Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2015
Когда в науке затрагивается тема «русского пития»,
то это, как правило, оборачивается проблемой «русского пьянства», а на первый
план выдвигаются вопросы не культурологического характера, а алкоголизации
населения России и всех сопутствующих негативных социальных последствий.
Исследователи нацелены в первую очередь на поиск причин данного феномена,
причем их выводы, как правило, весьма политизированы. Начиная с классического
труда И. Г. Прыжова (1827–1885) «История кабаков в России в связи с историей народа» (1868), причины
видятся в деятельности российских властей. Революционеры обвиняли царский
режим, который спаивал свой народ в целях пополнения государственной казны. Потом то же инкриминировалось и советской власти. Да и
сейчас оппозиционные политики высказывают те же обвинения в адрес власти в
связи с относительной дешевизной алкогольных напитков. Часто при этом все
ссылаются на изречение Екатерины Великой, якобы сказавшей, что «пьяным народом
легче управлять».
В последнее время обозначился «патриотический»
поворот в связи с изучением данной темы. К примеру, В. Мединский
в своей книге «доказывает», что сам феномен «русского пьянства» — это миф, в
создании которого немалую роль сыграли иностранцы (представители Запада,
конечно), которые, посещая Россию в разные времена, тенденциозно описывали
объективную реальность. На самом же деле, утверждает автор, оперируя
документальными свидетельствами, на родине этих людей пьянства было не меньше,
а то и больше1.
Действительно, питие — это не только «русская
забава», и масштабы пития на Западе в ретроспективе были также впечатляющими.
Но еще более весомо питие было представлено в традиционном обществе, которое,
можно сказать, отражало базовые свойства человеческой материи. И везде оно
неразрывно связано с праздником, без которого не существует ни одного социума.
В работе раскрывается взаимообусловленность праздника и опьяняющих веществ (оп. вв.), а данный «тандем»
идентифицируется как важнейшая форма общественной самоорганизации, во многом
предопределившая возникновение социальности как
таковой.
Праздник как общественный феномен породил
соответствующую (праздничную) власть, легитимность которой базировалась на ее
способности к экстазу, «заражая» которым она подчиняла себе окружающих
(подвластных). Питейные практики в этом деле играли далеко не последнюю роль.
По мере развития социально-политических отношений они продолжали
символизировать авторитет лидеров, изменяясь в соответствии с новыми вызовами,
возникавшими перед политической системой.
Праздник как
форма общественного бытия. Праздник нельзя отождествлять с
отдыхом, досугом или развлечениями — это, несомненно, фундаментальная форма
общественного бытия, возникшая одновременно с социальной материей. Он был
порожден некими базовыми потребностями человека, удовлетворение которых
обеспечивало ее функционирование и воспроизводство. Поэтому в традиционном
обществе праздник занимал не менее, а то и более значимое место, чем труд
(производственно-хозяйственная деятельность). Все свободное от повседневных
занятий время посвящалось празднику, таким образом, он длился от окончания
трудового сезона до начала следующего. У австралийских аборигенов, например,
комплекс праздничных церемоний начинался в середине сентября и продолжался до
середины января следующего года.В
течение этого времени «церемонии беспрерывно следовали одна за другой, ни
одного дня не проходило без какой-нибудь из них, а иногда случалось, что за
сутки исполнялись пять-шесть церемоний»2. Аналогичную картину мы
видим у многих «примитивных» народов, у которых число праздничных дней нередко
превышало число трудовых будней. Отметим, что проведение праздничных процедур
требовало огромных эмоциональных и физических напряжений. Поэтому отождествлять
праздник с утилитарным «отдыхом» было бы неправильно (да и сегодня «человек
празднующий» также испытывает потребность в отдыхе после обильных праздничных
дней не менее, а то и более, чем после трудовых
будней).
Получается, что социумы, боровшиеся, казалось бы, за
выживание, никоим образом не ущемляли себя в праздниках. На этот «парадокс»
обратил внимание А. К. Байбурин: «Наиболее
примитивные в хозяйственном отношении племена, нередко находившиеся на грани
вымирания, тратили основные усилия не на повышение материальной устойчивости, а
на экстраутилитарную сферу, на неукоснительное
выполнение всех обрядов и предписаний… подобное распределение праздников и
будней присуще, по сути дела, всякому примитивному обществу…»3
Действительно, роль праздника в становлении социальности до сих пор не выявлена до конца. Больше
известно «о роли труда в процессе превращения обезьяны в человека». Однако если
учесть огромный удельный вес праздника в первичном социуме, во время которого
его члены придерживались «обратного» (по А. К. Байбурину,
«неправильного») поведения относительно «трудовых будней», данный феномен
заслуживает пристального внимания.
Праздник связывался с наступлением «хаоса»,
нарушением запретов вербальных, пищевых, сексуальных и др., неукоснительно
соблюдавшихся в будние дни, «верхи» менялись местами с «низами». «Неправильное»
поведение структурировало карнавал в средневековой Европе (Бахтин).
Подобные поведенческие модели удерживаются и в
современном государственном празднике. К примеру, отрезание галстука (символа
власти) у губернатора города (во время празднования Дня города в
Санкт-Петербурге). Еще более значимо «неправильное» поведение представлено за
пределами официальных церемоний, в «народной» части праздника, когда власть
либо закрывает глаза на массовые нарушения норм, либо вовсе санкционирует
«аномальное» поведение.
Отличительной чертой праздника по сравнению с
отдыхом или развлечениями является его торжественно-сакральный характер. Он
всегда санкционирован «миром идеалов, без чего нет и не может
быть никакой праздничности»4.
Праздник противостоит «труду» — другой относительно
автономной фундаментальной форме общественной самоорганизации. Это проявляется
во многих культурах и религиях в запретах работать в праздничные дни. Сфера
труда изначально порождала социальный индивидуализм, который развился до своего
максимума в индустриальном (постиндустриальном) обществе. Первоначальный
коллектив распадался на социальные группы, основанные на индивидуальной
психофизиологической предрасположенности к тому или иному виду деятельности.
Этот процесс начался, по-видимому, уже на стадии антропосоциогенеза,
когда первобытное стадо, «оптимально используя природные задатки самого
индивида как производительной силы, по необходимости периодически распадалось
на две подгруппы — мужчин и подростков, женщин и детей. Психофизиологические
возможности первой группы наиболее соответствовали охоте, второй —
собирательству»5. Таким образом, производственно-хозяйственная
деятельность, хотя и протекала в коллективных формах (собирательство, охота на
крупного зверя, ловля рыбы и т. д.), объективно несла в себе потенциал,
направленный против коллективности. Особенно, как полагают, этому
способствовала охота, во время которой возникали неожиданные ситуации, где
прежний коллективный опыт зачастую оказывался неприемлемым. Это требовало от
человека творческих решений. Охота «формировала человеческую индивидуальность,
а вместе с ней и самосознание, то есть сознание своего Я, отличия от других»6.
Требовала «пробуждения» сознания и война. Уже в набегах на соседей воины,
обладавшие военными талантами, храбростью, ловкостью, хитростью, признавались
предводителями.
Однако ранний социум, судя по этнографическим
данным, весьма настороженно относился к подобному лидерству. Поэтому в
свободное от работы время иерархия, возникавшая естественным образом на
принципе индивидуальных дарований, по сути, упразднялась. Более того, члены
социума стремились пресечь любые поползновения лидеров (производства)
распространить свое влияние на повседневную жизнь. Кросскультурные
сведения говорят о том, что повсеместно первобытный коллектив вырабатывал
способы противодействия дезинтеграционным тенденциям. Например, любое
экономическое преуспевание кого-либо вызывало настороженность. И человеку, у
которого вдруг уродился богатый урожай, надо было выставить угощение
общинникам, чтобы не пострадать от них из-за свалившегося на него «богатства».
Иначе ему грозило обвинение в колдовстве, вслед за которым следовали самые
суровые санкции.
Производственная деятельность, таким образом,
существенно трансформировала психологию индивида. Она неизбежно сопровождалась
психическими актами «не делания чего-либо»7. В ходе охоты, к
примеру, надо было соблюдать тишину, чтобы не вспугнуть зверя. Другие сферы
деятельности, чтобы быть успешными, также нуждались в особой регламентации
поведения. В результате возникал эффект «отложенного действия», сопровождавшийся
психическими актами терпения и воздержания, порождавшими, в свою очередь, такие
эмоциональные переживания, как беспокойство, тревожность, страх. Словом,
производственная деятельность, с одной стороны, пробуждая практический
интеллект, способствовала развитию целерационального
мышления, с другой же — инициировала коррозийные процессы в коллективной
психологии. Действительно, и сегодня от самых разных людей часто слышим о
трудностях «держать в себе» эмоционально насыщенную информацию. Психологи много
написали о пагубных последствиях социальной индивидуализации, обернувшейся для
современных людей переживанием одиночества и, как следствие, депрессией,
ставшей, по сути, одним из главных медицинских маркеров индустриального
общества.
Праздник и алкоголь.
Алкоголь (опьяняющие вещества — оп. вв.),
так же как и праздник, обнаруживается в любой «примитивной» культуре.
Первопроходцев удивляло, что люди, не умевшие добывать огонь, разгуливавшие без
обуви и одежды, полуголодные, тем не менее владели
искусством приготовления хмельных напитков. Племена же, оказавшиеся по той или
иной причине в изоляции, все равно «открывали» свой способ приготовления оп. вв. Например, бушмены-скотоводы,
не имевшие сорго, из которого приготавливали алкоголь окружавшие их племена
земледельцев, научились его делать из пчелиного меда. Этот факт не без
удивления отмечал английский миссионер8. Имели свой алкоголь,
приготовляя из растения колы, пигмеи, жившие практически в полной изоляции в
тропических лесах Центральной Африки. Подобного рода примеры можно было бы
умножить. В общем, самые «примитивные» народы обеих Америк, Австралии, Океании,
Африки и Сибири обнаруживали поразительную осведомленность относительно
определенных видов оп. вв.,
которые они курили, пили или нюхали.
Алкоголь — непременный атрибут любого праздника, как
архаического, так и современного. Более того, именно он маркирует некое
общественное действо как праздничное. Оп. вв. наравне с праздником практически везде имели сакральный
статус, так как состояние опьянения расценивалось как священное.
Предполагалось, что, обретя оное, люди вступали в контакт с потусторонними
сущностями (предками, духами, божествами и т. д.). Как отмечает В. Н.
Топоров: «Во многих религиозно-мифологических и ритуальных традициях опьяняющий
напиток — важный атрибут мифологических персонажей, средство достижения особого
сакрально отмеченного состояния; персонифицированное божество… К оп. вв. можно отнести как, собственно
алкогольные напитки: вино, пиво, мед, брага, кумыс и т. п., так и
галлюциногенные напитки типа сомы и хаомы
у индоиранцев, опиума, напитков, изготовляемых из
мухомора или древесных грибов, спорыньи и т. п., а также нежидкие полуфабрикаты опьяняющего напитка (мухомор,
конопля-гашиш) и такие виды еды, как яблоки Идунн
в древнескандинавской мифологии или молодильные
яблоки русских сказок»9.
В мифологиях оп. вв. часто называют «живой водой», которой свободно
пользуются и распоряжаются боги. «Нередко именно обладание ею и делает их
бессмертными… В греческой мифологии это нектар (букв. «преодолевающий смерть»), поддерживающий бессмертие и вечную
юность богов… В Древнем Риме опьяняющий напиток тесно связывался с
громовержцем Юпитером. В Древней Греции бог вина и виноделия Дионис, сын
громовержца Зевса… иногда напиток выступал в качестве ипостаси самого божества,
например, упоминавшийся галлюциногенный напиток сома
— считался одной из форм небесного божества Сомы»10. Отметим, что в
европейской традиции сакрализация алкоголя имеет и иные источники. Известно, что
алхимики окрестили полученный ими опьяняющий напиток спиртом, что означает
«дыхание» или «жизнь» («spiro» — лат. дышать, жить).
Если в мифологиях боги имели «приоритет» в
изготовлении, распоряжении и употреблении оп. вв., то в реальности он принадлежал архаическим лидерам
(вождям, колдунам, шаманам, знахарям и т. д.), которые играли главную роль
в ритуально-праздничных действиях. Эти люди, по наблюдениям исследователей,
обладали особой психической конституцией, позволявшей им относительно легко
впадать в транс (экстаз). Эта «особая способность к экстатическому опыту» (Элиаде) и выдвигала их на лидерские позиции. Антропологи
также отмечают наличие у них выдающихся «артистических способностей» к танцам,
музыке, ораторскому искусству, к сочинительству песен и гимнов и т. д. Все
эти таланты задействовались для создания соответствующего эмоционального
настроя.
По описаниям первопроходцев, праздники походили на
«сеансы коллективного экстаза, бурной эмоциональной разрядки»11.
Доведя народ до экстаза, лидеры направляли коллективную энергию в то или иное
русло. Наша современница, изучая африканский танцевальный фольклор, приняла
участие в одном из ритуалов исцеления, проходивших под руководством местного
колдуна. Тот, используя ритм, танец, пение, полностью подчинил себе аудиторию:
«Гипноз в таких случаях бывает настолько силен, что на глазах у всех участников
обряда позволяет целителю совершать самые невероятные манипуляции со своими
подопечными»12. Именно во время экстатического безумия
«вытанцовывались» фантастические образы и представления, идеологемы,
из которых кроилась «картина мира» представителей первичного социума. Иными
словами, создавалась эмоционально-интеллектуальная ткань человеческой культуры.
По наблюдениям очевидцев, в ходе подобных «сеансов
экстаза» потреблялись алкогольные напитки в огромных количествах. У тунгусов
«шаман начинает бить в бубен, петь и танцевать. Он подпрыгивает все выше. Его
помощники вместе со зрителями подхватывают рефрен песни. Шаман на минуту
останавливается, выпивает стакан водки, выкуривает несколько трубок и
возобновляет танец. Постепенно он настолько разогревается, что падает на землю
без движения, в экстазе. Если он не приходит в себя, его трижды окропляют
кровью. Шаман поднимается и начинает говорить высоким голосом, отвечая на
вопросы двух или трех человек, задаваемые в песенной форме. Тело шамана
является сейчас обиталищем духа, и именно этот дух отвечает за него, поскольку
шаман находится в нижних странах. Когда он возвращается, все приветствуют
радостными криками его возвращение из мира умерших»13.
Архаическое сознание порой и вовсе отождествляло лидеров
праздника с оп. веществами.
Так, в европейских народных поверьях происхождение алкоголя вообще выводится из
тела бардов, скальдов и т. д. Например, в скандинавских сагах злые карлы,
убившие странствующего певца Квасира, сделали из его
крови «квас» — божественный напиток, вдохновляющий поэтов. Таким образом,
мифические черты «вещих людей (Квасира и Браге)
перешли потом на бесчисленных скандинавских скальдов, являвшихся на пирах, в
общественных и частных собраниях»14.
Лидеры праздника сосуществовали параллельно с лидерами
труда. По мере политогенеза, зарождения
государственной организации, олицетворявшей исторические тенденции к
регламентации и рационализации общественной жизни, последние становились все
более востребованными. Свою логическую завершенность данный тип лидерства обрел
в бюрократии, «идеальный тип» которой был сформулирован М. Вебером. Лидеры же
праздника отступали на второй план, хотя их деятельность по-прежнему служила
поддержанию коллективной идентичности, но теперь это делалось под началом
лидеров труда. Уже в вождествах при военных
предводителях существовали поэты, музыканты, прорицатели и т. п., которые
своим искусством поддерживали их авторитет. Эта тенденция обрела логическое
завершение в тоталитарных системах, в которых деятели литературы и искусства
творили в строгом соответствии с предписанной властью «картиной мира».
Лидеры противоположных социальных пространств
зачастую конкурировали между собой. Примеры, когда «волхв собирал около себя
народ против князя и епископа», имеются в истории Древней Руси15.
Политическая власть также активно боролась с «чародеями», в число которых
входили и держатели алкоголя: «В Паисиевском сборнике
XIV века в исчислении запрещенных занятий, за которые отлучают от церкви, рядом
с чародеями и наузотворцами, упоминается и корчемник»16.
О подобном противостоянии свидетельствуют и африканские материалы, относящиеся
к XIX — началу ХХ столетия. В феодальной Европе, как известно, монархическая
власть, опиравшаяся на христианскую идеологию, вела ожесточенную борьбу с
«ведьмами».
Противостояние лидеров обоих толков прослеживается в
Новое и Новейшее время, в первую очередь на Востоке. Наследники архаических
лидеров праздника, служители литературы и искусства, апеллирующие в
иррационально-чувственной сфере, неизменно представляли угрозу власти,
легитимность которой зиждется на рациональных основаниях. Здесь всегда «поэт,
больше чем поэт», а поэтому среди глав афро-азиатских государств немало поэтов,
писателей, драматургов, творцов утопических теорий развития. Многие из них
стояли во главе национально-освободительных движений, другие же, став
верховными правителями, оформили свой статус символами «праздничности»
(вспомним «писателя» Л. И. Брежнева, «создавшего» известную
тетралогию). Да и сегодня в протестном движении РФ представители творческой
интеллигенции занимают передовые позиции (писатели, журналисты, шоумены). С
другой стороны, во все времена отчетливо видны попытки власти опереться на них,
приблизив ко «двору».
В отечественной культуре обнаруживается своего рода
матрица, жестко увязывающая «поэта» в широком смысле слова с праздничным
поведением, выражающимся в нарушении общепринятых норм, включая пьянство.
Подобные представления пронизывают глубины нашего сознания. Модель
обывательской беседы, инвариант которой многим доводилось наблюдать, приводит
В. Ерофеев в известном произведении «Москва–Петушки».
Случайные попутчики главного героя, едущие с ним в электричке в сторону
Петушков, заводят весьма характерный разговор, доказывая друг другу, «опираясь
на факты», что «художественное творчество и алкоголь» неотделимы друг от друга:
«А Куприн, и Максим Горький — так те вообще не
просыпались… Последние предсмертные слова Антона Чехова
какие были? Он сказал: └Их штербе“ — то есть
└я умираю“. А потом добавил: └Налейте мне шампанского“. И уж тогда только
умер.
└А Фридрих Шиллер — тот не только умереть, тот жить
не мог без шампанского… Пропустит один бокал — готов целый акт трагедии. Пропустит
пять бокалов — готова целая трагедия в пяти актах“. Гоголь же пил водку из
розового бокала… наконец один из участников разговора
вспомнил о Гёте, который не пил». Однако Венечка опроверг эту суждение,
доказав, что тот не пил только потому, что предоставлял это делать своим
героям, то есть они как бы делали это вместо него17.
Сакрализация алкоголя в русской культуре.
О сакрализации оп. вв. в
русской празднично-питейной культуре свидетельствуют как фольклорные, так и этноисторические источники. Сосуд, из которого они обычно
потреблялись, — чара или чарка. «Чары» же в русском языке означает волшебство,
волхование, колдовство, знахарство. Чаровать — творить чары, волховать, кудесить, творить чудеса при помощи нечистой
силы (Даль). И сегодня слово «чарка» в смысле питьевого сосуда имеет широкое
употребление.
В пословицах и поговорках алкоголь несет в себе
жизнеутверждающее начало и противопоставляется смерти: «Смертный час неминучий
путь; чарочку винца обойти нельзя». Он обостряет ум: «Чарка вина прибавит ума»,
делает человека храбрым: «Пьяному море по колено».
Анализ фольклора позволяет вычленить ассоциативные
связи между алкоголем и явлениями окружающего мира, установление которых для
архаического мышления было необходимой операцией, приводившей к твердому
убеждению о чудодейственной силе алкогольных напитков. Реконструируем этот ряд
ассоциаций, используя материалы, собранные отечественным этнографом XIX
столетия А. Н. Афанасьевым. В частности, обратим внимание на
сравнение оп. вв. с
«лебедями»:
Как
водочки сладкия, меды стоялые
Повешены в погреба глубокие в бочках-сороковках…
И загогочут бочки, как лебеди,
Как лебеди на тихих на заводях:
Так от того не затхнутся водочки сладкия,
Водочки сладкия и меды стоялые.
Птицы же в русском фольклоре наделены высоким
магическим потенциалом, позволяющим им противостоять мраку, смерти и хаосу.
Петух своим криком побеждает «царство тьмы», сорока обладает даром предвидения:
«Сорока на хвосте вести приносит», предупреждая человека о природных
катаклизмах, грядущих войнах, смертях и пожарах. При этом для архаического
мышления статусы птицы и человека практически равнозначны, один без труда
переходит в другой. Например, в сказках имеются предания о «лебединых рубашках
или крылышках», надевая которые вещие девы, например, превращаются в лебедей,
снимая же их — опять становятся девами.
Опять же птицы увязываются с природными стихиями,
которые архаическое мышление практически везде обожествляло. В русских сказках
это солнце, ветер, времена года. Тот же лебедь у нас — это «снег». Загадка:
«Белый лебедь на яйцах сидит» (поля, покрытые снегом). Или: «Лебеди на крылах
снег понесли», — говорят про отлет птиц в теплые страны.
Наконец, наблюдается ассоциативная связь между
«птицами» и «водой», которая отождествляется с оп. вв. Например, очень часто под крыльями сказочной птицы
хранится богатырская или живая вода, способная возродить мертвецов. Сама живая
вода — это не что иное, как дожди, заставляющие оживать природу. Связь между
птицами и дождями фиксируется до сих пор в народных приметах, они —
предвестники дождя: карканье ворон, чириканье воробьев, ласточки, летающие над
водою, и т. д. Дождь же в русском фольклоре метафорически определяется как
мед, пиво, вино. По мнению А. Н. Афанасьева, скатерть-самобранка,
наделяющая ее владельца вкусными яствами и питьями, — это метафора весеннего
облака, приносящего с собой небесный мед или вино, то есть дождь. Словом, в
дожде виделись опьяняющие напитки меда и вина, обыкновенно хранимые в бочках
или сосудах (туча, облако — бочка).
По русским преданиям, облачные нимфы, восседая на
небе, проливают на землю дождь из опрокинутых сосудов. Отсюда верование в
неисчерпаемый бочонок, из которого сколько ни льется вина, — он все полон.
Народные сказки нередко изображают змея в тяжелых оковах, которые только тогда
срываются с него, когда он вдоволь напьется воды или вина, то есть живою водой
из весенней тучи, наполненной дождевой влагой.
Чудодейственная сила вина отчетливо проявляется в
народных сказках, в которых часто повторяется сюжет царицы, посаженной в винную
бочку и пущенной в море. Здесь она рождает сына-богатыря, который растет не по
дням, не по часам, а по минутам и в конце концов
разрывает бочку на части. Новгородская же летопись, датируемая серединой XIV
века, говорит об обряде встречи весны и проливаемых ею дождей, в ходе которого били винные бочки.
В заговоре на любовь говорится о заточенном в неволе
добром молодце. Его несчастная жизнь заключается в том, что «никто доброго
молодца досыта не накормит, допьяна не напоит». Заточение же заканчивается
весной, когда он упьется медовой сытою, то есть дождем. И здесь дождь
ассоциируется с «медовой» влагой, которая возрождает природу и поэтому
принимается за божественный напиток, прогоняющий демонов, дарующий красоту,
молодость, здоровье и крепость мышц18.
В общем, ассоциативные ряды, вычленяемые в русском
фольклоре, свидетельствуют о том, что архаическое мышление с неизбежностью
подводило к заключению о чудодейственной силе алкогольных напитков.
В целом праздник в русской культуре отождествлялся с
эталоном «счастливой жизни», предполагавшей и обильное питие. В литературном
памятнике XVII века «Сказание о роскошном житии и веселии» автор, рисуя
воззрения народа на «счастливую жизнь», создает страну мечты, где всего
вдоволь, включая изобилие выпивки: «Да там же есть озеро не добре
велико, исполненно вина двойнова.
И кто хочет, — испивай, не бойся, хотя вдруг по две чашки. Да тут же близко
пруд меду. И тут всяк, пришед,
хотя ковшем или ставцом (глубокое деревянное блюдо.
— В. Б.), припадкою или горстью, бог в помощь,
напивайся. Да близко ж того целое болото пива. И ту всяк, пришед,
пей да и на голову лей, коня своего мой да и сам
купайся, и нихто не оговорит, ни слова молвит».
К этому же времени относится и другой примечательный
для нашей темы памятник древнерусской литературы — «Повесть о бражнике». Данное
произведение направлено против одной из церковных догм — «пьяницы
Царства Божия не наследуют». «Бражник — человек в веселье, в пирах, со стаканом
вина в руке проводящий время свое», душа которого по велению Бога была
доставлена к вратам рая. Однако святые апостол Петр, Павел, Давид, Соломон,
Николай, Иван Богослов не пускают туда бражника. Но все они, оказывается,
совершили в своей жизни те или иные серьезные проступки, о чем и напоминает им
бражник: «А я, — говорит он, — я по все дни божие пил, но за всяким ковшом
славил бога, не отрекался от Христа, никого не погубил, был целомудрен и не
поклонился идолам». В результате бражник получает разрешение войти в рай.
Повесть заканчивается словами Иоанна Богослова,
который возвещает суд божий ангелам: «Отворите врата святого рая, ибо господь
бог повелел бражнику бытии с нами в раю отныне и до
века и вовеки. Аминь».
Полевые материалы, относимые к рубежу XIX–XX веков,
свидетельствуют о том, что питие в народном сознании выступало как духовный акт
и порой напоминало религиозный обряд. Это сильно поразило европеизированного
интеллигента, борца за русскую трезвость. Вот как он описывает сцену пьющих
крестьян у винной лавки, которая, по его словам, «представляет собой центр
общественной жизни деревни»: «Поразительна сама сцена распивания. Человек
снимает шапку, набожно крестится широким русским крестом и очень серьезно,
почти строго начинает лить в горло водку. Это крестное знамение, которое я наблюдал
множество раз, всегда повергало меня в самое грустное изумление. Что это такое?
Страшно вымолвить, но ведь это уже, совсем религиозный обряд! Я нарочно
всматривался: это тот же искренний, простодушный православный крест с той же
молитвенною серьезностью. Когда станешь припоминать, что
теперь в народе без водки уже ничего не делается, что без нее — праздник не в
праздник, что все великие моменты жизни — рождение, крещение, заключение брака,
смерть, все великие воспоминания христианства и истории, все юридические и
бытовые даты непременно требуют питья водки и без нее уже невозможны, то
почувствуешь, что тут мы имеем дело действительно с культом. Водку
уважают, ее называют “водочкой”, “винцом”. О ней постоянно говорят —
прислушайтесь к любой простонародной толпе. О ней мечтают, ею похваляются… Слагаются пословицы, поговорки, анекдоты,
особый эпос пьянства: “Сегодня праздник, как ни бейся, а к вечеру пьян
напейся”… Не напиваться пьяным становится иногда уже неприличным, и
напиваются, пропивая все, что есть на себе»19.
В народном сознании той поры питие освящалось и
культом предков: «Пили водку наши отцы и деды, пьем и мы; не мы начали, не мы и
кончим»20. К этому же выводу приходят корреспонденты на местах:
«Крестьяне любят полакомиться водочкою. Пьют водку по стародавнему обычаю, а не
по причине экономического положения»21.
Подобное отношение к питию как «унаследованному от
предков», освященному их авторитетом, характерно и для советской эпохи
«застойного» времени. В. Суходрев, переводчик, проработавший с первыми лицами
СССР, начиная от Хрущева и заканчивая Горбачевым, описывает в своих мемуарах
разговор между Брежневым и Кириленко, тогдашним членом Политбюро ЦК КПСС, в
ходе которого Леонид Ильич поинтересовался мнением последнего о проведении
пленума ЦК по проблеме пьянства, на чем настаивал А. Н. Косыгин. Ответ
Кириленко был: «У нас пили, пьют и будут пить». Так же, как следует из текста,
думал и Брежнев22.
Сакрализация пития в той или иной форме
фиксировалась в то время и в обыденной жизни. Об этом свидетельствовали тосты,
сопровождавшие питие даже «алкоголиков» — людей, регулярно пивших «без повода»:
«С Богом!», «Будем!», «Поехали!». По сути, это сакральные формулы, призванные
обеспечить жизненное преуспевание участникам акции. «Будем» — укороченное
«Будем счастливы», предполагается, что питие обеспечит «удачу в жизни». Первый
же и последний тосты — синонимичны, они заключают в себе идею отправления в
путь. «С Богом» означает прощание перед дорогой. «Поехали» — имеет практически то же значение. «Путь» или «дорога» здесь
связаны с дохристианскими (языческими) представлениями, придававшими им
сакральный смысл. «Странники» в русской культуре — священные персоны,
наделенные сверхъестественной силой23.
«Духовность» пития советского человека нашла
отражение и в художественной литературе тех лет, в частности в уже упомянутом
произведении В. Ерофеева «Москва–Петушки». Роман
написан в жанре мистического «путешествия» или «дороги» из Москвы в пригород
(Петушки). Несмотря на идентификацию станций электрички, на которой следует
Веничка — главный герой произведения, «странствие» наполнено сплошной мистикой.
Всю дорогу в пьяном забытьи он периодически вступает в разговор с посещающими
его Ангелами и Господом, которые еще до отправления поезда сочувствуют его
похмельному состоянию, давая советы, как облегчить самочувствие: «О, узнаю! Это
опять он! Ангелы Господни! Это вы опять? А ты походи, легче будет, а через
полчаса магазин откроется: водка там с девяти». Несмотря на географическую заданность дороги, главный герой в
конце концов странным образом оказывается в Москве.
Словом, Веничка тоже странник, к тому же он
писатель, литератор — автор «нескольких литературных вещиц». Его социальное положение таким образом сопоставимо со скоморохом, юродивым,
шаманом — главных фигурантов «праздничного пространства», которые, достигнув с
помощью алкоголя сакрального экстаза, заражали им остальных участников
празднично-ритуального действа.
Чудодейственные целебные свойства
алкоголя. Питие за «здоровье лидера».
Обладая сакральным статусом, оп. вв. в русской культуре наделяются в том числе
чудодейственными целебными свойствами.Археологические
материалы свидетельствуют о существовании в Древней Руси заздравных «чар»,
рассчитанных на сотню участников. Например, известна «чара черниговского князя
Владимира Давыдовича середины XII века, с пожеланием здоровья всем, пьющим из
нее»24.
В былине повествуется о чудодейственном излечении
алкоголем Ильи Муромца, обретшего в результате богатырскую силу. Он из-за
болезни был обездвижен, но вот «приходили два калика перехожие… просили
милостыню». Илья объясняет им, что не может встать, так как «тридцать лет сидит сиднем и нет у него ни рук, ни ног». Тогда они просят
его напоить их пивом. Он встал, «пошел в подвалы глубокие, наливал братину пивом
крепким и подносил каликам». Они предложили выпить пиво и ему самому. «Хватил
Илья братину зараз — только и видели пиво». Так повторялось трижды. Далее они
спросили: «Как велика твоя сила?» Илья ответил: «Кабы
был столб от земли до неба, я перевернул бы всю землю!» В народных сказках
богатырь, собирающийся на битву, должен трижды испить живой (или сильной) воды,
и только тогда получает силу поднять меч-кладенец.
Целебная сила напитков могла быть использована и
врагами. В той же былине Соловей-разбойник после пленения попросил испить,
мотивируя, что уста его запеклись кровью:
Налили
ему чашу зелена вина,
Весом чаша в полтора ведра;
Принимал он чашу единой рукой,
Выпивал чашу за единый вздох (дух. — В. Б.).
Наливали ему другую чашу пива пьяного
И третью меда сладкого; выпивал чаши
Соловей-разбойник и, как Илья-Муромец с пива —
Набирался с того силы великой, свистнул
И оглушил своим свистом могучих богатырей…
В начале ХХ века в народном сознании фиксируется
отношение к алкоголю как к медицинскому препарату, излечивающему от всех
недугов. Бывший народоволец С. Елпатьевский вспоминал
о знахаре, отставном солдате, пользовавшемся в округе широкой известностью
лечением сифилиса. Основным ингредиентом лекарственного зелья… была крепкая
водка25. Такое поведение бывшего солдата становится понятным, когда
из другого источника видно, что «военные врачи слабым и больным солдатам в
качестве основного лекарства прописывали употребление водки»26. Веры
в целебные свойства алкоголя не чуждались служители культа. Высокопоставленный
церковный чиновник, например, утверждал на заседании Комиссии по вопросу об
алкоголизме (1898), что умеренное употребление алкоголя «полезно, даже в высшей
степени укрепляет»27.
В наше время представления о целебных свойствах
алкоголя фиксируются не только в обыденном сознании, но и в научно-медицинском.
Известный советский хирург академик Н. Амосов рассказывал, что ежедневно
употреблял двадцать-тридцать граммов водки на голодный желудок. Поскольку цикл
передач с ним на ТВ был посвящен физическому и профессиональному долголетию,
эта информация из его уст воспринималась как констатация целебного воздействия
алкоголя. При этом он не ссылался на результаты научных исследований, а поэтому
можно с высокой степенью вероятности предположить, что слова ученого-медика
были во многом навеяны известными представлениями, содержащимися в русской
культуре.
Данный ментальный пласт фиксируется в обыденном
сознании. Многим наверняка доводилось слышать мифы, повествующие о чудесном
излечении с помощью алкоголя от смертельных болезней. Обычно сюжет этих баек
сводится к следующей схеме: некто заболевает неизлечимой болезнью (чаще всего
раком). С горя начинает запойно пить, хотя до этого вообще «в рот не брал».
Через некоторое время болезнь «отступает» и т. д. Наделение алкоголя Силой
доводилось встречать и в других форматах. Пожилая дама утверждала, что, мол,
«мужчине не пить никак нельзя, так как у него не будет мужской силы». Подобного
рода байки о Силе алкоголя приходилось слышать даже от спортсменов высокого
уровня. Например, в 70-х годах молодые люди, входившие кандидатами в сборную
команду СССР по легкой атлетике, рассказывали, что знаменитый в прошлом бегун
на средние дистанции А. Игнатьев установил свой рекорд, «выпив перед стартом
“маленькую” из горлышка». Действительно, А. Игнатьев в конце 60-х работал
преподавателем на спортивной кафедре СПбГУ и серьезно пил. Поэтому он и сам мог
быть автором мифа о своем «героическом» прошлом.
Питие за здоровье социального лидера —
важная составляющая русской празднично-питейной культуры.Как
известно, физическое здоровье архаического лидера было одной из главных
составляющих его легитимности в традиционном обществе. Считалось, что любое его
недомогание непременно отрицательно скажется на благополучии всего социума. Это
представление, несомненно основанное на магическом
мышлении, удерживалось в общественном сознании на всем пути политогенеза,
вплоть до наших дней. На африканских этнографических материалах рубежа XIX–XX
веков можно проследить, как с развитием политической сферы архаическое сознание
переносило свои требования к физическому здоровью на появившихся военных
вождей. Последние же первоначально были просто одаренными воинами (лидеры
труда), которые с возрастанием роли войны трансформировались в сакральных
вождей, для которых физическое здоровье стало маркером их сакральности.
Физическое здоровье — фундаментальное свойство
легитимной власти в авторитарных (особенно тоталитарных) обществах. Здесь
информация о реальном физическом состоянии верховного правителя всегда жестко
табуирована, а пропагандистская машина рисует его молодым и физически цветущим28.
Идея, связывающая физическое здоровье политического
лидера с процветанием всего социума, продолжает жить в сознании россиян. Многие
еще помнят политический ажиотаж, имевший место в связи с болезнью Б. Ельцина,
закончившейся операцией на сердце. Сам факт оглашения подобного события являлся
нонсенсом для социума, в котором господствовало авторитарное/тоталитарное
сознание, базирующееся на архаических пластах. Собственно, по этой причине и
случился ажиотаж. Тогда из уст В. Жириновского в одном из телеинтервью
(конец 90-х годов) прозвучала формула, в точности воспроизводящая подобное
мировоззрение: «Больной президент — больное общество». Коммунисты, используя
этот аргумент, требовали импичмента Б. Ельцина.
Сегодня верховный правитель активно демонстрирует
физическое здоровье и «молодость», СМИ информируют население о приверженности
президента к физической культуре и спорту, о его участии в мероприятиях
подобного толка. Значительно омолодилось и лицо Путина, с него исчезли признаки
старения — морщины, как утверждают, в результате пластической операции. Во
всяком случае, кардинальные перемены очевидны.
Итак, со времени нарождения институциональной власти
здоровье вождя становится наиважнейшей заботой его подданных. По данным Н.
Костомарова, когда Иван Грозный обратился к толпе москвичей за санкцией на
проведение репрессий в отношении изменников, ответ народа царю был: «Будь
здоров и благополучен!»29 Забота о здоровье лидера стала
неотъемлемой частью празднично-питейной культуры в форме магических заклинаний
— тостов. Это прослеживается на протяжении всей истории российского
государства.
По свидетельствам иностранцев: «После царских столов
справлялась всегда “государева чаша”, то есть пили государево здоровье, причем
царь сам подавал боярину чашу, к которой они и подходили по порядку родового
старшинства, то есть как сидели за столом»30.
Чаша, поднятая «за здоровье», должна была обязательно быть выпита до дна, так
как это служило своего рода гарантией воплощения магического заклинания. Об
этой особенности заздравного пития на Руси писал еще в XVI веке австрийский
дипломат С. Герберштейн: «Тот, кто начинает, берет
чашу, и выходит на середину комнаты; стоя с непокрытой головой, он велеречиво излагает за чье здоровье пьет и чего ему желает. Затем,
осушив и опрокинув чашу, он касается ею макушки, чтобы все видели, что он выпил
все, и желает здоровья тому, за кого пьют. — Кроме того, ему желали удачи,
победы и, — чтобы его врагов осталось не больше, чем в этой чаше»31.
Отказ же выпить за здоровье или же питие «не до дна»
кем-либо из присутствующих во время застолья рассматривались самодержцами не
только как демонстрация недоброжелательства, но зачастую и как преступление.
Это, в свою очередь, использовалось в политических интригах. Интересные
сведения на этот счет приводит в своей работе А. С. Мыльников: «Однажды, заранее
сговорившись, во время застолья К. Г. Разумовский крякнул на одного
из собутыльников “слово и дело” (высокопоставленного чиновника Тайной
канцелярии. — В. Б.) за то, что тот-де оскорбил императора,
не выпив за его здоровье бокала до дна. Кончилось тем, что придворные убедили
Петра III ликвидировать Тайную канцелярию, о чем им был тут же подписан манифест…»32
В сталинский период, когда властная иерархия
достигла своего расцвета, отказ выпить за здоровье вождя мог стоить человеку
жизни. Известна история Б. З. Шумяцкого,
начальника Главного управления кинематографии при СНК СССР. Он был приглашен к
«хозяину» встречать Новый год. Со слов жены Шумяцкого,
«за праздничным столом первый тост провозгласили за здоровье вождя. Борис
Захарович, не выносивший даже запаха спиртного, только пригубил свою рюмку.
Сталин, привыкший внимательно следить за поведением своих гостей и
собутыльников, укоризненно покачал головой и сделал своему руководителю
кинематографии замечание, хотя знал о его отрицательном отношении к алкоголю.
— Ты что же, не хочешь выпить за мое здоровье?
— Ты же знаешь, Коба, что
я не пью.
— Всех научили, а тебя никак. Лучше всех хочешь
быть!
— Меня этому научить невозможно. Организм не
принимает.
Посмотрев с откровенным неодобрением на
подчиненного, Сталин после короткой паузы произнес:
— Ничего… и не таких
сгибали».
Через неделю после «встречи» Нового года начальник ГУКа получил приказ об увольнении, а через год был
расстрелян по обвинению в предательстве33.
Заметим, что подобное обвинение полностью
укладывается в фольклорную логику, в соответствии с которой отказ пить за
здоровье вождя предполагает неизбежное ухудшение его физического состояния,
что, в свою очередь, влечет пагубные последствия для всего общества.
Собственно, советский фольклор также жестко увязывал жизненное благополучие
населения СССР с физическим здоровьем вождя. Вспомним хотя бы слова некогда
популярной советской песни: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и
снова нальем!»
В поздний советский период питие за здоровье
руководителя «до дна» — непременный атрибут застолья. Мой однокашник,
востоковед, работавший переводчиком в Афганистане во время пребывания там наших
войск в 80-х годах, рассказывал о приеме нашего высокопоставленного
представителя МИД в посольстве СССР, на котором ему довелось присутствовать:
«Сначала выпили за здоровье Генерального секретаря, затем всех членов Политбюро,
министра иностранных дел, за здоровье самого гостя, но когда перешли к членам
ЦК, я уже не мог…»
И сегодня заздравный тост в адрес высшего
начальника, присутствующего за столом, почти обязательный атрибут не только
официального празднества, но зачастую и неформальной выпивки. При этом, как
правило, находится человек за столом, помнящий о том, что за начальника
положено «пить до дна», и всегда сделает замечание тому, кто об этом забыл и
ведет себя неподобающим образом.
Лидер пьет много и не пьянеет.
В рамках русской празднично-питейной культуры можно вычленить паттерны пития,
обусловленные социальным положением пьющих. Это касается питейных практик,
предписываемых лидерам и аутсайдерам. Лидерство, например, определяется умением
много пить, но при этом полностью контролировать свое поведение. Русская
пословица гласит: «Пьян да умен, два угодья в нем».
Именно так ведут себя былинные богатыри:
Как
наливают чару зелена вина, —
Мерой была чара, была чара полтора ведра,
Весом была чара полтора пуда.
Принял-то чару он да одной рукой,
А выпил-то на один-то вздох.
Выпив «на один вздох» поднесенные князем Владимиром
«чары зелена вина», а также «пиво пьяное» и «мед сладкий», Добрыня Никитич с
честью совершает богатырский подвиг, расправившись со Змеем34.
В то же время питие, приведшее к утрате
самоконтроля, оценивается культурой крайне негативно. Так, фольклорный персонаж
Васька, отправленный князем Владимиром для переговоров с Ильей, который,
обидевшись на «солнышко», начал против князя боевые действия, не выдерживает
питейного «экзамена», предложенного ему богатырем. Опьянев, он ведет себя
неподобающим образом, что понижает его социальный статус, а поэтому Илья
отправляет его восвояси, не желая вести с ним переговоры. При этом сказитель
подчеркивает благородство самого Ильи, который заботится о том, чтобы избавить
посланца Владимира от публичного осмеяния, что, вероятно, бросило бы тень и на
самого князя:
Говорит
казак да Илья Муромец:
«Уж ты, Васька Долгополый, есть,
А выпивай-ка чару зелена вина».
А долгополый Васька тому же рад,
Илья Муромец да сын Иванович,
Наливает ему чару зелена вина,
А не малу стопу — полтора ведра,
Она весит весом полтора пуда.
………………………………………………………
Как
он выпил чару, тут он встать не мог.
Говорит Илья да таковы слова:
«Ах вы гой еси, голи
кабацкие,
Вы возьмите Ваську за белы руки,
Проводите Ваську вы по Киеву,
Доведите до двора да княженецкого,
Чтобы киевляне над Васькой не смеялися»35.
Корреляция сильного опьянения с низким социальным
статусом отмечается и в других культурах. В Древнем Риме специально спаивали
рабов, выставляя их тем самым на посмешище.
Из текстов былин также следует, что сильно
захмелевших также называли дураками-пьяницами.
Например, мать Добрыни Никитича, пытаясь выяснить, почему он возвратился с пира
не в духе, спрашивает его: «Не пьяница-дурак наплевал
в глаза?»36
Статус богатыря также сопряжен в нашей культуре с
питейным экзаменом, в ходе которого он демонстрирует свои способности много
пить, оставаясь в силе. Например, былинный герой Василий Буслаев
таким образом тестировал своих будущих дружинников. Экзамен состоял из двух
этапов. Сначала претендентам предлагалась обильная выпивка:
В
то же время поставил Васька
Чан середи двора,
Наливал чан полон зелена вина,
Опускал он чару в полтора ведра.
Затем они испытывались на способность «держать
удар». Им наносились удары по голове, и только устоявшие на ногах зачислялись в
состав дружины.
Контаминация пространств. Пить
«по-советски». Советский период характеризуется
смешением «трудового» и «праздничного» пространств в результате активной
экспансии последнего в сферу «труда». Контаминация произошла в сознании людей
после Октября 1917 года, когда «кто был ничем, тот стал всем», то есть выходцы
из «низов» заняли доминирующие позиции в социуме. При этом, идентифицируя новый
статус, они использовали прежнюю символику. Например, «новые начальники» стали
вступать в брак с представительницами прежних правящих слоев. Женщина же всегда являлась важным сигнификатором
мужской власти37. Причем это явление достигло внушительных
масштабов, в результате чего вопрос был вынесен на высший партийный форум ВКП(б).
Это же относится и к употреблению алкоголя.
Например, в отчетах ОГПУ в 20-е годы содержались многочисленные сведения о
непотребном пьянстве низового советского аппарата на местах. Из данных
сообщений видно, что эти руководители брали на себя роль традиционных для
русской деревни «лидеров праздника». Так в донесении (1926) речь шла о
секретаре сельской партийной ячейки, который «увлекся пьянством, прогуливает
(как гармонист) на свадьбах и вечеринках целые ночи, а после является на службу
или за работой на столе спит»38. Таким образом
новые «верхи» воспроизводили поведение бывших господ, для которых, как
считалось, жизнь была «сплошным праздником», с довольством, богатством и,
конечно же, выпивкой. Представление о жизни правящего класса как о перманентном
празднике фиксировалось в русской культуре еще в XVI веке: «Простой народ,
слуги и рабы по большей части работают, говоря, что праздничать и воздерживаться
от работы — дело господское»39. Собственно, такого мнения
придерживались и сами помещики, для которых праздность была жизненным идеалом,
что нашло отражение в русской литературе. Так, для героя романа И. Гончарова
Обломова «жизнь разделялась на две половины: одна состояла из труда и скуки…
другая — из покоя и мирного веселья». Образ же Обломова, с точки зрения Вл. Соловьева, «это сила художественного обобщения,
благодаря которой он (Гончаров. — В. Б.) мог создать такой
всероссийский тип… равного которому по широте мы не находим ни у одного из
русских писателей»40. Образ жизни правящего класса России XIX века
Д. С. Мережковский также определял как праздность: «Праздность,
сделавшаяся не только привычкой, но возведенная в принцип, в исключительную
привилегию людей умных и талантливых…»41
Озабоченность же центральной большевистской власти,
состоявшей преимущественно из представителей европеизированной интеллигенции,
вызывало то, что «местные начальники» неумеренным питием подрывали ее
авторитет. Например, высокопоставленный партийный функционер в докладе на
форуме центрального органа ВКП(б) ссылался на случай,
когда на траурном митинге по поводу кончины Ленина местный активист «дошел до
того, что в пьяном виде делал доклад об этом дне и закончил криком “ура!”, то
есть буквально не понимал, что делал, что говорил»42.
В целом же можно констатировать, что после
Октябрьской революции имела место активная экспансия «праздника» в сферу
«трудового пространства». Это не только отражалось на поведении новых
чиновников из «низов», но и на официальной идеологии, которая, имея западные
корни, испытала тем не менее мощное воздействие
русской празднично-питейной культуры. «Новая жизнь» рисовалась праздником, а
советская власть всячески способствовала тому, чтобы это мнение утвердилось в
сознании народных масс. Например, сам труд был объявлен праздником.
Это ярко проявилось во внедрении субботников — «праздников труда». В них
доминировало праздничное поведение, когда участники следовали «неправильному»
поведению, где «верхи» выступали в роли «низов». Вспомним хотя бы знаменитое
художественное полотно «Ленин на субботнике», где глава государства выступает в
качестве чернорабочего. Позже аналогичную роль на субботниках, сохранявшихся до
конца существования СССР, играли все руководители государства. Субботник,
будучи «праздничным действом», всегда заканчивался (а зачастую и начинался),
как и положено, употреблением оп. вв.
В это время празднично-питейная культура с ее
ценностями и нормами прочно утвердилась в сфере повседневности. Контаминация
двух пространств нашла отражение в советском фольклоре: «Трудовые будни —
праздники для нас», а также в обыденном дискурсе тех лет. Известная фраза героя фильма Гайдая «Для
меня работа — всегда праздник» стала служить девизом пития во время рабочего
дня. «Квасить на работе» стало своего рода эталоном «успешной» трудовой
деятельности.
Идея «труда — праздника», укоренившаяся в народном
сознании того времени, воплотилась в уже неоднократно упоминавшемся произведении
В. Ерофеева «Москва–Петушки». Весь рабочий день
производственного коллектива, в котором трудится главный герой Веничка, состоит
из пития алкоголя, а в задачу бригадира входит составление графиков выпитого
каждым рабочим ежедневно. Именно эти расчеты отправил вышестоящему начальству
В. Ерофеев, перепутав их с графиками социалистических обязательств, после чего
вновь был разжалован в рядовые43.
Однако к питейному поведению коммунистов
предъявлялись довольно серьезные требования, но в рамках эталонной модели
лидера в русской празднично-питейной культуре: «Много пьет, но не пьянеет». В
20-х годах в руководстве ВКП(б) шли интенсивные
дискуссии на эту тему. Поводом как раз и послужило поведение партийных
активистов на местах, о чем уже шла речь. Часть большевистской верхушки,
исповедовавшая аскетические идеалы, предлагала вообще считать подобных
партийцев чуть ли не «врагами или предателями»: «Пьяный товарищ дискредитирует
партию, выступая иногда на собраниях с бессвязной, бессмысленной речью или перед
беспартийными рабочими и крестьянами с безответственными заявлениями…
Пьянство сближает иногда коммунистов с худшими антипартийными элементами…. Пьяные товарищи, у которых ослабела воля и не действуют
сдерживающие центры, способны выболтать тайну, их слабостью могут
воспользоваться враги с целью хищения у них секретных документов и других
ценных материалов»44. Стали проводиться «чистки» партийных рядов,
многие были исключены из партии за «пьянство и семейно-бытовые извращения».
Другая часть придерживалась противоположного мнения
по регламентации пития коммунистов, по сути, в соответствии с народным
«кодексом». Предлагалось наказывать «не умеющих пить» партийцев, строгость же
наказания соотносить с занимаемой должностью. Например, к опьяневшему «рабочему
или крестьянину применять… меры увещевательного характера до двух-трех раз,
принимая во внимание уровень развития товарища, а опьянение не рабочего, а
занимающего ответственные посты считать недопустимым явлением и грозить на
первый раз снятием с должности, направлением к станку, а при повторении
исключать из партии»45.
В это же время в общественном сознании
обнаруживается бытование идеи питейного «экзамена», характерного для русской
празднично-питейной культуры. Например, претендентов на высшие государственные
должности мог экзаменовать сам «отец народов». В общественном сознании бытовал нарратив: «К вождю был приглашен заместитель наркома
угольной промышленности А. Засядько… Сталин предложил ему выпить водки из
фужера. Засядько выпил один фужер, затем второй, потом третий. Но когда ему
попытались налить в четвертый раз, закрыл ладонью фужер и сказал: “Засядько
норму знает!” Через некоторое время, когда Засядько решили назначить угольным
министром, кто-то напомнил про его пьянство, но Сталин ответил: “Засядько норму
знает”, — решение было принято»46.
Сегодня известно и о «пирах», организовавшихся самим
вождем, в которых принимали участие члены его ближайшего окружения (Политбюро).
Причем здесь питие было также обязательным, хотя сам лидер пил немного. Это объясняют
стремлением вождя «развязать языки» своим приспешникам.
Известен случай, когда некоторые из них, решив облегчить алкогольную нагрузку,
подговорили прислугу, чтобы им вместо вина подавали подкрашенную в винный цвет
воду. Когда это открылось, Сталин буквально пришел в ярость47.
Об устойчивости питейных практик, свойственных
русской празднично-питейной культуре, свидетельствуют мемуары В. М.
Суходрева, который был личным переводчиком высших советских руководителей,
начиная с Хрущева и кончая Горбачевым. В частности, обращает на себя внимание
реакция автора на уже упоминавшиеся народные представления о том, что «верхи»
ведут праздный образ жизни, а следовательно,
отличаются обильным питием. Суходрев пишет, к примеру: «У нас любят
рассказывать всякие небылицы о том, как пьют “наверху”. Спешу огорчить “там”,
то есть на самом верху, пьют немного… хотя
спиртное подается в достаточном количестве»48.
Тем не менее, как выясняется, наши руководители в
полном соответствии с приоритетами русской празднично-питейной культуры
маркировали свой статус «богатырским» питием: «Н. Хрущев очень любил
хрустальную стопку для водки, с виду довольно объемистую и вместительную.
Однако на самом деле водки в нее вмещалось не более столовой
ложки»49. В результате он получал возможность много пить не пьянея.
Со слов автора, Хрущев, а потом и Л. Брежнев прибегали с той же целью и к
другому ухищрению: «Во время застолий Хрущева, а в последние годы и Брежнева
обслуживал личный официант-виночерпий. У него на подносе стояла бутылка с наклейкой
“Столичная”, наполненная просто чистой водой. Я это знал точно, потому что был
знаком с официантами Хрущева и Брежнева»50.
Питие как ценность молодежной
субкультуры. Одной из причин важного места, которое
занимает у нас празднично-питейная культура с ее императивами поведения,
является, на мой взгляд, доминирование в российском социуме молодежных
ценностей, разделяемых большинством его членов независимо от
биологического/хронологического возраста. О причинах этого явления я подробно
писал в специальной статье51. Повторю
вкратце некоторые положения. Главная из них — в военном характере русского
государства, во всяком случае, с тех времен, о которых мы имеем представление
из письменных источников. Его основное призвание, как писалось в учебниках для
кадетов, «быть грозою света». На вершине пирамиды власти в таком государстве
находится верховный правитель (главнокомандующий), опирающийся и «в собирании
земель», или междоусобицах, и во внутренней политике
прежде всего на армию, по определению всегда состоящую из молодежи.
Исследования русского крестьянства, проведенные в
предреволюционные годы, показывают, что военно-молодежные ценности доминировали
в общественном сознании крестьян, составлявших до 90 % населения
государства. «Всего более любит наш народ разговаривать про силу, богатство,
могущество России», а также «о царе-батюшке»; «любят слушать про смотр войск
государем, сказки и рассказы про удальство, смелость,
находчивость и рассказы, проникнутые духом иронии». «Но более всего народ любит
рассказы о войне, богатырях и путешествиях. Разговоры о науках и нововведениях
воспринимаются неохотно; крестьяне предпочитают рассказы о разбойниках, войнах,
колдунах, но не выносят “объяснений научного характера”»52.
На всем историческом пути России отчетливо фиксируется
межпоколенный конфликт, в котором молодежь неизменно
брала верх. Еще в Древней Руси «сыновья всегда воевали против отца»53.
В дореформенной России, судя по источникам, молодежь доминировала при принятии
решений на деревенских сходах, на которых старшие крестьяне боялись перечить
молодым, «чтобы не пострадать от них». Пасовала перед молодежью и местная
власть на рубеже XIX–XX веков: попытка старосты покончить с молодежными гулянками, доставлявшими много хлопот жителям деревни,
закончилась получением письма с «угрозами жизни и красного кочета (поджога). На
том дело и кончилось»54.
Ту же картину мы видим и после революции, когда
деревня попала под власть вернувшихся с войны фронтовиков, от которых «старикам
житья не было… сады и земля отбирались у отцов
сынами-солдатами, хозяйство губилось». В 20-х же годах в деревне и вовсе царил
молодежный «беспредел»: «Хулиганы настолько
терроризировали деревню, что население боится их. Каждый крестьянин назовет вам
на ухо хулигана, но вслух назвать боится, потому что “обидятся ребята”»55.
Именно эти «ребята» проводили коллективизацию.
Исследователь рисует, исходя из архивных источников, портрет ее главного героя:
«Перед нами здоровый деревенский парень… В районе у него слава пьяницы и хулигана. Презрение к крестьянскому труду, желание
избежать его — первая типовая черта этого слоя. Вторая — относительная
молодость… большинству усмынских коммунистов меньше
тридцати лет»56. Сцены из деревенской жизни того времени рисуют
картины безудержной гульбы новых «начальников» с «митингами и собраниями», с
«красным кумачом», с пьяной стрельбой и с девками.
О том, что молодость в нашей культуре высшая
ценность, свидетельствуют и фольклорные источники. Вспомним сказочного героя,
прошедшего множество испытаний, чтобы вернуть молодость, искупавшись в молоке,
или царя-старика, пославшего сыновей разыскивать свою молодость. Мыслители
недавнего прошлого обращали внимание на доминирование молодежных паттернов
поведения в русской культуре. По мнению П. Струве: «Юность шире раскинулась
у нас, она более широкой полосой проходит в жизни каждого русского, большее
число лет себе подчиняет и вообще ярче, деятельнее, значительнее, чем где-либо»57.
Революция 1917 года ознаменовала победу молодежной
культуры на государственном уровне. Установился настоящий «культ
молодости». «Коммунизм — это молодость мира, и его создавать молодым!»
Общественно-политическая лексика изобиловала символами агрессии и насилия:
«битва за урожай», «покорение целины», «завоевание космоса» и т. д., ну а
«молодым везде у нас дорога». «Старики» же, которые в конце «эпохи» реально
занимали все командные позиции в обществе, активно заимствовали молодежную
поведенческую символику. Дряхлые старцы из Политбюро, как помним, изображались
на бесчисленных портретах в виде мужчин «в расцвете сил». И сегодня, как
справедливо заметила Т. Москвина, у нас «формируется страна вечной молодости»58.«Россия
Молодая» становится почти фольклорным образом (и это несмотря на более
чем тысячелетнюю историю государства).
В военно-молодежной субкультуре особое отношение к
смерти (бессмертию). Здесь «бессмертие» обретает не праведный человек,
«изживший век» и перешедший в результате в священный статус предка, а храбрец,
погибший в бою. Ни сама жизнь, ни тем более долголетие не имеют никакой
ценности, зато воспета героическая смерть. «Жизнь — копейка, голова ничего» (из
фольклора военной молодежи середины XIX века). Отношение к долголетию в русской
культуре ярко отражено в притче из «Капитанской дочки» А. С. Пушкина,
рассказанной Пугачевым. Орел спросил у ворона, почему тот живет 300 лет, а он
всего 33 года. Выяснив, что причина в том, что орел питается живностью, а ворон
мертвечиной, орел решает: «Чем 300 лет питаться падалью, лучше раз
напиться живой кровью, а там что Бог даст!»
Словом, праведной жизни по заветам предков
противопоставляются удаль, отвага, пренебрежение к опасности.
Важным компонентом данной субкультуры является
пьяный лихой разгул, красочно воспетый как в былинах: «по усам текло, а в рот
не попало», так и в русской литературе. Ценность алкоголя выше денег, их
накопительства: «Последняя копейка (рубль) ребром». Соответствующим образом
ведут себя былинные богатыри.
Черты былинного богатыря своеобразно наследовал
положительный герой «эпохи застоя», собирательный образ которого формировался
через городской фольклор, песни популярных бардов. Этот скромный,
нестяжательный человек, который бескорыстно совершает подвиги, разве что за
выпивку. Он, наделенный признаками скомороха/юродивого, отчетливо
противопоставляется «трезвому миру». Таков эпический герой В. Высоцкого —
«бывший лучший, но опальный стрелок», который избавил «царство» от чуды-юды, отказавшись от традиционных наград, положенных
такому персонажу, а попросил у царя «лишь выкатить портвейна бадью». И другие персонажи
поэта так же, пившие «хоть поутру, но за свои», были
чрезвычайно популярны у советских людей.
Армейская жизнь в дореволюционной России также тесно
ассоциировалась с питием. Например, на парадах выдавалась казенная чарка в
торжественной обстановке, выпивалась натощак, залпом, без закуски59.
И если по закону для солдата праздничная чарка была не обязательна, но офицеры
непременно должны были питием поздравлять солдат, а тем, «которые не в
состоянии поздравить свою роту с праздником, выпив высочайше жалованную на
такие случаи чарку водки, и служить не следует, раз
они не могут нести всех возложенных на них обязанностей»60. Да и в
деревне к пьянству молодежи «народ относится снисходительно… Если пьет
семейный, то заслуживает обыкновенно общее порицание: вот этого драть-то некому
— все пьет, а у жены с ребятишками небось щи нечем
посолить»61.
И в советское время деньги, как считалось, имели
ценность только для «мещан», настоящие же «молодцы» тратили излишки
исключительно «на пропой», как и рекомендовала известная советская песня,
«выпьем и снова нальем!». Величину зарплаты исчисляли в количестве «бутылок»,
которые можно на нее приобрести. Военное поколение было особо привержено
символам пренебрежения к жизни и пьяного разгула. Действительно, мужскому населению,
которое было лишено всяческой инициативы в трудовой деятельности, связанной с зарабатыванием денег при существовавшей тогда уравнительной
системе оплаты, оставалось только проявлять свою удаль в питии, учитывая опять
же отношение молодежной субкультуры к деньгам.
На этих же ценностях воспитывалось и послевоенное
поколение. Вспоминаются детские годы, когда родители (прежде всего мамы) пугали
нас тем, что курение и алкоголь вредны для здоровья и сократят нашу жизнь, на
что мы весело возражали: «Все равно атомная война!» Сегодня это поколение уже
пожилых людей так же относится к смерти с налетом презрения и героизма. На все
замечания о вреде для здоровья неумеренного пития или других «вредных привычек»
в ответ слышится почти с оптимизмом: «Все там будем».
Сегодня «молодежное» отношение к смерти определяет
повседневное поведение россиян. Мы лучше выпьем «за удачу», нежели попытаемся
рационально организовать действия для того, чтобы она состоялась. СМИ чуть ли
не ежедневно информируют об авариях на дорогах, самолетов, подводных лодок, а
теперь еще и ракет, выводящих на орбиту спутники Земли, причина которых, по
словам высокопоставленного чиновника, «русская беспечность, привычка полагаться
на “авось”». Русские туристы, как известно уже всему миру, не только не
покидают курорты после террористических актов или природных катаклизмов, но,
наоборот, устремляются именно туда, так как цены по понятной причине резко
падают.
Питие как маркер «русскости».
Черты молодежной субкультуры, свойственные российскому социуму, включая питие с
разгулом, стали стереотипными составляющими «русского национального характера».
Немаловажную роль в формировании данного стереотипа сыграло советское
искусство, например, кинематограф: «Я после первого стакана не закусываю», —
говорит немецкому офицеру плененный русский солдат в фильме С. Бондарчука
«Судьба человека». Мне не раз доводилось слышать эту формулу на разных мужских
посиделках.
Это же нашло также отражение в городском фольклоре
(анекдотах). Вспоминается, например, «этнический анекдот», в котором
обыгрывалась идея «богатырского пития» из упоминавшегося «кодекса». В питии
соревнуются представители различных этнических общностей. Англичанин выпивает
емкость виски, затем другую большего достоинства и падает в беспамятстве.
Француз проделывает ту же операцию с коньяком. По мере пития также возрастает
объем используемой емкости. Наконец, выпив стакан, он также «отрубается».
Русский же начинает питие водки с ведра и, дойдя до наперстка, отказывается его
пить, мотивируя тем, что «русский меру знает».
Действительно: демонстрация «богатырского» пития
является одной из составляющих в поведении россиян за рубежом. Оно
осмысливается носителями молодежной субкультуры как своего рода соревнование,
вид спорта, в котором у русских нет соперников. О случае, когда «честь страны»
пришлось защищать президенту Б. Ельцину, рассказал в своих мемуарах его
бывший пресс-секретарь В. Костиков. Дело было в Польше во время встречи Ельцина
с тогдашним президентом Л. Валенсой: «Особенно неприятно было то, что во время
приема в загородной резиденции Валенса откровенно пытался споить Бориса
Николаевича. Официант, стоявший за спиной Ельцина, по знаку Валенсы все время
подливал Борису Николаевичу водки “до краев”. При этом произносились всякого
рода лихие, насквозь фальшивые тосты, за которые как бы положено пить до дна…
Мне так и хотелось подсказать: да закусывай же, закусывай, Борис Николаевич. Но
беда в том, что Ельцин относится к тому типу людей, которые мало едят даже при
серьезной выпивке. Расчетливый же Валенса отнюдь не забывал про свою тарелку.
Конечно, это не тот случай, когда с гордостью хочется сказать — “наша взяла”. Но тем не менее
Б. Н. оказался покрепче польского президента»62.
Правда, польская питейная культура имеет немало
общих черт с русской, что естественно, учитывая огромный стаж их
взаимодействия. Поэтому упомянутые персоны, несомненно, прекрасно осознавали
«соревновательный» характер действа. Наш президент пил без закуски, как и
положено «добру молодцу». Примечательна и реакция самого Костикова,
выступавшего в качестве судьи (хотя и небеспристрастного), который
констатировал «победу» Ельцина. Интересно, что россияне, зачастую не пьющие в
повседневной жизни, несут (несли, во всяком случае) не без гордости этот образ
за границей.
И иностранцы воспринимают питейное поведение россиян
чуть ли не основным индикатором этничности. В 2001 году, возвращаясь из США с
научного форума, в самолете моим соседом оказался американский ученый-химик. Во
время нашей беседы мы выпивали спиртное, предлагаемое бортпроводницами.
Американец через некоторое время, насмотревшись на мою форму пития «единым
духом», спросил о причинах такой устойчивости, которую он обнаружил у русских,
принадлежащих к различным социальным слоям. Он не без иронии поведал о российских
весьма известных в науке химиках, которые гостили у него. Его поразила их форма
употребления спиртного, то есть каждый раз «до дна».
Интересна была и трактовка американцем
демонстрируемой русскими химиками формы пития. Он предположил, будто гости думали,
что у него дома водка в дефиците, и поэтому стремились выпить весь запас, не
догадываясь, что у него в холодильнике она находится в неограниченном
количестве. Я в свою очередь попытался объяснить американцу, что мотивации их
поведения лежат не в корысти, а в нашей культуре, что пить не «до дна» просто
«неприлично» для мужчины.
Удаль, граничащую с хулиганством на международной
арене, продемонстрировали в той или иной форме почти все наши верховные
правители, кроме, пожалуй, И. Сталина.
Особо отличился пьяно-разнузданным поведением Б. Н.
Ельцин. Его пример особенно презентабелен для нашей темы. Из приведенных выше
данных следует, что Борис Николаевич «пить умел», более того, требовал этого и
от своего окружения, наказывая довольно строго нарушителей питейного «кодекса».
Однако за границей он, видимо, считал должным вести себя как «истинный
русский». Впервые широкой общественности о «подвигах» Ельцина стало известно
еще до того, как он занял высший государственный пост. Еще в перестройку по
центральным каналам ТВ был показан сюжет, связанный с пребыванием Б. Ельцина в
США, очевидно, с целью скомпрометировать главного на тот момент политического
оппонента М. С. Горбачева. Сюжет однозначно свидетельствовал, что в ходе
своих официальных встреч в одном из американских университетов будущий
президент был не только изрядно пьян, но и нарочито
это демонстрировал. Однако эффект был обратным. Увидев телевизионную картинку,
советский народ отдал ему почти 90 % голосов на выборах. Позже, уже будучи президентом, он «покорил» общественность своим
«дирижерским искусством» в Германии, показанный всеми мировыми СМИ.
Сегодня представители высшей власти продолжают
демонстрировать свое «молодечество» как внутри страны, так и на международной
арене. Очень показательна в этой связи риторика предвыборных выступлений
В. Путина, особенно речь на многотысячном митинге, в которой сами выборы
он отождествил с военной кампанией, призвав устами М. Лермонтова своих
сторонников для достижения победы умереть «под Москвой, как наши братья
умирали». Вспомним и его знаменитую «мюнхенскую речь», в которой он с юношеским
задором, нарушив этикет, сложившийся среди стран со «зрелой демократией», к
которой вроде бы и сам стремится, высказал «все, что о них думает». «Юношеский
задор» особенно ярко представлен в риторике его сегодняшних выступлений. В
общем, поведение лидера современной России, как, впрочем, и всех упомянутых его
предшественников, проходит под девизом «Знай наших!», что характерно для
кодекса поведения уличных хулиганов.
Правда, питие как символ военно-молодежной культуры сдает свои позиции в поведении сегодняшних правителей России, уступая место спорту, наиболее экстремальным его видам.
_____________________________
1 Мединский В. Мифы о России. О
русском пьянстве, лени и жестокости. М.: ОЛМА, Медиа
Групп, 2007.
2 Абрямян Л. Первобытный праздник.
Ереван: АН, 1983. С. 12–14.
3 Байбурин А. К. Ритуал в
традиционной культуре. Л.: Наука, 1991. С. 25–26.
4 Бахтин M. M. Франсуа Рабле и народная культура средневековья
и Ренессанса. М., 1965. С. 14.
5 Андреев И. Л. Происхождение человека и общества. М.: Мысль,
1982. С.225.
6 Там же. С. 227.
7 Сорокин П. Человек, цивилизация, общество, М.: Политиздат,
1992.
8 Брайант А. Зулусский народ до
прихода европейцев. М., 1953. С. 180.
9 Топоров В. Н. Опьяняющий напиток // Мифы народов мира:
Энциклопедия. М., 1980. Т. 2. С. 256–258.
10 Там же.
11 Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки. М.; Л., 1949.
С. 418.
12 Федорова Л. Н. Африканский танец. Обычаи, ритуалы, традиции,
М., 1986. С. 78.
13 Элиаде М. Шаманизм: архаические техники
экстаза. Киев: София, 2000.
14 Прыжов И. Г. История кабаков в России. М., 1992. С. 265.
15 Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной
словесности и искусства. СПб., 1861.
16 Прыжов И. Г. История кабаков в России. С. 55.
17 Ерофеев В. Москва–Петушки: Повесть.
М., 1989. С. 64.
18 Афанасьев А. Н. Баснословные сказания о птицах // Древо
жизни. Избр. ст. М.: Современник, 1983. С. 103, 120,
127, 132, 135, 139–143, 146.
19 Меньшиков М. Поклонение алкоголю // Вестник трезвости. 1902.
№ 88. С. 32–33.
20 Быт великорусских крестьян-землепашцев,
СПб: Издательство Европейского дома, 1993.
21 Там же.
22 Суходрев В. М. Язык мой — друг мой. От Хрущева до Горбачева.
М.: Олимп, 1999.
23 Щепанская Т. Б. Культура дороги в
русской мифоритуальной традиции XIX–XX вв. М.: Индрик, 2003.
24 Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. М.: Наука, 1987. С.
296.
25 Елпатьевский С. Я. Воспоминания за
пятьдесят лет. Уфа, 1984. С. 29.
26 Такала И. Р. Веселие Руси, СПб.: Журнал
«Нева», 2002. С. 125–126.
27 Сикорский И. А. О некоторых неотложных мерах в борьбе с
алкоголизмом // ТКА. Вып.VI. Отд. 1. СПб., 1901. С. 400.
28 Бочаров В. В. Россия: Молодость против Старости? // AD
HOMINEM. Памяти Николая Михайловича Гиренко. СПб., 2005.
29 Костомаров Н. И. Царь Иван Васильевич Грозный //Русская
история в жизнеописаниях ее важнейших деятелей. М.: Книга, 1990. С.
491.
30 Пыляев М. И. Старое житие, СПб., 1897. С. 17
31 Герберштейн С. Записки о Московии.
М., 1988. С. 219.
32 Мыльников А. С. Искушение чудом:
«Русский принц», его прототипы и двойники-самозванцы, Л.: Наука, 1991. С.
66–67.
33 Бернштейн А. Он хотел создать советский Голливуд (http://www.film.ru/article.asp?id=1411).
34 Былины. Л.: Советский писатель, 1954. С. 119.
35 Там же. С. 92.
36 Там же. С. 121.
38 Такала И. Р.
Веселие Руси. СПб.: Издательство «Журнал
└Нева“», 2002. С. 234.
39 Герберштейн С. Записки о Московии.
М., 1988.
40 Соловьев В. С. Литературная критика. М.,
1990. С. 38.
41 Д. С. Мережковский. Гончаров. Александр Адуев,
Райский, Обломов — праздность, возведенная в принцип (http
// www.licey.net/lit/crit19/goncharovPrazdnost).
42 Партийная этика. Дискуссии 20-х гг. М.: Политическая
литература, 1989.
43 Ерофеев В. Москва–Петушки. С. 25.
44 Партийная этика. С. 165–166.
45 Там же. С. 192–193.
46 Будучи пьяным,
требовал баб для разврата // Коммерсант. Власть. № 13. 7–13 апреля 2003.
47 Там же.
48 Суходрев В. М. Язык мой — друг мой. От Хрущева до Горбачева.
С. 432, 433.
49 Там же.
50 Там же.
51 Бочаров В. В. Россия: молодость против старости?
52 Быт великорусских крестьян-землепашцев. СПб.: Издательство Европейского дома, 1993. С. 79–80,
82–83.
53 Щербина Н. Г. Российское сегментарное общество как основа
российских политико-культурных традиций // Вестник Московского университета.
1996. № 1. С. 81.
54 Быт великорусских крестьян-землепашцев. С. 53.
55 Власов В. Хулиганство в городе и деревне // Проблемы
преступности. Вып. М.; Л., 1927.
56 Зараев М. Тяжелая ноша
// Огонек. 1990. № 28. С. 5–6.
57 Cтруве П.
Б. Интеллигенция и революция // Вехи. Сборник статей 1909–1910. М.,
1991. С. 92.
58 Москвина Т. Похвала плохому шоколаду. СПб.:
Лимбус Пресс, 2004. С. 27.
59 Такала И. Р.
Веселие Руси. С. 126.
60 Путилов П. В. О спиртном отравлении армии. Бытовые причины
этого // ТКА. Вып. V. Отд. 11. С. 425.
61 Там же.
62 Костиков В. Роман с президентом. М.: Вагриус, 1992. С. 133.