Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2015
Станислав Минаков. Снить.
Новосибирск, 2014.
«Снить»
становится в ряд краткозвучных и архаичных по
названиям книг Станислава Минакова: «Имярек», «Вервь», «Листобой»,
«Хожение», «Невма». Снить — невзрачная, с белесыми венчиками трава, высоко
волнующаяся по берегам русских рек. Пряная росным
вечером и целебная от многих недугов. Это ею питался святой Серафим Саровский.
Книга «Снить» (2014), как и предыдущая, «Невма»
(2011), выпущенная в свет в Поэтическом приложении к журналу «Сибирские огни»,
вобрала в себя произведения разных лет: лирические, философские, духовные
стихи, так называемые «хожения», которые сложились в
«Чешский триптих», «Карельский и Кавказский блокноты», «Харьковский диптих»,
произведения об Оптиной пустыни, Киево-Печерской
лавре, Русском Севере, святынях белгородской земли.
Книга эта написана человеком,
оказавшимся на разломе Русского мiра,
точнее, в той его части, которая утратила свое историческое предназначение, как
верно сказал о нынешней Украине один православный батюшка. Строки поэта
Станислава Минакова, чья судьба связана с Южной Русью — Белгородом и Харьковом,
— это крик раненого сердца:
…Ты дал мне, Боже, пищу эту и в
утреннюю новь воздвиг,
мои коснеющие лета продлив на непонятный миг.
Ты веришь мне, как будто Ною. И, значит, я не одинок.
Мне боязно, но я не ною. Я вслушиваюсь в твой манок,
хоть совесть, рвущаяся в рвоту, страшным-страшна себе
самой.
Отправь меня в Шестую роту — десанту в помощь — в День седьмой!
Мне будет в радость та обновка. И станет память дорога,
как на Нередице церковка под артобстрелом у врага.
Взирающему на адскую ненависть ко
всему русскому, на попрание наших духовных основ и отчей памяти на сегодняшней
Украине автору «Снити» видится наступление последних
времен. И в своих строках он собирает, как крохи от сухариков святого Серафима,
то, с чем все мы предстанем пред Господом: любовь и веру.
Нетрудно заметить, что Минаков пишет не затворяясь от Бога, говоря именно Богу. Отрезвляет
и тревожит требовательность автора и к себе, и к читателю. Возникает ощущение,
что каждое стихотворение он пишет как последнее. Это перешедшее в христианство memento mori — память о смерти,
то есть о времени Божьего Суда, и раньше прорастала в стихах Минакова — в
частности, в его книге «Хожение» (2004). Но теперь
эта тема пульсирует в его стихах вместе с расширяющимся (или сжимающимся?)
трагедийным кругом.
Русский язык преткнется, и наступит
тотальный хутор.
И воцарится хам — в шароварах, с мобилой
и ноутбуком.
…Мы уйдем, как с острова Русский — эскадра контр-адмирала Старка,
покидая Отчизну земную ради страны Небесной.
По-цветаевски точно и по-мужски жестко Минаков говорит нам об опасности
исчезновения русского языка, которая уже актуализована — с засильем тарабарщины
в наших столицах, с сокращением часов русской литературы в школах, не говоря о
реальной войне против русского языка на Окраине — Украине. И как просто сказал
один донбасский ополченец: «Мы жили и не думали о том, что мы русские, пока нас
не стали за это убивать». Именно так — ради страны Небесной — уходят
сегодня русские, сербские, украинские добровольцы сражаться за Русскiй мiр
в Новороссии.
Стихи Минакова в своей динамике и
глубине близки, думаю, любому рассуждающему человеку, поскольку автор не
впадает в нытье, в учительский тон, не отстраняется от читателя.
Не доведи меня до той черты,
где я лишь грех на лицах человечьих
смогу читать душой, уже увечной,
не замечая прочие черты;
и смаковать, дрожа, порок людской,
и, радуясь, копить все грязи мира.
Смени на гнев назначенную милость!
Прошу, избавь от радости такой!
Далеко не сиюминутным сочинением
видится мне описанное Минаковым в стихотворении «Про Ульяну
Дроздову» нерядовое событие столетней давности — прославление святителя Иоасафа Белгородского в 1911 году:
…«В час смерти моей приими, Боже, странницу, мя!» —
шептала Ульяна, себя осеняя тремя
перстами и для нарочитый воскресный денек.
И облачко ласково стлало Христовый тенек.
…Я вспомню про все: про Христа, про страдальца Царя,
про Иоасафа, несомого в сень алтаря,
про Иулианью Дроздову, прабабку свою;
Ульяна, родная, и я там с тобою стою —
на Старом мосту, на посту белгородском, живой,
радея о главном безпутной своей головой,
вбирая целебный молебенный дух имбиря —
в кровавом столетье, четвертого дня сентября.
Здесь и сыновнее отношение автора к
своей родине, к ее истории, и неразрывная связь с людьми — ушедшими и
грядущими, — которые и составляют живую Церковь. Здесь и космическое видение
Отечества земного, которое некогда пребывало на своей естественной орбите,
потому что был Государь, были живы понятия служения, подвижничества,
существовала слаженная иерархия в устроении земного бытия. А остались лишь
осколки той трудной, но духовно богатой жизни, осталась память о предназначении
России, неспроста названной Святой Русью, и горесть от тех бед, которые выпали
русскому народу в XX и XXI веках.
Минакову слова подвластны, он знает
их цену и вес. Будто держит их в крепкой горсти и мерно бросает в плодородную
почву, как зерна.
Поэзия Минакова устремлена к миру
горнему. Еще в его переводах с английского мы читали: «Смерть — это радость,
ей-Богу, // Божьего замысла часть!»
Поэт не расточает слова, не
раздаривает чувства. И доверяется тишине. Потому что лишь в ней можно
почувствовать дух, который «дышит, где хочет». Поэт разговаривает с Создателем
как с Отцом, будто вторя Лермонтову: «в небесах я вижу Бога».
Ты дал мне дар: живое сердце,
вмещающее все живое, —
мерцающую веры дверцу,
в любви участье долевое…
Это и есть современная духовная
поэзия. Она приобрела иные, чем в XIX веке, формы, и выражается с современной
динамикой. Но суть ее сегодня обострилась. Поэт имеет возможность и необходимость
проповедовать евангельское слово. Поскольку и ему открыта высота горнего, и он
жаждет приобщиться к Небесному, взыскует
спасения.
Лежат отцы святые — как младенцы,
и тает воск, и ладанка дымится,
и чернецы стоят, что ополченцы.
Клонись, клонись на эти полотенцы —
устами, лбом и сердцем прислониться.
«Мощь победы исходит от этих
мощей», и мы понимаем, что иного пути у
нас нет, как только «русский, православный», как писал Пушкин Чаадаеву в
письме, которое звучит в фильме Тарковского-младшего «Зеркало».
И вслед за старшим Тарковским,
который малого кузнечика возводил в центр Вселенной, Минаков пишет в своем
стихотворении «Кузнечик» о том, как на ладонь умирающему старцу спустился этот
посланник Небес: «Как последняя весть на ладони моей, // так я весь
на ладони Твоей».
Минаков прикован к своей земле, к
своему родному:
…а мне же все грезится весь
в огне преподобный Парфений,
сожженный татарами здесь
за то, что не дал им березы
валить в монастырском лесу.
Столетье — стоянье сквозь слезы.
А я эту ношу — несу.
Поэт глядит на Небо с заботой о
земле. Ноша народной исторической памяти в творчестве Минакова переходит к
автору, нашему современнику, из наследия Пушкина и Тютчева, Клюева и Есенина.
При этом он живет словно вне времени, проникая в глубины исторических пластов,
где слышна конница князя Игоря, где и сегодня сгорает и восстает преподобный Парфений.
Минаков дерзко, но органично
каноническое православие вплетает в тесьму фольклора, колядок (чуть ли не с
притопом), средневекового духовного стиха:
«Ай, пойду я вайю заломати!
Ай, пойду я, выйду я за тын!» —
«Это кто там едет на осляти —
от ворот Овечьих к Золотым?
Чей Он, Галилеянин пригожий?
Загляни скорей в Его глаза!
Отчего, скажи-ка мне, прохожий,
вербная качается лоза?»
Так же легко вплетаются в вязь
письмен Минакова стихи на библейскую тему, и возводят его «русскую песню»,
возможно, и в самый высокий ряд, где мне, например, слышатся близкие мотивы и
стилистика Райнера Марии Рильке, сказавшего: «Все
страны граничат друг с другом, и только Россия — с Богом».
«Новая походная
песня Слободских полков» Минакова в мое сознание вошла, как любимые с детства
«На холмах Грузии», «Не жалею, не зову, не плачу», «Россия, Русь, храни себя,
храни» — как то, что «в любых испытаньях у нас невозможно отнять». С 2005-го, оранжевого, года на Украине стихийно поется эта
«Новая походная песня…», написанная на Крещение Господне и с тех пор многократно
опубликованная в периодике и крупных антологиях. Энергия и топонимика этого
сочинения будят нашу генетическую память.
…По Полтавскому Шляху — на Киев —
Командиры пехоту ведут.
Это наши полки Слободские
За победой на запад идут.
Наши жизни, солдат, не напрасны,
Потому что написан у нас
На хоругви родимой на красной
Образ Истинный — Харьковский Спас!
Преисполнена воли и стати,
Осененная с горних высот,
Озерянскую Божию Матерь
Мерефянская рота несет.
А за ней — с чудотворной Песчанской —
Выступает изюмский отряд,
Чтобы нечисти ханской и панской
Прекратить непотребный парад…
Слушая этот марш, понимаешь, что
если ты не постоишь «за Луганск и Полтаву, // За поруганный Киев
святой», то лучше и не жить тебе на отчей земле, не срамить ее. Эту песню
я, естественно, проецирую и на свое прадедовское село Спас-Береза, что на
западной окраине России, и далее, далее: Ржев, Белый, Смоленск… Там мои
предки веками защищали свою землю. Так же, как и предки автора этого марша, —
южные рубежи России.
Было время, когда мы, точнее,
поколение моих родителей, шли за бардами, поэтами-песенниками. Но, как
оказалось на поверку, — это была преимущественно душевная приязнь. Сегодня мы
ищем в поэзии более глубоких основ и смыслов. В стихах поэта Станислава
Минакова они явлены.