Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2015
Светлана Борисовна Чернышова родилась в 1972 году и жила до недавнего времени в городе Большой Камень (Приморский край). Медик, психолог. Публиковалась в журналах, коллективных сборниках и альманахах. Живет в Севастополе.
* * *
Я спросила рыбку золотую:
— надобно чего, скажи на милость?
ты зачем зовешь, ревешь белугой,
заглушая вопли пароходов?
отвечала рыбка золотая:
времечко твое пообтрепалось,
и любовь твоя поизносилась.
справим поновей до ледостава?
глупая ты рыба золотая…
у меня сейчас такая радость —
каждый день, сквозной как лес, проходит —
вскользь, насквозь и до смерти не ранит,
и ни клятв не нужно, ни признаний.
я варю компот из райских яблок,
дзенькая шумовкой, убираю
полосу кипящего прибоя.
и смотрю, как в море райских яблок
уплывает девочка медея,
и она — ровесница медею.
нет… она его чуть-чуть моложе.
* * *
Давно заброшен полустанок.
Кому здесь нужен полустанок?
Нет ни поселка, ни дороги,
Нет даже теток с пирожками:
«Капуста, ливер, лук-яйцо!!»
И если только земляника…
Да, земляника тяжелеет,
По насыпям заросшим брызжет:
Раскисшим мылом земляничным,
Мазутом, сыростью горячей
Июля, грозовым дождем.
Гудит шмелем узкоколейка,
Предчувствуя и принимая
Тяжелый ход товарняка.
И рухнешь, как тому лет тридцать
Спиной в густые земляники,
А псина ласковая лижет
Распухшее от слез лицо.
С такой и нежностью, и болью
Лицо вылизывает, дура…
Как будто это я лишилась
Детей по глупости кудлатой.
Лежу, считаю облака:
Белесый, серый, голубой —
Летят утопленники-щены
В собачий рай. И земляники
Склоняют головы свои.
………………………………………….
О, сколько тайн хранят доселе
Смурные дебри земляники:
Фантомы путевых обходчиц
Присели рядышком: одна
Другой — все плачется в жилетку
На жизнь, на вероломство мужа.
Он изменяет ей, проклятый!
Но с кем? Другой фантом молчит,
Сидит, алее земляники,
И вероломное признанье
Вскипает земляничной пеной
На сжатых молодых губах…
………………………………………………….
Но сколько счастья в землянике…
Гудит шмелем узкоколейка,
А остальное все — молчание —
И золото, и дикий мед.
Под нож полуденного солнца
Лицо подставив без боязни,
Лежишь и смотришь диафильмы —
Сны переспелых земляник.
часов
В четвертой кардиологии,
где полночи нет конца,
стучат вразнобой убогие
изношенные сердца.
Идет ординатор Ладогин
по кафельному пути.
«Вот это — подчистить надо бы.
А это — подзавести», — бормочет.
Он знает сызмала
здоровые ритм и тон,
поскольку отец его Изя был
отменным часовщиком.
Он кликал сыночка бездарем
и выпить был не дурак…
«Возьмите! хоть эти, с вензелем!
Отдам ведь, почти за так!» —
То ангел сипит юродивый,
что не уберег отца
в четвертой кардиологии.
И полночи нет конца.
До Короткова от Долгушина
До Короткова от Долгушина
Дорога длинная завьюжена
Людской словесною пургой:
Сопляк бухой по фене ботает,
Хохочет девка красноротая,
Вздыхают бабы: «божежмой».
Состав, влачась сквозь ночь морозную,
Скрипит суставами артрозными.
Гудков — то сиплый лай, то крик.
Пройди под взглядами тягучими
В гремящий тамбур покурить.
Молчи, смотри в пятак оттепленый
Окна, там дым ложится петлями
На кедрачей немой конвой,
И чтоб отстроить мир по-новому,
Первостроители колоннами
Встают из-под земли глухой.
Что им безвременье, беспамятство,
Когда дорога продолжается —
Пластуют мерзлоту кирки.
Жизнь бесконечна, небо ясное,
И волоком не стащат с насыпи,
И не повесят номерки.
Что им беспамятство, безвременье,
Людская глушь узкоколейная,
Ползущая со скрипом вниз?
Вперед! Вперед! Ложатся шпалы и
Свет, вдохновенье — мандельштамово
Не траченных чахоткой лиц…
…………………………………………………….
Тряхнешь башкой, вглядишься пристально
В окно — на расстоянье выстрела
Ни зги, хоть выколи глаза.
Лишь в небе муторном, застуженном
Одна на всех, почти потухшая,
От Короткова до Долгушина
Чадит латунная звезда.
* * *
С матерками затопили старенькую печку,
Чадное тепло валилось из печного горла.
Утку тощую Марина начиняла гречкой,
Приговаривала: «от жеж… тощая оторва,
Будто кто заразе этой кормеца не ло2жил,
Чай, ни голод, ни потрава, шо покушать неча».
Рассмеялась я. Марина рассмеялась тоже,
Сыпалась на стол дощатый из-под пальцев гречка.
Гречка с луком и грибами — жирная, густая.
Утка пухла, округлялась, крылья растопырив,
Я кричала:
— Ой, Мариша, утка улетает!
— Ничаво, мы ей горчичкой пообмажем крылья!
……………………………………………………………………………………….
А потом жевали утку и до полшестого
Пили-ели, ели-пили, говорили вдоволь,
И царапалось за дверью, по сеням бродило
Может, кот… а может, вправду — Рождество Христово.
Крещение
1.
Сидела, как баба Морозко — румяна,
В собачьих унтах, завернувшись в овчину,
Смотрела: старухи, дитяти, мужчины
Раздетые, к черной воде семенят.
Под шкурой овечьей — языческий страх
То бился в ознобе, то плакал, то пьяно,
Ворочая косным, со мной говорил
На всех неизвестных еще языках.
2.
Теснились слова у закрытого рта,
Как если бы града чумного врата
Закрыли на сорок железных засовов,
И все, кто не умер от смерча чумного,
Колотятся сбитыми в кровь кулаками,
[В нелепой надежде спастись]
Врата содрогают — кто плачем, кто — камнем —
И давят друг друга в толпе, устремляя
Мольбы сумасшедшие ввысь.
Но каждому будет по вере, по воле:
Врата распахнутся под звон колокольный.
Ты видишь, дрожащий мой страх,
Что некому выйти из врат…
3.
— Мой дикий, мой вечно кочующий страх,
Увидел ли в проруби-прорези рваной
Душевную сытость — небесную манну?
— Нет, видел рычащее пламя костра,
Что в плоть мою синие когти вонзало
Под грохот неистовых бубнов шамана.
Покуда бурлящим свинцом
Вода заполняла безвольное тело —
Пред взглядом белело, луной индевело,
Качалось шамана лицо.
4.
Щетинился наст, индевела луна,
Вода подо льдами ворочалась глухо.
Шли к проруби дети, мужчины, старухи,
Тела в темноте освещались до дна —
Как если бы в каждом мерцала лампада,
Как если бы в храме горела свеча.
5.
По вере, по воле… другого не надо,
Чтоб страх мой, язык прикусив, замолчал.
Три ноктюрна на вагонном стекле
До станции была одна дорога.
Верней, тропинка, что зимой и летом
Казалась тьмой — слепой и непролазной.
Не потому, что засыпалась снегом
и, набухая грязью, зарастала
Бурьяном с огнедышащей крапивой,
А потому, что всех по ней идущих
Она зимой и летом проводила
По кладбищу заброшенному, где
Безмолвствовал потрескавшийся мрамор.
На впалых неухоженных могилах
Зло дыбились, щетинились оградки,
Уныло кособочились кресты.
Я это место пробегала… дико,
колюче трепыхалось за грудиной,
Мне чудились крадущиеся тени,
На шее — чье-то тяжкое дыханье,
Мольбы, молитвы, стоны.
Но когда
я уезжала навсегда — без страха
по кладбищу прошла, остановилась
у ангела, сидящего понуро.
Двух черных сколов на его крылах
Едва коснувшись, прошептала: «Помним».
И услыхала — в мраморе глухом
Забилось сердце.
* * *
о тамбуров охрипший дым белесый росчерк
что отделяет свет от тьмы и день от ночи
где жизнь к вагонному стеклу проездом мельком
плацкартных сот шмелиный гул узкоколейки
забудь про маленькую смерть смотри там осень
и неба мраморная твердь в порезах сосен
цеди из гущи тишины без сна без счета
чай в подстаканнике вины и на четвертый
сойди не ощущая дна у тени тенью
успей Господь в четыре дня…
с благословеньем
* * *
там будут долги дни и жизнь длинна.
у жертвенных костров из прошлогодних листьев
согреется ничейная вина,
и раз тебе пришлось надолго поселиться
в моей душе — безвылазной глуши —
живи, горчащим воздухом дыши.
прислушивайся к битвам воробьиным,
к шептанию дождя с промокшей глиной,
к ночной метели — серой, как зола,
к призывным дребезжаниям стекла,
когда все мимо, мимо! — мчится поезд
и вероломно женщину увозит,
которую ты так и не узнал.
* * *
…и, наверно, любые слова бесполезны —
не спасение, не благодать,
если долго глядеть в почерневшую бездну,
где ни света, ни дна не видать.
кружит, клонит, бросает суденышком утлым
из пустышки-скорлупки душа.
но блеснув чешуей, затрепещется утро,
влажным воздухом жадно дыша.
ах ты, рыба моя, золотая надега!
в безнадеге намного светлей
плыть вдвоем по весенним раскисшим дорогам,
вдоль сквозных колоннад тополей,
меж растерянных мыслей и слов бесполезных…
и не пряча в ладонях лица,
видеть — снова сияет в разверзшейся бездне
ангел-рыба.
спасительница.