Константин Маркович Комаров родился в 1988 году в Свердловске. Поэт, литературный критик, литературовед.
Выпускник филологического факультета Уральского федерального университета им. Б.
Н. Ельцина. Кандидат филологических наук (тема диссертации — «Текстуализация телесности в послереволюционных поэмах В. В.
Маяковского). Автор литературно-критических статей в журналах
«Новый мир», «Урал», «Вопросы литературы», «Знамя», «Октябрь» и др. Лауреат премии
журнала «Урал» за литературную критику (2010).лонг-листер
(2010, 2015) в номинации «Эссеистика». Лонг-листер
поэтических премий «Белла» (2014), «Новый звук» (2014), призер поэтических конкурсов
«Критерии свободы» (2014), «Мыслящий тростник» (2014). Участник Форума молодых писателей
России и стран СНГ в Липках (2010, 2011, 2012, 2014). Стихи публиковались
в журналах «Урал», «Гвидеон», «Нева», «Новая юность»,
«Волга», «Бельские просторы», «День и ночь», различных сборниках и альманахах, на
сетевом портале «Мегалит», в антологии «Современная уральская поэзия» и др. Участник
и лауреат нескольких поэтических фестивалей. Живет и работает в Екатеринбурге.
Прежде чем приступить к заданной теме, стоит определиться с
самим понятием «молодая поэзия». Кого считать «молодым поэтом»? Однозначный
ответ здесь вряд ли возможен. Возрастные планки при попытке определить
поэтическую «молодость» разнятся сильно, сторонники как «завышенных», так и
«заниженных» вариантов довольно аргументированны. И
все-таки в качестве рабочего ориентира возьмем, самую, пожалуй, традиционную и
устоявшуюся границу — 35 лет. Именно этот возраст является предельным для
премии «Дебют»1 (и ряда других премий, в том числе зарубежных),
именно он является определяющим для приглашения на Форум молодых писателей
России и стран СНГ в Липках. Таким образом, в современном литпроцессе
«молодость» заканчивается именно в тридцать пять. Вспоминаются и слова Бахыта Кенжеева, сказавшего
однажды, что, по его мнению, в сегодняшних условиях переизбытка подавляющей
сознание разнообразной информации, от которой ни спрятаться, ни скрыться,
обрести свой голос, свою интонацию, определяющие поэта как творческую единицу,
раньше тридцати пяти лет практически невозможно. Это звучит действительно
резонно и логично. При всей условности именно где-то в районе тридцати пяти
проходит граница между поэтической молодостью и зрелостью. Стартовать как
Пушкин или Рембо сегодня значительно сложнее. Не та социокультурная
ситуация. Впрочем, возможности появления юного гения это отменить, конечно, не
может. Не стоит также забывать, что, как сказал один поэт, начинающих поэтов не
существует. Либо начал, либо не «начал», а если уж «начал» — то уже не
«начинающий»… И все же так или иначе мы упираемся в тридцать пять.
Для начала пара отправных точек. Во-первых, взвешенное
суждение поэта Юрия Казарина: «С точки зрения качества поэзии, никакой разницы
нет — написано молодым поэтом, среднего возраста или пожилым. Потому что поэзия
— это некая константа необычного, может быть, даже самого эффективного способа
познания действительности. Стихотворение, в любом возрасте написанное, может
быть высокого, среднего или ниже среднего уровня. А вот с точки зрения энергии
— у молодых стихи более энергичны. У них, видимо, бьет энергия биохимическая,
мышечная. Это всегда сказывается на формальной организации стихотворения — ритм
более напористый, более отрывистый, рифма более интересная, более свежая. А еще
одна любопытная деталь, в которой молодые, как ни странно, сходятся с пожилыми — и те, и другие занимаются прямоговорением»2.
Во-вторых, в крайне интересной и глубокой аналитической
статье о современной поэзии Игорь Шайтанов высказал довольно безапелляционный
тезис: «…среди тех, кто пишет и публикует стихи в возрасте
моложе пятидесяти имен нет, есть колебания стиля»3.
Попробуем, оттолкнувшись от этих высказываний, «просканировать» на предмет
поэтической состоятельности подборки стихотворений авторов до 35 лет
(включительно), опубликованные в «толстых» журналах в 2015 году. Для этого
обратимся к основному корпусу «Журнального зала» в силу очевидной
репрезентативности представленных в нем изданий4.
Разумеется, и в журналах «второго ряда» ЖЗ, таких, как «День
и ночь», «Дети Ра» и др., а также на евразийском журнальном портале «Мегалит»
и других вполне статусных ресурсах, вроде «Literraтуры»,
можно найти интересных авторов и показательные стихи, но вряд ли они серьезно
скорректируют общую картину, да и объем статьи при этом раздуется непомерно,
что не пойдет ей на пользу.
Прежде всего взглянем на
количественный показатель (первый и, пожалуй, последний чисто объективный критерий
в наших разысканиях). Нельзя сказать, что подборок молодых поэтов в
рассмотренном корпусе журналов — много. В среднем — это примерно одна подборка
на два номера или на семь-восемь подборок «старших». При этом очевидна
различная политика того или иного журнала по отношению к молодым поэтам: так на
страницах «Урала» и «Невы» они представлены довольно широко, тогда, как,
например, в восьми номерах журнала «Октябрь» не представлено ни одного поэта,
родившегося после 1980 года. Журнал «Волга» явственно тяготеет к авторам
авангардно-экспериментального толка, а «Знамя» ориентируется на участников
своего семинара на форуме в Липках.
Оставим за рамками данной статьи безбрежные вопросы о том,
что вообще «возраст» значит в поэзии, насколько влияет на нее, и попробуем,
прекрасно понимая неблагодарность такого занятия, сгруппировать представленных
в журналах молодых поэтов в несколько когорт, лишний раз
оговорив понятную условность и субъективность такого деления, проницаемость
границ между выделенными группами, уязвимость выводов и обусловленную жанром
обзорной статьи неизбежную поверхностность суждений.
Знакомящие
быт с бытием
В журнале «Арион» (№ 1)
опубликовано два стихотворения екатеринбургского поэта Александра Дьячкова (1982 г. р.)5. За стихами Дьячкова всегда видна их биографическая основа, они
неизменно «примагничены» к судьбе автора, проще
говоря, прожиты и пережиты. Он пишет как бы перед лицом бога, но создает не
«православную поэзию» в ее ортодоксальном понимании, а духовную (от слова —
«дух) лирику, на равных исполненную смирения (не заемного, но выстраданного),
зрелого приятия жизни и скрытого экзистенциального драматизма: «Спасибо,
Господи, за грязную весну, / разбитую, как первые кроссовки, / за русский
катехизис — за шпану, / избившую меня на остановке».
Дьячков успешно работает в рамках своеобразной поэтики «благотворного излома».
Основной, религиозный по своей сути «мессадж» этих стихов бытийно
достоверен, потому что под ним в прямом смысле «струится кровь». По словам Ю.
Казарина, Дьячков «обладает редким даром соединять социальное,
внешнее, грешное, пошлое и грязное с бытийным, духовным и провиденциальным. И
синтезатором двух таких разноприродных сущностей является боль»6.
Избрав подобную стратегию, довольно трудно не сгинуть в плоскую публицистику,
однако поэт этого виртуозно избегает, вызывая читательское доверие и
готовность к сотворчеству.
В схожей тональности написаны и стихотворения Ксении
Толоконниковой (1981 г.
р., «Знамя», № 7): тот же напряженный разговор с богом, те же поиски выхода на
свет из сумрачных душевных блужданий, то же плотное и выстраданно-благодарное
взаимодействие с внешним миром (в котором поэт прозревает тонкие нюансы),
обеспечивающее чисто духовным интенциям лирическую конкретность: «Я не
боюсь. Иду не так / и не туда. Но, между прочим, // совсем другая темнота /
сегодня ночью». Одно, особенно показательное, стихотворение хочется
привести целиком — здесь поэт ненавязчиво расшатывает устоявшуюся семантику
рифмы «твердь-смерть», рифмуя «твердь», напротив, с бессмертьем», и дает нам
точную и полновесную картину жизни души, ее поисков, неизбывной и мучительной диалектики
вещного и вечного, тактильно точное описание первооткрытия
мира. А именно освоение мира заново во многом является метасюжетом
поэзии как таковой.
полу-stanza № 2
Еще
микстура на губах
не
обтерпелась, не обсохла,
еще
весь день как бы впотьмах,
спросонок,
путаясь в шагах,
по
дому бродишь; ладишь плохо
с
кофейником и утюгом,
с
определенностью и твердью,
с
дверной пружиною тугой.
Со
всем, что не берут с собой
в
побег, в изгнание, в бессмертье.
Предметное начало, пронизывая духовное, парадоксальным
образом делает внутренний потенциал этих стихов гораздо мощнее. Но на поверку
здесь все закономерно: небесное познается через земное, и овладение тонким
поэтическим инструментарием этого познания представляется, на мой взгляд,
насущной задачей для сегодняшней изящной словесности.
Освоение и приятие мира через болезненный и
мучительно-продуктивный опыт пограничных ситуаций является лейтмотивом и в
стихах вологодского поэта Марии Марковой (1982 г. р., «Знамя», № 8) —
поэта, в случае которого можно уже со всей ответственностью говорить об
обретенном творческом «самостоянье». Маркова
удивительным образом сочетает пушкинский протеизм, тютчевскую
философичность, пейзажное мастерство. Перевоплощение автора в саму стиховую
ткань происходит здесь со скоростью пастернаковского
«светового ливня». Отнюдь не «сухой» остаток ее стихотворений подключает нас к
уникальному опыту трагедийного упорядочивания хаоса и воссоздания расколотого
мироздания в слове, воссоединения телесно-духовного единства миробытия: «Не видят даже эскулапы, / как иссякает свет
души. / Никто не видит, как пустеет / внутри, и остаются —
да! — / лишь тела восковые стены / и слезок ломкая слюда»; «Должно быть, жизнь
— не то, что мы хотим, / не то, что чувствуем, не смена лет, не даты, / а
капель блеск, обвалы снега, дым / и облаков слоистые агаты».
Естественностью интонации и словесно-визуальной точностью
подкупают стихи Романа Рубанова (1982 г. р., «Арион», № 2). Классическая простота, сквозящая сквозь
строки, ничего общего не имеет со столь распространенной ныне упрощенностью,
хотя видно, что и модернистские техники письма хорошо освоены. Спокойствие не
становится монотонным, потому что на подкорке стиха всегда чувствуется некая
искра. Рубанову удается передать скрытый драматизм
обыденности, что непросто. Не говоря уже о том, что эти стихи наполнены просто
человеческим теплом и чистотой. Мифологическое и повседневное
здесь сочленяются во внутренне сцементированное единство. Жесткость
(твердость и звучность) голоса уравнена мерцающей нежностью. Эпос
уравновешивает лирику, религия, пропущенная сквозь призму реальности, вырастает
в веру, земляное, нутряное начало балансируется
«легким дыханием» просодии: «Ласточки под крышей гнезда / вьют. Под лавкой
кот снует. // Бабушка поет про звезды, / про
балканские поет».
Стихи Екатерины Перченковой
(1982 г.
р., «Урал», № 8) — волшебное сретение слова и чувства в боли и радости, в свете
и пульсирующей густой темноте. Перченкова обладает
редким умением — принимать слово как родное и делать его родным для читателя.
Фантастическое, сказочное (всеми богатейшими фольклорными ритмосмысловыми
переливами Е. П. владеет в совершенстве) и бытовое образуют в ее стихах такую
густую и живую завязь, что разделить их уже просто невозможно: «и росли, под
пальцами мешаясь, для лесных нехоженых земель / колыбель черничная большая,
малая грибная колыбель. / и
качались при заречном свете, и гуляла слава через край, / как в его деревне к
малым детям ни волчок не ходит, ни бабай».
Названные поэты, во многом составляющие «пик» современной
молодой поэзии, вскоре преодолеют рубеж в 35 лет (1982 год рождения, 33-летний
«возраст Христа» здесь оказывается вообще каким-то «золотым»). Метафорическая
густота и смысловая прозрачность у них не противоречат друг другу, а, напротив,
взаимообогащаются в процессе стремления к
уникальному, как кристаллический состав снежинки, поэтическому целому. Думаю,
не в последнюю очередь с этим связана зрелость их творчества. И в целом
«тридцатилетние», на мой взгляд, сегодня ощутимо сильней «двадцатилетних»7.
Наверное, так и должно быть…
Ищущие и пробующие
Поиск новых форм в поэзии (и в
молодой, понятно, с особой интенсивностью) идет всегда. Вопрос в разнообразии,
напряжении и «градусе» векторов этого поиска.
Рафаэль Мовсесян (1987 г. р., «Арион», № 2) стремится к лаконизму, но это стремление во
многом оборачивается примитивной игрой, легковесностью и несерьезностью,
отсутствием лирической плотности и в конце концов —
очевидной беспомощностью: «…Бог докурил этот день, / сколько там, в пачке,
осталось?»
Еще одного приверженца малых форм — Игоря Бобырева (1985 г. р.) находим в журнале «Волга» (№ 1–2).
Успех тот же. Претензия на неоимпрессионизм, фиксацию мгновенного впечатления,
не будучи поддержана поэтической весомостью, оказывается не более чем стиховыми
набросками, «блокнотными» строчками, черновиками — иногда более-менее
интересными, но чаще довольно банальными: «как поцелуй летит веселье / и
долгий вечер / зимний вечер», «летят задумчивые птицы / и пролетают над душою».
К минималистам примыкает и Виктор Лисин (1992 г. р., «Волга», № 5–6),
стихи которого тоже не выходят за рамки игровых экспериментов по вольной афористике: «дожди / (проходимцы)».
Сергей Сдобнов(1990 г. р., «Волга», № 3–4)
пишет довольно мутно, выхолащивая из стихов собственно эмоцию и оставляя голый нарратив, сам по себе лишенный живых связей с внутренним
пространством текста и в силу этого мало что способный передать: «на конце
тела сажаешь весну / ничего не растет / два в полночь записали секрет / а ключи в саду / в калитке старая бабочка / ждет
домой темноту». По сходному пути (псевдо)авангардной,
дискретной, полной разрывов и лакун поэтики идет и Иван Соколов (1991 г. р., «Волга», № 3–4;
«Зеркало», № 45) и спотыкается о те же камни: стиховая ткань рвется, но разрыв
этот эстетически не продуктивен, не говоря уже о его вторичности, обнажаемой
хотя бы в употреблении лексем типа «снеги». В итоге
мы имеем что-то вроде дистиллированного Поплавского: «О Господи, возьми меня
в ковчег, нагого, / мне хорошо бы было, когда пьяные мартышки, / накурившиеся
змеи, истеричные ласточки, / напуганные высотой небесного покрова, / одной
спокойной, теплой ночью / меня с тобой ко дну б пустили…». Стремясь к самодостаточной оригинальности образов, Соколов забывает о
живой связи между ними. Хотя временами, когда он перестает вещать за бытие и
позволяет говорить ему самому, случаются локальные прорывы: «Засыпает сад
душистый, / Темнота целит цветы — // И чего ж ты плачешь, чистый, / Когда кровь
твоя свята».
Его Величество Нарратив (учитывая
вектор современного мейнстрима, видимо, величать сей философско-литературоведческий конструкт надо
именно так) царствует и в стихах Екатерины Соколовой (1983 г. р., «Волга», № 5–6;
«Новый мир, № 8). Впрочем, здесь он слегка оживлен и атмосферизирован
зырянской мифологией и фольклором: «не знаете что это — шева?
/ я вам расскажу / тайное знание как бы из зырянской аптеки /
многие из народа коми думают это просто такой жук / многие думают это
голос такой сидит в человеке». Верлибры, включенные в новомировскую
подборку, полны на редкость точно воссозданного пугающего, чреватого безумием
«спокойствия», но стиховая «недостача» налицо и здесь.
Этническим колоритом — на этот раз азиатским — наполнены
стихи казахстанского поэта Заира Асима (1984 г. р., «Дружба народов»
№ 6), этим колоритом, они по преимуществу и интересны, потому что попытка
привить суггестивное, полное сложных пространственных и зрительных метафор
письмо к дискурсу «простых истин» и философии мудрого
приятия жизни и смерти не удается. Органики не получается, хотя определенную
дозу внутреннего тепла эти строки генерируют — определенную, но и только: «Это
имя цветов / цвело молчанием букв. / Так незаметна жизнь / для мимолетно живущих».
Денис Безносов (1988 г. р., «Урал», № 9)
зачем-то выстроил в столбик прозу. Разобраться, почему это жеваное и аморфное
говорение претендует быть стихами, довольно трудно, возможно, и такое
болезненное вбуравливание тяжеловесных строчек в
сознание читателя претендует на свой эффект, который мне, однако, недоступен: «спиной
к спине ремнями вплотную / связаны один выше ростом другой / ниже и судя по медленной походке / первого тяжелее несмотря на
меньший / размер подвешен за спину на ремнях / висит вытянув вниз короткие
ноги».
Наиболее серьезные и оригинальные формально-содержательные
эксперименты предпринимает Алексей Порвин (1982 г. р., «Волга», № 7–8;
Урал № 6), как бы выворачивая поэтическую ткань наизнанку (именно к такой наоборотности
отсылает, помимо ассоциаций с античной трагедией, цикл «Антистрофы»). Нарочито
затрудняя текст, он в то же время так настраивает свою оптику и акустику, что
удается воплотить, воссоздать в словесной плоти тайные движения и «трепыхания» реальности. Однако и эти стихи не избегли дурной
инерции письма, неизбежно приводящей и к инерции восприятия. На слом этой
инерционности внутренних ресурсов у автора хватает не всегда: «Ветер,
забравшийся под причал, / сотворяет в древесине зарю:
/ пусть бревна тончают — и вновь лучам / подобятся
при виде вершин»; «Птичье пение — размытее / письма, вобравшего морские
века: // везде — долгожданное выбытие / из внятности: она недорога».
«Выбывая из внятности», Порвин оказывается способен как на иррациональные прозрения, так и на аморфную
и малопривлекательную невнятицу.
Бережно, осторожно и со знанием дела старается прикасаться
словом к природному космосу Лета Югай (1984 г. р., «Звезда», № 1).
Трепет пейзажа у нее взаимодействует со внутренним
лирическим трепетом: «Видно: бугры и баки — схитри — / Серая цепь леса
земного. / Не подходи к окну: все внутри, / С той стороны шара глазного».
Но и тут есть «но»: восхищение, испытываемое перед дышащей и просветленной
природой, временами отдает каким-то искусственным, нарочитым, не в меру
сладкогласным неофитством.
Небезынтересны фантасмагорические полотна и «страшные
сказки», создаваемые Ниной Александровой (1989 г. р., «Нева», № 2;
«Урал», № 2), если бы не внутренняя рыхлость, затянутость,
избыточные детали и обреченная попытка сочленить «новый эпос» с открытым лиризмом.
Любопытно, однако, здесь стремление к созданию своеобразного стихотворного
«магического реализма», аналитического описания сомнамбулического состояния
«между сном и предсоньем».
С заинтересованностью и нежностью пытается разговаривать с
миром Василий Бородин (1982
г. р., «Урал», № 9). Он старается вбирать реальность
«голодным», внимательным к мелочам, к подспудным токам жизни зрением. Однако
оформление пойманного в сети сетчатки удается не всегда, порой слова застревают
в межстрочных рытвинах, но временами эта речь набирает действительно серьезные
обороты: «и относительная влажность / и медленный полет одной // вороны
обретают важность / граничащую с тишиной».
«Порхающие» лиричные строки Натальи Поляковой (1983 г. р., Урал № 7),
любовно озвучивающей мир, трогают: «Слова идут навстречу немоте, / Переходя
на шаг, на шум, на шорох. / И мы в словах, как в будущем, не те. / Мы — дети,
заблудившиеся в шторах». Но внутреннее кипение стиха часто не соответствует
внешнему накалу — преувеличенно драматичному: «Пахнут руки камфорой и скипидаром. / Грею в мешочках морскую соль. /
Кажется, дар не дается даром. / Только так — через боль. И боль / В беззащитности тающей плоти, / Ее смертности и тщеты».
Неплохой потенциал видится в стихах Григория Горнова (1988
г. р., «Нева», № 7) — плотных и гулких. Горнов умеет
сочетать острую эмоцию с самососредоточенностью,
вдумчивостью, медитативностью. Сам процесс вызревания
слова для него не менее важен, чем процесс его проговаривания. Правда, иногда кажется, что он включает генератор случайных образов
и избыточных аллегорий, но непреднамеренных прозрений все-таки больше, чем
случайностей, искусственно сгенерированных: «Все то, что есть во мне, губи,
губя — / Гласит закон невидимого братства. / Природа наградила им тебя, / Иль
ты ее — уже не разобраться. / Но если солнца проскользнет язык / В твой левый глаз — замкнутся все герконы. / А в правом
зло умножится в разы, / Как Аониды в зеркале Горгоны».
Поэт из Курска Владимир Косогов (1986
г. р., «Нева», № 1) прилежно усвоил уроки Бориса Рыжего:
но рыжевская бытийная «музы2ка» у него пока лишь
робко пробивается сквозь описания неприглядного городского быта (которым,
правда, не откажешь в жесткости и точности), посему во многом эти стихи еще
проходят по ведомству подражаний Рыжему, вселяя при этом определенные надежды
на дальнейшее становление автора. Не обошелся без Рыжего и другой
курянин — Андрей Болдырев (1984 г. р., «Нева», № 1): «Жизнь
хороша, что стоит расплатиться / и выйти, не оглядываясь. Мгла / все поглотит,
музы2ка прекратится, / и ветер сдует пепел со стола». Болдырев
пишет вполне добротную лирику, к которой располагает авторская ирония и
самоирония, светлая, с нотой грусти легкость (стремящаяся к «невыносимой»)
проживания лирического сюжета. Побочной стороной этой легкости становится
ощущение некоторой необязательности отдельных строк и лирических жестов: «Я
нарочно растягиваю и усложняю стих. / Ты отсюда не делай выводов никаких. / Но покуда вращается наша планета-дом, / все идет своим чередом,
все идет чередом».
К бытийной музыке — и небезуспешно — прислушивается и Борис Кутенков (1988 г. р., «Урал», № 3) —
поэт довольно тонкого слуха, но с перегибами в сторону некрасовского скрипучего
и надрывного «рыданьица», в которое он периодически
«сваливается» даже в самых ритмически «подтянутых» стихах: «Человек
живет, чему-то служит, / поясок затягивает туже, / ищет ключик — на-ка,
подбери! — / к тишине, которая снаружи, / к музыке, которая внутри».
Алексей Кащеев (1986 г. р., «Новая юность»,
№ 3) пишет с позиции наблюдателя — остраненно и
иронично, что оживляет стихи, однако до лирического «поступка» это наблюдение
дорастает не всегда: «и этот звук и этот бледный свет / глядящие на нас
неумолимо / все это разве страшно нет / не страшно
пока ты проходишь мимо».
Стихам Руслана Комадея (1990 г. р., «Новая юность»,
№ 2) смысловые затемнения и принципиальная дискретность, разорванность
скорее мешают, нежели идут на пользу (хотя энергетика поиска, ценная сама по
себе, ощутима): «колодезный воздух / и после поздно / ломает занятый снегопад
/ копает число / пронимает утро / не спит а живет
вперед».
«Песни для одного» Александра Маниченко (1988 г. р., «Урал», № 9) исполнены не столько
заявленной элегичности, сколько герметичной, безблагодатной
и холостой кумуляции: «супермен летит над домами / чип и дейл
спешат на помощь / и штирлиц как цой
жив // вот баба с факелом в одной руке и книжкой в другой руке / вот мужик с
кепкой в руке и с кепкой на голове». «Стертость» интонации, как
поэтический прием, здесь не работает, а элегизм
остается лишь в зачаточном состоянии.
В поэзии Ольги Брагиной (1982 г. р., «Новая юность»,
№ 4) перемежаются подчеркнуто земной и абстрактно-философский дискурсы, и стихотворение работает скорее на самом этом
чередовании, чем на непосредственном содержании указанных блоков; захватывает скорее сама скорость их тасования, нежели весьма
туманный сквозной «мессадж»: «засим позволь
откланяться тебе, забыть пароль, рассыпать соль / на дереве махогони,
мороженую воблу, / которая внутри безвременно утопла / над печенью вокруг орбиты,
не напомнит Космос, / куда бы притяжение земли ни занесло нас, / засыпан
пеплом, обнесен забором и гражданским браком, / выгуливать собак нельзя,
соленой кости лаком».
Общую проблему, свойственную в большей или
меньшей степени перечисленным авторам (подавляющее большинство из которых по
праву довольно заметны в современном поэтическом процессе), можно
сформулировать строчкой интересного уфимского поэта Марианны Плотниковой (1984 г. р., «Новая юность»,
№ 4): «и пока за пределы посуды / выкипает кровавая муть / на стекле
застывают сосуды / и не можется внутрь заглянуть». «Заглянуть
внутрь», довольствуясь внешней броскостью, получается действительно далеко не
всегда, что, конечно, не может отменить множества интересных поэтических
находок.
Восторженно рифмующие
Есть расхожая, но от этого не менее
резонная поэтическая заповедь: «Можешь не писать — не пиши». Действительно,
стоит стремиться к тому, чтобы сказать стихами то, что можно сказать только
стихами. Но как соответствовать этой максималистской планке, когда ты весь
переполнен радостью говорения в рифму, когда душа хочет, но еще не может как следует сказаться? Представленные здесь авторы еще
только преподносят свои стихи «граду и миру», и восторг от самого факта
стихотворчества в них в той или иной степени зримо превалирует над весомостью
высказывания.
Не в меру аллегоричны стихи Даниила Сизова,
представляющие, судя по всему, одну из первых проб пера. Публикацию в журнале
«Звезда» (№ 2) ему стоит воспринимать скорее как аванс на будущее: «В Начале был Мороз, не эта стужа, / В припадке
ярости прикончившая лужу, / А что-то вроде Музыки без слов, / Затертой между
ледяных оков».
Есть определенная прелесть в озорной и энергичной
разболтанности (проявляющейся по преимуществу на ритмическом и звуковом уровне)
стихов самарского поэта Любови Глотовой (1985 г. р., «Знамя», № 3).
Однако подчеркнуто провинциальное юродство ее лирического субъекта не способно удивить, ибо не раскрывает драматический потенциал,
заложенный в самом феномене юродствования, не говоря
уже о том, что этот тип стихового «поведения» уже довольно хорошо отработан и в
каком-то смысле исчерпан. Шутовство остается шутовством (пусть местами и
достаточно виртуозно исполненным): «ты у меня одна / партия и страна / мне
уже двадцать два // я еще нет никто / есть Питер и есть Москва / и остальное
ничто»; «Так идешь возле кладбища — / смотрит с неба туманный крабище / и луна скособочила рот // И
величия мания — / а ведь крабик в тумане я, / тот же крабик я, тот».
Во всех отношениях средние стихи представляет Марина Немарская (1985 г. р., «Нева», № 1). Версификационно
грамотная фиксация клишированных до неприличия внутренних переживаний («Что
теперь осталось мне, неприкаянной кликуше в мире мертвых и калек?»)
перемежается довольно затертыми и проходными мудростями, вроде «Устанешь от
одиночества, шума, жалости, / публичности, ярости, ветрености, усталости, / от
веры, надежды, господа, правды выспренной, / и лишь
от любви не сумеешь устать воистину». Ладно
срифмованы, но страшно пресны стихи Варвары Юшмановой (1987 г. р., «Нева» № 7): «Мы
размытые, прерванные. В это время дня / Из студеного
мира нас вырывает с корнем. / Голова твоя на груди лежит у меня. / Мы не знаем
про время. Улицы мы не помним». В искренности автора не усомнишься, но
стихи выходят обезвоженными, лишенными необходимого нерва. Еще больше
банальностей и ненужного пафоса в стихах минской поэтессы Людмилы Клочко (1990
г. р., «Нева», № 1): «Когда, не открываясь, хлопнет
дверь, / Я запираю вздрогнувшую душу. / Я начинаю слишком чутко слушать, / Как
будто я не женщина, а зверь». Опять же в неподдельности пути сквозь «порывы
и увечья» к «неземной свободе» и пониманию, что «жизнь, слава
богу, такая одна», не усомнишься, но количество штампов и пустых
мертворожденных абстракций в стихах прискорбно: «Я не могу не подражать
природе, / Когда она прекрасна без прикрас… / И как в
последний раз — весна приходит! / И я тебя люблю — как в первый раз!» В еще
большей степени это относится к Юлии Пикаловой («Нева», № 3): «Где
ты, моя отрада? / Где ты?.. Душа пуста. / Видимо, так и надо — / Ринуться, как
с моста». «Мужской вариант» любовных страданий в рифму
представляет — впрочем, не без редких и, кажется, случайных проблесков — Владимир
Коркунов (1984 г.
р., «Нева, № 7): «Проходи. Чист и пуст переулок. / Прикасаясь
колючестью фраз / (одинокий, наивный придурок),
/ я мечтал о рождении нас».
В определенной смелости не откажешь Ивану Киму (1988 г. р., «Знамя», № 10),
ничтоже сумняшеся, зарифмовавшему (частично) свою
нехитрую автобиографию, забросив в бездонный котел до жути бесформенного текста
буквально все — от вялых попыток самоиронии до рэпа и
политики («лапта / (игра такая) такая: я поддерживаю (путина?) и, поди пойми / меня, много еще кого / а на уроках нужно
рассказывать про конго»). Впрочем, и сам автор
«на голубом глазу» признается в необязательности
своего сомнительного стихоговорения: «раз уж такая
оказия / выдалась / я сейчас / попробую особенно не
торопясь / и не думая, как я в этой рифмовке выгляжу / рассказать / откуда есть
пошла русь во мне». Не случайно, он удивлен факту
опубликования своей «Повести временных лет» в миниатюре: «не успеваю самопоследним похвастаться: вот печаль-то — и / короче: я
пишу, / а меня — как вдруг выяснилось — // печатают». Воистину есть чему
удивиться — не только стихотворцу, но и читателю, которому остается только
вопрошать: «Зачем?» (а более продвинутому: «Доколе?»). Публикация эта дебютная, и симпатичная фраза в
аннотации «стихи никогда не публиковались» теперь, к сожалению, уже не
действительна.
Мифологические пласты (на этот раз имеется в виду богатая
бурятская мифология) затрагивает Алиса Малицкая («Урал», № 4), но и ее
восторженность безвыходно замыкается сама на себя, не давая никакого приращения
смысла; попытка раствориться в жизни оборачивается имитацией жизни: «Знаешь,
Москва хороша в проулках — там, где не слышно людей, машин, / Солнечный звон
раздается гулко: прыгай с поребриков, пой, пляши! /
Надо же было из всей рутины лекций, зачетов, забот, статей /
Взять и сбежать в тишину Неглинной, / сквозь
циферблаты беспечных дней».
Серафима Сапрыкина (1988 г. р., Знамя, № 10)
открыла для себя, что «зарифмованная речь / шельму,
видно, метит». Сразу вспоминается Пастернак с его «О, знал бы я, что так
бывает, когда пускался на дебют». Но настойчивая попытка спроецировать свои волнения
на историю христианской религии (что, очевидно, связано с
религиозно-философским образованием автора) не дает ничего, кроме вымученных и
плоских клише о прискорбном сиротстве человека в мире, не спасаемых и
нетривиальной рифмовкой: «ты меня не предашь, не обидишь / скорби горькой
запас ветх / ты такой же как я подкидыш / на
неласковый белый свет». «Почва и судьба» в этих стихах пока не задышали.
Редкие более-менее живые строки («И пустота оформлена, / Как елка без
свечей») позволяют надеяться, что когда-нибудь задышат.
Стихи Владимира Соколова (1988 г. р., «Нева», № 7)
больше похожи на тексты песен, коими, видимо, и являются. Попытка «повенчать»
поверхностную эзотерику с «рок-поэзией» приводит к
тяжеловесным строкам, сквозь которые очень нелегко продираться, не исключаю,
однако, что и на такого рода
поэзию найдутся свои любители: «Отражается небо в глазах мизантропов, /
Зашивающих дыры в дорогах-путях. / Мир не кончится взрывом — мир кончится
вздохом / И злорадной усмешкой на ваших устах».
Есть своя внутренняя драматургия в стихах Марии
Малиновской (1994 г.
р., «Урал», № 3), развитию и концентрации этой драматургии мешают романтические
штампы («Почему не сотворил ты меня, Боже, его собакой»), и вообще не
подкрепленные непосредственной зацепкой за «ситуацию» попытки выхода на
мировоззренческий уровень ослабляют стихи: «Платье пестрое разметано, / И
коса расплетена. / Около веретена / Жизнь безжизненно размотана. / Все оплачено
сполна». Там, где есть психологическая конкретика взаимоотношений, они
звучат сильней.
К спокойному единению с окружающим пейзажем стремится Родион
Мариничев (1984 г. р. «Знамя», № 10), забывая, однако, что
констатировать что-то — еще не значит это понять и количество таких констатаций
в качество не переходит, сущностного для лирики срастания индивидуального с
универсальным не происходит. Поэтому нанизывание деталей немудреного
деревенского быта может выглядеть и мило, и трогательно, но по большому счету
не давать ничего ни сердцу, ни уму. В стихах Мариничева настроение есенинского «Кто я? Что я? Только
лишь мечтатель, / Перстень счастья, ищущий во мгле», раздробившись на миллион
кусочков, теряет весь лирический потенциал, оставляя навязчивую в своей
кажущейся ненавязчивости голую «картинку»: «Если обнять-согреть, / Будет тепло-светло… / Ночь на росистом дворе, / Мохнатый собачий
лоб». И таких сухих картинок наберется с целый гербарий. А толку?
Симпатичны стихотворения Марии Кучумовой
(«Урал», № 4), наполненные живой суггестией и экспрессией, физиологичность и философичность здесь сходятся, язык обретает
плоть, оживает: «Превеликий словарь, покоривший пресреднихпренижних,
/ Я предатель давно, я давно уже твой чернокнижник. / Разве мало воды на земле,
разве лишнего соли? / Разве мало единого «ты», растворенного в горле?» Кажется,
у этого поэта есть серьезное будущее.
Что ж, сама завороженность процессом
знакомства слов друг с другом похвальна. Вопрос, что к ней приложится в дальнейшем
и приложится ли вообще…
Гражданином быть обязанные
Не могут современные молодые поэты остаться в стороне и от текущих
социальных событий, от атмосферы времени.
В «Арионе» № 2 встречаем стихотворение
ярославского поэта (более, впрочем, известного как литературный критик) Евгения
Коновалова (1981 г.
р.). Нарочито современное по лексике («фейсбук», «айпод»), оно отличается по-хорошему жесткой интонацией, но
при этом исполнено холодной ненужной отстраненности (не перерастающей в остранение) и холостой физиологии. Пытаясь передать мысль о
стерильной бездушности постиндустриального социума, автор стерилизует и само свое слово, потому и не достигает чаемого эффекта, «удельного
веса» этим «репортажным» стихам явно не хватает: «в кадре месиво из кишок и рук
/ оператор весь день блюет / после бодро докладывает в
фейсбук / новостей заждался народ».
Показателен длинный текст (стихотворением его не назовешь) Ислама
Юсупова (1993 г.
р., «Знамя», № 8), «Атхудародмбуиш», представляющий из
себя фарш-какофонию из типичных плацкартных фраз, разбавленную матом, довольно жалкими
попытками транскрипционного письма и снабженную отсылками к актуальным политическим
событиям: «анекдотики хотите / че там очередь в туалет / у температура-то
совсем упала / скоро все изменится / да малышка вернусь я скоро че ты ревешь та епта
/ а ты че не мош туалеткой губы вытереть / не замерз в шортиках то». Такой
«поток сознания» штампуется километрами. Прельщенные показной наглядностью такого
способа записывания всего и вся, кажущейся легкостью и прямотой выхода на социальные
обобщения адепты этого мейнстримногостихоконвейера очевидно,
неизбежно и мгновенно проигрывают. В русской поэзии, где были — на минутку — Державин,
Некрасов, Маяковский, такая социальность
выглядит весьма убого. В конце концов, после «поэзии на карточках» Рубинштейна писать
подобное — путь тупиковый и обреченный (буду рад ошибиться). «Обнажение приема»,
конечно, налицо, но в его действенности Виктор Шкловский, думается, усомнился бы.
А эпиграф из Джонни Кэйджа, призванный, видимо, сказать,
что весь этот поездной словопад не является Словом, не
звучит, уходит в выморочную немоту — избит и претенциозен. Сама по себе постановка
проблемы пустотности языка, пустопорожности слов, изолированных
от себя самих, безусловно, заслуживает внимания, но поставить ее поэтически надо
уметь, и сделано это должно быть гораздо тоньше.
Серьезный литературоведческий журнал «Новое литературное обозрение»
взял моду печатать стихи под маркером «Новая социальная поэзия». Процент «новизны»,
«социальности» и «поэзии» в этих текстах одинаковый —
нулевой. Вот, например, Дарья Серенко (1993 г. р., «НЛО», № 2): «(они
даже моются словно стоят под огнем) / синхронно намыливают
промежности / и если смерть застанет их в этот момент / не дрогнет никто, не прикроется
грубой рукой»; «это дико, поэтому, когда ты спрашиваешь, что у меня с лицом / я
отвечаю, что хочу тебя, / и блаженно закрываю себе глаза / твоими руками». Почему
это новей и социальней (или «актуальней», как нынче любят
говорить), чем, например, сто лет назад написанное Александром Блоком стихотворение
«Рожденные в года глухие пути
не помнят своего», уразуметь не представляется возможным.
Еще веселей «кастрированная» центонность
Никиты Сунгатова (1992 г. р., НЛО, № 2), растворяющего
свои подростковые комплексы среди цитат из новостей и постмодернистских философов:
«между «слон уже близко, недаром ухтела сова, несите
/ дары и идите встречать слона», / «на финансовой бирже обвал», / «бог умер» и «что
по этому поводу скажет Скидан?» / и «соломенные бегемоты»
ничего нет, нет ничего, / нет, ничего нет, ничего нет, нет ничего, нет».
Отметим, что большая часть такого рода стихов написана
верлибром, о котором — в его современном мейнстримном
изводе — очень верно, на мой взгляд, сказал Александр Кушнер, говоря в целом о ложном
«жречестве» современных поэтов: «Верлибр — находка для графомана. Верлибр, который
может быть очень хорош на фоне рифмованного, регулярного стиха — именно вследствие
своей редкости и неожиданности, превращается в прозаическую болтовню, очень удобную
для выступления на международных конференциях. Блока или Мандельштама не перевести,
стихи — не музыка, живут только в своем языке, а верлибр переводится, можно сказать,
без потерь — и на чужом языке, если переводчик талантлив, умен и обладает воображением,
выглядит еще лучше, чем оригинал. (Кто действительно владеет верлибром, знает, как
трудно и ответственно писать свободным стихом, какого зоркого глаза, какой изобретательности,
какой „мысли“ он „требует“, как сказал Пушкин о прозе.) Отказ от поэтического смысла,
от грамматики, от знаков препинания — тоже замечательный способ напустить тумана»8.
Эти слова можно отнести и к ряду авторов, отмеченных выше (например, к Д. Безносову).
Наиболее адекватно из рассмотренных авторов социальные проблемы
ставит и решает Владимир Козлов (1980 г. р., «Новый мир», № 6). В его стихах прорезается
«шум времени», они притягивают трезвостью, горькой иронией и твердостью интонации:
«Европа первая оформила патент на старчество, / с тех пор постоянно повышает
качество, / производя великолепные руины, / да что там: прошлое — любимый / гарнир,
доступный классам ниже среднего и среднему, / приправленный пиндосовскими
бреднями, / жареным мясом с востока идущей тревоги, / он делает блюдо в итоге».
Другое дело, что эти «звуки лиры и трубы», «облитые горечью и злостью», чрезвычайно
заезжены и литературоведческие и критические работы автора (в свои тридцать пять
лет уже доктора филологических наук) отличаются большей чуткостью к художественному
слову. Да и элементарно интересней.
В общем же создается впечатление, что стихотворцы
действительно «обязали» себя быть гражданином — настолько неестественны их социальные
витийства, апеллирующие не столько к непосредственной социальности,
сколько к модной социологии. Печально.
* * *
Общие выводы вряд ли могут поразить оригинальностью. В целом сильна
раннесимволистская тенденция — чем непонятней, тем лучше.
Работает она не всегда в правильную сторону. Процент молодой поэзии на страницах
«толстых» журналов — довольно здоровый. Стихи «старших» поэтов в целом действительно
весомее, сбалансированнее, качественнее, и вытеснять их
за счет обвальных публикаций «проб пера» было бы глупо. Удручает разве что явное
ослабление (не скажу — отсутствие, но ослабление) преемственности между поэтами
разных поколений (и внутри молодой поэзии — между двадцати- и тридцатилетними),
связанное, возможно, с тем, что читают они друг друга редко и эпизодически. А ведь
именно заинтересованное взаимодействие с поэзией предшественников — будь то даже
принципиальное несогласие с ними9 — во многом
двигает литературный процесс вперед. Есть ряд положительных моментов: в частности,
заметно ослабло повальное и слепое увлечение Бродским, достигнувшее в какой-то момент
масштабов просто угрожающих, хотя артефактов его заманчивой поэтики по-прежнему
хватает.
Ценностная ориентация молодости нередко (как, например, у Маяковского)
включает в себя и вечность и смерть, особую остроту восприятия
красоты, правды и счастья, устремленность к предельным состояниям и воплощениям
человека и мира. Этой предельности в стихах современных молодых поэтов — немного.
Их скорее интересует довольно комфортная рефлексия над предельностью,
нежели непосредственное вчувствование в нее, хотя вышеперечисленные
мировоззренческие «приметы» молодости, конечно, разбросаны по стихам — не быть
их не может.
Разнообразие поэтик и стилей в современной молодой поэзии — есть.
Есть, однако, и дурная пестрота, плохая иллюзорная эклектика, скрывающая за собой
угнетающее трендовое однообразие. Поэтому, наверное (вспомним тезис Шайтанова), и имен мало, молодой поэт
сегодня иногда просто не дорастает до «имени» (подразумевающего не громкую славу
и премии, но прежде всего «лица необщее выражение»). В
итоге — мозаичность, раздробленные лучи света, не освещающие общий сумрак, множество
отдельных импрессий, перечислительности, самоцельного стремления к оригинальности образа и метафоры и
т. д. Но выходы на цельность, внутреннее единство, на создание своей поэтической
картины мира встречаются нечасто. Тревожит и некий уход от метафизики, игнорировать
которую не менее опасно, нежели безоглядно в нее впадать. Однако даже отказ решать
«проклятые вопросы», если он достойно эстетически мотивирован, — это уже способ
их решения.
Все это по большому счету нормально. Нынешняя ситуация, кажется,
равно далека как от взрыва, подобного Серебряному веку, так и от однозначного кризиса.
Правдиво оценить свое время современникам сложно, ибо «лицом к лицу лица не увидать»,
но, кажется, все происходит в рабочем порядке. Большинство из рассмотренных поэтов
только обретают свой голос, только ищут свой ракурс.
Не будем нагнетать. Надо помнить, что в словосочетании «молодая
поэзия» ключевое слово все-таки — «поэзия». Амбиции сегодняшних молодых поэтов —
налицо, главное, чтобы они не перевесили бескорыстной любви к поэзии и требовательности
к себе.
_________________________
1
Резонансная в свое время, но почившая ныне в бозе
екатеринбургская поэтическая премия «Литературрентген»
принципиально отстаивала возрастную границу в 25 лет, но при этом основной массив
предлагаемых на нее текстов, на мой взгляд, был довольно сомнителен в плане творческой
состоятельности их авторов.
2
Казарин Ю. Если не читать — зачем тогда жить // Областная
газета, 26 сентября 2015 г.
3
Шайтанов И. И все-таки — двадцать первый: поэзия в ситуации после постмодерна //
Вопросы литературы. 2011. № 4.
4 А конкретно — выложенные в нем на данный момент и имеющиеся
в нашем распоряжении номера журналов за 2015 год.
5 Сразу отмечу,
что далеко не во всех случаях в подборках указан год рождения автора, приходится
искать эту информацию дополнительно. Мне кажется, этот элемент должен обязательно
присутствовать в кратких биографических справках, предваряющих подборки.
6
Казарин Ю. «Свобода воли стоит на боли…» // Урал. 2015. № 9.
7 К упомянутым
поэтам примыкает и ряд авторов, родившихся в самом конце 1970-х, например, Екатерина
Симонова.
8
Кушнер А. Заметки на полях // Знамя. 2007. № 10.
9
Ю. Казарин отмечает, что сегодня молодые поэты «перестали все отрицать», живя во
многом иллюзорным чувством богатства выбора.