Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2015
Михаил
Аркадьевич Спиваковский родился в 1980 году в Одессе. Украинский журналист, актер и литератор.
Специальный корреспондент газеты «Спорт-Экспресс в Украине», член Союза
журналистов Украины с 1998 года. Актер театра-студии «Черный квадрат», автор
ряда сценариев, спортивных справочников, сборников стихотворений и рассказов.
Иван включил торшер, надел очки, но так и не прочел ни страницы. Томик Коэльо прыгнул на левый бок, словно советуя хозяину последовать его заразительному примеру. Ивану были близки проблемы, формулируемые бразильским писателем, но методов их решения он для себя не принимал. После того, как ему в руки впервые попался «Улисс», он понял, что литература умерла одновременно с Джойсом. И с тех пор читал не столько ради удовольствия, сколько просто потому, что не мог остановиться.
Он погасил свет и некоторое время лежал, вслушиваясь в тишину. Когда его глаза привыкли к темноте, он скорее инстинктивно оценил размеры своей крошечной комнатушки и почувствовал себя даже не одинокой спичкой в потертом коробке, а скорее зубочисткой, плотно укутанной в целлофановую пленку. Но мир сновидений быстро лишил его последнего шанса обдумать эту метафору…
Иван очнулся внезапно: вслед за привычным скрипом двери из коридора донесся пьяный голос Маленького Ублюдка.
— Заходи, бабка спит. Очкарик тоже.
— Это хорошо, приятель, — прохрипел еще один подвыпивший бас, отчаянно вальсирующий между отрыжкой и икотой. — Бабкен нам ни к чему… Твою мать!
«Все-таки влетел в табурет», — удовлетворенно подумал отошедший от сна Иван, не столько обижаясь на привычного «очкарика», сколько возненавидевший «ночного гостя» за презрительную фамильярность по отношению к Старухе.
* * *
Иван родился и вырос в маленьком поселке в двух часах езды от большого города и надежд дотянуться до звезд по умолчанию имел немного. Детские годы оставили смутные воспоминания о бедности и покое, о ежедневном парном молоке, о последнем в хозяйстве съеденном цыпленке и неудачном прыжке с гаража, когда ему удалось сломать обе ноги одновременно. Школа запомнилась кратковременными издевательствами быстро потерявших к нему интерес однокашников, а также их регулярными насмешками над его отцом — преподавателем физкультуры старших классов.
В техникуме Ивану, правда, совершенно несознательно удалось заслужить доверие авторитетных «быков», которые в течение двух лет питались его шпаргалками, подсказками и конспектами, а в награду звали смотреть раритетные порнографические журналы, испещренные причинными органами чудовищных размеров.
Бюджетное место на философском факультете университета досталось Ивану неожиданно даже для самого себя. На десять свободных вакансий претендовало более шестидесяти человек, и впоследствии он сам неоднократно удивлялся, почему придирчивые экзаменаторы оказались столь благосклонны к полноватому провинциальному абитуриенту с простецким лицом, в толстых очках, залинялой отцовской рубашке со старомодными запонками и мешковатых зеленых брюках, купленных по такому случаю на местной барахолке. Иван отвечал на вопросы преподавателей спокойно, даже несколько лениво, и подкупил педагогов совершенно равнодушным отношением к происходящему. Спустя некоторое время, сжимая в руке новенькую зачетку с твердой только-только вклеенной фотографией, он внезапно понял, что очередной крутой поворот в его жизни означал не временную отсрочку от армии, куда его — слепого, как котенка, без своих очков в старой роговой оправе — все равно взяли бы без надежды на белый билет. Его поступление в вуз автоматически предполагало наличие ста лишних рублей в месяц на дорогу в город и покупку новой зимней обуви: старые ботинки впитывали воду, как гигиенические прокладки из модной рекламы.
Пять лет учебы пролетели, как одно мгновение: сокурсники уважали его за спокойный, взвешенный характер, преподаватели не чаяли души — за глубокие знания и искреннее желание постигать метафизические тайны Бытия. Пять самых ярких событий студенческой жизни Ивана: вручение именной стипендии за отличную учебу, сыгранная роль лектора-гомосексуалиста на вечере самодеятельности, первый поцелуй на редкой для него дискотеке, утонувший в дешевом портвейне выпускной и… еще одна история, потрясшая факультет до самых его основ.
Детерминист Иван считал свое существование абсолютно предопределенным Вселенским Разумом, а потому очень спокойно относился к любым коллизиям и форс-мажорам, которые преподносила ему богатая на фантазии судьба. Он мог сверхурочно просидеть до самого закрытия библиотеки; мог отправиться в родной поселок пешком и прийти домой под утро, когда уже наступало время ехать обратно в город; наконец, мог каждую ночь воровать в соседнем колхозе пшеницу, прячась за велосипедом и обливаясь потом в придорожной траве с первым зевком просыпающегося кузнечика. Он не был готов лишь к одному: к этому тупому, свербящему чувству в левой части груди, которое высокопарные романтики называют любовью, а парнокопытные циники — банальным зовом природы…
Иван сжал виски средними и указательными пальцами и принялся массировать их, чтобы спугнуть нагрянувшую мигрень. Маленький Ублюдок и его новый приятель даже не думали прекращать импровизированный мальчишник и теперь включили старый магнитофон Ивана, который с предсмертным хрипом извергал дикие звуки, способные разбудить медведя гризли в самом разгаре его зимней спячки. Иван разрешил Маленькому Ублюдку пользоваться магнитофоном еще на прошлой неделе, и тот явно злоупотреблял его безотказностью и великодушием. Периодически грохот эстрады заглушал звон соприкасавшихся граненых стаканов, наполнявшихся часто и порывисто, по принципу сообщающихся сосудов.
Бурый циферблат Ивановых электронных часов — работали как заведенные уже третий сезон, несмотря на то, что были куплены за смешные деньги у дряхлого старьевщика — показывал половину третьего. Иван понимал, что спать ему оставалось еще максимум четыре часа. И это лишь в том случае, если собутыльники внезапно захрапят прямо на кухонном столе.
Нескладная фигура медленно спустила ноги на холодный ковер и натянула полотняные спортивные штаны. Иван привстал и чуть не потерял равновесие от никак не отпускавшей его истомы. Дверь его комнаты отчаянно скрипела, но по сравнению с рваным ритмом «кухонного рока» этот страшный скрежет показался легким вкраплением в оркестровую какофонию виртуоза-скрипача. За сон Старухи беспокоиться не приходилось: в детстве она приучила себя засыпать под колыбельную «мессершмиттов» и бомбежек, поэтому сейчас наверняка улыбалась в подушку добрым щербатым ртом.
Когда Иван появился на кухне, приятели как раз открывали новую страницу своего ночного диалога. В воздухе то и дело мелькали бутылка коньяка «Десна», нескладные ломти черного хлеба и жирные пригоршни квашеной капусты. Невербальный натюрморт оживила сентенция Маленького Ублюдка.
— Ну, двай выпем, мужик! — раскрасневшееся худосочное лицо вперило безумные глаза на дно заветного сосуда.
— Мужики вагоны грузят, а мы, пацаны, дела делаем! — внезапно рявкнул второй участник «брудершафта», позволив Ивану разглядеть себя в полной красе.
Такого экспоната повидавшая виды кухонька старой коммуналки еще не лицезрела. Набыченный лоб, раздвоенный подбородок, и огромный, словно самостоятельно существующий кадык, почему-то покрытый мерзкими завивающимися волосиками, венчала склизкая фиксатая ухмылка. При этом на вид Кадыку было не больше, чем товарищу, а именно — лет двадцать.
— О-па, да у нас как-никак гости? — Кадык медленно оторвался от стакана и бросил вопросительный взгляд на товарища.
— Пзнакомьтесь, — пролепетал оставивший на дне стакана свой обычный апломб Ублюдок. — Эт — Иван, а эт — …
Как звали лихого собутыльника соседа, Иван так и не узнал, потому что Кадык внезапно трахнул об пол табуретом.
— Да я и сам вижу, шо это — Иван, а не Абрам! Ха-а!.. — Кадык посмотрел в глаза новоприбывшему замутненными зрачками и с сомнительной долей членораздельности задал риторический вопрос: — Третьим буешь?
— Я бы хотел попросить вас… сделать музыку потише, — наконец-то выговорил Иван.
— Шо такое? — переспросил Кадык, приподняв левую бровь.
— Музыку, — прокричал Иван, — потише сделайте! Спасибо!
Смысл вышесказанного доходил до дуэта столь же медленно, сколько равномерно их организмы насыщались горячительной жидкостью йодистого оттенка. Менее опытный в таких делах Маленький Ублюдок постепенно терял дар речи и, уже давно пройдя первую и вторую стадии опьянения — стадию Попугая и стадию Тигра, постепенно приближался к третьей — стадии Свиньи. Агрегатное состояние Кадыка лишь балансировало между первым и вторым этапом, а потому он недоуменно хмыкнул и повторил свое предложение.
— Садись, брат! А то стал тут, орешь на всю ивановскую! — он громко заржал, пребывая в восторге от своего каламбура.
Улучив момент, Иван подошел к магнитофону и максимально тактично вернул колесико «громкости» в промежуточное положение между нулем и бесконечностью.
— Спокойной ночи!
Иван вышел из кухни, физически чувствуя присутствие двух разных взглядов на своей продрогшей от январского холода спине. Один из них был откровенно чужим, другой — откровенно враждебным.
* * *
Иван не мог вспомнить, когда впервые почувствовал, что Тамара ему не безразлична. Все произошло как-то уж слишком скоропостижно. Она училась на курс младше, но умудрилась сдать экстерном сессию за два семестра сразу и была зачислена в их группу после зимних каникул. На парах Тамара появлялась нечасто, а если и приходила, то в самый разгар лекции, громко стуча каблуками и шокируя педагогов своими откровенными нарядами.
Столь же беспардонно она любила и покидать плановые студенческие мероприятия, никого не предупреждая, ни перед кем не отчитываясь и никогда не откликаясь на возмущенные реплики оскорбленных лекторов.
Позже Иван узнал, что Тамара — особа творческая. Учебу в университете она совмещала с занятиями на курсах английского языка, преподаванием в школе дизайнеров и работой репортера в модном журнале. Она частенько «сверкала» своими фотографиями с известными актерами, макетами новых коллекцией одежды и экзотическими авангардными нарядами, которые производили совершенно неизгладимое впечатление, прежде всего из-за того, что как раз таки не всегда были выглажены.
Тамара сама подошла к Ивану после одной из лекций и попросила переписать его конспект. Впрочем, на семинаре так и не появилась, в результате чего лишенный вещественного доказательства своих глубоких знаний Иван был публично отчитан потрясенной такой «наглостью» стервой преподавательницей. Не прошло и месяца, как Иван стал замечать, что в его размеренной и небогатой сальными перипетиями жизни стали происходить странные вещи. В это время он словно смотрел на себя со стороны: вот он, Иван, допоздна сидит в библиотеке, переписывая для Тамары учебники по эпистемологии. Вот — он же: преет в деканате, чтобы получить за нее освобождение от занятий физкультурой. И, наконец, снова он: переводит для нее отрывок из неподъемной поэмы Байрона, притом, что и сам считается одним из самых слабых учеников на курсе английского.
В награду за преданность ему разрешается изредка сопровождать Тамару до остановки и, разумеется, нести ее многочисленные футляры с выкройками. В институте социальный рейтинг Ивана неумолимо ползет вверх. В перерыве между парами к нему, наигранно ухмыляясь, подходит дежурный клоун курса Фурсов.
— Иван, а как это тебе удалось подцепить такую телку? Ты что, пообещал ей домик в деревне?
— Слушай, ты! Тамара — не телка! Понял? — неожиданно для самого себя сбившийся на фальцет Иван схватил Фурсова за лацканы его модного френча, и последний примирительно поднял руки вверх.
— Да, ладно-ладно. Иван, я же пошутил. Извини.
— Перед ней извинишься.
И на следующий день жующий бутерброд Фурсов поднялся на лекции этики и громко произнес:
— Дорогая Тамара, хочу принести тебе публичные извинения за то, что вчера в перерыве между парами в разговоре с Иваном я обозвал тебя «телкой». Прости меня, я больше не буду.
Вечером Тамара пригласила Ивана к себе. Аккуратно запивая чаем домашнюю шарлотку, Иван не выдержал и спросил:
— Тамара, если ты пригласила меня из-за этого инцидента с Фурсовым, то…
— Ну, что ты, Ванечка, — при этих словах сладостное тепло разлилось по телу Ивана, — просто у меня к тебе есть одно дело. И очень серьезное. Я знаю, что ты пишешь дипломную работу на тему «Философские феномены культуры», это правда?
— Да, — сдавленно ответил Иван, то ли от значимости момента, то ли от застывшей поперек горла шарлотки.
— Не мог бы ты дать мне свою работу на один-два дня, я хотела бы ее прочитать, потому что меня давно интересовала как раз эта тема.
— Тамара, я бы с удовольствием сделал это, но ты же знаешь, что работы уже сданы на вычитку рецензентам. А через неделю — защита…
— Ванечка, — Тамара неожиданно пересела на диван и положила руку на протертое джинсовое колено Ивана, — а если я попрошу сильно-сильно?..
Едва ли не впервые в жизни Ивану пришлось лгать: своего научного руководителя он убедил в том, что оригинал нуждается в перепечатке, и из уважения к его авторитету рецензент предоставил лучшему студенту факультета желанную отсрочку. Когда Иван отдал Тамаре свою работу, она неожиданно поцеловала его в щеку, а убегая, вдруг произнесла:
— Не поминай лихом!
— Тамара, — только и успел крикнул Иван, — защита послезавтра…
Иван даже не представлял, что защищаться ему придется как в последний раз в жизни. Он так и не сказал комиссии всей правды, а просто стоял, потупившись и в сотый раз упрямо повторяя, что у него украли папку с печатной версией работы, а на дискете ее не было и быть не могло: доступа к компьютеру Иван не имел. Рецензент отказался читать его черновики, а декан, вызывая Ивана на ковер, только и сказал:
— Вы очень подвели меня, я заказал в министерстве красный диплом, который пришлось отдать другому студенту.
Этим «другим студентом» оказался не кто иной, как Фурсов, чья работа «Философские феномены культуры» была признана лучшей на всеукраинской конференции культурологии и религиоведения. На церемонии вручения почетной грамоты Иван стоял в самом конце зала и, нелепо щурясь, всматривался в напомаженное лицо отчаянно аплодирующей Тамары.
Магнитофон проглотил кляп, и Иван, не испытывая особой гордости за успешно выполненную миссию, снова принял горизонтальное положение. Он вспомнил, как впервые появился на пороге этого ветхого дома, одного из тех, что так удачно маскируются в самом центре города между блестящими вывесками фешенебельных магазинов и поражают своим внутренним контрастом, словно кусочек трущобного лондонского Ист-Энда в самой сердцевине шикарного Сити. «Идеальное место проживания для Джека Потрошителя», — успел подумать Иван, прежде чем его звонок получил отклик в виде суетящихся и шаркающих в прихожей шагов. Дверь открыла пожилая женщина в вязаном жилете и стоптанных тапочках без задников. Лицо Старухи, как сразу же по-простому окрестил ее Иван про себя, скорее вызывало ассоциации с проглоченной злым Волком бабушкой Красной Шапочки, нежели распивающей медовуху в компании Кощея Бабой Ягой, а потому Иван окончательно успокоился и перешел к главному: непосредственному обсуждению финансовых тонкостей сделки.
— Много не попрошу, сынок, — прошамкала старушка. — Двешти рубликов. Не больше.
— Вера Петровна, — ответил Иван своим самым мягким и проникновенным голосом, — я не могу вам платить больше ста пятидесяти. Извините.
Иван не блефовал, его зарплаты с трудом хватало и на это. Снимать квартиру в городе его заставили обстоятельства, а на двести рублей он мог каждый день ездить и домой — в поселок, где ему всегда были рады потерявшая былую осанку мать и приобретший внешность старого доброго гнома из романов Толкиена отец. Родители уже не могли вести свою собственную борьбу против суровых законов жизни, по горькой иронии судьбы их обучение в «школе выживания» непомерно затянулось: неоднократно оставаясь на второй год, в этом виртуальном заведении они уже могли считаться твердыми «троечниками», но для того, чтобы перейти на другой уровень и решать задачи высшего порядка, их знаний и, главное, физических возможностей было уже недостаточно. Пришла та самая неизбежная и парадоксальная пора истины, когда поколения поменялись местами, и уроки бытия за родителей должен был делать Иван. Этот «Майн кампф» становился его собственным полем боя.
— Сыночок, может быть, шторгуемся на шта семидесяти пяти? — пролепетала Старуха, явно сделавшая ошибочные выводы из отнюдь не респектабельной внешности Ивана.
— Я не торгуюсь с вами. Я действительно не могу платить больше. Извините.
Иван подхватил рюкзак и направился к выходу.
— Штой, сынок, штой, — внезапно остановила его Старуха. — Пушть будет што пятьдесят.
— Зачем вам это, Вера Петровна? Ведь у меня есть и другие объявления, а вам кто-нибудь еще даст двести, вот увидите.
Иван не собирался играть в благородство. Он просто знал истинную цену бедности.
— Ну и што? — Старуха внезапно посмотрела ему прямо в глаза. — Зато человек хороший. Это сразу видно.
Вера Петровна проводила Ивана в маленькую клетушку «два на четыре»: крошечный шкафчик, стул, кровать и одинокий паучок в левой «девятке» между стенкой и потолком.
— Игорек, — ласковый голос Старухи снова завибрировал в четырех стенах новой цитадели Ивана, — а у нас квартирант новенький. Иди сюда, милый.
Дверь снова распахнулась, и из-за укрытого жилетом дряхлого плеча появился великовозрастный бугай с рябой, нагловатой физией и мелкими, блуждающими глазками.
— Это — Ванешка, — произнесла Старуха с какой-то странной любовью и сделала репрезентативное движение рукой, — а это — Игореша. Внушок мой.
Иван сдержанно пожал верткую ладонь внучка и вдруг похолодел. Приветливая рука Веры Петровны все еще нелепо висела в воздухе, и только сейчас он увидел, что на ней было только два пальца… Игорек молча выскользнул из комнаты, а Старуха решила задержаться.
— Одни мы тут живем, — зачем-то пояснила она. — Родители Игорька уехали. Далеко…
Иван все еще раскладывал скудное имущество по полкам поцарапанного шкафчика, как вдруг услышал вкрадчивый, подлизывающийся голос внучка:
— Ба, слушай, постирай мне носки. А то мне сегодня надо к Ольке уходить, — голос Игорька внезапно совершил интонационный скачок и добавил: — И трусы тоже…
— Хорошо, внушок, хорошо, милой, — усиленно закряхтела Старуха, — только подожди, дай мне с обедом законьшить.
С тех пор даже вслух Иван никогда не называл Игоря по имени.
Внучком звал до тех пор, пока не увидел впервые, как тот приволок домой свою Ольку и разнузданных матерящихся корешей, после чего Старухе до трех ночи пришлось убирать объедки, блевотину и Бог знает что еще, а самому Ивану, преодолевая дикое отвращение, тащить долговязого Внучка на расшатанный им с Олькой вертолет.
После этого Игорек прошел новое крещение: Иван величал его не иначе как Маленький Ублюдок.
* * *
Тамара никогда не просила у Ивана прощения и больше никогда не заговаривала с ним, хотя он часто моделировал эту желанную беседу и в душе давно простил ей все: и ложь, и подлость, и даже предательство. Ивану почему-то стало ее отчаянно жаль, хотя уж лучше бы он пожалел самого себя. После скандала с дипломом Иван лишился обещанной вакансии старшего лаборанта и поступил в аспирантуру на общих правах, вместе с окружавшими его всю сознательную жизнь неучами и паразитами.
На посвящении новоиспеченных аспирантов торжественная миссия открытия бочки Диогена была возложена уже не него, а на продвинутого Фурсова. В ослепительном пиджаке с бабочкой в горошек набриолиненная гордость факультета обдувал аудиторию фонтаном ультрафиолетовых улыбок, а особо досталось специально приглашенной по такому случая из Львовского университета аспирантке Оксане Левиной, лауреату всеукраинских олимпиад по философии и истории культуры. Оксана опускала томные веки, и лишь вспыхнувший на гладких щеках румянец служил Фурсову иллюзорным доказательством того, что его усилия не безуспешны.
Ивану было все равно: после Миллера и Кафки он переключился на Дюренматта, а сейчас увлекся Гессе и жадно, не теряя ни минуты, поглощал «Игру в бисер». В последнее время он чувствовал странную внутреннюю свободу, которая уничтожила депрессию, но отзывалась в его душе какой-то новой, доселе не изведанной болью. Он словно держал свое Бытие на ладони и рассматривал его под электронным микроскопом. Он еще никогда не ощущал себя таким. «Что происходит?» — мучительно думал Иван. Ключ к разгадке подарили ему Кьеркегор и Камю. А после того, как он прочитал Сартра, сомнения были развеяны окончательно. Иван понял, что ему удалось невозможное: он познал свою экзистенцию! Этот чувствительный стержень рикошетил о его сознание, затрагивая все возможные инстинкты и порождая новые, идеально выстроенные суждения о самом себе и безмерном мире, в котором он был одиноким и беззащитным тараканом — случайной жертвой врожденного детерминизма, но в одночасье внезапно превратился в креативного демиурга, маленького Бога, который конструирует жизнедеятельность всего живого и выполняет функции самого Вселенского Разума. Вот уже который день Ивану не терпелось опробовать свое новое «Я», сопоставив феномен своей непривычной роли с приземленной материальной оболочкой, служащей кулисой для его внезапно прорезавшегося дара самоконтроля…
— Все это лишний раз доказывает, уважаемые коллеги, что связь между студентом и преподавателем осуществляется амбивалентно, — победоносно произнес в шершавый микрофон Фурсов, закончив свой патетический спич, и Иван без особого труда узнал в этой пустой витиеватости почерк одного из молодых доцентов, подрабатывавшего составлением курсовых и дипломных работ для своих же студентов.
— Послушай, Иван, — сказал ему однажды глотнувший свежего пивка и оттого разоткровенничавшийся доцент в душном зале научной библиотеки, — все философы — рафинированные болтуны, а сама философия — банальная демагогия, сплошная софистика, нелепая подмена терминов. Ты знаешь, как я защитил свою первую дипломную работу? Просто выучил парочку умных словечек, типа «транспарентность», «квинтэссенция», «амбивалентность», и вставлял их куда попало. А педагоги уважительно кивали седыми черепами, потому что ни хрена не понимали. Ты понял, куда мы катимся?
Иван и сейчас не без внутренней иронии обратил внимание, как после окончания речи Фурсова одобрительно зашевелились усы академика Грибанова, а старший преподаватель Карасевич возбужденно аплодировал, размахивая руками, словно заправский сурдопереводчик с центрального телеканала.
— Слово предоставляется Оксане Левиной, — еле слышно буркнул так и не научившийся обращаться с микрофоном декан философского факультета Владимир Прокофьев. Титулы и регалии темноволосой девушки Иван не расслышал, просто внимательно изучал миловидное, но решительное лицо и не без симпатии отметил про себя, что русская речь у львовянки очень чистая, а голос бархатистый и умиротворяющий.
Когда Оксана закончила, Иван забыл про Гессе и с полуоткрытым ртом следил за тем, как стройная гостья вернулась на свое место в соседнем ряду, быстро накинула пальто и, наскоро попрощавшись с кем-то из студентов, в полном одиночестве направилась к выходу с внушительного вида спортивной сумкой. Рассеянный взгляд потерявшего прекрасную незнакомку Фурсова побудил Ивана к решительным действиям. «Сейчас или никогда», — решил он, вспомнив о чудесной метаморфозе своего мировоззрения. Он судорожно натянул старую прорезиненную куртку болотного цвета и осовело бросился вслед за мелькающей на лестнице фигурой. «Прямо как Чикатило», — усмехнулся про себя Иван и прыгнул через три ступеньки.
— Позвольте вам помочь, — произнес он совершенно спокойно, незаметно разминая вращательными движениями ватные ступни.
— Позволяю, — не менее хладнокровно ответила Оксана после едва заметной паузы и со сдержанной улыбкой протянула ему баул. — Если честно, то вы подоспели как нельзя кстати. Я уже почти отчаялась успеть на поезд.
— Вы очень хорошо говорили там, в зале, — продолжил Иван.
— Это не я хорошо говорила, а вы хорошо слушали, — ответила она комплиментом на комплимент и добавила: — Но прошу вас, давайте поторопимся. Шестая платформа, восьмой путь, двадцать тридцать. Или мне придется ночевать на вокзале.
— Это было бы даже очень неплохо, — неожиданно для самого себя выпалил Иван и даже не покраснел.
Оксана не ответила, но ее улыбка приободрила Ивана сильнее любых слов. Они остановились на обочине дороги, и он довольно быстро сторговался с пожилым таксистом. После того как Иван отнес вещи Левиной в купе и проводник попросил провожающих покинуть вагон, Оксана протянула ему листок со своим львовским телефоном.
— Он мне не понадобится, — хрипло произнес Иван и посмотрел ей прямо в глаза. — Если, конечно, вы разрешите проводить мне вас до самого дома…
Оксана не успела вымолвить ни слова: машинист оборвал ее размышления лихим гудком, поезд стремительно набирал обороты, и худые торсы деревьев, невольно заглядывая в их окно, выступили в качестве молчаливых свидетелей этого странного и необъяснимого духовного союза.
К заплаканной матери и потерянному отцу Иван вернулся лишь через неделю. А глупые вопросы приятелей пресекал коротким и многозначительным заявлением для прессы: «Да, да и еще раз да. Мы жили как муж и жена».
Смятый листок с написанным губной помадой телефоном послушно ждал своего часа в кармане той самой счастливой куртки болотного оттенка, но когда Иван уверенно набрал семь заветных цифр, ему рапортовал совершенно незнакомый мужской голос:
— Ви помиляєтесь. Ниякоi Оксани тут не живе.
… Наутро Ивана забрала «скорая».
— У вашего сына шумы в сердце, а на нервной почве они вполне могут приводить к подобного рода кризам, — авторитетно объяснил не успевшей обрадоваться возвращению «блудного сына» матери Ивана моложавый фельдшер с родинкой над верхней губой. — Но если вы хотите, чтобы подобные вещи не повторялись, я могу вам посоветовать несколько эффективных препаратов.
Пока человек в белом халате выписывал рецепт, испещренный дорогими наименованиями редких лекарств, Иван стеклянными глазами смотрел на отрывной календарь. Внутри было непривычно пусто: он не чувствовал боли, не чувствовал обиды, в конце концов, он больше никогда не чувствовал своей экзистенции. Он ощущал лишь дикий страх, который преследовал его при одной лишь мысли: как жить дальше и стоит ли делать это вообще? Случайный взгляд на лицо матери мгновенно отсек второй вопрос его дилеммы. Зрачок Ивана снова сфокусировался на календаре. Он понял, что помочь ему может только один эскулап. Всемогущий доктор Время.
Иван почти провалился в сон, когда снова услышал гул голосов на кухне. Он приказал своему сознанию отключиться и не вникать в происходящее там, за тонкой перегородкой гипсокартона. Но как это всегда происходило в подобных ситуациях, организм преподнес сюрприз в виде обратной реакции, и первые же услышанные Иваном слова заставили его насторожиться. Он приподнялся на локте и с неприязнью ощутил мерзкий холодок в районе диафрагмы. Он превратился в слух и понял, что не ослышался.
— Не иди туда, чувак, я прошу, не надо! — слабовольный голос Маленького Ублюдка пронзил воздух странным нервным надрывом. Ивану показалось, что он окончательно протрезвел.
— Сиди дома, гулена! — решительным и от того еще более гнойным баском отозвался Кадык. — Я щас ему, нять, кишки морским узлом вязать буду, письмецо ему напишу на брюхе…
— Зачем тебе нож, чувак? — пластилиновый писк соседа напоминал озвучку героев советских мультфильмов.
— А мне с пером писать веселее будет. Я ему покажу хозяина жизни, нять!
Ивана прошиб холодный пот, но он быстро взял себя в руки. «Это — не страх, это инстинкт самосохранения», — бормотал он, поднимаясь на локте и интенсивно шаря рукой по столу. Есть! Его ладонь наткнулась на знакомый корпус складного туристического резака, с помощью которого он открывал консервы, а иногда даже резал бумагу в своей утлой каморке.
Между тем пьяные шаги приближались. Маленький Ублюдок, похоже, оставил надежду унять своего товарища и переключился на иное, более важное для него дело: из уборной доносилось сдавленное блеяние агонизирующего желудка. Иван снова натянул штаны и, воинственно нахлобучив очки, вытянул руку с вылезшим из своей раковины лезвием.
— Выходи, подлый трус! — Кадык гулко барабанил в дверь обеими руками и усердно помогал себе правой ногой, навалившись на петли всей своей грузной тушей.
Иван осторожно открыл защелку, резко толкнул дверь на себя и, отпрыгнув в сторону, снова занял стартовую позицию фехтовальщика-рапириста. Кадык влетел в комнату, как Мюнхгаузен, выпущенный из дальнобойной пушки вместе с ядром, и, больно ударившись об угол старого шкафа, грязно выругался.
— Ты шо, Леопольд драный, совсем уже опупел, нять?
— Хочешь помахать ножиком, давай помашем, — тихо ответил Иван. — Только учти, я, в отличие от тебя, трезвый как стекло.
— Как два стекла! — загоготал Кадык, вытянув пальцы рогаткой в направлении очков Ивана, но осекся, углядев перед самым носом сверкающую сталь резака. А затем, оценив диспозицию, прохрипел: — Ах вот ты как заговорил, кунфуист хренов. Ну ладно, мы с тобой еще разберемся, утро вечера ядренее…
Кадык невольно попятился к стене и, с ожесточением ударив по табурету, с третьей попытки все же попал в дверной проем.
Иван защелкнул шпингалет, промокнул лицо покрывалом и снова завалился на кушетку, на сей раз уже не раздеваясь. Старый резак послушно примостился под подушкой, в то время как его истощенный хозяин еще долго не мог сомкнуть пудовые веки.
Биологические часы Ивана работали четко, как их механические швейцарские родственники. В тридцать пять минут седьмого, полностью одетый, он стоял на кухне, осматривая и по возможности устраняя следы ночного беспредела. Судя по всему, Кадыка в квартире уже не было, а из комнаты Маленького Ублюдка доносился протяжный подростковый храп.
Иван аккуратно расставил стулья, спрятал в кулек для мусора жирные бутылки, а приподняв голову, увидел, что на пороге появилась Вера Петровна. Прислушиваясь к сонному бреду внука, Старуха с нежностью произнесла:
— Доброе утро, Ванешка. А мне што-та пить захотелось. Игореша спит, натрудился, бедный. Вчера оставался на ношную смену.
Иван не стал выводить хозяйку из сладостного заблуждения и рассказывать о героических трудах Игореши в ночную смену. Он прошел в коридор, закинул на плечи тяжелый рюкзак и оставил на полочке рядом с телефоном записку: «Спасибо вам за все, и будьте здоровы!» Вместо подписи Иван оставил на пожеванном листе бумаги в клеточку ровно сто пятьдесят рублей. На отрывном календаре красовался Татьянин день — 25 января. Синоптики обещали минус пять по Цельсию, гололед, ветер северо-западный. пять-семь метров в секунду.
* * *
На радио Иван оказался чисто случайно. Он никогда не искал работы, подобно тому как некоторые люди не ищут любви, а другим не приходит в голову заниматься поисками затонувшей Атлантиды. Он не питал иллюзий относительно того, что в мире существует интересная работа, как, собственно, и не считал, что в его случае работа может быть действительно денежной. Для Ивана она была некоей разновидностью «инстинкта самосохранения», но в большей степени он считал ее одним из самых избитых социальных архетипов: родился — живи, вырос — работай. Помимо сезонных путешествий на пшеничное поле, прибавку к его стипендии аспиранта составляла периодическая халтура: теперь он и сам не брезговал выполнять заказы нерадивых студентов и ветреных институток. И надо же, курсовые, квалификационные и дипломные проекты его производства неизменно заслуживали высших баллов, и, как правило, заказчики не стеснялись помимо обязательной таксы в виде двадцати «зеленых баков» премировать его по курсу «один к одному»: «пятерка» — за «пятерку», «четверка» — за «четверку», ну, а оценок ниже этой никто из его «подопечных» не получал. Однажды, правда, случился немыслимый казус. К Ивану за помощью обратилась сексапильная второкурсница и обещала заплатить «четвертак» за срочность, лишь бы он в течение четырех часов успел написать для нее реферат по «Истории мировой культуры». Для создания сего опуса Ивану хватило двух академических часов: подстегивала мысль о новых ботинках. Порывисто овладевая дюжиной листов формата «А4», исписанных его фирменным и практически неразборчивым почерком, второкурсница протянула деньги и сбивчиво спросила:
— Да, кстати, это… а какой будет тема реферата?
— Стилистические особенности барокко, — членораздельно промолвил Иван и принялся было объяснять «младшей по разуму», что такое «барокко» и с чем это едят, однако той уже и след простыл.
На следующий день хлюпающий по мартовским лужам новенькими, прошитыми черными нитками «бульдозерами» кирпичного цвета Иван пришел за премиальными, но «салагу» нашел не сразу: она беспомощно размазывала по щекам остатки былой косметики и растерянно рассказывала о случившейся катастрофе.
Страдающей от приобретенного тика кандидату философских наук Людмиле Валерьевне Борзаченко, по кличке Трясогузка, так и не довелось изучить реферат студентки второго курса Алены Головановой. На лицевом листе ее работы черным по белому значилось название темы: «Стилистические особенности порока»… Проанализировав написанное, Трясогузка заработала, как скоростной компрессор, и вернуть свою обычную, несколько менее широкую амплитуду движений ей помогла только наскоро извлеченная из модной сумочки Головановой «десятка» с изображением Александера Гамильтона. Светлый лик министра финансов правительства Вашингтона несколько успокоил Борзаченко: в журнале появилась честно заработанная Аленой «тройка», а в кармане трясущегося… от смеха Ивана честно заработанный эквивалент в свободно конвертируемой валюте. Самых низких в его практике «премиальных» вполне хватило для покупки натурального ананаса, которого за первые пятьдесят семь лет своей жизни не пробовали ни мать, ни отец Ивана. Между тем с карьерой «аспиранта-многостаночника» он решил покончить твердо и решительно.
Предложение подменить знакомого на радиостанции «Звуки музыки» подоспело, как никогда, кстати. Об умении Ивана обращаться с новейшими изобретениями цивилизации, такими, как компьютер и мобильник, окружающие говорили: «Техника в руках дикаря», и вот настал знаменательный момент, когда судьба-индейка заставила его учиться обращаться с микшерами, CD-плеерами» и сверхчувствительными микрофонами. Иван не переквалифицировался в управдомы, он стал звукооператором. И когда знакомый, опустив глаза, признался, что не собирается возвращаться, Иван не закатил истерики, а завел себе трудовую книжку.
Поначалу Ивану действительно нравилось переключать потертые эквалайзеры пультов, микшируя, казалось бы, самые несовместимые мелодии, ловко переставлять компакт-диски и работать в прямом эфире с ведущими передач о джазе и классической музыке. Он чувствовал свою значимость, знал, что от одного его движения зависит судьба эфира целой, пусть и весьма примитивной, но все же системы. Но со временем чувство новизны испарилось, и рутина засосала его окончательно и бесповоротно.
Гнетущая атмосфера затхлых стен убогой комнатушки в полуразрушенном здании у городской телевышки пагубно отражалась и на психике сотрудников Ивана. Все они, начиная от директора и заканчивая пожилой уборщицей, идеально вписывались в этот депрессивный антураж, и у каждого была своя особая, но вместе с тем вполне традиционная для своего потерянного поколения карма. Директриса Елена Марковна Протасова (в узких кругах работников «Звуков музыки» просто «Марковна») была типичной представительницей вымирающего класса «старых дев» и по совместительству педагогом одного из престижных городских вузов. Взятки такие, как она, брали, страшно краснея, отводя глаза и воспринимая подношение в качестве опасного дара коварных данайцев. Вместе с тем в ипостаси руководителя Марковна вполне заслуживала характеристик — «самодура» и «сквалыга». Большинство из ее подчиненных, правда, добавляли к этим двум словам еще одно, также начинающееся на ту же семнадцатую букву родного алфавита. Любимым оружием Протасовой были всепоглощающие штрафы, которые она придумывала с невероятной изобретательностью, словно президент-реформатор развивающейся страны, изо дня в день формулирующий все новые и новые налоги: на воздух, солнце и разговоры об очередной волне инфляции. Выписывая очередной штраф, Марковна ловко пропускала мимо ушей вопросы о задолженности по зарплате и гнула свою деспотичную, но вполне оправданную, с ее точки зрения, линию партии.
Программный редактор радиостанции, тихая и спокойная девушка по имени Наташа, уже достигла опасной отметки тридцатилетия, но ее судьба, в отличие от «фатума» Протасовой, преподносила свои экивоки и сюрпризы. Пожилой муж вот уже как три года коротал время в царстве мрачного Аида, а сама Наташа не спешила начинать новую жизнь, отвыкнув от общения с ровесниками, большинство из которых уже состояло в крепких или, наоборот, шатких, но все же сформированных и устоявшихся «ячейках общества». Она приходила на работу ровно в семь тридцать и до одиннадцати ноль-ноль выступала в качестве предмета внутреннего интерьера, занимая дальний угол, выписывая номера дисков и композиций в импровизированный «плей-лист» и параллельно млея от «Лунной сонаты» Бетховена и «Токкаты и фуги ре минор» Баха.
Почетное место за пультом поочередно занимали Иван, Саша и Сергей. Двое последних, такие же одинокие и самодостаточные молодые люди с неизгладимой обреченностью в глазах, беспрерывно ругали Марковну, обкуривались дешевой травкой и затевали «бунт на корабле», мгновенно сгорая по истечении срока действия нехитрого допинга. Они уже давно тихо ненавидели свою работу, но не были способны что-либо изменить: она вошла в их жизнь как вредная привычка, наподобие передергивания плечами или употребления новомодных словосочетаний-сорняков: «как бы», «типа» и «на самом деле»…
Как ни странно, но самые яркие события за время работы Ивана на радиостанции имели место в две первые недели. Сначала его попросили в авральном порядке озвучить своим голосом объявление о пропаже бумажника Протасовой (все операторы были оштрафованы за подозрение в воровстве, хотя сам бумажник был найден на следующий день самой Марковной в своей собственной квартире). Затем забывший выключить микрофон Иван случайно чертыхнулся в прямом эфире в апогейный момент эоловой каденции Малера (штраф составил пятьдесят процентов от первой зарплаты), а еще спустя три дня «мученик» вздумал прикорнуть под сонливые аккорды Россини, а проснувшись, выяснил, что пауза между «треками» затянулась на добрых двадцать минут (так Иван лишился оставшейся и, безусловно, лучшей половины своей первой получки).
Между тем сам он нередко задумывался над тем, что держит их, затравленных маленьких «зверьков», в этой полусгнившей клетке, чьи прутья рухнули бы при одном нажатии большого и указательного пальцев, но чья адская аура гипнотизировала их до такой степени, что они почти каждый день возвращались сюда и как будто теряли всякую надежду на новый поворот. Спустя некоторое время Иван смог сформулировать название этого магнетического зова. Каждого из них притягивал Страх. Боязнь снова оказаться наедине с самим собой и медленно истязать душу убийственным мазохизмом саморефлексии.
* * *
Иван заночевал у тетки и ушел рано утром, сжимая в руке авоську с апельсинами, преподнесенную ему сердобольной родственницей. Спасаясь от пронизывающего январского ветра, он инстинктивно прыгнул в трамвай, но внезапно обнаружил, что денег на проезд категорически не хватает: если не найдет жилье — будет ночевать на вокзале. Он честно сообщил об этом придирчивой женщине-контролеру, и в ней, едва ли не впервые за последнее время, шевельнулось чувство искренней жалости. В общественном транспорте Иван успел просмотреть объявления о сдаче комнат в центре города и пометил парочку из них грифелем сломанного карандаша.
Около магазина электротоваров фирмы «Филипс» он встретил одноклассника: тот внимательно изучал блестящий музыкальный центр цвета «металлик», автоматически втаптывая носком шикарных «мокасин» в последнее достижение муниципалитета — мощенный разноцветной плиткой тротуар — изуродованный до неузнаваемости «бычок» «Лаки страйк».
— А, Иван! — окликнул тот, разглядывая однокашника с головы до пят. — Ты что это, записался в новую партию бомжей? «Наш адрес — не дом и не улица, наш адрес — Советский Союз»?..
Иван всмотрелся в лицо бывшего соседа по парте. Когда-то они вместе лежали на заброшенной стройке на железных койках для пересыпки цемента и делились своими планами на будущее, а вот теперь этот же самый человек, вытащив холеные пальцы из карманов дубленки, глумится над ним, как будто все это происходило совсем в другой жизни.
— Ладно, корифан! — смягчился «друг детства».— Сколько лет, сколько зим! Вроде в одном городе живем, а сто лет не виделись.
— Ну почему же? — тихо ответил Иван. — Я тебя как-то видел. В зоопарке…
— Может быть, может быть, а почему же не подошел? — лицо одноклассника озарилось догадкой. — А, понял, я, наверное, это, с телкой какой-то был, да?
— С телкой, с телкой, — подтвердил Иван. — А на шее табличка: «Не кормить!»
Иван не стал ждать, пока смысл его слов окончательно переварится в «чайнике» бывшего товарища. Он быстро зашагал вверх по проспекту, абстрагировавшись от пронизывающих атмосферу угроз и оскорблений экс-приятеля. Едва ли не первый раз в жизни нужные слова посетили его в самый необходимый момент.
В первой из помеченных им квартир дверь открыли полноватый парень и девушка.
— Поздно, братец, пить боржоми! — констатировал лоснящийся «пупс». — Мы теперь здесь живем. Кто не успел, тот опоздал.
Вариант «номер два» также отпал: во дворе играл похоронный марш, и траурная процессия заполонила все пространство перед дверью нужной Ивану парадной. А трепетного желания взглянуть на происходящее изнутри он не обнаружил.
Оставался еще один адрес. «Последний, — подумал он. — Если не выгорит, таки да стану бомжом».
Остаток пути до искомого дома Иван прошел, напевая: «Мой адрес — не дом и не улица…»
Уже в дверях он столкнулся с выходящей наружу «нимфеткой».
— Я по объявлению, — лаконично объяснил он.
Та назвала сумму оплаты. По большому счету Ивана она не устраивала. Но выхода не было.
— Я согласен. Покажите комнату.
— Только быстрее, я в школу опаздываю. А хозяйка — бабка моя, будет только вечером.
При слове «бабка» Ивана передернуло. Впрочем, что это значило в сравнении с увиденным. Его новое жилище по размерам не многим превосходило среднестатистическую домашнюю уборную.
— Спасибо, что убрали унитаз, — буркнул Иван.
— Чего?
— Можно я оставлю до вечера вещи, а потом уже переговорю с хозяйкой?
— Валяйте, — девчонка вильнула хвостиком и унесла сумку Ивана в свою берлогу.
С новой хозяйкой — Антониной Алексеевной — Иван договорился очень быстро. Ему было предписано не приводить посторонних, не обращать внимания на внучку Свету, не занимать телефон и содержать комнату в относительной чистоте. Ну, а роль аванса сыграли апельсины.
Вскоре Антонина Алексеевна ушла, но когда Иван постучал в дверь к Свете, та отозвалась не сразу.
— Войдите!
Иван переступил порог и ошалел. Она лежала на диване, по-мальчишески закинув обе ноги на стенку, и ее короткая клетчатая рубашка обнажала кружевное исподнее. Только сейчас он разглядел в ней формирующуюся атрибутику взрослой женщины, длинные русые волосы и дерзкие глаза-хамелеоны. В ее пальцах, отмеченных неловким маникюром, как нарочно, застыл шершавый томик Набокова.
— Э-э, мне бы вещи забрать, — промямлил Иван.
— В шкафу, — пропела она, не отрывая от него странного игривого взгляда.
Иван неловко шагнул в указанном направлении, стараясь не коситься на узкую полоску тела между окантовкой рубашки и столь внезапно кончившимися колготками.
— Можно спросить? — поинтересовалась она, отложив книгу.
— Да.
— Когда у тебя в последний раз была женщина?
Иван остановился, словно сраженный громом. Сдобренный драматическим шепотом вопрос был настолько неожидан, что он не сразу понял лексическое значение повисшей в воздухе фразы.
— 17 октября 2001 года, — прохрипел он, не вполне понимая, зачем все это говорит.
— Бедняжка, даже запомнил точное число, — трогательно вздохнула она, нервно провела пальцем по воротнику и испытывающим тоном присовокупила: — А может быть… исправим это недоразумение?
Иван посмотрел на нее в упор и понял, что забыл и о стыде, и о стеснении, и о статье об «изнасиловании несовершеннолетних». «В конце концов, Лолита сама соблазнила Гумберта», — подумал он, опускаясь на диван, и в этот момент почувствовал, что кто-то щекочет его за пятку.
— Что это? — спросил он у Светы.
— Котик… Васька.
Иван любил котов и уже было хотел познакомиться с еще одним новым соседом, как вдруг явственно услышал отнюдь не животное «мяу!». Через секунду из-под кровати с диким хохотом выкатился акселеративный подросток, чей цвет лица представлял собой нечто среднее между болгарским перцем и слегка выцветшей звездой на Спасской башне. Иван вскочил с дивана как ошпаренный и вопросительно посмотрел на корчащуюся в диких коликах Свету.
— Котик! — нечленораздельно стонала она, захлебываясь от смеха.
— Васька! — вторил ей катающийся по ковру приятель.
Под аккомпанемент этой переклички Иван медленно открыл дверь шкафа и спустя секунду отпрянул назад. Под новый взрыв подростковой истерики оттуда вывалился еще один тинейджер.
— Я — моль! — завопил он в унисон с истошным криком товарищей. — Моль… Вовка!
Потрепанная сумка Ивана выкатилась к ногам своего владельца. Он поднял ее с пола и на автопилоте двинулся к входной двери.
* * *
Оставшихся денег хватило аккурат на дорогу домой, а об апельсинах он вспомнил уже только в родном поселке. Иван открыл облупившуюся калитку родительского дома и посмотрел на небо. Звезд было немного, и он подумал, что завтра будет холодно. Назавтра Ивану исполнялось ровно двадцать пять лет…