Публикация Ольги Гончаровой
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2015
* Первая публикация: Московские ведомости. 1891. № 254 (14 сентября). Подпись: Ю. Николаев. (Курсив авторский. — О. Г.)
Имя талантливого литературного критика, публициста и религиозного мыслителя второй половины XIX века Юрия Николаевича Говорухи-Отрока (1850–1896) почти целое столетие пребывало в полном забвении, а его работы не переиздавались и не изучались. Причиной тому послужило то, что, порвав в молодости с революционным народничеством, он пришел к признанию исторически обусловленной необходимости самодержавия и православия как основ народной жизни, что, конечно же, было неприемлемым для господствовавшей марксистской методологии.
Между тем сотни его статей (только в «Южном крае» более тысячи и 537 публикаций в «Московских ведомостях»!) воссоздают целостную картину общественной и духовной жизни России 1870–1890-х годов XIX века, ставят острые политические и социально-экономические вопросы того времени.
Значительное место в творческом наследии Ю. Н. Говорухи-Отрока занимает литературная критика. Его статьи, посвященные А. С. Пушкину, Н. В. Гоголю, И. С. Тургеневу, Ф. М. Достоевскому, Л. Н. Толстому, А. П. Чехову, В. Г. Короленко, Н. А. Островскому, А. А. Фету и многим другим, глубоко раскрывают нравственно-этическое содержание их творчества с позиций вечных христианских ценностей и буквально защищают художественно-эстетическую сущность их произведений от тенденциозных нападок критиков народнического толка.
Каждая строка, оставленная нам Ю. Н. Говорухой-Отроком, пронизана беззаветной любовью к отечеству и русской литературе, что в его понимании было единым и нераздельным. А еще болью.…Болью за Россию, которая постепенно погружалась в революционный хаос и которую он пытался защитить так, как умел.
Ольга Гончарова
I
Известно, что г. Скабичевский весь свой литературный век не проникал далее литературных передних. Там он «набил руку», там он научился «составлять» статьи и статейки, там он пересуживал «господ» — своих и чужих. Своими господами были Некрасов и Салтыков, чужими — все выдающиеся писатели наши, подвергнутые анафеме со стороны «Отечественных записок». Своих господ, конечно, он пересуживал «промеж себя», чужих — печатно, в статьях и статейках. Г. Скабичевский решительно ни в чем не виноват — и в этом главное дело. Он никогда не имел ни своих мыслей, ни своих чувств, ни даже своих желаний. В либеральной журналистике он просто был младшим помощником старшего писаря — и в этом заключалась вся его роль. В этом звании он и числился, так к нему относилась даже и либеральная публика недавнего времени. В подобной роли решительно нельзя быть виноватым — и в этом преимущество г. Скабичевского.
В самом деле, какую нравственную ответственность может нести младший помощник старшего писаря? Ровно никакой. Он «подшивает бумажки», пишет отношеньица, донесеньица, именно этим и занимался г. Скабичевский. Цели, намерения, планы «господ» были ему решительно неизвестны. Он составлял о них понятие лишь по тому, что говорилось на этот счет в литературных прихожих. «Господам» для чего-то — что было совершенно темно для г. Скабичевского — понадобилось отрицать значение Пушкина — и этот бедный человек, как умел, отрицал значение Пушкина. Потом «господам» понадобилось признать значение Пушкина — и тот же г. Скабичевский, как умел, начал признавать значение Пушкина. И «отрицал» он плохо, и «признает» еще более плохо, но на то он и есть младший помощник старшего писаря. «Господа» отлично знали, зачем им понадобилось и «отрицать», и «признавать» Пушкина, но он-то этого совершенно не знал, а потому не мог хотя бы с каким-нибудь смыслом «отрицать» или «признавать».
То же самое повторилось с Тургеневым, с Л. Толстым, с Достоевским. «Господа» опять-таки отлично знали, зачем им надо было травить этих писателей, но г. Скабичевский решительно этого не знал, а потому травил единственно из усердия. Ему-то ведь все равно. По чистой совести он всегда предпочитал творения «прогрессивных передовиков», как он выражается, всему остальному, а ко всем этим Пушкиным и Толстым он относился безразлично. Нужно травить — травил, нужно хвалить — хвалил. Таков этот любопытный в своем роде сочинитель.
И вот теперь он сочиняет… «Историю литературы»1. Понятно, какова эта «история». Она написана именно с точки зрения литературной передней, в которой г. Скабичевский «набил руку» и приобрел все прочее. Теперь его «господ» уже нет: Салтыков и Некрасов умерли. Теперь в нашей либеральной журналистике г. Скабичевский повышен чином. Он не на должности младшего помощника старшего писаря, он уже «на равной ноге» с г. Михайловским; но раз навсегда усвоенные приемы остались при нем, и он не может от них отделаться. Он «пребыл верен». И в своей «Истории литературы» он делает то же самое, что делал всегда: он хвалит своих «господ» и пересуживает всех тех, кто этим «господам» был неприятен. Он хвалит, нет, не хвалит, а застывает в благоговейном трепете пред Салтыковым и Некрасовым, даже пред Добролюбовым и Чернышевским, говорит со снисходительным пренебрежением о Достоевском и с совершенным презрением о Майкове, Фете, Тютчеве…
Вы сильно ошибетесь, если подумаете, будто у него действительно есть благоговение или презрение. Вовсе нет. Ему все равно. Но он уже так заучил известные слова, обороты речи и ту последовательность, в которой их нужно употреблять, что иначе не может. Он ни в чем не виноват. Он действительно думает, что Надсон и Минский куда значительнее Майкова и Фета, что Гл. Успенский и Златовратский, в качестве представителей «передового движения», далеко превзошли Тургенева и Достоевского. Но чего — Достоевский и Тургенев! По мнению г. Скабичевского, рассуждая об Успенском и Златовратском, надо брать гораздо выше: «Одним словом, — пишет он, — между Успенским и Златовратским то же самое различие, как между Шиллером и Гёте, Пушкиным и Гоголем». Это написано всеми буквами на 283 странице книги г. Скабического. Прибавлю, что таких и подобных цитат из сочинения нашего автора можно привести десятки. Очевидно, что и он, и те читатели, на которых он рассчитывает, так и думают, не находят в этом сопоставлении имен ничего странного. Очевидно также, что достаточно одной такой цитаты для того, чтобы совершенно понять, чего стоит книга г. Скабичевского и что это за «История литературы». Это «История литературы», написанная с точки зрения литературной передней…
II
И тем не менее в иных изданиях появились статьи о книге г. Скабичевского, авторы которых отнеслись к этой книге серьезно. Они разбирали ее, они спорили с г. Скабичевским, они упрекали его в партийных пристрастиях. Очевидно, что здесь есть какое-то недоразумение. Этих добродушных людей обманули размер и заглавие книги. Они приняли ее за «литературное явление» — так к ней и отнеслись. Они упустили из виду, что ведь и на Никольском рынке издаются весьма объемистые книги с чрезвычайно серьезными заглавиями. Там вы найдете книги «по всем отраслям знания» — и по истории, и по естествознанию, и по философии — загляните в каталоги Манухина или Леухина2 — однако никто не считает этих книг «литературным явлением». Их называют просто «лубочными изданиями». Такова же и книга г. Скабичевского.
В самом деле, разве можно серьезно оспаривать мнение о том, что «между Успенским и Златовратским такое же различие, как между Шиллером и Гёте, Пушкиным и Гоголем»? Разве можно серьезно относиться к книге, где о Майкове написано, что «в последние двадцать пять лет» его «произведения не представляют собой ничего более как официальное рифмоплетство на какие угодно торжественные случаи»? Разве можно серьезно относиться к книге, посвященной истории литературы, где читаем: «Нам остается прибавить к характеристике его (Тютчева) разве лишь то соображение, что, отрытый из среды посредственности и внезапно столь возвеличенный в мрачные годы общественного безвременья шестидесятых годов, Тютчев, во всяком случае, в достаточной мере скучноват в своих безукоризненных красотах».
Но довольно. Не могу же я, в самом деле, приводить сотни подобных и еще более ярких мест из книги г. Скабичевского. Довольно и приведенного, чтобы не осталось никакого сомнения, в чем дело: книга г. Скабичевского, очевидно, является отражением мнений, взглядов и чувств литературных прихожих. Об этом свидетельствует не только содержание, но и тот жаргон, на котором изложены мнения г. Скабичевского о Майкове и Тютчеве. Разве тут можно спорить, или «разбирать», или «обсуждать»? Зачем? Разве нужно ограждать имена Майкова, Тютчева, Достоевского от господ Скабичевских? Досадно, конечно, что эти имена упоминаются и пересуживаются в литературных передних, — но что делать? Раз завелись литературные передние, раз завелся круг читателей, для которых пишутся книги, подобные «Истории литературы» г. Скабичевского, — с этим надо примириться. Остается только констатировать факт и выяснить его смысл.
А смысл этот совершенно ясен. Дело началось с полной эмансипации от образования, от знания, от науки, от искусства. Было провозглашено, что ничего этого не надо, а надо только примкнуть к «передовому движению». Без сомнения, это было слишком соблазнительно для всех глупцов, для всех бездарностей, для всех невежд. Им было объявлено, что и они не лыком шиты, что «прогрессивный» образ мыслей совершенно всех уравнивает и все сглаживает. И глупцы, бездарности и невежды появились на общественной арене во множестве, поддерживая «передовое движение». Впоследствии они окрестили себя именем «интеллигенция». В эту разношерстную массу вошли все: и наворовавшийся адвокат, и разжившийся инженер, и разжиревший кулак, и дворянин, променявший свое дворянство на выгодную аферу с кабаками, и чиновники, любящие полиберальничать на казенный счет, — всем нашлось место. Для причисления к лику «интеллигенции» требовалось только одно: «честный» образ мыслей, то есть образ мыслей, почерпнутый из фельетонов либеральных газет. Дело было не трудное, так что вскоре у всех плутов, и преимущественно даже у плутов, оказался «честный» образ мыслей. Не в диковинку было услышать о таком «интеллигенте»: «Они хоть и мошенники, но зато └честного” направления».
Таким образом мало-помалу образовался совсем особый круг читателей, очень обширный, составлявшийся из совершенно одичалой в литературном отношении «интеллигенции». К этому кругу прибавилась еще учащаяся молодежь, которую господа «честного» образа мыслей начали обрабатывать по-своему. В гимназиях вместо того, чтобы учить, внушали мальчикам «честный образ мыслей» — и они выходили оттуда хотя малограмотными, но зато ознакомленными с «передовою литературой». Они знали Пушкина и Гоголя, Толстого и Достоевского разве только по именам, но зато в совершенстве были ознакомлены с журналистикой «честного» направления. В таком виде, совершенно одичавшие, эти молодые люди приходили в университет. Тут они сталкивались снова с проповедниками «честного» образа мыслей и проходили курс «высшего одичания». И так шло из поколения в поколение: одни уходили, другие приходили. Таким образом, составился обширный круг читателей для книг, подобных книге г. Скабичевского.
Этот круг читателей сделался столь обширен, что создал почву для хорошей литературной спекуляции. Начали издавать журналы, как раз приспособленные ко вкусам и уровню развития такой «интеллигенции», — и подобные журналы имеют успех; начали издаваться книги, опять-таки приспособленные ко вкусам и уровню развития подобной «интеллигенции», — и эти книги, конечно, дают своим издателям хороший барыш. Издаются «Сочинения» Шелгунова, «Сочинения» г. Скабичевского — издаются скверно и дешево, по образцу изданий Никольского рынка — и, очевидно, весь этот печатный хлам имеет сбыт. Словом, организовался «интеллигентный» Никольский рынок, появились «интеллигентные» Манухины и Леухины — явление новое в русской жизни.
К подобным изданиям «интеллигентного» Никольского рынка принадлежит и «История литературы» г. Скабичевского. Эта книга, написанная небрежно, аляповато, разухабистым языком современной «уличной» журналистики, совершенно выражает все мнения, чувства и литературные взгляды «интеллигентной» толпы, а того только и нужно «давальцам» «интеллигентного» Никольского рынка. Литературная спекуляция отлично задумана и, без сомнения, будет иметь успех. Не в том даже дело, что г. Скабичевский обнаружил в своей книге «партийное пристрастие» — это не главное, это, можно сказать, некоторая роскошь, которую позволил себе автор, а главное — в пошлости языка, в вульгарности тона, в грубой обнаженности того совершенного равнодушия к русской литературе, до которой автору очевидно нет никакого дела. Ему это все равно, так же как и его публике. Очевидно, для него центр тяжести «истории новейшей русской литературы» лежит не в Пушкине, не в Гоголе, не в Достоевском, не в Толстом, не в А. Григорьеве, а в Чернышевском и Добролюбове, в Михайловском и Антоновиче, в Гл. Успенском и Златовратском, в Надсоне, Минском и прочих выразителях «передового движения». А Достоевские и Толстые, Майковы и Феты группируются вокруг них, вокруг этого центра, в качестве писателей, которые не поняли значения «передового движения».
О Тургеневе г. Скабичевский говорит как о писателе, который не сумел «в величественных чертах» изобразить «новых людей» шестидесятых годов и тем возбудил «неудовольствие общества». О Достоевском он пишет, что в самом начале своей литературной карьеры он оказался «человеком отсталым», потому что, «увлекшись вследствие своих бесед и споров с Белинским политическими и социальными идеями, господствовавшими в кружке, Достоевский в то же время упорно отстаивал свои религиозные взгляды, и вследствие этого члены кружка начали на него смотреть как на человека отсталого». В романах Достоевского он видит «реакционное направление», а о религиозном настроении этого писателя говорит, что подобное настроение свойственно только «темным и безграмотным людям». Коснувшись «Преступления и наказания», он замечает, что, «к прискорбию, на всех благомыслящих людей он (этот роман) произвел странное впечатление тем, что Достоевский преступление своего героя Раскольникова обусловливает вдруг влиянием новых идей, якобы оправдывающих всевозможные преступления ради целей, с которыми они совершаются». По утверждению г. Скабичевского, «благомыслящих людей» также «поражает в романе развязка его в виде нравственного возрождения Раскольникова под влиянием каторги», то есть «поражает» обращение Раскольникова к религиозному настроению…
Что-нибудь подобное, по словам г. Скабичевского, «поражает благомыслящего читателя» во всех произведениях наших замечательных писателей, и лишь в творениях Гл. Успенского, Златовратского, Мачтета, Баранцевича и прочих представителей «передового движения» «благомыслящего читателя» ничто не «поражает», и он вместе с г. Скабичевским остается всем доволен.
III
Таков общий дух «Истории литературы» г. Скабичевского, таков общий смысл его книги. Вот куда он перенес центр тяжести «новейшей литературы». Смысл ее, «этой новейшей литературы», надо искать в писаниях Чернышевского и Добролюбова, Глеба Успенского и Златовратского, Надсона и Минского. Это они сказали «новое слово». Повторяю: г. Скабичевский ни в чем не виноват. Что ж такое, если ему так уже «Бог дал», что он никак не может смотреть на вещи иначе, как с точки зрения литературной передней? Он чрезвычайно наивен. Он смешивает всю Россию с теми литературными прихожими, которые так дороги его сердцу. О Решетникове, об Успенском или о Мачтете он с совершенною наивностью пишет, что то или иное их произведение «произвело потрясающее впечатление» или «было встречено восторженно» и т. п. Оно, может быть, и действительно так было. Может быть, и действительно эти господа производили «потрясающее» впечатление во всех литературных прихожих, и единственная ошибка г. Скабичевского заключается в том, что он эти литературные прихожие смешивает с русским образованным обществом. Вот почему он и пишет поминутно о разных современных Тряпичкиных, пустившихся в беллетристику: «с этих пор имя его приобретает общую известность».
Это выходит очень забавно. Дело идет о каком-нибудь Иванове или Сидорове, решительно никому не известном, кроме завсегдатаев литературных прихожих, но г. Скабичевский до того тверд и до того уверен, будто, кроме этих завсегдатаев, никого на свете нет, кто с чистым сердцем пишет о широкой известности Ивановых и Сидоровых, с чистым сердцем говорит о потрясающем впечатлении, произведенном какою-нибудь бездарною повестушкой с самою «передовою» начинкой.
Все это, повторяю, очень забавно, но факт остается фактом: факт возникновения «интеллигентного» Никольского рынка, занимающегося такими же аферами, как и старый Никольский рынок. Как там промысел основан на удовлетворении потребностей полуграмотной массы, так и здесь промысел основан на удовлетворении потребностей одичалой «интеллигенции». Это печально. Положим, везде на свете есть подобный класс, состоящий из неразборчивых читателей, везде есть и книжный рынок, удовлетворяющий вкусам этого класса, — но нигде это явление не имеет той характерной особенности, какую оно имеет у нас. Нигде эта книжная промышленность не смешивается с литературой, а у нас смешивается. Беда в том, что у нас есть отдельные образованные люди, разбросанные там и здесь, но не сплоченные, малочисленные, а потому не могущие составить образованного общества, которое давало бы тон жизни и литературе. Вот почему место образованного общества у нас заняла так называемая «интеллигенция»; вот почему и в литературе нашей все так перепуталось, что эта путаница подчас вводит в заблуждение даже и людей, имеющих правильный взгляд на дело, людей с пониманием и со вкусом; вот почему у нас все еще возможно, что такие люди, обладающие пониманием и вкусом, могут говорить серьезно о книгах, подобных «Истории литературы» г. Скабичевского. Такие люди просто недостаточно вникли в «корень дела», так сказать, их сбивает именно та путаница, которая господствует в нашей литературе. Они смотрят так, что необходимо обсудить «литературное явление», хотя бы оно явилось результатом «партийных пристрастий», как они выражаются. В этом и ошибка. Дело тут вовсе не в так называемом «направлении», дело тут вовсе не в либерализме. Книга г. Скабичевского вовсе не «либеральная» книга, это просто книга пошлая. Вот что надо понять, вот с какой точки зрения надо посмотреть на дело, и тогда все будет совершенно ясно.
Эту путаницу всеми силами поддерживают наши литературные промышленники с «интеллигентного» Никольского рынка. Они чрезвычайно любят ссылаться на «направление», на «либерализм», они готовы счесться родством чуть только не с Грановским и Герценом. Им это выгодно, и они охотно употребляют этот прием. «Либерализмом» они хотят прикрыть в глазах общества свою пошлость, свою спекуляцию, прикрыть беззастенчивую рекламу, которую они делают разным Тряпичкиным, разным поставщикам литературного товара, сбытом которого они занимаются. И действительно, этим приемом они вводят иных в заблуждение. И эти иные вместо того, чтобы рассматривать книгу г. Скабичевского просто как лубочное издание, совершенно чуждое какому бы то ни было литературному направлению, рассматривают ее как книгу либеральную. Эту-то маску либерализма давно пора снять с наших литературных промышленников, да она и сама спадает с них. Какие бы либеральные слова ни употреблял г. Скабичевский, он от этого вовсе не станет либералом, а останется тем, чем был, сочинителем беззастенчивых реклам, рассчитанных на увеличение сбыта произведений современных Тряпичкиных. В этом все дело, и решительно незачем припутывать сюда какое бы то ни было «направление». Книга г. Скабичевского не имеет никакого отношения к литературе, точно так же, как и литература к ней.
_________________
1 А. М. Скабичевский. Истории новейшей русской литературы. СПб., 1891. А. М. Скабичевский (1838–1911) — литературный критик и историк русской литературы либерально-народнического направления.
2 А. И. Манухин (1823–1888) и С. И. Леухин (1837–?) — издатели бульварной и лубочной литературы, книгопродавцы. Современники часто упоминали их фамилии вместе.
Публикация, вступительное слово, примечания Ольги Гончаровой