О поздней лирике Виктора Ширали
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2015
Григорий
Исаакович Беневич родился в 1956 году в Ленинграде. Доцент Русской христианской
гуманитарной академии. Стихи и статьи печатал в самиздатских журналах «Обводный
канал», «Часы», «Предлог», а также в журналах «Нева», «Волга», «Звезда» и
«НЛО». Живет в Санкт-Петербурге.
Настоящие стихи, не успев появиться и поразить читателя, сразу становятся объектом вечного возвращения. Они западают в память (личную и коллективную) и всплывают в ней строчками и строфами, заставляют перечитывать себя. Стихотворные сочинения, которые не обладают такими свойствами, на мой пристрастный вкус, могут быть чем угодно, но не стихами. К сожалению, в наше время происходит (и едва ли не произошло) забвение такого, тривиального может быть, понимания поэзии. Вместо этого процветает создание «текстов» и осуществление «проектов». Чего удивляться девальвации рубля, когда у нас девальвировано слово, квинтэссенцией которого является слово поэтическое. И чем более деградирует в культуре представление о поэзии, тем большей ценностью являются редкие живые стихи, появляющиеся и в наше время. Таким не теряющим цену «золотым рублем» русского слова является, на мой взгляд, поэзия В. Ширали, семидесятилетний юбилей которого — лишний повод поговорить о ней.
Мне уже доводилось писать о стихах В. Ширали десять лет назад1. Что сохранилось, а что изменилось с тех пор и что можно добавить к уже сказанному? Главное — поэт не только дожил до семидесяти (что само по себе чудо, но тут заслуга не его, мы еще поговорим об этом), но и сохранил свой голос, не исписался, не впал в графоманию — ради поддержания статуса. Поэт по-прежнему стоит (даже если физически лежит) в том перекрестье жизни и судьбы, из которого ему говорится всего честнее и прицельнее. Что же это за «перекрестье»? Послушаем его самого:
Если я атеист
То зачем же тащу этот крест
Если я муэдзин
Зачем же так жизнь колокольна
Если я никакой
Кому же вослед этот свист
Если мертв
То зачем же так больно.
Эти сравнительно недавние стихи Ширали, между прочим, перекликаются с его строчками из стихотворения 1974 года, начинающегося словами «По последней, мой милый! / Напьемся, любимый, до звезд»: «Муэдзином с мечети / Прокрикивать версты окрест / Наша жизнь — колокольна: / Языката / И так же порожня». Но стихи 2011-го, надо признать, совсем иные по духу, чем строчки из стихотворения 1974 года, никакой эйфории и «звездности» в них нет, все сразу трезвее и смертельнее, хотя «колокольность» никуда не пропала, но теперь она рифмуется с болью (к этому образу мы еще вернемся)2.
Лирическая поэзия, а стихи В. Ширали доказывают, что она существует и в наше постмодернистское время так называемой «смерти автора», оказывается возможной из точки наибольшей экзистенциальной, да и просто физической уязвимости, наибольшего напряжения всех «силовых линий», которые приложены к человеку. Автор не умер, как утверждают постмодернисты, оправдывая хладное скопчество своих текстов, в настоящих стихах он умирает в каждом стихотворении, умирает как эмпирическое «я», чтобы родиться и утвердиться как «я» лирическое.
Читая последние стихи В. Ширали3, мы вновь и вновь проживаем эту «смерть автора» как эмпирического субъекта и рождение поэзии, вступающей в диалог с мировыми смыслами и включенной в мировую «парадигму», главная из которых для поэта — евангельская:
Прошу, Господь,
Не пронести меня
Этой последней,
Этой поздней чашей.
Мне старость не по силам,
Дай слинять —
На крест,
На муки.
Это будет счастьем.
В плане «физическом» и буквальном здесь все предельно понятно: не в силах терпеть старость (медленное умирание) и болезни, поэт просит у Бога смерти, отталкиваясь при этом от Гефсиманского моления, где Иисус просит чашу смерти пронести. Фокус, однако, в том, что мы имеем дело не с обычным старческим: «скорей бы умереть, сил моих больше нету», но со стихами, да еще к тому же в форме молитвы. И надо уж быть совершенно неверующим и глухим к стихам человеком, чтобы не понять, что молитва эта исполняется. Только не в физическом плане, а в словесном (где она и произносится) — Бог дает избавление от медленного умирания старости здесь и сейчас, когда рождаются эти стихи. Поэт идет навстречу смерти себя как эмпирического субъекта (иначе говоря, смерти своего «ветхого», подверженного старости и умиранию человека), просит этой смерти, но при этом остается живым в слове и мысли. Цена сохранения и обновления жизни внутренней, жизни души — готовность к смерти «ветхого человека». Стихотворение состоялось как выраженное в слове «принятие креста», чему учит и Гефсиманская молитва, в которой Иисус в конечном счете выражает готовность принять смерть. В этом контексте по-особому играет и слово «слинять». По первому смыслу «слинять» — значит сбежать (в данном случае с креста этой жизни), а по второму — «линять» — значит менять покров, что в контексте нашего прочтения стиха как раз и можно понять как «совлечение» стареющего, то есть «ветхого человека». Неважно, сознавал ли сам поэт этот смысл или нет — настоящие стихи всегда богаче своего буквального смысла.
Среди поздних стихов В. Ширали уже нет таких мощных и одновременно прихотливых по композиции и ритмике стихов, как его написанные прежде знаменитые «Сад», «Джазовая композиция», «Повторы» и другие. Однако, как и прежде, В. Ширали остался непревзойденным мастером поэтической миниатюры, многие из которых — поистине драгоценные жемчужины, их только нужно заметить и расслышать. Но если прежде эти шедевры были по преимуществу любовной лирикой (мы еще вспомним о них), то теперь поэт черпает вдохновение из самого, казалось бы, неподходящего материала: старости, болезни, смерти, отчуждения от мира, даже психушки. Но для настоящей поэзии нет «непоэтических» ситуаций и тем, а поэт, какого бы возраста он ни был, всегда в той или иной мере и в той или иной форме чужд и странен миру сему, особенно когда с ним прощается, как в этом стихотворении В. Ширали, похожем на «описание» то ли сна, то ли кусочка из фильма в духе Андрея Тарковского:
И чей-то Бог, какой-то тихий странник,
Стучался мне в окно. Но я не отвечал.
Я сам такой. В ночи чужой изгнанник,
В окно казенное я тихо постучал.
То ли тюрьма. А может психбольница
Клонилось к осени. Здание желто.
Царапалась последняя синица
О краешек осеннего пальто.
Вспомним пушкинское, примеряющее на себя перспективы будущей старости и отшатывающееся от батюшковского безумия: «Не дай мне Бог сойти с ума, / Уж лучше посох и сума». Лирический герой В. Ширали, позванный кем-то, кто не от мира сего, в дорогу, сам, как странник, подходит к казенному дому — то ли тюрьме, то ли к психбольнице… Не нужно быть психоаналитиком, чтобы разгадать этот «сон», да и нужно ли его разгадывать, здесь важнее настроение, ощущение и символика… Можно, конечно, вспомнить, что сам поэт (позволю себе использовать эту инсайдеровскую информацию) немалую часть своей жизни (с перерывами, почитай, десять лет) провел на Пряжке. Но в стихотворении нет уже ужаса и страха перед этим казенным домом. А «последняя синица», царапающаяся о краешек осеннего пальто, создает ощущение жизни, жизни души, жизни природы, которая сохраняется даже в этом, казалось бы «страшном», но на самом деле уже не таком страшном сне. «Чей-то», а может, и его личный Бог вывел лирического героя из клети своего Я (в тот самый момент, когда этот герой узнал себя в этом «страннике»: «Я сам такой») и дал увидеть себя прощающимся с этим миром, с миром этого Я, но сам лирический герой уже не невольник этого мира, он не заключенный тюрьмы и не пациент психбольницы, он тот, кто покидает его, и о краешек чьего пальто под осень жизни царапается последняя синица и нацарапывает-насвистывает свой стих.
Надо сказать, что проблему старости В. Ширали сформулировал еще в 1982 году, когда ему было тридцать семь — возраст знаменательный. Тогда были написаны такие строчки:
Из Нарекаци
И все-таки в чем смысл?
Как жизнь свою понять?
Пропета Суламифь
Что дальше Соломону?
Страшней Экклезиастова печать
Ведь Каину труп Авеля в обнову
Господь,
Пойми меня
Я не ропщу
Что жизнь не вечна
Да будь в сто раз короче!
Но будь она
Всей краткостью —
Весна!
И кончить разреши
Не на пропетой ноте.
О чем это? О том, чтобы избежать самоповторения (в духе «все на круги своя»). Как возможно выйти из этого «экклезиастова» круга, когда вслед за пропетой «Песни песней» угрожает как будто именно этот «старческий» круг? В поздних стихах В. Ширали снова появляется тема Экклезиаста. В частности, это целый триптих «К Экклесиасту». Не буду разбирать его целиком, хотя он весь достоин прочтения, приведу лишь последнюю строфу:
Мне и самого себя читать не интересно.
Мне и твои постылы письмена.
Плоть выпарила соль
И стала пресной,
И стали забываться имена.
И стали звезды, что тогда гвоздили,
Тупыми,
Как грядущая мя тьма.
И девы,
Что когда-то заводили,
Своею старостью сводят с ума.
Жесткие и горькие строчки, обращенные к автору «Экклезиаста» и к самому себе. Однако ж, надо заметить, проблема, поставленная в стихотворении 1982 года, получила неожиданное разрешение: старость — это нечто новое в опыте поэта (до этого были юность, молодость, зрелость). А теперь вот — старость, да, но это новый опыт и новый «материал» для творчества, в котором он еще не работал, так что проблема новизны решается не бегством от возраста и судьбы, а самой поэзией, поскольку стихи-то о старости так ни сам Ширали, ни кто-либо другой до него не писал. «Плоть выпарила соль» — то есть из плотских страстей уже стихов не сочинишь, ну да. «Песнь песней» больше не напишешь. Но это не беда, ибо как раз это было бы повторением. А вот свой «Экклезиаст» для поэта внове, и тем решается проблема «повторений». Весна (то есть обновление) возможна и под осень жизни, если под рукой поэтическое слово. И тут можно привести еще один поздний стих В. Ширали в диалоге с Экклезиастом:
Тянет осенью из фортки,
Тянет прелью от земли
Ночи длинны. Дни коро́тки.
Ожидание весны.
Царь был прав, крутя колечко, —
Все на круги как вода.
Только Суламифь сердечко
Не вернется никогда.
Вот, значит, не «все на круги своя»! Выход из круговорота жизни удивительным образом найден в невозможности вернуть «сердечко Суламифи», в смысле прежней любовной страсти. И из этого, казалось бы, горького факта парадоксальным образом рождаются «легкие», даже «полетные» стихи. Да и в самом деле это ж весело, когда удается оспорить самого Экклезиаста! В таком споре обновляется душа, и старость с ее горьким познанием о преходящести плотских страстей неожиданно оказывается источником молодящей (ибо она внове поэту) мудрости. Ожидание весны осенью, о котором, казалось бы некстати, сказано в первой строфе, вдруг оправдывает себя — весна как обновление, но не тела, а души приходит, откуда не ждали, но откуда она не могла не прийти — из поэзии. А «сердечко Суламифи» не надо возвращать, когда исцеляется, обновляясь в слове, душа, и ум соединяется с сердцем.
Было бы ошибкой полагать, что поздний Ширали питается лишь от библейско-евангельской традиции. Как рассказывает поэт (кто ж его теперь проверит?), первыми книгами, которые он самостоятельно прочитал, были Пушкин и Библия. В поздних стихах пушкинское начало присутствует не столько через какие-то отсылки к пушкинским текстам (хотя есть и они), сколько в не утраченной поэтом легкости и «полетности», то есть внутренней свободе его стиха, несмотря даже на то, что пишет он теперь зачастую о старости и смерти. Главное же, что Ширали и в поздних стихах остается приверженцем «школы гармонической точности» Александра Сергеевича, одним из редких в современной русской поэзии ее представителей. Когда же это пушкинское, доминировавшее некогда в его стихах начало соединяется и с пушкинской ритмикой, а в какой-то мере и тематикой, то выходят такие вот веселящие душу строчки:
Дайте мне вина, подруги
Вон ты, крайняя, налей
Вы боченисты упруги
Но бочонок мне милей
Все проходит —
Страсти сласти
Остается лишь одно:
На стихи расставить снасти
Вдруг повалят на вино.
Первая строчка — это, конечно, перекличка с «Чашу мне наполни, мальчик». Но тема Пушкина, который сам вступил в диалог с Катуллом, конечно, обыгрывается Ширали по-своему. Для начала заметим, что у Пушкина пропали слова Катулла, в которых говорится о том, что сама Постумия пьянит пьяней вина, Ширали (сознательно или нет) возвращает эту тему соперничества женщин с вином, но лишь затем, чтобы отдать (вопреки Катуллу) первенство вину. И снова звучит «экклезиастова» тема: «все проходит — страсти сласти»… Однако ж никакого уныния от этой преходящести плотских страстей в стихотворении не чувствуется, напротив, скорее легкость и веселость, какой нет даже в подражании Катуллу Пушкина. Какова ж ее природа? Понятно, что веселит сердце поэта поэзия. А то, что она «поймана на вино», так что ж… Главное ж — это душевное веселье. Таким образом, даже такая страсть, как пристрастие к вину, прямо скажем, губительная для жизни поэта, «очищается» в горниле поэтического творчества. Вино в стихе становится снастью ловца поэтического слова. Это уже не горькое пьянство, и такое неразбавленное «фалернское», если и вредно, то для тела, но не для души.
Одна из сквозных тем поэзии В. Ширали всех периодов, включая, конечно, и последний, — тема поэзии и судьбы поэта, а поскольку он лирик, то у него это выливается в поэзию о… чуть было не сказал, своей собственной судьбе, но так сказать было бы неправильно, поскольку, как я заметил, эмпирический субъект В. Ширали в его стихах преображается в лирического героя его поэзии. Это касается и стихов о судьбе поэта. В прежних стихах Ширали мог «найти себя» (то есть поэта) даже в таком, казалось бы, неожиданном для этого персонаже, как св. Себастьян (впрочем, излюбленный герой художников Возрождения): «Покуда не прибрал тебя Господь / И не прихлопнул гаснущую плоть / Покуда на огонь твоей свечи / Слетаются и гибнут — / И свети / И гибни» (1976 год. «Св. Себастьяну»). В поздних стихах таким персонажем, в котором поэт «узнает себя», оказывается псалмопевец, элементы биографии которого совпадают отчасти с библейским Давидом, а отчасти с неизвестным христианским отшельником. И здесь мы опять встречаем образ свечи, но совсем в ином контексте:
Ушел от мира
И заперся в скит.
Писал псалмы.
Дерьмом своим питался.
На месте том
Господь свечу воздвиг.
Жег кто ни захотел —
Огарочек остался.
Стихотворение так и называется: «Судьба поэта». По сравнению со стихотворением «Св. Себастьяну» это стихотворение совсем не пафосное. В семидесятые годы дело поэзии понималось Ширали как «горение» и сгорание до конца, что и неудивительно, коль скоро горючее для стихов поставляла плоть. Тогда поэт писал, «похотью певчей распятый» (строчка из стихотворения «По последней, мой милый!», 1974 год). Так что и мученик Себастьян, выступающий на картинах художников Возрождения из тьмы как горящая свеча плоти (да простится мне толика фрейдизма), в которую направлены стрелы мучителей и взгляды зрителей, оказывается подходящим персонажем для олицетворения поэта. В недавнем же стихотворении «Судьба поэта» плоть не упоминается. Источником жизни поэта, а значит, и стихов являются уже не плотские страсти, а «дерьмо». Однако из этого «дерьма», заметим, рождаются псалмы! Как тут не вспомнить строчку из одной молитвы, что читают после прочтения Псалтири: «Помяни, Господи, моего уныния смирение; кал сый и персть» — или знаменитое аввакумовское: «Человек — кал еси и гной еси». И не сам поэт уподобляется свече, как в стихотворении «Св. Себастьяну», но Господь воздвигает свечу на месте подвига псалмопевца, его отшельничества и смирения. Эту свечу можно трактовать как память о нем, которой удостоил его Бог. Это, конечно, означает, что его стихи-псалмы, а значит, и его самого, слава Богу, помнят и читают люди, как видно из контекста. Но этим дело не исчерпывается. Остался еще «огарочек» — символ непрогораемости до конца этой памяти. Не «все остается людям», кое-что остается и Самому Господу, поставившему эту свечу. Что же? То самое, что указано в названии стихотворения — «Судьба поэта»; остается «судьба» или «логос» поэта, который в Боге. Поэт исполняет свою судьбу, точнее, исполняется его судьба, и он поднимается до сознания памяти Божией о себе, а не просто до пафоса «горения до конца» и «гибели», как в стихе «Св. Себастьяну».
Из этого примера видно, что поздние стихи В. Ширали, пусть и менее пафосные, чем некоторые стихи зрелых лет, не менее, а в чем-то и более содержательны, а за скромностью и простотой формы в них может таиться глубокий смысл. Взять хотя бы «простенькое» с виду стихотворение «на случай»: «Виктору Сосноре на семидесятилетие» (Ширали, конечно, примеряет в нем этот возраст и к себе):
Вот и семьдесят годков —
Жизни как и не бывало.
Хорошо, что ты оглох:
Дельных звуков в мире мало.
Хорошо, что слепну я,
Темноте идя навстречу.
И уродство бытия
Смерти
Я и не замечу.
Здесь, прежде всего, обращает внимание «исчезновение» жизни и смерти — жизни «как не бывало», а смерть «не замечу». А что же остается? Остается поэзия, слово, которое здесь и сейчас рождается, произносится поэтом. Это и не жизнь в смысле всяких случающихся с человеком событий и переживаний, с ними связанных (то, что волновало прежде, уже не волнует), но и не смерть, а нечто особенное. Замечательно в этом стихотворении позитивное принятие болезней старости — глухоты и слепоты. Тема глухоты вообще играет в поэтике Ширали весьма важную роль, причем не только в поздних стихах. Так в стихотворении 1970 года «Борису Куприянову» (адресат — поэт и будущий священник) Ширали писал: «Боль твоя высока / Разве только собака услышит / Или Бог / Если он еще не оглох как Бетховен / Ничего он не видит / Ничего он не слышит / Знай себе музыку пишет / До него написал ее Бах». «Оглохнуть» (да и ослепнуть) в поэтике Ширали, таким образом, значит быть всецело погруженным в стихию музыки или поэзии. Вспомним также, что том полного собрания стихов В. Ширали, написанных до 2004 года, назван: «Поэзии глухое торжество», что можно понять и так, что поэзия торжествует, несмотря на то, что ее не слышат, а можно и так, что потому она и торжествует, что она глуха к тому, что не есть она сама — оба толкования верны. Встречается тема глухоты и в одном из поздних стихов, посвященных поэзии, где Ширали сравнивает поэта с оглохшим звонарем, и есть все основания считать, что и здесь глухота означает всецелую погруженность в стихию поэзии и глухоту к тому, что не является ею, за что поэт даже испытывает чувство вины:
Свое сказать — что колокол отлить,
Грудастый и языковатый.
Под колоколом всю земную жизнь прожить,
Оглохнуть и сказать «я виноватый».
Не буду здесь подробно останавливаться на этом, самом по себе весьма интересном стихотворении (у него есть еще и вторая строфа), это бы увело нас в сторону, но не удержусь, чтобы не сказать о некоторых ассоциациях, с ним связанных, поскольку и в нем раскрывается важнейшая для Ширали тема поэзии и места поэта в мире. Прежде всего, в нем слышна перекличка с упоминавшимися мною в начале статьи строчками 1974 года: «Наша жизнь — колокольна: / Языката / И так же порожня», отозвавшимися в недавнем: «Зачем же так жизнь колокольна». Но главный источник первой строчки, скорее всего, последняя новелла фильма Андрея Тарковского «Страсти по Андрею», называющаяся «Колокол». У Тарковского это развернутая метафора творчества на Руси, которое всегда связано со смертельным риском для жизни. После того, как только что отлитый на свой страх и риск сыном литейщика Бориской колокол зазвонил, Андрей Рублев, наблюдавший за его изготовлением, давший до этого обет молчания из-за убийства человека, снял с себя этот обет и заговорил, сказав, что возвращается к писанию икон. Так метафорически и символически связаны у Тарковского отлитие колокола (а центр колокола — его язык) и возвращение речи, несмотря на чувство вины за убийство, которое уступает в Андрее голосу Божия призвания.
В стихотворении В. Ширали отлитие колокола — прямая метафора поэтического творчества, и ясно, что язык колокола перекликается у него с языком поэта, который есть русский язык, но в его личном воплощении у поэта, говорящего «свое». Под колоколом («грудастый и языковатый» указывает на силу легких=духа и языка=речи) всю земную жизнь, конечно, проживает звонарь, которому уподобляется поэт; он создает свой язык, свою поэтику и живет ею, и, можно сказать, только ею. И в этом позитивный смысл той глухоты к «миру», о которой Ширали пишет, обращаясь к В. Сосноре: «Хорошо, что ты оглох: / Дельных звуков в мире мало». Глухота и слепота к миру, то есть невовлеченность в суету и заботы этого мира, его страсти коррелируют в поэтике Ширали с образом псалмопевца-отшельника из «Судьбы поэта». Это тот же самый образ и опыт поэзии, который воспел уже Пушкин, когда писал о поэте, что он в момент вдохновения «людской чуждается молвы», бежит от мира на «берега пустынных волн» или, пуще того, оказывается, как пушкинский пророк, в пустыне. Старость с ее болезнями способствует такому пребыванию в пустыне, а творческое приятие «слепоты» и «глухоты» в отношении мира сего, как свидетельствует Ширали, придает уверенности в том, что он — ни больше ни меньше — «не заметит» смерти!
Приведенных примеров, думаю, достаточно, чтобы убедиться, что поздняя лирика В. Ширали — это уникальная в русской поэзии «работа со старостью» (хотя предшественники у него были, например Г. Р. Державин). Когда-то давно, в 1977 году, в «лицейском» стихотворении «На 19 октября», обращаясь к Олегу Охапкину и другим своим собратьям по петербургской Музе, Ширали написал:«Мы еще будем молоды, друзья / Мы старость пожили / Нас младость не минует». И вот теперь, когда поэту исполняется семьдесят, похоже, он — в лучших своих стихах — дожил наконец до этого состояния, младости души, когда она не отягощена страхом смерти, а болезни старости своего тела воспринимает как благо. Как тут не вспомнить столь важного для Ширали О. Мандельштама, напомнившего как-то, что мы «забываем без труда, / что мы с рожденья ближе к смерти, / чем в наши зрелые года». В поздних стихах поэт свидетельствует, каким образом можно избавиться от страха смерти и «печати Экклезиаста» — сама старость тела оказывается для него способом обновления души.
На этом можно было бы и закончить настоящую «юбилейную» статью, но любители поэзии Ширали, ее старые поклонники вряд ли будут удовлетворены, если я не затрону еще одну тему, ведущую в стихах всех его периодов жизни, — тему любви. Виктор Ширали, если кто не знает, — один из самых мощных и вместе с тем тонких любовных лириков в русской поэзии второй половины ХХ века. Достаточно вспомнить одну его поэтическую миниатюру 1977 года, чтобы почувствовать глубокое, я бы сказал, мистическое проникновение поэта в тайну любви:
Покойною душою
Изнутри
Подсвечена,
Спишь,
Теплишься в ночи.
Ночь
Листа бумаги
Светлее.
Мучаюсь о Боге и о Благе.
Что Бог — не знаю.
Благо — это ты.
А как же обстоит дело с любовной лирикой в поздних стихах Ширали, когда плоть уже не поставляет «горючего» для поэзии, неужели она вовсе исчезла? Здесь, прежде всего, следует сказать об уникальной книге, которую поэт с помощью родных и близких издал в 2013 году. Полное название книги: «Виктор Ширали. Избранные стихотворения. Избранные возлюбленные. Избранные рисунки Елены Мининой». Эта прекрасно изданная книга (в формате 60х90 1/8), снабженная, помимо замечательной графики Е. Мининой, фотографиями или портретами его избранных возлюбленных, — не похвальба поэта о своем длинном донжуанском списке (в книге ведь возлюбленные избранные, и их не так много), но скорее дань памяти и благодарности тем, кто вдохновлял его в тот или иной период жизни. Так вот, последний раздел этой книги посвящен той, кому поэт обязан продлением своей жизни уже более чем на 13 лет, вытащившей его, уже приговоренного к смерти (я сам это слышал от лечащего врача), из психушки, той, кому мы, читатели, помимо него самого, обязаны его стихами, — последней жене поэта, Гале4. Она же — «героиня» и некоторых его поздних стихов. Одним из таких стихов, поражающим не только силой, выраженной в нем любви, но и своей абсолютной отрешенностью от мира, включая и религиозность «от мира сего», превращающую православие в идолослужение, я бы хотел завершить эту статью:
История закончится на мне
Не будет больше ни войны ни мира
Ни Господа, злаченого кумира
Который опостылел в жизни мне
И перед смертью я не помолюсь
Грехи отпустит мне жена. Ее служенье
Дороже Господа, а жизни наважденье
Останется другим. И ладно ну и пусть.
Средь распятых не нахожу распятья
Средь сладостных осталась лишь одна
Я слышу ее пульс и в голубом запястье
Вся жизнь моя, весь мир и вся война.
Как и приведенное выше стихотворение 1977 года, где тоже, хотя и по-другому, «сравнивается» любовь к Богу и любимой, это стихотворение ни в «оправдании», ни в комментарии не нуждается. Любовь говорит сама за себя, а кто решил, что это стихи атеиста, пусть так и считает.
____________________
3 Их регулярно печатает журнал «Нева», а кроме того, многие из них попали в сборник: В. Ширали. Избранное. СПб., 2013.
4 Галине Московченко, если говорить официально.