Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2015
Константин Маркович Комаров родился в 1988 году в Свердловске. Поэт, литературный критик, литературовед. Выпускник филологического факультета Уральского федерального университета им. Б. Н. Ельцина. Кандидат филологических наук (тема диссертации — «Текстуализация телесности в послереволюционных поэмах В. В. Маяковского). Автор литературно-критических статей в журналах «Новый мир», «Урал», «Вопросы литературы», «Знамя», «Октябрь» и др. Лауреат премии журнала «Урал» за литературную критику (2010). Лонг-листер (2010) и финалист (2013, 2014) премии «Дебют» в номинации «Эссеистика». Лонг-листер поэтических премий «Белла» (2014), «Новый звук» (2014), призер поэтических конкурсов «Критерии свободы» (2014), «Мыслящий тростник» (2014). Участник Форума молодых писателей России и стран СНГ в Липках (2010, 2011, 2012, 2014). Стихи публиковались в журналах «Урал», «Гвидеон», «Нева», «Новая юность», «Волга», «Бельские просторы», «День и ночь», различных сборниках и альманахах, на сетевом портале «Мегалит», в антологии «Современная уральская поэзия» и др. Участник и лауреат нескольких поэтических фестивалей. Живет и работает в Екатеринбурге.
* * *
Тот самый миг, когда боязнь
перерождается в болезнь,
всегда печален и неясен,
хотя по-своему полезен.
И сходишь ты с дневной дороги,
чтобы торить ночную смену,
где не поймет тебя здоровый,
как до него не понял смелый.
А по губам твоим, как трактор,
прет слово, немоту сгребая,
оно нелепо и абстрактно,
как дружба грибника с грибами.
В контексте же незримой клетки,
куда ты угодил за прутья,
оно прекрасно и конкретно,
как в парке тихая запруда.
Его ты будешь петь тарелкам
или шептать в ушко иголкам,
но слушатель услышит: «Welcome»,
когда ты вдруг завоешь волком.
И в этот спелый вой запаян,
ты запасешь себя на зиму
и не уцепишься за память,
проваливаясь в амнезию.
* * *
Тютчев
Никите Быстрову
Угрюмый тусклый огнь желанья
печально плавит воск решенья,
и бьется жажда умиранья
в неотвратимость воскрешенья.
Так бьет нахрапом ветер сильный
в стекла прямоугольник хилый,
собою представляя символ
неуправляемой стихии.
Но чем бы там ни начинилось
осеннего пространства тело —
тотчас начнется очевидность
и доведет все до предела,
чтоб я сидел тут, не отыскан,
пил чай или чего покрепче,
и Тютчев или Боратынский
со мной вели б ночами речи.
Они теперь — мои коллеги,
и к ним я выхожу без грима,
ведь легитимность их элегий
практически неоспорима.
Когда танцуешь на износе
и горло покидает сила,
оно такое произносит,
что сроду не произносило.
И с одиноких колоколен
срываются слепые птицы.
Теперь я за себя спокоен:
дошкандыбал, как говорится.
* * *
Белее боли, но не более,
мороз болтается в окне.
Сравнение тебе любое ли
пойдет, забывший обо мне?
Нет, не любое, но правдивое
с тем, чтоб, в ковер уйдя по грудь,
с метафор пятнышки родимые
невинной строчкой сковырнуть
и дальше развлекаться стансами,
по Блоку, невпробудь, греша.
Кому уйти, а мне остаться ли —
есть те, кто за других решат.
Но в хлопьях мелового выдоха,
в расплаве зимних микросхем
я вижу, как ты за ночь вымахал,
не отвернувшийся совсем.
* * *
Переоравшись, голос лег
в свою пузырчатую нишу,
и сквозь весенний гололед
я землю зимнюю не слышу.
Лишь пыльный ультрафиолет
синеющего полуснега
да света бывшего скелет
зрачки находят полуслепо.
И лист бумажный не кровит,
и, не глазастей Полифема,
лбом упирается в графит
тяжеловесная морфема.
Таков расклад небесных карт,
судьбы нелегкая кривая,
что не в январь я влип, а в март,
как будто в задницу трамвая.
И не оплачен мой проезд,
и ясно всем, пойдет ко дну кто,
когда молчанием проест
меня бессовестный кондуктор.
Но боль бесхозная пройдет,
сойдет на нет тоской броватой,
заменит март апрель-фрондер
и сгинет майскою бравадой.
И ледяной июньский жар
расплавит стлевшую ризому.
Пока же — очень снега жаль
и тяжело не по сезону.
* * *
Пружинистой стопой я шел к обряду
под взором развороченных зеркал,
и шагом дней прошедших шелкопряду
я тутовое брюхо рассекал.
Звенели миги медными грошами,
мерцали глотки фонарей-разинь,
и зеркала меня не отражали,
хотя способны были отразить.
Дождь колесил по вывернутым крышам,
подпиливая воздуха престол,
и синих туч пупырчатые грыжи
сутулили коричневый простор.
Но звон квадратный не был мной отвечен,
молчанье обличала краской жуть,
а кем я был расстрелян в этот вечер —
я никому о том не расскажу.
* * *
в морозе лучше слышен бог.
Снегопада рваная перина,
рыхлого пространства расковыр,
накрывает скользкие перила
полутемных лестниц мозговых.
И на спину падает тяжелый
жадный свет морозного луча,
и вскипает позвоночный желоб,
кипятком кофейным клокоча.
Всем бы, кто в такие зимы стыли,
всем, кто прятал губы в рукава,
срифмовать бы в бесконвойном стиле
самые несметные слова.
Но весна, как суетная сваха,
сводит речь с немотою борзой,
растворяя твердый сахар страха
отварною желтою слезой.
Только слово выйдет за и канет,
и его в прогалы между строк
провожает пьяным заиканьем
дикий непроснувшийся сурок.
Все зимой честнее потому что,
а теперь мир — гречневый, ничей —
виснет, как дырявая кормушка
для пространство сграбивших грачей.
И висков испарину потрогав
да последний стих проговоря,
ты сдаешь катрены, как патроны,
на храненье снам до января.
* * *
Проснуться, и убиться насмерть,
сухую дрожь зажав в кулак,
и к ночи быть поднятым на смех,
как в мирном поле белый флаг —
на это обречен идущий,
но не осиливший дорог,
сквозь свет, наполненный удушьем,
как тухлой рыбою пирог.
Так стоит ли тогда, хоробрясь,
за радость принимать позор,
когда любой грошовый образ
способен перекрыть обзор.
Исход такого очевиден:
погасит буквенный костер
строки нестойкой сочинитель,
дырявой рифмы волонтер.
И как герой дрянного хокку,
жизнь уподобив мотыльку,
отдавшись дряхлому потоку,
глаза приклеит к потолку.
И будет, принимая дозы
безвредных, бесполезных вин,
смотреть, как принимает позы
другой, оставшийся один
фигляр, двойник его фальшивый,
судьбой потраченный лиргер.
А утром оба станут живы
опять, наверное, навер…
* * *
В ночи пытаясь бессюжетной
нащупать слабый голос свой,
ее ты ощущаешь жертвой,
своей добычей и жратвой.
Но лишь она тебя отринет,
уронит, как последний грош,
в гортани запершит гордыня,
в картавых пальцах вспыхнет дрожь.
А что уловит слух открытый —
извечный слепоты сатрап —
секундных стрелок хруст артритный
и часовых надрывный храп
да ветра хриплые тирады
(что, как деревья, гнет понты)
о неразрывности триады
мечты, тоски и немоты.
И лишний, словно грустный леший,
способный вызвать смех и страх,
рассвет придет, вишневый внешне
и обезвоженный внутрях.
И ты, поевши никотина,
ночную поумерив прыть,
опять помыслишь негативно
о перспективе говорить
за полной атрофией речи,
которая теперь черна.
И вечер наступает резче
и тяжелее, чем вчера.
* * *
Куда-то исчезает вся решимость
судьбу перекроить на новый крой,
когда под щетки траурным нажимом
из десен льется утренняя кровь.
И ты, от гнета влажного давленья
стремясь освободиться поскорей,
сам у себя выходишь из доверья,
как из закрытых наглухо дверей,
не успевая даже удивиться,
что в хватке коридоровых клешней
скрипение обычной половицы
насилья половецкого страшней.
Как будто пьяный дворник двухметровый,
освоивший немало злых метод,
огромной металлической метлою
твой тротуарный мозг вовсю метет.
Ты движешься, хромая по хоромам
автобусных гниющих животов,
и каждому знакомому Харону
пугливо отвечаешь: «Не готов».
И ослепленный темнотой ребристой
спускаешься в корявую кровать,
где простынь тихо ждет тебя, как пристань,
к которой не пристало приставать.
Но и смирясь с сей фабулою жалкой,
качая головою, как ковыль,
не выбьешь ни под пыткой, ни под палкой
из снов ковровых золотую пыль.
И засыпая — тяжело, не сразу —
уйти готовясь в праведный разнос,
услышишь вдруг напутственную фразу,
пока ее никто не произнес.
* * *
Окно дрожит ушком игольным,
и капли застревают в лейке,
ворочается кашель в горле,
как будто в кошельке копейки.
Подобно выбитой пехоте,
в сугробах снег лежит сугубо,
и ягоды в гробах доходят,
чтоб бледные украсить губы.
И нехорошие приметы
разносятся по колокольням,
и растворяются предметы
в размякшем шоколаде школьном.
А мысли, как гнилые доски,
проваливаются до сердца,
тем самым открывая доступ
к иному смертному соседству.
И в варежки ныряют руки,
когда, на ощупь не изучен,
февраль шныряет по округе,
навязчивый и невезучий.