене казалось. Лена закрывалась в ванной и беззвучно плакала.
Само же дитя было милым, пухлощеким, с тонким плаксивым голосом. Лена любила его до самоотречения. Собственно, даже Полозов ей стал не интересен. Иногда она видела, как он ляпал себе пятно на штаны, но ничего не говорила. Пусть!
Когда они решили разойтись, Лена даже обрадовалась. Больше никто не сможет покушаться на ее ребенка! Полозова она оставила с облегчением, почувствовав, что не испытывает никакого желания завязывать за ним шнурки. Она впервые чувствовала нечто подобное.
Мама приняла ее с радостью. Отец к тому времени уже лежал в могиле — цирроз печени, который предрекала бывшему мужу бывшая супруга, пожаловал неожиданно, гостил недолго, а ушел не один.
Теперь они жили в двухкомнатной квартире втроем. Королевские условия! Жаловаться действительно было не на что. Лена устроилась на работу, отводила сына в детский садик, вечером забегала в магазин. О Полозове не думала. Иногда только где-то на периферии чувств проскальзывало что-то вроде тоски, но Лена ее отгоняла. Объектов для заботы и так хватало. Ее жизнь устаканилась. Работа, ребенок, сладкое с чаем на ночь, может быть, книга в дешевой обложке.
Друзей, любовников, даже подруг у нее не было.
Если не считать Харитонова.
Харитонов тоже жил с мамой, но, в отличие от Лены, ни за кем не ухаживал. Более того, всячески от этого отлынивал. Если устроить конкурс среди ленивых людей, то Харитонов и вовсе бы на него не пришел. Иногда, лежа на кровати, он даже ленился сходить в туалет по малой нужде. Терпел до последнего.
Впрочем, нельзя сказать, что жизнь Харитонова состояла из одного только безделья. В ней находились и другие радости. Выпивка. Во дворе он когда-то считался душой компании. Раньше его часто приглашали и даже наливали бесплатно. Сейчас, конечно, времена сложные, да и репутацию свою Харитонов немного подрастерял — пригласишь на стопку, унесет бутылку, — поэтому уже не зовут.
Когда Харитонову исполнилось двадцать пять, он решил бросить. И бросил. Всем знакомым говорил, что подшился. Устроился работать водителем-экспедитором. Брился каждое утро! Его даже местные кошки стали узнавать и полюбили. Но потом работать ему надоело. Харитонов снова пустился во все тяжкие. Вскоре он пропил бритву и пнул уважаемую кошку Марусю, после чего все кошачье племя объявило ему войну: постоянно гадило перед дверью, хотя это вроде бы не в кошачьем характере.
В последние годы Харитонов не работал. Он подрабатывал, что значительно проще совместить с пьянством. Мамина пенсия и двухчасовые смены грузчика в продуктовом магазине делали его жизнь безбедно-счастливой. Себя Харитонов считал джентльменом удачи, вольным художником, поэтом, лишенным пера и бумаги. Он жил богемной жизнью в небогемной среде и расхаживал по району в хорошем расположении духа, поднимая пыль.
Однажды Лена пошла в овощной за морковкой. У Харитонова как раз закончилась смена. Его походка, вальяжно-раскидистая, выдавала в нем творческую натуру. Вот и сейчас Лена увидела Харитонова, и он поймал ее взгляд. Лена ему улыбнулась. Харитонов отнес улыбку на свой счет. «Нравлюсь», — подумал он и почувствовал, как что-то густое растекается внутри, словно портвейн.
Подошла ее очередь. Она попросила морковки. Харитонов небрежно облокотился о прилавок.
— Дорогуша, — сказал он стоявшей за прилавком Раисе, — обслужите покупателя по высшему разряду.
Раиса свирепо посмотрела на Харитонова.
— По-другому и не обслуживаем!
Но все-таки положила ей в пакет только хорошую морковь, без гнилья.
— Спасибо, — сказала Лена, смущаясь.
— К твоим услугам! — сказал Харитонов, раскланиваясь.
Следующей в очереди была Алла Семеновна.
— Меня тоже по высшему, — предупредила она Раису, переживая, что теперь ее обязательно обвесят. Раиса хмыкнула…
Харитонову пришла в голову дельная мысль, и он предложил помочь Лене донести сумку. Он уже выпил, был бодр и ловок. Лена протестовала, но не сильно. Харитонов отчаянно закурил одной рукой, перекинул сумку через плечо и пошел следом за Леной.
«А ничего, — думал он, — добротный экземпляр. Надо бы у нее рублей пятьдесят занять».
— Как у тебя дела? — спросила Лена.
— Все кручусь, — ответил Харитонов, стараясь дышать в сторону, — дел невпроворот.
— Пьешь?
— По праздникам.
Лена мягко улыбнулась.
— А сейчас какой праздник?
Харитонов даже немного смутился.
— Я и не пил…
— Ну конечно!
Теперь просить деньги было нельзя. Настроение немного подпортилось. Он быстро донес мешок до ее квартиры.
— А сама-то как?
— Дом, работа, дом — как всегда, — вздохнула Лена.
— Леше привет.
— Тёме.
— Ах, да… Вот.
Он достал из кармана карамельку, найденную в магазине, стараясь не смотреть на Лену, протянул ей.
— Передай мальцу.
— Спасибо, — сказала Лена, — ты добрый.
И она погладила его по руке. Харитонов тут же испытал неимоверный подъем духа. Его уже много лет никто не гладил по руке. Если не считать мух.
После этого между ними будто навели мост. Харитонов так же праздно шатался по двору, или смотрел, как старики играют в домино под навесом, или выпивал с мужиками на скамейке, но всегда чувствовал, когда Лена проходила мимо. Будто какая-то сила поворачивала его голову. Он волновался, когда видел ее. Она ему улыбалась издали. Они здоровались как старые друзья.
«Вот нашелся бы кто-нибудь, кто мог о нем позаботиться», — думала она. Жалость разливалась по ее сердцу.
Когда у Лены дома засорился слив, она пошла в ЖЭК, чтобы вызвать водопроводчиков, и встретила там Харитонова, который подвязался за небольшое вознаграждение расклеивать объявления по подъездам. Он смутился, увидев ее, но напустил на себя привычный нагловатый вид.
— Соскучилась?
Шутка прозвучала так странно, что оба покраснели. Лена запротестовала, подумав, что делает это слишком рьяно, и рассказала про трубу. При этом она внимательно изучала пятна на джемпере Харитонова.
— Водопроводчиков-то нет, — сказал Харитонов. — Пьют…
— А когда они не пьют? — спросила Лена.
Харитонов пожал плечами.
— Да, в общем-то, они всегда пьют.
Лена расстроилась.
— Знаешь что, — смекнул Харитонов, — а давай я попробую. Слив — это ведь ерунда. Я у себя дома по пять раз на дню слив прочищаю.
Лена стала говорить, что, мол, неудобно, но сопротивление не было решительным.
Спустя полчаса Харитонов пришел к Лене и уверенными движениями похмелившегося расклейщика объявлений ликвидировал засор.
— Делов-то, — сказал он, отряхивая пыль со штанов, — настоящий профессионал справится!
Лена сияла от радости. Она начала совать Харитонову деньги, но тот неожиданно даже для себя самого встал в позу.
— Гусары денег не берут…
— А чай?
— Чай… Берут…
Они прошли на кухню. Харитонов все думал спросить, нет ли чего крепче, но не решался. На чужих кухнях его нередко брала оторопь. А сейчас он еще пригляделся на свои штаны и обнаружил их несовершенными, кроме того, пришлось снять замшевые ботинки, а на носке дырка. Ну что за вид!
— Я это… Когда в ЖЭК хожу, похуже стараюсь одеваться, — объяснил он.
— Я поняла, — сказала Лена, не отходя от плиты.
— Хорошо тут у тебя, — выдохнул куда-то в сторону Харитонов. — Цветы…
Лена поставила на стол чай и печенье. Чай Харитонов взял, а тарелочку отодвинул.
— Не люблю сладкое.
Лена сидела напротив и вздыхала иногда.
— А скажи, только честно… Почему ты пьешь?
Харитонов такого не ожидал и смутился.
— Ну как… В сущности, от скуки.
— Неужели так скучно?
Харитонову стало жарко. Он расстегнул верхнюю пуговицу.
— Иногда накатывает откуда-то… Но вообще я бываю ответственный.
— Семью бы тебе, детей, — вздохнула Лена.
Лоб Харитонова покрылся испариной.
— Если б семья, то можно было говорить.
Лена улыбнулась и стала ловко убирать со стола.
Харитонов сидел, опустив голову, теребил складку на штанах. Сейчас или никогда!
— А может… Может, вечером и прогуляемся в парке?
Неподалеку был парк с искусственным маленьким прудом. На районе называли Лимпопо. Раз в сезон там находили труп. Говорили — тому виной особенные подземные течения и алкоголизм. Но парк все равно был хороший, тенистый.
Харитонов его имел в виду. Лена представила, как они гуляют вместе, и ей стало смешно. Харитонов увидел, как смеются ее глаза, и решил, что это над ним. Он тут же встал.
— Хотя ладно… Это я так.
Он заторопился к выходу.
— Подожди! Куда?! — окрикнула его Лена. Ей опять стало неловко.
— Пойду!
Он резко надевал ботинки в коридоре. Лена стояла, прижавшись к стене.
— Я по паркам не люблю гулять, — сказала она, чтобы успокоить Харитонова.
— Конечно, — сказал Харитонов, — само собой. Я и сам парки не очень-то люблю…
Он вышел из квартиры, не оглядываясь. Он часто загорал на этом Лимпопо, и ему вспомнилось, как Лена ходила там с Полозовым. Он ведь еще со школы к ней неровно дышал. Ну и вообразил себе…
Он пошел по улице, думая о том, какие женщины злые, мерзкие существа. Под навесом мужики играли в домино.
— Че такой хмурый? — спросил Глеб Палыч.
— Выпить есть?
Бутылка стояла в тени.
— За чужой счет? — спросил Глеб Палыч. Харитонов ему был должен.
Харитонов достал из кармана несколько бумажек.
— Бери.
— Другое дело, — улыбнулся Глеб Палыч, — надо бы молодых в ларек послать…
Спустя шесть или семь часов Харитонов сидел посреди двора в луже и смотрел по сторонам, словно искал берег, на который нужно выбраться. Лена проходила мимо и, увидев его, всплеснула руками.
— Боже! Что случилось!
— Полундра! — сказал Харитонов, стараясь отмахнуться. Лену он сначала не узнал. Потом узнал, ойкнул.
— Иди, женщина, мимо, ибо хны…
Видимо, он хотел изречь нечто другое, но не смог. Но Лена уже вытаскивала его из лужи. А Харитонов оказался таким легким, что это ей далось без особого труда. Она посадила его на скамейку рядом.
Заходила в волнении.
— И как тебе не стыдно! Такой человек! Золотые руки, можно сказать, и все пьешь!
Харитонов с треском опустил голову на грудь.
— Пью… Пью…
— Ну сколько можно!
— Два, — промямлил Харитонов.
— Что «два»?
— Два литра возьмем.
Харитонов упал на землю и затянул лихую песню. С матерком.
Лена постояла немного, теребя кушак плаща. Она так делала, когда волновалась. Из кушака торчали нитки.
Харитонов не смолкал.
Вдалеке по дорожке шли люди. Лена покачала головой и пошла к дому. На глаза почему-то навернулись слезы. Но она не понимала — из-за чего. Не хотела понять.
17. Автомобиль!
Олег Прокофьев впервые задумался о покупке машины еще в четырнадцать лет.
А что? Многие его ровесники гоняли на разбитых автомобилях отечественного производства, купленных по дешевке на разборке или угнанных у беспечных горожан.
Но реализацию этого плана пришлось отложить. Милиция таких шумахеров ставила на специальный учет, как Кирилла Линковича. А Прокофьев не любил оказываться во всяких списках. Даже в школьном журнале. Возможно, поэтому его несколько раз выгоняли из школы.
Встретив совершеннолетие незабываемым банкетом на крыше общежития (приехала милиция и всех разогнала: гости слишком шумели), Прокофьев решил, что время пришло. У него еще год назад появился список: что он должен иметь к двадцати годам. Машина шла под первым номером. Под вторым — компьютер. Остальные графы остались пустыми. Не то что у него не было желаний, просто Прокофьев не мог определиться с последовательностью.
Покупка машины — это хорошо. Тем более что, если верить газете частных объявлений, некоторые экземпляры на ходу можно взять за триста-четыреста долларов. Деньги не такие уж и большие. Но где их достать?
Прокофьев обратился к бабушке.
Она слушала его внимательно. Как врач, ведущий прием больного. Она была готова выписать ему какие-нибудь лекарства от бреда, но решила использовать старое проверенное средство — крик. Прокофьев остался в недоумении. Ему казалось, что машину он заслужил.
— Ты же продала участок! — пошел он в контратаку, приведя заранее приготовленный аргумент.
Бабушка обиделась.
— Это мне на похороны!
Прокофьев хотел сказать, что все равно, вполне вероятно, хоронить ее будет он, Олег. Поэтому стоит финансово мотивировать душеприказчика. А то ведь можно оказаться в узком гробу, а на крышке будет лежать бывший в употреблении венок…
Но все-таки он не решился травмировать бабушку раньше времени.
— И что делать? — спросил Олег.
— Устройся на работу, — сказала бабушка.
Мысль показалась свежей. Олег пошел грузчиком на товарную станцию неподалеку. Бригадир шевелил усами, хмурился и разговаривал на каком-то странном языке. Олег показался ему ненадежным.
— А это чёй-то? — спросил он, показывая на татуировку.
— Портачка.
— А чёй знак?
— Ничего не значит.
— Как то?
— Так.
— Молодешь! Лана. Приходи завтрева.
Олег пришел рано утром. Рассвет брезжил за линией гаражей. Уныло тявкали собаки.
— Чёй-то рано, — сказал бригадир, зевая.
Всю первую половину дня грузчики сидели в маленькой душной подсобке и играли в покер. Покер Олег видел впервые.
— Присоединяйся, — предложил один веснушчатый громила.
— Да я не умею…
— Тут никто не умеет.
Через час Олег проиграл все имеющиеся деньги и бейсболку. Бейсболку с логотипом «Нью-Йорк янкиз» громила напялил на голову.
— Бошку давит.
— Это у тебя мозг прет, — подсказали ему.
— Вот и чувствую, — согласился громила.
После обеда подошел железнодорожный состав, и началась разгрузка вагонов. Громила работал на погрузчике, а остальные таскали товар на спине. Сначала Олег чувствовал себя неплохо, но с каждой новой ходкой ему становилось сложнее. Через два часа он уже едва мог двигаться и порожняком.
— Эк-ма! — сказал бригадир, — слабожильный попался!
Остальные грузчики тоже смотрели на Олега скептически.
— Я ничего, — сказал Олег, — после простуды просто.
— Хворый, — согласился бригадир и тяжело вздохнул, нахмурившись до такой степени, что глаза утонули в складках.
В конце смены бригадир расплатился с каждым наличкой. Олег сидел на табурете в углу, радуясь тому, что рабочий день иссяк.
— Это тябе, — сказал бригадир и положил в ладонь Олегу несколько купюр. Олег вперился в них взглядом.
— А что так мало?
— Кока ходок? — спросил бригадир.
— Я не считал… Сорок или пятьдесят.
— Я посчитывал. Тридесять две.
— Врешь! — сказал Олег.
Тут лицо бригадира разгладилось. Показались желтоватые зубы. Видимо, он улыбался.
— Докажь!
Олег огляделся. Остальные грузчики с выражением радостного ожидания наблюдали за этой сценой. Не хватало только ударить в ладони: «Просим! Просим!»
Олег сдался.
— Ладно. Пусть так.
— Хорош! — сказал бригадир и похлопал Олега по плечу.
Он уже стал собираться в обратный путь, как к нему подошел громила.
— Реванш?
— Не, — сказал Олег, — ну вас всех.
— Вечером суперигра. Ставки повышены.
— Не, — ответил Олег, но уже не так твердо.
— Давай! Отыграешься быстро.
Олег с мольбой посмотрел на дверь. Дверь молчала.
— Ну, может, пару конов…
Спустя два часа Олег вышел с товарной станции без денег, с ободранной щекой. Это его саданул об стену кто-то из игроков, когда Олег стал возмущаться.
— Ничего, — сказал он сам себе, — завтра отыграюсь…
Но завтра он проснулся с ломотой во всем теле и с трудом добрался до чайника, чтобы глотнуть воды. Даже поворачивать голову больно!
Так с карьерой грузчика было покончено.
Позже Прокофьев попробовал себя еще в нескольких ремеслах. Устроился, например, поваром в ресторан быстрого обслуживания. Там ему в принципе нравилось, но менеджер оказался настоящей скотиной, будто из кино. На третий день Олег ему нахамил — и получил расчет. Чуть более длинной оказалась карьера продавца музыкальных дисков. Удивительным образом у него постоянно получалась недостача, его штрафовали, и однажды сумма штрафа превысила сумму выручки за день.
Дольше всего он продержался охранником. Ему даже хотели дать грамоту за то, что он задержал особо опасного преступника — Лиса, собирающегося похитить из магазина солнцезащитные очки. Но в итоге Олег загулял на дне рождения у своего приятеля Влада, проспал смену — и его уволили.
— А грамота? — спросил Олег, забирая вещи.
— Направим по почте, — сказал начальник смены, но Олег так ничего и не получил.
К концу лета он совсем разочаровался в работе и подумывал, лежа на диване, о том, как стать богатым и независимым быстро и навсегда.
Тут объявился его сводный брат. Он был его на десять лет старше, побойчее и говорливее. Они не виделись лет пять. За это время Денис успел посидеть немного в тюрьме, разбогатеть, обанкротиться, жениться, развестись и устроиться на хорошо оплачиваемую работу. Он позвал Олега в кафе, кормил и поил за свой счет, все рассказывая о том, как хорошо ему живется.
— Конечно, в тюрьме пришлось несладко, — говорил он. — С другой стороны, после тюрьмы везде хорошо. Даже в метро. Едешь — и просто кайф!
— А за что тебя посадили? — спросил Прокофьев.
— Завидовали, вот и посадили, — сказал Денис и заказал еще водки.
Потом он долго и показательно оставлял официанту большие чаевые. Официант смотрел на этот процесс безучастно и даже презрительно. Кафе называлось «Иволга».
— Слушай, — сказал Олег, выходя из заведения, — а у тебя не будет, случайно, двести-триста долларов в долг?
Денис присвистнул.
— А у тебя хорошая хватка… Зачем?
— Да так… Машину думаю взять.
— За триста долларов? Игрушечную?
— Настоящую. Есть тут варианты.
Денис, наверное, поймал кураж. Он достал тугой бумажник и отсчитал деньги.
— Бери, как заработаешь, отдашь.
Счастливый Прокофьев простился с братом и пошел к себе легкой походкой внезапно разбогатевшего человека.
Во дворе ему встретился Шеф. У Шефа можно было купить все что угодно. Даже то, что еще не изобрели. Шеф это моментально изобретал и продавал со скидкой.
— Нужна машина, — сказал Прокофьев.
— Есть неплохой «опель», — тут же подхватил эту идею Шеф. Права у него конфисковали, машина простаивала. Но «опель» стоил дорого. Впрочем, и за триста долларов нашлись варианты. Они прошли к гаражам и встали напротив ярко-зеленой в прошлом, вазовской «копейки». Кузов в нескольких местах проржавел насквозь. Бампера и зеркала отсутствовали. Колеса спущены. Внутри не хватало водительского кресла. Вместо него стоял обычный кухонный табурет.
Олег засомневался. Посмотрел на спидометр.
— И сколько прет?
Шеф пожал плечами.
— До ста восьмидесяти!
— А кресло где?
— Долго объяснять. Могу сделать скидку десять баксов.
— Колеса спущены.
— Ниче. Подкачаем.
В общем, они сторговались на двухсот восьмидесяти двух долларах.
— Откуда она у тебя? — спросил Олег, ощупывая кузов.
— Приобрел, — ответил Шеф, пожав плечами.
Машина, как ни странно, завелась. Три колеса подкачались сносно, но одно постоянно сдувалось.
— Заплатки потом на шиномонтаже у Ашота поставишь, скажешь от меня, тебе скидку сделают, — сказал Шеф, отсчитывая деньги.
— Ладно, — согласился Олег. — А документы?
— В бардачке. Доверенность можешь сам написать от руки.
Олег сел на табурет.
— И че? Можно ехать?
— Ты же пил!
— Я же немного… Да и протрезвел уже.
— Смотри сам.
Машина, дергаясь, как эпилептик, скрипя всеми узлами, выехала с места стоянки.
Шеф пересчитал деньги, разделил на три части и положил в разные карманы.
Прокофьев же, с трудом переключая передачи, кое-как выехал на проезжую часть. Предстояло объехать квартал и встать перед своим домом. Управлять этим автомобилем, сидя на постоянно съезжающем в сторону табурете, оказалось делом непростым. Кроме того, Прокофьев еще был пьян.
Улица выглядела пустой. Лишь у тротуара жались друг к дружке оставленные на ночь машины.
— Посмотрим, на что ты способна, детка! — сказал Олег. Он вдавил в пол педаль газа, и машина рванула с места, выдавливая из себя пронзительную ноту боли и отчаяния.
— Неплохо, — сказал Олег и нажал на тормоз. Но машина не замедлила ход. Олег снова нажал педаль, почувствовав холодок. Педаль будто провалилась в бездну, а машина продолжала ехать, словно Олег управлял каким-то другим механизмом.
Тогда Олег схватился за ручник, потянул его на себя, снизу что-то стукнуло, свистнуло, машина подскочила, руль вывалился из вспотевших рук Прокофьева, ударив его в грудь, автомобиль издал победоносный крик и рванул таранить припаркованные машины.
Удар получился сильный.
Олег долбанулся головой о лобовое стекло, по которому побежали трещины. Из-под капота пошел пар.
Он приходил какое-то время в себя, ошарашенно глядя по сторонам. Потом аккуратно открыл дверь и выбрался наружу. В доме по соседству зажглось окно. Но больше на улице никого не было.
Олег, почему-то пригнувшись, побежал в сторону.
Утром он проснулся с жестоким похмельем и огромной шишкой на лбу. Память о потраченных двухсот восьмидесяти двух долларах саднила куда сильнее.
Раздался звонок. Это был Денис. Голос его звучал сдавленно, будто звонили из-под земли.
— Как дела? — спросил он.
— Нормально, — сказал Олег, которому неловко было пересказывать историю владения автомобилем.
— Слушай, я вчерашний вечер так плохо помню…
— Да, мы перебрали немного.
Денис немного помолчал.
— Помню только, что я тебе денег в долг дал…
— Ну да, — сказал Олег, — спасибо тебе, брат. Разбогатею — верну.
Денис прокашлялся.
— Видишь, в чем дело… Деньги как бы были не совсем мои, я тут должен был товар из Екатеринбурга оплатить. И… В общем, погорячился немного. Я к тебе заеду, ты мне деньги отдай. Десятку можешь себе оставить, конечно…
Конец предложения Прокофьев уже не слышал. В его голове бил колокол.
— Денег нет, — сказал он тихо.
— Что?
— Нет денег.
— Как? Как нет?!
Олег сел на диван и принялся грызть ногти.
— Да видишь ли… Я тут себе машину вчера купил…
— Машину? Вчера? Как это ты успел?
— Долго объяснять…
На том конце провода началась буря.
— Слушай, нужно что-то делать! Тут серьезные люди, понимаешь? Меня на счетчик поставят. Это же Екатеринбург — криминальная столица Урала! Продавай машину…
Олег смотрел в зеркало и испытывал ужас.
— Нечего, — сказал Олег, — продавать.
Он повесил трубку и сходил на место аварии. Автомобиль уже отбуксировали. Куда? По крайней мере, подумал Олег, меня не застукали — уже хорошо. Он отыскал квартиру Шефа. Тот как раз выходил из душа и вытирал волосы.
— Откуда шишка? — спросил он.
— Долгая история.
— Ну-ну.
— Мне нужны деньги, — сказал Олег.
Шеф внимательно посмотрел на него.
— И сколько?
— Двести восемьдесят два доллара.
Шеф сел на кресло, на котором были раскиданы журналы.
— Не знаю, — сказал Шеф, — хочешь, я куплю твою машину за двести.
— Двести? Что-то маловато! Вчера она стоила двести восемьдесят два.
Шеф вздохнул и посмотрел в окно.
— Так это было вчера…
Олег тоже вздохнул и тоже туда посмотрел.
— Машины нет, — сказал он.
— А?
— Нет машины.
— Как нет?
Олег вкратце пересказал, что случилось. Шеф засмеялся.
— Ты идиот.
— Есть немного, — согласился Олег и попросил в долг.
— Я бы дал, — сказал Шеф. — Но с чего ты будешь отдавать? Где гарантии, что я получу свои денежки назад? Вот была бы у тебя машина…
Олег ушел, грустный, растерянный. Пришел домой. Солнце ярко светило в окно, заливая комнату. На полу шуршали тени деревьев, высаженных перед девятиэтажным «кораблем». Олег вошел в комнату бабушки и стал методично обыскивать каждый укромный уголок.
Деньги нашлись в гладильной доске.
— Хитрая бабка, — сказал Прокофьев.
Он отсчитал эквивалент двухсот восьмидесяти двух долларов. Потом подумал и добавил еще немного сверху. Доску поставил на прежнее место. Посмотрелся в зеркало.
— Бабка у меня крепкая. Еще лет пять точно протянет, — сказал он.
Шишка на голове пульсировала, словно сердце. Он быстро оделся и пошел на встречу с братом.
18. Подкидыш
Девочка стояла посреди игральной площадки и плакала. Плакала она беззвучно, ее плечи тряслись, по раскрасневшимся щечкам катились слезы.
На нее сначала не обращали внимания, хотя площадка не была пуста. Выходной, предобеденное время, мягкая осень. У качелей и в песочнице возились дети. Матери сидели в отдалении на скамейке. Кто-то разговаривал, кто-то молчал. Одна мамочка помогала шагать годовалому ребенку.
Девочка стояла и плакала, все занимались своими делами.
И вот в какой-то момент взрослые поняли: что-то не так.
— А чей ребенок? — спросила Лена, одетая в бежевый плащ. Она была без косметики, волосы убраны в хвост, лицо усталое.
Женщины переглянулись. Выходило — ничей.
Лена зашумела плащом, замахала руками.
— То есть как это — ничей? Кто-то же его привел?
Женщины снова переглянулись.
— Кажется, никто не приводил.
— Да-да. Наверное, сама пришла.
— Сама? Откуда?
— Может, из пятого дома…
— А это не Верина дочь?
Лена подошла к ребенку, нагнулась, подала платок.
— На, вытри слезы.
Девочка продолжала робко плакать и, казалось, совсем не обращала внимания на женщину.
— Вот дуреха, — сказала Лена и вытерла ей лицо.
Девочка от неожиданности успокоилась и посмотрела на нее так, будто Лена помешала ей исполнять важную, ответственную миссию.
— Ты чья вообще? — спросила ее тетя Лена.
— Мамина, — сказала девочка и надулась.
— А как маму зовут?
— Светлана.
— А где она?
Девочка пожала плечами.
— На работе, наверное.
— А где она работает?
И снова плечи быстро двинулись вверх, а затем медленно вниз.
— Что мне теперь с тобой делать? — спросила Лена и стала поправлять ребенку курточку, как будто производя формовку, что ли.
Девочка опять пожала плечами. Она не имела никакого понятия о том, что теперь с ней делать. Она вообще не хотела, чтобы с ней что-то делали. Она хотела домой.
— Ну, ты хоть где живешь? Здесь?
Девочка огляделась.
— Нет, — сказала она, — не здесь.
— А где?
— В доме.
Тетя Лена остановилась и внимательно посмотрела на девочку, которая тоже смотрела на тетю Лену с большим интересом.
— Так мы с тобой до вечера простоим… А где дом-то?
— Не знаю…
Тетя Лена привела девочку в порядок и даже заново заколола ей волосы. Теперь стало видно, что девочке года четыре и она миловидна, опрятна, одета неброско, но чисто. Значит, действительно потерялась.
— Если мама работает, то ты должна быть в садике, правда? — спросила тетя Лена.
Она подвела ее к той скамейке, на которой сидела. Достала из сумки маленький пакетик с апельсиновым соком и протянула девочке. Еще три-четыре женщины с любопытством наблюдали за происходящим, едва ли не вплотную обступив эту странную пару.
— Нет, — сказала девочка, — не должна. Со мной сейчас бабушка сидит.
— Бабушка! И где же она?
— Она ушла в больницу.
— А ты почему не в больнице?
Девочка допила сок и, кажется, очень расстроилась.
— Бабушка меня в больницу не берет. Говорит, мне там делать нечего.
— Это правда, — согласилась Лена, которая одной рукой шарила в сумке и старалась найти оставленное там печенье, нашла, подала девочке, та засияла, словно лампочка, и печенье взяла, тут же впившись в него зубами.
— И куда тебя бабушка отправила?
— Бабушка меня отправила к дяде.
— И как же его зовут?
— Дядя Стас, — сказала девочка с набитым ртом.
Люди, окружившие девочку, возбудились.
— Стас, кажись, Екимов есть, — сказали слева.
— Еще Стас в пятой парадной живет.
— И в желтом доме, за аптекой…
— А у меня свекра Стасом зовут…
В общем, все стали перебирать известных Стасов. Оказалось, это распространенное имя. Лена внимательно следила за реакцией девочки. Но ни Стас Екимов, ни Стас из желтого дома никакой реакции у девочки не вызвали.
— Как же ты потерялась? — спросила тетя Лена.
— Мы гуляли, гуляли. Потом он сказал, что скоро придет. Ушел. Я ждала его, ждала. Потом стала звать: дядя Стас! Дядя Стас! А его все нет… Ну я и пошла.
— И долго ты шла?
Девочка снова пожала плечами.
— А у вас есть еще печенье?
Тетя Лена вздохнула и опять полезла в сумку.
— Надо ее в милицию, — сказала Лена.
— Не надо меня в милицию, — сказала девочка.
— Почему?
— Боюсь…
— Не нужно милиции бояться. Милиция у нас хорошая.
— Меня ругать будут.
— Не будут. Я тебя в обиду не дам, — сказала Лена.
Все женщины с ней согласились. Действительно, куда еще ребенка? Только в милицию.
Лена собрала вещи, попросила присмотреть за ее сыном (Артем увлеченно ковырялся в песочнице) и пошла в опорный пункт. Там сидел, пыхтя и отдуваясь, участковый Петров. По кабинету увлеченно носились две мухи, у которых, наверное, было ралли или что-то в таком роде. Когда Лена вошла в это небольшое, тусклое помещение, оклеенное засаленными советскими обоями, Петров оживленно говорил с кем-то по телефону, но, увидев женщину, смутился.
— Вам что надо? Дел по горло. Зашиваемся.
— Вот мое дело, — сказала Лена и показала на девочку, старавшуюся не выходить на передний план.
— Честно, не до вас сейчас, — сказал Петров, как-то не придавший девочке значения.
— Не до нас! — Лена даже топнула ногой, чего с ней обычно не происходило. — Не видишь, ребенок потерялся!
Петров почесал лоб, но смягчился.
— В смысле — потерялся?
— В смысле прибился к площадке. Плачет. Где живет — не знает.
Участковый вздохнул.
— Вот дела…
Он встал из-за стола, разгоняя сигаретный дым, подошел к парочке, присел, чтобы посмотреть девочке в глаза. Девочка увидела человека в форме и расплакалась.
— Чё плачет? — спросил он.
— Так… Испугалась.
— Я же не страшный!
— Ну-ну.
Петров принял вертикальное положение.
— Ладно, — сказал он, — сейчас дадим запрос. Посидите пока.
Лена отошла в сторону, присела, Петров начал копаться в бумагах, стараясь что-то отыскать среди этой беззаботности.
В кабинет влетел второй участковый, фамилию которого Лена никак не могла запомнить из-за ее труднопроизносимости. Он влетел и смачно выругался. Петров его осадил.
— Ой, — сказал второй участковый, — твою мать… извините то есть.
— Ничего, — сказала Лена и бросила взгляд на девочку, которую эта речь нисколько не смутила.
— Че с рацией? — спросил второй участковый.
— Барахлит, — ответил Петров.
— А жаль. У нас жмурик, между прочим.
Петров как-то вдруг загрустил.
— Как жмурик? Где? День ведь…
— В двадцать третьем доме. Между этажей. Наш старый клиент. Зуб.
— Зуб? Вот это да… Допрыгался. Что с ним?
Второй участковый пожал плечами.
— По ходу, вмазаться зашел — и…
Петров вздохнул и вытер пот со лба.
— Зубов! — вдруг подала голос из угла девочка.
— Что? — спросили хором участковые.
— Такая у моего дяди Стаса фамилия… Я вспомнила! Зубов!
Девочка улыбалась, радостная, и не замечала, какой тьмой покрываются лица взрослых.
19. Уже падают листья
Денис Самойлович — тонкая душа. Летом каждую субботу в десять часов утра он открывает окно и включает граммофон, купленный еще в 1982 году в рассрочку. По двору разливается чарующий голос Вертинского. Под эту музыку Денис Самойлович, закоренелый холостяк, делает уборку. На руках ярко-желтые перчатки. Если Глеб Палыч в этот момент находится на прогулке, то он делает неодобрительные замечания в адрес Дениса Самойловича. Но про себя.
Живет Денис Самойлович на первом этаже. Поэтому ему легко здороваться с каждым проходящим мимо человеком. Денис Самойлович недавно вышел на пенсию и улыбается всем подряд, надраивая до блеска свое окно.
— Здравствуйте, Денис Самойлович!
— Здравствуйте, Алла Семеновна!
Но когда мимо его окна проходит продавщица Раиса, чтобы выбить у забора пыльный ковер, Денис Самойлович почему-то тушуется, прячет глаза, старается поспешно скрыться в темноте комнаты, но как будто не успевает, остается. Что-то его задерживает.
Раиса тоже с ним не здоровается.
Пару лет назад у них был роман. Ну или как там это называется… Свои отношения они аккуратно скрывали от общественности. Но эта общественность — ничего от нее не утаишь. Все вышло наружу. И оба в этот момент почему-то сделали вид, будто это неправда. Они с таким жаром доказывали, что между ними ничего нет, что сами в это поверили. И как-то вдруг расстались. Просто разошлись в разные стороны. Он надеялся, что она позвонит, а она — что он. Потом ожидание шло уже слишком долго, и звонить стало некрасиво, затем — глупо, а после и вовсе незачем.
Они так больше и не сказали друг другу ни слова. Сталкиваясь во дворе, они делают вид, что незнакомы. Сплетницы считают, что это из-за большой обиды. Но никакой обиды нет. Наоборот — им хочется показывать свое равнодушие, они будто бы гордятся им.
Надрывается Вертинский…
Когда Раиса заканчивает чистку, сворачивает ковер и исчезает в подъезде, Денис Самойлович обрывает концерт, захлопывает окно, снимает перчатки.
Кажется, что других удовольствий в его жизни нет.
«Когда вы мне скажете слово, когда вы придете ко мне?» — поет Вертинский, но его уже не слышно.
20. Великое ограбление поезда
Однажды Дима Иванов пришел к Косте с тремя банками пива и, посмеиваясь, стал хвастать, какой богатый улов им достался. Говорил, мол, вчера ночью они пробрались на территорию пивного завода за городской чертой, у станции железной дороги, открыли вагон и вынесли пару ящиков.
Костя сначала не верил, но Дима был очень уж убедителен в подробностях.
— Ха-ха-ха, — говорил он, стряхивая пепел от сигареты в лестничный пролет, — как все гладко прошло! Без сучка и задоринки! Мы половину товара сбагрили Ашоту, а половину — вот распили. Да ты не стесняйся, бери… У меня дома еще завалялось.
Косте хотелось пива, но ему пришлось отказаться, потому что мама на него сердилась из-за плохих оценок в четверти, прилагать к ним еще пивной душок вечером в среду не стоило.
Правда, не стоило.
А вот Диме все равно. Он пил пиво, курил и смеялся. Его мама занималась своими делами, а отец лежал на диване пьяный и смотрел телевизор. Вставал он только затем, чтобы сходить в магазин за очередной порцией водки. Раньше он отправлял за ней сына, но Дима теперь редко появлялся дома.
Дима допил банку и понизил голос.
— Слушай, — сказал он, — мы сегодня опять на пивзавод пойдем. Там этих эшелонов — куры не клюют. А охраны ваще нет. Ты с нами?
Мысль показалась Косте интересной. Он представил бесконечные ящики с пивом. Представил деньги, которых так не хватало. Свежие банкноты хрустели в пальцах.
Вообще от неприятностей он старался держаться подальше с тех пор, как они залезли в школу, чтобы отомстить географу и написать на стене в его кабинете несколько ругательств, но их потом смогли обнаружить, дело передали в детскую комнату милиции, и у ребят были серьезные проблемы.
Для Димы это была не первая провинность, и его поставили на специальный учет. Теперь он вынужден был раз в неделю отчитываться у инспектора по делам несовершеннолетних. Дима этим даже гордился. Он шел в отдел милиции, как на работу, выпятив грудь. Во дворе его все уважали. Даже Шеф.
Дима так гордился собой, что однажды накинулся на Зуба и сломал ему нос. Зуб такого поворота событий не ожидал и ничем не ответил. Это было серьезное поражение, так пошатнуть свой авторитет… Бедняга Зуб! Он даже пошел к Шефу жаловаться, но Шеф его тормознул. Зуб к тому времени уже плотно сидел на наркотиках и раздражал Шефа. Дима Иванов ему гораздо больше нравился. «У парня есть потенциал», — говорил он. Сломанный нос Зуба был тому доказательством.
А потом Зуб как-то зашел в третью парадную, чтобы ширнуться, и уже не вышел…
— А вдруг милиция?
— Какая милиция? — Дима фыркнул. — Говорю же, охраны — никакой.
Костя сомневался.
— Да что ты мнешься? Бздишь? — спросил его Дима и подмигнул.
— Нет, просто…
— Да ты не стесняйся, говори… Я пойму.
Косте это надоело.
— Ладно, — сказал он, — где собираемся?
Стрелку они забили в одиннадцать часов перед магазином Ашота.
— Помнишь, — спросил Дима, — как мы за линию ходили пару лет назад?
— Помню, — сказал Костя, отчего-то краснея.
— Пивзавод прямо перед этим поселком сделали. Цветастый такой…
Костя очень нервничал, но пути назад не было. Иначе — неуважуха. В половину одиннадцатого он начал собираться. Старался все делать тихо, не шуметь. Но, как назло, задел плечом шкаф.
Вышла мать, поправляя халат.
— Куда это ты намылился?
— Прогуляться.
— Ты на часы смотрел?
— Надо сходить…
Мать посмотрела ему в лицо.
— Зачем?
— Так…
Костя заранее ничего не придумал и теперь старался быстро-быстро сообразить. А врал он плохо.
— Да встретиться надо, книгу забрать.
— Какую еще книгу?
— Да по Древней Греции, я Диме почитать давал. Мифологию…
— Дима теперь книги читает?
— Иногда…
Мама опять посмотрела на Костю, и, наверное, ей все стало ясно.
— Никуда ты не пойдешь, тоже мне — мифотворец! — сказала она, сделав шаг вперед. Голос чуть дрожал, но вид у нее был самый решительный.
— Мам, ну действительно надо…
— Я сказала, не пойдешь! — вдруг резко крикнула она. Обычно она так не делала. Сама испугалась и теперь изумленно смотрела на Костю. — Дома сиди! — вновь сказала она поспокойнее, — двойки исправляй.
— Но, мама.
— Только через мой труп! — сказала она и закрыла собой дверь. — Тут по телевизору такие страсти показывают… Нечего!
Костя в этот момент ощущал что-то вроде раздвоение сознания. Одна часть его бесилась от собственной беспомощности и желания уйти, а другая ощущала облегчение — участвовать в сомнительном мероприятии не придется.
Он постоял еще немного перед дверью, плюнул и ушел в комнату. В ту ночь ему не спалось.
А наутро он узнал новости.
Ночью парни действительно ходили на пивзавод, Дима вместе с Бегловым и Стасюком. Только на этот раз их ждал наряд милиции. Как только они разгрузили вагон, подъехала машина, перерезавшая им путь к железнодорожным путям. Троица разбежалась в разные стороны, побросав пиво на землю. Только Дима успел сунуть в карманы несколько банок.
Дима бежал быстро, но милиционеры тоже попались бегающие, а не штабные крысы.
— Стой, стрелять буду! — крикнули Диме в спину.
Дима слышал этот окрик, но продолжил бег. Во-первых, потому что был испуган до чертиков, а во-вторых, потому что успел подумать, у преследователя духу не хватит выстрелить.
Но, как назло, ему попался опытный служака. Он дал предупредительный выстрел. Дима бежал. Тогда милиционер присел на одно колено, прицелился и выстрелил из табельного оружия Димке в ногу. Выстрел удался. Пуля, пущенная с такого расстояния, перебила коленную чашечку. Потом хирурги что-то там сделали не совсем правильно, и Дима на всю жизнь так и остался хромоногим. А жаль, он подавал неплохие надежды в футболе…
Беглов, словно оправдывая свою фамилию, смог улизнуть через капустные поля, а вот Стасюку тоже не повезло. Его догнали, повалили на землю и как следует отоварили.
Он и раскололся на допросах, а ведь Дима молчал, как шпион, и даже знаменитый пыточный сейф его не сломал. Не хотел выдавать Беглова.
Стасюка отпустили, и ему пришлось переехать жить к бабушке. Во дворе ему угрожали расправой. Беглову не было еще шестнадцати, и все, что с ним смогли сделать, — поставить на учет. Адвокаты Димы предлагали его родителям откупиться, но у них не нашлось необходимой суммы. Да они и не особенно искали.
К счастью, судья попался адекватный. Дима получил условный срок.
Впрочем, через три года он погорел на другом деле и все равно сел. Но это только через три года. А три года — это много. Это почти тысяча дней!
21. Буря
У Влада худое и темное лицо. На плече синеет недоделанная татуировка. Косте запомнилось, что на ней изображен ангел. А Дима Иванов думает, что скорпион. Наверное, Дима прав. Разве в тюрьме колют ангелов?
Влад сидел дважды. Первый раз по малолетке. Эта колония считалась неприятным местом. Для Влада же она стала чем-то вроде загородного лагеря с усиленным режимом охраны. Он занимался с учителями, научился делать из хлебного мякиша четки и поднимать от груди штангу в восемьдесят пять килограммов. Он стал взрослее, увереннее, злее и приобрел отвращение к сублимированной лапше.
Когда вышел на свободу, казалось, жизнь начнется заново. С чистого листа. Но спустя месяц его снова посадили. На этот раз уже как взрослого. Более того, теперь Влад считался рецидивистом.
За месяц Влад много чего сделал. Он участвовал в шести драках, одна из них — самая лютая — с азерами. Вместе с подельником обнес две квартиры. А в третью они успели только забраться, но сработала сигнализация. Ребятки это вовремя обнаружили и еле успели выбраться, побросав барахло.
Особой лихостью тогда считалось поймать частника, доехать из одного пункта в другой и не заплатить ему под каким-то предлогом. А предлог был самый простой: крутые парни не платят. Крутые парни все получают бесплатно. Влад считал себя крутым, очень крутым парнем. Частникам он никогда не платил. Они смотрели на него с ненавистью, но ничего не могли сделать. Пожалуй, только азеры не спустили бы это дело на тормозах, но Влад на машинах с черными принципиально не ездил. Да они и не останавливались по сигналу людей, вроде Влада.
Береженого кто-то там бережет.
В общем, месяц Влад куролесил, пока оперативники не вышли на его подельника через скупку, куда тот относил добытую технику. Подельник оказался ненадежным и Влада сдал, хотя это было глупо — ведь за групповое ограбление дают больше. Подельник этого не знал — был молод и впечатлителен. Когда здоровенный опер с кабаньим упорством засовывает твою голову в сейф, а потом фигачит по нему железякой, тут будешь искать компромиссы с совестью.
Влада быстро свинтили у ночного клуба, куда он приехал на пойманной с руки «девятке».
— Слышь, — сказал Влад водиле, — я тебе платить не буду, потому что у тебя машина — г… Понял?
Водитель посмотрел на Влада и все понял. Лицо его приняло тупое выражение безысходности. Он отвел взгляд.
— Смотри, мужик, — сказал водила, — допрыгаешься.
Влад усмехнулся, открывая дверь.
— Я тебе не мужик.
Когда раскабаневший опер вдавил его голову в асфальт, Влад подумал на водилу: «Накаркал!» И такая злость его взяла и обида, что хоть вой.
Ему дали шесть лет, и на нем вроде как поставили крест все в округе. Освободиться он должен был в двадцать четыре года. Это значит, что за решеткой он провел большую часть сознательной жизни…
Костя часто видел его маму в то время, хотя был маленький и не знал, что ее сын в тюрьме. Она — невысокая, сгорбленная женщина с некрасивым лицом. Впрочем, она угощала его и других пацанов конфетами. Своего отца Влад не знал. Его мама работала медсестрой, и денег у них в семье не хватало.
Второй срок изменил его. Как ни странно, в лучшую сторону. Влад стал читать книги. Выписал самоучитель по английскому языку. Просил с передачами присылать ему «какую-то живопись». Бегло прочитал Ницше. Бросил на три месяца курить. Ходил некоторое время в лагерный храм. В общем, искал себя.
Даже внешне он стал другим. На лице, где раньше все видели затаенную злобу, теперь расплылось выражение горькой грусти и спокойствия.
Его освободили на полгода раньше, весной. Летом он сдал вступительные экзамены в институт культуры, на заочное отделение. Школу он до этого окончил экстерном, в тюрьме. Устроился на работу слесарем в автомастерскую. Улыбался. Его мать тоже улыбалась, хотя оставалась все той же сгорбленной, преждевременно стареющей женщиной.
В сентябре он стал учиться, познакомился с девушками. С одной у него завязались отношения. Ей едва исполнилось восемнадцать. У нее были стройные ноги и маленькая грудь.
Вскоре они переехали к нему в квартиру. Стали жить вместе. Он, она и его мать. Мать улыбалась все реже и реже. Ей вообще не очень нравилась эта идея. Девушка Влада стала часто ссориться с матерью. Его это угнетало, и он ссорился с обеими. Вскоре их жизнь стала просто невыносимой.
Тогда девушка собрала вещички и ушла.
Влад расстроился. Конечно, тогда он и запил. Перестал посещать лекции, даже на работу в автомастерскую приходил время от времени. В ноябре его рассчитали. Начальник сказал, что он уволен. Влад не сильно расстроился. Он был пьян.
В тот год снег выпал рано. Уже в начале ноября на тротуарах лежали сугробы. Город выглядел темным и заброшенным.
Со старыми друзьями Влад почти не общался. Зато сошелся с Олегом Прокофьевым. Им двоим было о чем горевать. Кроме того, их объединяло общее прошлое: они учились вместе.
Теперь они вместе ходили на дискотеку.
Дискач считался единственным доступным развлечением. Если не считать футбол и нелегальное катание на товарняках. Ближайший работающий кинотеатр находился в пятнадцати километрах. А на футбольном поле кто-то сломал одну из штанг, и ворота теперь стояли перекошенные, как безногий ветеран войны.
На дискотеке было шумно и дико. Влад и Олег обменивались новостями.
— Как наши поживают? Как Шеф? — спросил Влад.
— Так он в милиции работает.
Влад нервно засмеялся.
— Как в милиции?
— Да после армии. Ему вроде дядя посоветовал. Он лейтенантом должен стать, ну или как там это у них…
— Зуб умер?
— Не без этого.
— А из баб кто остался?
— Да никого. Даже Ленка — и та с бывшим мужем сошлась.
Влад молча выпил.
— А в остальном?
— Да все как всегда. Ничего не меняется. Вообще ничего. Как жили, так и живем. И будем жить. А как иначе?
— Ну да, — согласился Влад, — будем.
Друзья напились. Но на дискотеке в этот вечер им не понравилось. Наверное, мало девушек. Или музыку ставили дурацкую. Олег пару раз просил диджея поставить Guns’n Roses, а тот, как назло, заводил Наговицына. В общем, они ушли и сели в машину к частнику.
— Домой, — сказали они.
— Куда? — спросил частник.
Они назвали адрес.
Красная «семерка», пробуксовывая, выехала на проспект.
Влад ехал и смотрел в окно. Начинался густой снег. Снежная буря. Он чувствовал себя плохо. Внутри копошилось нечто неприятное. Вспоминались годы, проведенные в тюрьме: такой же снег, темень, пустота…
— Приехали, — сказал частник, — двести рублей.
Олег потянулся за кошельком. Влад остановил его.
— Ты офигел, — сказал он частнику, — тачка старая, бензином воняет, а просишь двести. Мы тебе вообще ничего не заплатим!
Частник напрягся. В куртке цвета хаки и черной вязаной шапке он был похож на рыбака, забывшего удочки. Такой же кряжистый, бородатый, лицо красное.
— Вы че, ребята? Обнаглели?
— Это ты обнаглел! Да и где ты тут ребят увидел?
Влад открыл дверь и собирался уже выходить. Частник положил руку ему на плечо.
— Погодь-ка, браток.
Влад повернулся и не увидел, а почувствовал, что у водилы в руке нож.
И нож собирались пустить в дело.
Водила со звериным рыком несколько раз ударил его в грудь и в живот и бил еще куда-то, несмотря на то, что Влад выставил вперед руки и пытался отмахнуться от жалящего лезвия. Не получалось, а водила все бил и бил, бил и бил.
Олег сидел на заднем сиденье и от ужаса не мог шевелиться. Он сидел и смотрел, как его друга превращают в решето. А что было делать? Олег не привык к такому. Да и продолжалось это недолго. Пару секунд от силы.
Но все было как в замедленной съемке, поэтому он отчетливо запомнил и потом пересказывал всем, как Влад со стоном медленно-медленно вываливается в раскрытую дверь. А водитель также медленно, как робот или какой-то механизм, поворачивается к нему.
— Вы думали, я терпила какой?! А?! Я вам не терпила тут, с…! Я десятку строгача отмотал! — закричал он, и Олег, кажется, разглядел на его лице слезы. И то ли эти слезы, то ли его крик вывел Олега из ступора… Он стал искать ручку двери, нашел, нажал — сработало! Он почувствовал, как что-то сильное ударяет его в спину, и в руку, и в плечо. «Кулаком бьет», — промелькнула мысль. Все-таки кулаком лучше, чем ножом. Никакой боли он не почувствовал.
Олег выпал из «семерки» и стал отползать в сторону. О Владе он не думал, себя бы спасти. Ему все казалось, частник выскочит из машины и понесется за ним, как Фредди Крюгер или еще какой злодей из фильмов ужасов.
Но он услышал, как пробуксовывают колеса в снегу, и, посмотрев назад, увидел, как машина разворачивается на проспекте, а пассажирская дверь мистически захлопывается сама.
На бешеной скорости «семерка» унеслась в темноту брошенных улиц.
А Олег с Владом остались.
Олег постарался встать, поскользнулся, бухнулся в снег лицом, потом снова стал вставать.
Черное тело друга лежало в паре метров.
Пошатываясь, Олег все-таки смог устоять. Ноги разъезжались, с трудом держали его, хотя под ногами вроде бы льда не было.
Он сделал несколько шагов и упал перед Владом. Он стал трясти его и что-то кричать, но сам понимал, что Влад мертв. Лицо у него уже стало неживым. И снег ложился ему на веки, как греческие медяки.
Надо было что-то делать. Вызывать «скорую»? Ждать ментов? Вокруг была только пустота и снег.
С трудом Олег поднялся — и вдруг почувствовал странную, ноющую боль, которая становилась шире и шире, как будто раскрывался закрытый до того лаз. Что-то текло по руке. Он потрогал плечо, руку. Больно. Провел по спине. Липко. Тепло.
Он поднес ладонь к глазам, чтобы увидеть — что это, хотя сам уже все понял. Сначала даже не верилось — «ведь он бил кулаком!» А потом стало ясно, да не кулаком он бил, а все же ножом… Ножом.
Он почувствовал пустоту в животе. Как будто там ничего нет. Как будто там кончается сам он. К нему пришло тупое понимание состоявшейся катастрофы.
Боль была яркая, пульсирующая, и она становилась все отчетливей. Как будто в животе у него есть зубы, и все они в один момент заболели.
Олег знал, нужно дойти до дома. Тут уже недалеко. Его район! Еще полквартала пройти. Там будут люди, может, кто-то не спит ночью. А может, и до квартиры успеет добраться. Вызвать «скорую». Или еще что-то. Не может ведь все быть так глупо, так никчемно… Жаль, бабка полгода назад умерла, она бы знала, что делать…
Бабка, бабка…
Вспомнилось, как нашел ее дома. И как звонил родственникам. И как вез на старом пазике в родное село, где были похоронены ее сестры. Как все плакали на похоронах. А денег почти не было. И как напился. И как заснул в канаве.
Бабка, бабка…
Олег шел и шел. Кровь капала на снег. Ему становилось невыносимо больно, и он падал, падал, но вставал и шел, бормоча себе под нос какие-то слова.
Он почти не помнил себя. Валил крупный ноябрьский снег.
22. На районе
На детской площадке стояла беседка, заваливающаяся набок. Называли ее почему-то избой — что-то ведь действительно было в ней курьеножечное. Местные версификаторы также употребляли напрашивающиеся рифмы. Это считалось остроумным.
Кто-то поставил стол, и там по выходным резались в домино, причем в несколько смен.
Однажды беседка совсем завалилась, сидеть в ней стало опасно. Последним тонущий корабль покинул Глеб Палыч. А дядя Вадик разобрал остов беседки на дрова и увез на дачу. Ну не один, конечно. Нашлись завидующие соседи — пришлось делиться. А вот Лена его отчитала.
— Что ж ты, бессовестный, беседку сломал? Где теперь детям сидеть?
— Пускай дома сидят, — бросил дядя Вадик.
— Как тебе не стыдно! — сказала Лена и заплакала, тихо, беспросветно.
Дядя Вадик растерялся. Стал ее успокаивать.
— Ну ты это, Лен… Ну не надо, а… Я же это, по-доброму.
Лена подняла голову и не грубо, а как-то по-особенному легко сказала: «Ирод…»
— Стараюсь, — ответил дядя Вадик.
Площадка сразу опустела. Стоявшие в углу деревянные конструкции, которые когда-то были остовом большого деревянного корабля, построенного здесь так давно, что никто уже и не помнил когда, разломали Костик с Димой. Диме при этом был интересен сам процесс, а Костик стыдился и бесчинствовал за компанию. Рыжий тоже при этом присутствовал, но стоял в сторонке. «Если что, — думал он, — побегу в сторону общаги — не поймают», но бежать не пришлось, никого не было.
После этого на площадке долго ничего не появлялось. Только по углам еще оставались гниющие скамейки. Летом в хорошую погоду там восседали старушки, похожие на важных, любопытных птиц, и щебетали. Зинаида Петровна — громче всех.
Когда скамейки сгнили, на площадку пришел депутат в сопровождении помощников и долго-долго слушал их жалобы.
— Это все хулиганы, которые уроки прогуливают, — говорили старушки.
— Хулиганов не держим, — огрызалась директор школы Светлана Игнатьевна, сопровождавшая депутата.
— Че за шухер? — спросил у толпящихся Харитонов. Его замшевые штиблеты были напялены на босу ногу, спортивные штаны — дырявые и грязные, зато рубашка — белоснежная. Он особенно ею гордился. Это его мама, с которой он жил, так о нем заботилась. Почему-то она считала, что пока сынок ходит в отпаренном — у него есть шансы куда-то пробиться. Харитонов, наверное, и сам об этом думал. Когда у него спрашивали: «Как дела?», он, немного смущаясь, отвечал: «Да вот, пью…» Подразумевалось — пока пью, ну а потом… Потом, правда, все не наступало.
Харитонову объяснили, что депутат хочет выделить деньги на ремонт площадки.
— Лучше бы он деньги мне на опохмелку выделил, — съязвил Харитонов.
— Будут выборы, может, и выделят, — сказал дядя Вадик. Он пришел из гаража и вытирал руки о тряпку, которая была еще грязнее рук.
Чуткая до митингов, спустилась взбудораженная Алла Семеновна. Переваливаясь с ноги на ногу, как Винни-Пух из советского мультика, она подошла к депутату.
— Товарищ депутат, — начала она, и депутат изобразил на лице такое участие, что Алла Семеновна тут же к нему прониклась. — В общем, ситуация такая, докладываю: собаководы совсем обнаглели, ходят здесь и ходят, а собаки их гадят и гадят. Вот прямо здесь, под ногами.
И она для убедительности стала показывать на ноги депутату, а депутат, изменив выражение лица на брезгливое, стал озираться и осматривать подошвы ботинок — не уловил метафоры.
— Сделай что-нибудь, очень тебя прошу, — сказала Алла Семеновна, промокнула платком глаза и добавила: — родненький…
— Постараюсь, — сказал депутат. Жестом он подозвал к себе помощника, похожего на барсука или енота в костюме.
— Запишите, — строго сказал депутат.
— Что записать?
— Запишите: гадят.
— Так и записать?
— Да.
Помощник записал. Депутат задумался.
— Может, на этом месте зону для выгула собак обустроить?
Но тут уже взъелись матери, которым нужно было гулять с детьми. Они едва не накинулись на бедного депутата, словно фурии, и тому пришлось согласиться. Зону для собак сделали в другом месте, за садиком.
До выборов было еще долго, поэтому на площадке ничего не менялось. Раиса по выходным выбивала ковер, повесив его на ограду детского сада. Это был сакральный ритуал, мешать которому никому не позволялось. Тук! Тук! Тук! — разносился по всему двору строгий ритм. Только Ильич высовывался из окна и по привычке костерил демократов. Но Раиса принималась стучать еще оживленнее, и Ильич сдавался. Однажды ее дочь Светка взяла котенка, и тот обгадил диванные подушки — причем диван был новый, красивый, узорчатый. Расстроенная Раиса вынесла их на площадку — проветрить. Оставила на пять минут, и когда вернулась, подушек уже не обнаружила.
— Ну что за народ? — жаловалась она своей подруге в магазине, — даже ссаные подушки — и те стырили…
Однажды работа на площадке закипела. Там поставили новые скамейки, качели, песочницу и даже что-то вроде полосы препятствий. А главное, воссоздали беседку! На открытии собрался весь двор. Люди из ЖЭКа вытащили магнитофон, подсоединили колонки — и полилась музыка. Все радовались и веселились. Настроение действительно было праздничное. Денис Самойлович высунулся из окна. Даже грустный Синицын прибрел на звук, стоял в толпе и улыбался. Пришли учителя. Галина Львовна и Дмитрий Юрьевич старались не смотреть друг на друга, молчали. Иван-дурачок блуждал со своим псом возле деревьев, стараясь держаться на отдалении от Аллы Семеновны. Кирилл Линкович с отчимом проходили мимо и тоже задержались.
Бдительный участковый Петров улыбался сквозь усы и по-гусарски ухаживал за молодыми мамами. Когда в толпе объявился почесывающийся Лис, он тут же подозвал его к себе.
— Смотри у меня, — сказал он Лису и строго посмотрел на него, ожидал, значит, бардака.
— Я как гражданин, — сказал Лис.
— Вали отсюда, гражданин, — сказал Петров.
Лис всхлипнул носом.
— Дайте я хоть шарик дочке возьму… — сказал Лис и потянулся к связке синих и красных шаров.
Петров отстранил Лиса своим могучим корпусом и достал ему шарик собственноручно.
— Знаю я тебя: захочешь шарик взять, а стыришь дюжину.
— Злой ты, — сказал Лис и ушел.
Когда перерезали красную ленту, все они долго аплодировали сами себе и много фотографировались. Только Ксюша не стала, у нее против этого предубеждения.
Площадка зажила новой жизнью. Краска поблескивала на солнце. Но потом пришла осень, гулять на площадке перестали, а забившийся как-то в беседку Олег Прокофьев — чтобы переждать дождь и перекурить достал из штанов черный маркер и написал одно словцо сразу в трех местах, причем разным почерком. Правда, порадоваться не успел: мимо проходили Шеф с Зубом, и Прокофьеву пришлось драпать от них через детский сад. Он бежал долго и скрылся в квартире у Влада.
Дело его не кануло в Лету. Главное — положить начало! Новые надписи стали появляться чуть ли не каждый день. Сломались качели. Кто-то утащил в неизвестном направлении скамейки. И лишь одну, на которой спал упившийся в ноль Морозов с привязанной к ноге собакой, оставили.
Беседку доломали Беглов со Стасюком.
— Что-то скучно, — сказал он и со всей силы ударил ногой по деревянной опоре, она хрустнула. Тут понеслось!
Спустя две недели площадка вновь стояла голой, как лес осенью.
Недавно я случайно оказался на районе. Занесло по дороге.
«Вот моя деревня, — думаю, — вот мой дом родной».
Вышел из машины, прошелся. Все какое-то прореженное, маленькое, ненастоящее. И площадка, та самая площадка — ну в два, а то и в три раза меньше. Есть двое качелей, одни нормальные, а вторые — без седла. Песочница есть, правда, песка нет. Наконец, какая-то цветастая многоугольная беседка. Не беседка — а постмодернизм! Выглядит неплохо. А в углу, конечно, то самое слово, но написанное не черным, а люминесцентным маркером. Блестит. И еще одна надпись, вроде бы знакомая: «Если ты не голубой — нарисуй вагон другой».
Я пошарил по карманам, нашел ручку, пририсовал. Получилось кривенько — не вагон, а самосвал какой-то. Но и так сойдет.
Выдохнул. Вроде полегчало.
«Разобрал бы тебя на доски, как дядя Вадик, да ты пластмассовая», — сказал я беседке.
А беседка мне ничего не ответила.