Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2015
Александр Александрович Петрушкин родился в 1972 году в г.
Озерске. Публиковался в журналах «Урал», «Транзит-Урал», «Крещатик», «Уральская новь», «Уральский следопыт», «День и
ночь», «Нева», «Дети Ра», «Футурум-Арт», «Зинзивер», «Воздух», «Волга», «Волга-XXI век», «Знамя», «Text only», «Топос»,
«Полутона», «Новые облака», «Новая реальность», «Альтернация», «Ликбез», в
«Антологии современной уральской поэзии: 1997–2003». Автор нескольких
сборников стихотворений. Куратор проектов культурной программы «Антология».
Координатор евразийского журнального портала «МЕГАЛИТ». Член Союза писателей
Сибири (Красноярское отделение Союза российских писателей). Живет в г. Кыштым Челябинской области.
ТЮТЧЕВ
Земля глубока, коль потрешь ты ее изнутри:
там тютчев лежит в теле яблока камнем эллады,
а выйдешь и дышишь погодой воскресной, фарси
[которое вовсе не знал], как арап, из себя вынимаешь.
Подруга грызет, как заварку, тебя поутру,
где ветка сладка и преломлена тень стрекозою.
Хозяйка стоит, как и смерть, в щебетании птиц,
и вещи ее нарисованы в горле водою.
И Тютчев лежит — этот длинный, нескладный старик —
в складном, как река, лепетанье, где дудочкой торфа
играет слепая погода, земля [высока] говорит:
уснешь, но не спи, поскольку увидишь здесь Бога.
* * *
О, утро осени моей,
когда могу я говорить
с тобой в открытое окно,
хрустящий воздух — как пес — пить —
где — с окровавленным лицом —
нам осень мордой ткнется в грудь,
в свое витражное стекло —
посмевши наконец взглянуть —
в дочеловеческий язык
природ отсутствия тебя,
чтоб намертво обоих сшить,
в своей гортани шевеля
ключом несмертие мое,
входило в мой кипящий сад,
где раскрутило колесо,
свернув, как вещь свою, назад.
* * *
Где от лица уходит снег,
по лестнице из тьмы уходит,
у почвы изнутри, где пар
в утробе черной света всходит, —
есть код печали под водой,
и аппликации тюльпана
торчат — как гнезда — из груди
у узкого, как тень, тумана,
как рана в языке, торчит
лягушек ранних щебет пробный,
и яблони в своей слюне
горят, трещат, в свой вывих дробный
высвобождают уток — в дым,
из горла тонкого холодных
воронок тишины парных —
как ветви — парных и бесплодных.
* * *
Так вот, пойми, что нас с тобою нет,
а свет, который этой амальгамы
минует зеркало и зрение — не свет,
а маятник внутри иглы и ткани.
И мы, взойдя, как птаха из зерна,
лес прошиваем лапой — водянистый,
как трепетная жаба, что жирна
или в язык отмерена сгуститься.
* * *
Там, где сон не опасен и сумма небес,
как и суффиксы птицы в силках травы,
будто — свиток поля скрутил Гомер
в слепоту, что сводится до двух дыр,
ты заходишь в чаши незримой лес,
словно в смерть, симметричную свету, Ахилл.
Ни ответа здесь, ни иных жильцов,
сохранявших точность пейзажу их —
раскачает млечный [как колесо]
акробат, что в сетчатке твоей стоит,
в поцарапанный смотрит контур отцов
и прядет им саван за птичий цвирк.
Там, где свет рассекает зренье в два
и руно крошится на знак и слог,
чья остра, как бритва и речь, листва
и гола [как ветвь или эпилог]
пораженья нашего речь — права
до вины тяжелой, где свил ожог
оперенье себе, чтоб пустой воды
замедленный в стрекозах скосить полет,
щелкать клювом в побеги света и
в дирижабли мятные тьмы войдет,
как в пасть церберов назывных — в дары
принесенную греком из тех краев,
где и сон не опасен, и свиток спит
на боках овечьих, как некий шифр,
и пейзаж, как свет, в слепоте стоит
и кроит из спартанцев свинцовых цвирк.
ПСАЛОМ 122
Неизлечимо живет тело,
где небо кажется нам слева:
то скажет таять в насекомых,
то, с тенью облака знакомя,
плывет по ряби из листвы,
с иргой, покинувшей кусты.
О, стебель озера внутри
у сумерек смотри — сгорит
весомая, как тьма, земля,
где на обратке мотылька,
неизлечимый и живой,
прозрачный бог дышал со мной.
ПСАЛОМ 61
И мне случалось родину свою
увидеть, умереть себя — не стыдно
касаться дна, как женщина земли
касается изгибом своим дивным.
И мне бывало счастье ощутить:
за светом свет превыше и больнее,
и хворь свою, как срам, благодарить,
и понимать, что все-таки успею
здесь лечь и стать лишь частию ее,
умолчанной во тьме своей цитаты,
и видеть, как проросшее зерно
сквозь плоть мою клюет невиноватый.
РЕПЕЙНИК
И репейник в темном мире
будет светом [хоть и тем],
что меня уже не хочет
и сужается со всем
своим скарбом и повозкой,
на которой мiр везут
по рыжеющей полоске,
как немецкое sehr-gut.
Ни обиды не прибавит,
ни убавит сраму мне,
все на горло переплавит,
что смеркается в окне
у репейника. Глаз рыбы
видит сверху, как везет
нас из хляби этой рыжий
и похожий на авось,
там, где ангелы Челябы
так похожи на народ,
для кого и смерть — забава,
а обида — тоже Бог.
Там стоит репейник в круге
улицы своей густой —
не заслужен, как испуга
стрекоза [в себе самой
растворяется до зренья —
хоть ее самой здесь нет].
Спой, репейник, мне Челябу,
непохожую на свет.