Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2015
Татьяна
Яковлевна Эдел (Рябченкова) родилась в Алтайском крае в 1951 году.
Окончила Политехнический институт в России и колледж в Америке. По образованию
инженер, социальный работник, по призванию писатель, певица, актриса. Член
Российского и Интернационального союзов писателей. Изданы четыре книги:
«Нечаянная встреча», «Я тебя подожду», «Проходя мимо», «Секс, любовь,
шизофрения?». Выпущен аудиодиск со сказками «Приключения кота Батона». Печатается в журналах «Литературный меридиан», «Тарские ворота»,
«Иртыш», газете «Еврейский мир», в международных сборниках «День сказки», в
альманахах «Писатель года 20012–2013гг.», в сборнике исторической прозы Союза
писателей, в сборнике «Новые сказки» Союза писателей. Является
волонтером студии звукозаписи книг для слепых людей института JBI. Живет в Нью-Иорке.
Светлой памяти
Ривы Пельтиной и Якова Зигельбаума
1. Перед войной
Рива медленно шла по тихой улице Даугавпилса. Она весь день ходила в поисках какой-нибудь работы, но молодая еврейка с двумя маленькими детьми никому не была нужна. Муж собирался увезти их в Россию в надежде, что там больше повезет. Однако и сам пропал в неизвестном направлении — может, решил, что одному выжить легче, а может, просто сгинул от рук плохих людей, которых теперь расплодилось великое множество.
В Европе уже началась война. Гитлер чувствовал себя великим и непобедимым. И в Латвии начали поднимать голову националистические организации. Они приветствовали фашистов и помогали им истреблять евреев. Слухи были один страшнее другого.
Женщина присела на лавочку в сквере, поставила рядом сумку, прижав ее к себе, и закрыла глаза, отдыхая. Она думала о том, как хорошо жилось здесь людям до прихода советской власти. Евреи, русские, латыши жили одной дружной семьей. Говорили каждый на своем языке, и это не возбранялось. Кому удавалось скопить денег, открыли свои магазины, лавки, свое маленькое или большое дело и этим жили. А теперь у всех все отобрали. Оказалось, быть сытым — это плохо! «А поезжайте-ка вы теперь в далекую Сибирь, поживите там бедно!» И с 14 июня 1941 года погнали эшелоны с латышами и евреями в ту дальнюю, холодную сторону света, которую здешний народ знать не знал и не ведал никогда, даже в страшном сне, что может там оказаться.
Семья Ривы ничего не имела, отбирать было нечего, поэтому их эти события не коснулись. Еврейские организации тоже закрылись: советская власть плохо относилась к ивриту. И оставалось этой маленькой стране Латвии надеяться лишь на саму себя. Советы оказались плохими друзьями и нагнали много страху на людей. А от немцев тоже ничего доброго не было видно. Смутное время, страшное. Чего теперь ждать — неизвестно.
Она думала о своей не очень счастливой судьбе. Ее бабушка-красавица, хотя и окончила восемь классов, никогда не работала. Рано замуж выскочила, трех девчушек родила, но семью сохранить не сумела. Подвернулся новый ухажер, позвал уехать в далекую Америку. Она, недолго думая, оставила своей матери детей и была такова.
И остались дети сиротами при живых родителях. Никогда уже не погладит мамочка по головке перед сном, никогда нельзя будет прижаться к ее мягкому животу, чтобы она пожалела и поняла детские горести. Никогда не посадит папочка ее себе на шею, не покачает на ноге.
Слово «никогда» станет понятно только потом, когда сестры подрастут. А маленькими они каждую минуточку ждали, что вот откроется дверь, и придет мамочка, может, даже с папочкой, и заберут их от недоброй бабушки. А ведь теперь понятно, что не злая, наверно, была старушка, а просто замученная. Виданное ли дело, на старости лет детей поднимать!
Так мать и выросла одиноким полевым цветком, без ласки. Замуж выдали за вдовца с двумя дочерьми, потом и Рива родилась. Семья жила трудно, и дочек постарались пораньше пристроить замуж.
Риве жениха подыскали, когда ей только восемнадцать и исполнилось. Привели, как бычка на заклание. А он доволен был, помнится, аж лоснился от удовольствия. Конечно, девушка красоты редкой. Сама росточка среднего, талия тонкая, одной рукой охвати, глаза, как ракушки, огромные, цвета неба утреннего, и ресницы будто наклеенные — густые и длинные. А волосы… волосы — отдельная песня: густые, черные, волнами вниз спадают до самой талии.
Рива и не сопротивлялась — замуж так замуж. Жених из хорошей семьи еврейской, значит, будет все как надо. И дала себе слово невеста, что будет у нее настоящая семья, что будет она детей своих сильно любить и никогда не оставит их, что бы в ее жизни ни случилось. Не могла бабушке простить бегства ее.
Зажили молодые дружно. Рива старалась хозяйству научиться и мужа полюбить. Детки народились, сыночек и доченька, красивые, любимые. Надышаться на них не могла. Теперь мальчику шесть лет, а дочке четыре — сладкий возраст!
Как только Гитлер напал на Советский Союз, тысячи евреев из ближних к нему стран устремились на восток, в СССР. А вместо ожидаемого спасения нашли там свою смерть. Лишь потом станет известно, что только пятнадцать-шестнадцать тысяч из них сумели добраться до неоккупированных территорий СССР. Лишь эти беженцы и выживут в той страшной войне.
Риве и ее сестрам была уготована другая участь. Не могла она кинуться в дальнюю дорогу одна с двумя малышами на руках.
С мужем еще, как нарочно, поругалась. Он обычно тихий был, не прекословил, да и она командиршей не слыла. А тут все ему не так стало. Что жена ни скажет, все мимо, все не так, как он думает. Сказал, что увезет их в Россию. А как начала спрашивать, куда, когда… сразу в крик! Так и уехал один. Утром встала, а его нет, и мешка заплечного нет. Ушла на улицу, ревела, ревела… А куда деваться? Второй раз в жизни их семьи предательство: сначала бабка, теперь — муж. Самые близкие люди. Кому же верить теперь? Как жить? И на что?
Женщина встала и тяжелой походкой направилась к дому.
2. Оккупация
В Латвию немцы вошли спокойно, без выстрелов, как к себе домой. И с этого момента дружная жизнь латышей, русских и евреев внезапно прекратилась.
Рано утром Риву разбудил стук в дверь. Стучали какими-то дубинками. Она в испуге открыла дверь. На пороге стоял ее добрый сосед-латыш, который каждое утро кланялся ей, приподнимая шляпу.
— Собирайся, еврейское отродье, да выкормышей своих не забудь, — орал он, замахиваясь на женщину прикладом винтовки.
— Пан Улдис, что с вами? Как вы можете так говорить? — попыталась возмутиться Рива.
— Пошла вон, говорю, жидовская подстилка!
Сильно ударив прикладом, сосед стал выталкивать ее на улицу. Дети ревели в два голоса, уцепившись за подол матери. Документы, вещи — все осталось в квартире. Погрузили в машины и увезли за город в крепость.
Эта крепость была построена еще в XIX веке для отражения войск Наполеона. Она была окружена рвом с водой. В крепости находились длинные здания, первые этажи которых занимали конюшни, вторые — казармы для солдат.
Сюда согнали столько народу, что многие, не найдя места в здании, вынуждены были жить под открытым небом на берегу Даугавы. Мужчины и женщины жили раздельно, детей до четырнадцати лет разрешили оставить при матерях. Рива была счастлива — ее деточки с ней!
Теперь каждое утро Риву вместе с другими женщинами увозили в город, где они мыли, чистили все помещения и стирали на немецких солдат. Ночами она благодарила Всевышнего, что молода и еще есть силы, поэтому, может, ее не убьют, работники нужны вермахту. Только бы спасти детей!
Она слышала об ужасных, страшных в своей жестокости еврейских погромах. Знала, что уничтожены все двадцать синагог в Риге, что проводятся ночные акции, когда группы вооруженных людей врываются в еврейские квартиры, грабят, уводят мужчин, которых потом чаще всего расстреливают в Бикерниекском лесу. Шепотом рассказывали друг другу, что 4 июля члены националистической организации «Перконкруст» сожгли здание синагоги «Гогол-шул» вместе с находившимися в ней пятьюстами евреями, беженцами из Шауляя.
Среди жителей лагеря было много детей — и совсем маленьких, и побольше. Матери из последних сил старались найти для них хоть кусочек любой еды. Если работали на прополке овощей, то припрятывали морковку или луковицу. Но не дай бог, если полицай замечал плохо прополотый рядок! Виновную расстреливали на месте.
В лагере было запрещено рожать детей. В одной из комнат разместили беременных и женщин с новорожденными детьми. Частенько полицейские врывались к ним, ухмыляясь, поздравляли с рождением ребенка, а потом хватали детей и выбрасывали в окно. Можете представить, что было с матерями?
Вчера Рива пережила очередной ужасный шок. В их отсеке тяжело заболела молодая мать и выйти на работу никак не могла. Ее спрятали, укрыли тряпьем вместе с грудным ребенком и уехали на работу. Вечером, вернувшись, Рива первым делом подошла к больной и отвернула тряпки. Ребенок сосал грудь давно умершей матери и тихонько попискивал.
Рива застонала и побежала в свой угол к своим детям. Она судорожно прижала их и тихо выла, словно волчица, потерявшая детенышей. Женщина не могла даже представить, что уготовано ей самой…
3. Расстрел
29 июля 1941 года. Сегодня с самого утра в казармах шум. Орали конвоиры, суетились люди. В лагерь прибыл усиленный отряд карателей. Узникам сказали, что из-за тесноты людей старше шестидесяти лет переведут в бараки бывшего летнего военного госпиталя, который находился недалеко от крепости. Уходящим разрешили взять немного вещей и пообещали свидания с родственниками по выходным.
Прозвучала команда построиться. Стариков заставили раздеться и погнали колонной на выход. Через сорок пять минут ходьбы люди увидели, что их привели в парк Погулянка, который раньше был зоной отдыха. Теперь здесь стояла длинная цепь измученных людей, которые рыли рвы.
Вдруг прозвучала команда «Пли!», и все копавшие полетели, словно комья земли, в свой последний путь. Вновь прибывших стариков выстроили вдоль того же рва и автоматной очередью скосили. И упали их тела в родную землю.
В Румбульском лесу, в пригороде Риги, тоже были вырыты три огромные ямы. Копали советские военнопленные, которые тут же и сложили свои головы. В этот лес стали привозить евреев тысячами. У каждой ямы стояли четыре стрелка-эсэсовца. Людей заставляли раздеться и лечь лицом вниз. Двое гитлеровцев расстреливали каждую партию, а вновь прибывших обреченных заставляли ложиться сверху на погибших. Начальник полиции Риги Ёккельн называл этот метод «пачка сардин».
Рабочих увезли в город, а в лагере началась операция по зачистке.
Рива ничего не знала. Ее, как обычно, увезли в город ранним утром, и вечером, полуживая от усталости, она возвратилась в барак. В лагере было странно тихо и безлюдно. Вся территория была залита кровью… Повсюду валялись трупы — кто без руки, кто без ноги, множество искореженных детских тел.
Она вошла в барак — ни одной живой души. Сердце женщины на мгновение перестало биться.
— Где мои дети? Господи, что с ними?
— Мамочка, мамочка, — вдруг раздался тихий голосок сына из-под дальних нар.
— Сыночек мой, доченька, вы здесь, вы живы! О, я так счастлива! — говорила она, обливаясь слезами и обнимая вылезших детей.
— Мы так испугались, мамочка! Когда немцы вбежали сюда и начали кричать и махать автоматами, мы и спрятались под нары, — дрожа и заикаясь, шептал сын.
— Молодцы вы мои, молодцы!
В барак уже набились люди, приехавшие вместе с ней с работы.
— Хальт! — раздался грубый окрик. В барак влетели два огромных эсэсовца. Один из них дал вверх очередь из автомата, и все упали на пол, лишь остались стоять посреди комнаты мать и два вцепившихся в ее подол ребенка. Они еще пребывали в радостном шоке от счастья обретения друг друга и не успели отреагировать на команду.
Второй немец подскочил к Риве, схватил за ручки обоих детей и швырнул в сторону. Второй тут же разрядил в них автоматную очередь. От детских тел остались только лохмотья.
Лежавшие на полу одновременно издали стон и затихли. Мать же яростно кинулась на убийц. Она хрипло выкрикивала какие-то слова, но, получив прикладом по голове, упала без сознания.
Очнулась женщина в машине, набитой такими же молодыми людьми. Сто человек, оставшихся в живых из пятнадцати тысяч узников Даугавпилского гетто, ехали к новому месту мучений.
Их везли в концлагерь Кайзервальд, находившийся в районе Межапарка Риги. Колючая проволока в три ряда со сторожевыми вышками и мощными прожекторами окружала лагерь со всех сторон. Охрану несли эсэсовцы с овчарками. Контроль был очень строгий, дважды в день проводилась проверка. Здесь находилось около 5000 евреев и 250 поляков и немецких коммунистов.
Хорошо, что это оказался не лагерь смерти, а трудовой лагерь, где заключенные работали на крупные немецкие фирмы. Здесь размещались солдаты вермахта. Женщины и в этом лагере тоже должны были мыть, чистить все огромные помещения и обстирывать солдат и офицеров.
Рива потерялась во времени… Ее рассудок помутился. Иногда вдруг среди работы она подходила к охраннику вплотную и кричала ему в лицо: «Шис ми, шис ми, швайн».
Но солдаты не трогали ее, лениво отталкивали, как надоевшую муху. Она, склонив голову, молча возвращалась к своей работе. Целых полтора года она жила в аду, не в силах хоть одну минуту не думать о смерти детей. Но одно событие вернуло ей веру в жизнь.
4. Любовь
В начале 1942 года в Кайзервальд было согнано около двадцати тысяч евреев из Германии, Австрии, Чехии и других европейских стран.
Ян, тридцатилетний молодой мужчина из Чехии, сразу заприметил красавицу Риву, ее звали в лагере Шварцер Фогель — Черная Птичка. И она действительно была диво как хороша, несмотря на изнурительный труд, скудную пищу и условия жизни в концлагере. Он старался почаще оказываться рядом с ней. Приносил ей кусочек хлеба или свеклы, который оставлял для нее от ужина. Она стала для него божеством с тех пор, как узнал трагедию ее жизни. Настоящая любовь еще не успела тронуть его сердце, и вот теперь она нашла его здесь, в концентрационном лагере, где каждый день мог стать последним.
Понемногу женщина начала оттаивать, и ответное чувство потянуло ее к Яну. Ее сердце, тоже не испытавшее иной любви, кроме материнской, расцвело и открылось ей навстречу. Их любовь была нежной и страстной. Столь глубоко было уважение к Риве, что соседи по бараку решили устроить им свадьбу и даже первую брачную ночь. Они отдали им самые дальние от входа нары, отгородив их мешовиной. Две соседки стояли на страже в темноте до тех пор, пока Ян тихо не выскользнул на улицу.
Для этих молодых людей открылись врата рая. Им редко удавалось побыть наедине, но каждый знал, что рядом живет любящее сердце, преданное и единственно родное. Они мечтали, что, когда закончится война, они поедут домой и у них будет много детей.
Но в начале 1944-го в лагерь прибыл транспорт, в который погрузили всех иностранных евреев и отправили в Бухенвальд. Все до одного узника были там истреблены в первую же неделю после прибытия. Однако Рива не могла знать об этом и молилась длинными ночами о спасении любимого и будущей встрече.
6 августа 1944 года в связи с приближением наступающей Красной армии началась эвакуация заключенных в германский лагерь Штуттгоф.
Риву в числе других узников на грузовиках доставили к реке. Первую партию погрузили на баржу, спустили на воду и взорвали. Стоящие на берегу с ужасом поняли, какая участь ждет и их. Но неожиданно налетели самолеты, и началась бомбежка. Все легли на землю и только молились о спасении души.
Когда рев самолетов и свист падающих снарядов затих, Рива подняла голову. Немцев нигде не было видно. Вместо них появились солдаты американской и английской армий. Узников освободили!
Женщина сидела, не в силах сдвинуться с места.
— Леди, позвольте я помогу вам, — к ней склонился высокий красавец — американский офицер. Рива непонимающе смотрела на него. Ее рассудок пытался осознать происшедшее, но стресс был слишком огромен.
Она подала руку, поднялась с земли и, все так же не воспринимая действительность, пошла в сторону леса. Офицер догнал ее и объяснил, куда она должна идти. Женщина подчинилась. Офицер представился Стивеном Беннетом и спросил, как зовут ее.
— Рива, вы можете идти в город, брать еду и даже жить в любом доме. Местные жители предупреждены.
Рива вместе со своей лагерной знакомой Соней двинулись в город. Голод, державший их в ежовых рукавицах столько лет, гнал их к жилью, и они устремились туда из последних сил. Постучались в первую же квартиру. Худая испуганная немка без слов впустила их в комнату, указала на стул:
— Битте.
Они сели в ожидании, тела сотрясала дрожь в предвкушении пищи. Хозяйка поставила на стол тарелки с кашей, хлеб и куски сыра.
Соня схватила сыр и откусила большой кусок. Рива выбила у нее из рук сыр и закричала:
— Плюнь! Не смей, не ешь много, ты умрешь! Плюнь!
У Сони потекли слезы, но страшным усилием воли она выплюнула сыр и откусила совсем крохотный кусочек. Она старалась сосать его, а не глотать сразу. Потом они съели еще по ложке каши, выпили по большой кружке настоящего сладкого чая и поняли, что в жизни бывает чудо.
Пройдет много лет, и обе подруги будут частенько вспоминать, как уберегли друг друга от смерти. Многие узники, пройдя столько кругов ада, умирали от обильной пищи тут же, за столом. Желудок, ссохшийся за годы лагерной жизни, не мог принимать пищу, она становилась для человека убийцей.
На следующий день они пошли в регистрационный пункт, где их нашел Стив.
— Доброе утро, пани Рива. Вижу, что ваши глазки немного повеселели, — и, побледнев, решительно проговорил: — У меня есть к вам предложение. Я никогда не видел женщины красивее вас. Выходите за меня замуж, и я увезу вас в Америку. У нас прекрасная страна. Вы забудете ужасы войны. — Он помолчал, опустив голову. Потом сказал тихо, но так искренне: — Я буду любить вас всем сердцем!
Женщина молчала. Годы войны и плена многому ее научили. В таких условиях решительные слова и действия были оправданны. Но в ее душе жила непобедимая вера в то, что Ян жив и они встретятся.
— Спасибо, Стивен. Я не могу стать вашей женой, я люблю другого и очень надеюсь, что он жив.
Офицер опустил голову.
— Я имел совсем слабую надежду на ваше согласие. Но прошу вас, возьмите мой адрес — возможно, что-то изменится в вашей жизни, и вы захотите написать мне письмо. Я буду ждать.
Низко склонившись, он поцеловал ей руку и отошел.
Рива аккуратно свернула вчетверо листок и положила в узелок с вещами.
Со временем этот листок бесследно затеряется. Значит, не судьба, — вздохнет женщина безнадежно.
5. Дорога домой
Потом была длинная и тяжелая дорога домой. В Риге ее никто не ждал. Она узнала, что сестры — Соня и Геня — расстреляны. Рива осталась одна на всем свете. Каждый уголок напоминал ей о прошлой жизни, и она порой не понимала, зачем вернулась сюда. Но лишь маленькая надежда дождаться Яна еще теплилась в ее обгоревшем сердце.
Она встречалась с людьми, выжившими в концлагерях, и каждому задавала вопрос, не видел ли он Яна Кожешника, чеха, который был с ними в Кайзервальде. Все качали головой — нет, не видели. Но однажды она нашла свидетеля, и он принес ей горькую весть.
— Да, я видел его мертвым в последней колонне в Бухенвальде. А мне повезло, я выжил чудом. Мне очень жаль, пани, — сказал ей изможденный мужчина, опустив глаза.
Последняя нить, которая связывала ее с жизнью, порвалась. Все потеряло смысл. Она пришла домой и легла на кровать, чтобы уже никогда не вставать. Дверь закрывать не стала, чтобы не пришлось выламывать.
Так она лежала уже двое суток, то впадая в забытье, то выплывая из него. Молотки, стучавшие в ее голове, не давали покоя. Рива досадливо, с трудом открыла глаза и поняла, что стучат в дверь.
— Открыто, — сказала она, — но голоса слышно не было. Ей казалось, что вот снова вломится сосед и погонит ее на новую каторгу. Она зажмурилась и приготовилась умереть.
— Хозяйка, почему у вас дверь открыта? — раздался приветливый мужской голос. — Напиться не дадите?
В комнату заглянул высокий худой мужчина. Разглядев на кровати молодую женщину, он обеспокоенно подошел к ней:
— Что с вами? Вам плохо? Вы больны?
Рива открыла глаза, в них читались страх, боль и… еще много чего. Вошедший понял все.
Мужчина метнулся на кухню, налил стакан воды и протянул женщине. Она, не шевелясь, глядела прямо перед собой.
— Нет, дорогая, так дело не пойдет. Давай я тебя немного приподниму, и ты попьешь воды. Вот увидишь, тебе сразу станет легче, — говорил он, не замечая, что перешел на «ты».
Через несколько минут женщина села, привалившись к стене. На кухне закипал чайник. Незнакомец достал из кармана маленький кусочек черного хлеба и протянул его ей.
— Как тебя зовут?
— Рива.
— А меня Яков. Расскажи, что с тобой.
— Двух моих маленьких детей расстреляли у меня на глазах… Мужчина, которого я надеялась дождаться, погиб в концлагере… Я не хочу больше жить.
— Послушай меня, я же живу, хотя пережил страшное: плен, лагеря, пытки, смерть жены и детей.
Он ссутулился, будто враз стал меньше ростом, и тихо продолжал:
— Все страшные годы лагерей я жил лишь одной надеждой: вернуться к своей семье. В минуты истязаний и пыток милое лицо моей жены вставало передо мной. Я плотно сжимал ресницы и видел ее светлую, легкую улыбку, ее лучистые глаза и пушистые волосы. Она никогда не представлялась мне плачущей или страдающей. Нет, лишь мягкий взгляд и тихий, успокаивающий голос. Она вливала в мою душу жизненные силы. Я знал, что только ради моей жены, ради моих дорогих детей я должен выдержать всё.
Он надолго замолчал. Она ждала.
Мужчина сидел, сгорбившись, костлявые большие руки безвольно лежали на коленях. Потом его взгляд прояснился, и он продолжил рассказ:
— До войны я работал жестянщиком в Риге. Хорошая профессия, всегда на кусок хлеба с маслом можно заработать. И дед мой был жестянщик, и отец. Снимал комнату вместе с таким же работягой и всю неделю вкалывал. В выходные ездил домой, и это были самые лучшие дни в моей жизни. Моя жена не работала, у нее и без того было много хлопот по дому. Моей зарплаты с лихвой хватало на безбедное существование. Да, тогда работящие люди хорошо жили, держали крепкое хозяйство и были уверены в своем будущем.
Война застала меня в городе. Мне нужно было во что бы то ни стало добраться до дому. Решил идти лесом, надеясь, что туда немцы не сунутся. Ночи стояли холодные, одежда на мне легкая. Старался идти быстро или даже бежать, чтобы согреться. В первую же ночь наткнулся на трех убитых советских солдат. Это были совсем дети, им, наверно, и девятнадцати-то не исполнилось. Помню, сглотнул комок, подкативший к горлу, стиснул зубы, а хоронить некогда — надо семью выручать. Попросил у ребят прощения и снял шинель с одного. Согрелся, легче двигаться стало.
Но уйти далеко не удалось. Началась облава, и меня схватили как советского солдата. Кто там разбирался, моя это шинель или нет. Так я и оказался в плену. Дважды бежал. Был жестоко истерзан и отправлен в Саласпилс. Протянул там целый год, а в 1942-м меня перегнали в Аушвиц, где работал на «Игфарман индустрии».
В 1944 году меня послали разгружать машины с хлебом. Смотрю сквозь два ряда колючей проволоки — гонят военных в непонятной форме. Мы тогда еще американцев и англичан не видели. Они что-то жалобно нам говорят, но непонятно же. Я на идиш сказал, что, мол, не понимаем вас. И тут же мне ответили тоже на идиш, что они американцы, пленные и уже несколько дней ничего не ели. Что-то во мне сжалось, и я быстро кинул буханку за проволоку, даже не успев послушаться голоса разума.
Хлеб тут же поймали, разорвали на кусочки, и долго еще колонна кричала слова благодарности. Кричали даже те, кому ничего не досталось.
Но моя жизнь… повисла на тоненьком волоске. Меня посадили в собачью конуру, забили досками и оставили до утра. А я знал, что будет утром, такие сцены были довольно часты. Они громко включали музыку и собачью будку сжигали с живым человеком внутри. Или в лучшем случае его ждала виселица. За одну только эту ночь моя голова стала белой.
Скрюченный, я молился своей последней молитвой, просил прощения у жены и детей. Это было очень горько и страшно.
Но рано утром началась бомбежка. Немцы суетились и спешно выезжали из лагеря. Про меня все забыли. Никто из узников, сидевших со мной все эти бесконечные годы, не вспомнил о бедном еврее, я уже перестал надеяться на спасение. Но помощь пришла оттуда, откуда совсем не ждал: меня освободили те ребята, которым я дал хлеба. Они нашли меня, разломали будку и выпустили. Потом мы вместе плакали, обнявшись.
Столько горя я насмотрелся за эти годы — не знаю, как мое сердце до сих пор не разорвалось! Однажды мы шли в колонне, в которой было много женщин и детей. Фашистские ублюдки решили поразвлечься и специально приспособленными палками начали вылавливать из колонны матерей с детьми, вытаскивали их на край колонны и тут же убивали выстрелами в упор.
А разве можно забыть, как выбрасывали из окон больных детей?
Детская больница в гетто тогда была переполнена, и немцы выбрасывали их из окон, целясь в стоявшие у больницы грузовики. Можете ли вы представить, что осталось от тех несчастных крошек?
Я страшно переживал за своих детей, и каждый раз душа разрывалась от горя при виде ужасов, творимых фашистами.
Часто в гетто приезжали палачи Цукурс и Данцкоп. Схватив первого попавшегося ребенка, один из них подбрасывал его в воздух, а другой стрелял. Или хватали детей за ноги и с размаху били головой о стену. У ворот гетто, там, где жила стража, полицейские забавлялись тем, что в присутствии матерей подбрасывали ребенка в воздух и ловили его на штыки.
Матери падали замертво. Некоторые после таких страшных сцен травили своих оставшихся в живых детей, чтобы не подвергать их таким жестоким пыткам.
Я это лично видел, таких случаев вообще было много.
Он затих, в глазах стояли слезы. Рива молча смотрела вдаль остекленевшими глазами, и казалось, что это сидит не живой человек, а восковая фигура.
— Мне рассказывал один латыш, — продолжал Яков, сглотнув ком, подкативший к горлу, — что в конце декабря 1941 года утром фашисты гнали на истребление три большие партии детей школьного возраста. В каждой партии было примерно человек двести. Они громко плакали, страшно кричали, звали своих матерей и вопили о помощи. Всех их убили в Румбульском лесу. Их не расстреливали, а убивали ударами прикладов автоматов и рукояток пистолетов по голове и сваливали прямо в яму. Когда закапывали могилу, еще не все были мертвы, и колыхалась земля от тел закопанных детей.
А ты хоть знаешь, Рива, что местные националисты больше всяких немцев охотились за евреями? Знаешь ли ты, что именно они уничтожили половину еврейского населения Латвии? Это настоящая правда. Ты вспомни, ведь убийствами занимались в основном «команда Арайса» или местная расстрельная команда. Как жить здесь теперь? Что можно ждать теперь от них?
Но я никуда не могу уехать. Здесь осталась моя семья. А ты? Ты хочешь уехать? — подняв голову, спросил он.
Рива медленно покачала головой:
— Нет.
Старая боль заполнила ее и не давала вымолвить ни слова. Долго молчали.
Она смотрела на этого худого мужчину, и что-то шевельнулось в ее душе. Он был таким же, как она. Он пережил те же ужасы и гибель своих детей. Он был ее брат, он был ее очень близкий родственник. Риве так сильно захотелось пожалеть его, что, не обращая внимания на условности, она подняла ослабевшую руку и погладила незнакомца по щеке.
Этот жест разрушил все преграды. Он взял ее руку и прижался губами. По щекам у обоих текли слезы.
— Обещай мне, что ты встанешь и начнешь жить. Я завтра зайду тебя проведать.
— Обещаю, — слабо улыбнулась Рива.
На следующий день Яков зашел к ней… да так и остался там навсегда. У них не возникло чувства любви, из пепла невозможно возродить огонь. То были две травинки, прибитые штормом к берегу и подарившие друг другу силу для жизни. И теперь каждый из них знал, что дома его кто-то ждет и рад его приходу. Началась другая жизнь.
6. Семья
Через три года у них родилась дочь. Но, как ни странно, ни мать, ни отец не воспылали любовью и к ней. Каждый из них вспоминал СВОИХ детей, а это была просто девочка. Ничья девочка. Ее назвали Лея.
Она росла без родительской ласки так же, как и ее мать, и это мучило ее страшно.
Вышла замуж, зная своего избранника тоже лишь короткое время.
Они познакомились на дне рождения у подруги. Понравились друг другу с первого взгляда и совсем скоро поженились. Только в браке с этим юношей она обрела любовь и семью.
Через несколько лет брака они эмигрируют в Америку, вслед за ними уедут и родители.
Характер Ривы, легкий и уступчивый в молодости, станет жестким и сварливым. Ничто не радовало эту женщину, пережившую столько! Рассудок ее временами переставал управлять ее сознанием и к концу жизни покинул совсем.
Яков умер в семьдесят восемь лет, Рива пережила его на семь лет и умерла в возрасте восьмидесяти пяти лет в Нью-Йорке.
Страшную жизнь, полную неслыханных трагедий, бесконечных мук и испытаний, вынесли эти люди. Светлая им память.