Рассказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2015
Дарья Касталанетта (наст. имя Дарья Львовна Крюкова)
родилась в 1982 году в Ленинграде. В 2003 году окончила Санкт-Петербургский
государственный университет экономики и финансов. В 2009 году в немецком
издательстве Verlag Regine Dehnel вышла в свет книга «Невский проспект»
Н. В. Гоголя, в которой были использованы фотографии Д. Касталанетта.
В 2008–2009 годах автор работала над фантастической повестью «Принцесса
Торитель, или Путешествие к звезде», которая была издана в электронном виде в
2013 году. В настоящее время Д. Касталанетта работает над созданием иллюстраций
к книге, а также над циклом «Рассказы о блокаде», в который вошли публикуемые
рассказы «За водой» и «Новый 1942-й».
— Весь третий этаж в пламени, того и гляди,
перекинется на четвертый. Страшно смотреть, а глаз не оторвать.
— И не говорите. Тут на Полтавской аптека горела,
так от лекарств огонь то розовый, а то и зеленый был.
— Да-а, сейчас пожары на каждом углу.
— Так вот, смотрю я, а пожарные стали ломать щиты,
которыми окна-то забиты. Народ, что был на улице, тут же эти доски стал
растаскивать. Я тоже хотела было, да уж за водой пошла. Думала: если доски
брать, так куда ведра с санками девать? Решила: уж пошла за водой, так иди.
— И правильно, везде не успеешь.
— Это раньше шустрые были, а теперь…
— Угу, а люди, что в доме этом жили, на улице стоят,
вокруг них вещички сложены. Кто-то даже матрац успел вынести.
— Повезло.
— Повезло не повезло, а куда идти-то теперь, жить
где?
— Да много квартир-то пустых, образуется все.
— Образуется! Когда ж кончится это? Фашисты
проклятые!
— А вы слышали, наши-то наступают.
— Да, под Москвой.
— Что под Москвой, и тут тоже стараются. Авось
прорвут оцепление.
Такие разговоры вели женщины, коротая время в
очереди за водой. Народу в это время у полыньи было немного — человек двадцать,
но двигались небыстро. Края проруби были очень скользкими, поэтому набирали
воду медленно, стараясь не упасть да и воду не разлить. В очереди стояло двое
мужчин, но они к разговору не примыкали, думали о своем. А женщины часто
делились фронтовыми новостями, рассказывали о событиях в своей жизни. Хотя на
улице был сильный мороз и много времени уходило, чтобы добраться до Невы, люди
не стояли молча, а, наоборот, разговаривали. Несмотря на все трудности и
лишения, в этих разговорах не было ни жалоб, ни упреков, ни отчаяния — лишь
надежда, что скоро все наладится, что скоро кончится война. Люди стояли изможденные,
с обтянутыми кожей лицами, с глубоко ввалившимися глазами. При упоминании о
возможном прорыве эти глаза изнутри осветились светом — светом надежды. В
каждом взгляде читалось: «Дождемся! Доживем!»
Несколько минут стояли в тишине, каждый думая об
одном и том же и в то же время о своем. Вдруг неожиданное замечание одного
мужчины, до сих пор молчавшего, вывело всех из оцепения.
— Да чего ж крысы обнаглели, сил нет, — буркнул он,
склоняясь над прорубью.
Это были единственные слова, произнесенные им, но их
оказалось достаточно, чтобы возбудить новый разговор.
— Страшно ходить по городу одной.
— Тут и не одной страшно. Вон нас сколько. А пойдут
они на водопой, что мы против них?
— Говорят, они толпищами ходят. Попадешься им на
пути, куда уж тут деться?
— У нас женщина на работе видела один раз их
водопой.
Женщины с вниманием уставились на рассказывавшую.
— Говорит, это была гига-антская серая лавина.
Женщина растянула слово «гигантская» и при этом
развела широко руки, показывая, насколько велика была эта масса. Кто-то из
слушавших ойкнул.
— Они шли к спуску на Фонтанке, — продолжала
женщина, — тот, который недалеко от цирка, — женщины согласно кивнули, понимая,
о каком месте идет речь, — а там по набережной тащился мужчина. Они…
Тут женщина оборвала себя на полуслове, заметив, что
в ее слова жадно вслушивается девочка, стоявшая вместе с ними. По лицу сложно
было сказать, сколько ей было лет, но не больше тринадцати (сейчас в Ленинграде
все выглядели намного старше своих лет). Но даже тринадцать — это был еще
достаточно юный возраст для таких историй. Так рассудила рассказчица и, чуть
прикрыв рот рукой, продолжила рассказывать историю шепотом. Девочка отвернулась
и посмотрела, сколько человек стояло перед ней. Еще трое, и их очередь
подойдет.
Зое Мурашовой было всего десять лет. Каждый день,
пока мама была на работе, они с младшей сестрой ходили к Николаевскому мосту за
водой. Идти было далеко, да и тащить воду обратно было тяжело. То, что Галочка
все время была с ней, было большим подспорьем для нее. Для их мамы же так было
спокойнее: знать, что они вместе.
Зоя стояла в очереди, а пятилетняя Галя играла в стороне
со своей куклой. Она ни на минуту с ней не расставалась, лишь когда нужно было
набирать воду, засовывала ее за край повязанного поверх пальто платка. Кукла
была тряпичная, вместо глаз — две маленькие голубые пуговицы, волосы заменяли
кусочки темно-коричневых шерстяных ниток. Эту куклу сделала мама, она же сшила
для нее разные одежки. Поскольку на улице стояли сильные морозы да и дома было
ненамного теплее, куклу Галя укутала, как и себя, и также сверху повязала
маленький платок. Галина кукла работала медсестрой, спасала раненых после
налетов.
— У-у, у-у, — вытянув губки, гудела Галя. Это
«мессершмитты» летели над городом. — Воздушная тревога! Воздушная тревога! —
кукла зигзагами побежала по льду.
— Галочка! — позвала ее сестра.
Галя остановила спасательную операцию и подняла
голову. Перед Зоей стоял только один человек, их очередь уже подошла.
Набирали воду они недолго. Во-первых, из тары у них
был только бидон да две кастрюли, а во-вторых, недавно Зоя придумала, а вернее,
увидела новый способ. Галя брала в руки бидон и ложилась на живот. Зоя крепко
хватала ее за ноги и чуть спихивала ближе к воде. Когда Галочка зачерпывала
воду бидоном, Зоя вытягивала ее обратно. Воду выливали в кастрюли и заново
набирали в бидон. Раньше Зоя черпала воду поварешкой, и на это уходило много
времени, так что иногда на нее даже прикрикивали в очереди. Теперь же дело шло
быстрее. Однажды она обратила внимание, как таким образом мама с сыном набирали
воду. Конечно, им было чуть легче, потому что та женщина была выше и сильнее, но
Зоя все равно решила попробовать черпать так воду с Галочкой, и у них
получилось.
Наполнив обе кастрюли и бидон, девочки осторожно,
стараясь не пролить, поставили их на санки и привязали к ним веревками. Не
торопясь поехали к берегу. Зоя тянула за собой санки, Галочка смотрела, чтобы
кастрюли не съехали. Поднявшись на набережную, она подошла к сестре и рукой
ухватилась за веревку. Они тронулись в путь, а путь им предстоял долгий: жили
они в Никольском переулке. Они шли и играли в слова. Давая им утром по кусочку
хлеба, мама говорила:
— Это вам на целый день. Поиграйте во что-нибудь,
чтобы отвлечься.
И они играли. Дома они любили играть в прятки.
Пустых комнат в огромной коммунальной квартире было много, и мест, где
спрятаться, тоже, а вот жильцов в живых осталось совсем немного, всего только и
были они с мамой да две соседки. По дороге же за водой они часто играли в
слова. Как-то само собой получалось, что чаще всего слова обозначали еду. Часто
Зоя говорила такие названия, которые Галя и не слышала вовсе, тогда она просила
сестру описать это блюдо. На самом же деле она просто уже не помнила, что
когда-то тоже ела эти вещи. Рисуя в голове разные блюда, они хотели есть еще
больше, но все же не отказывались от этой игры. Так они мечтали.
Медленно шли они по узенькой тропинке, которая
вилась вдоль домов. Навстречу им попадались люди с пустыми ведрами и
кастрюлями, перед ними плелись возвращавшиеся домой с полными. Шагах в пяти от
них, наклонившись вперед, тащила за собой саночки женщина. Зоя шла, уставившись
в ее спину, безотчетно повторяя ее шаги. Женщина поднимала правую ногу — и Зоя
правую. Так, шаг в шаг, добрались они до набережной Мойки. Попытавшись
забраться на мост, женщина поскользнулась и упала на четвереньки. Девочки
хотели обойти ее. Женщина в это время попыталась подняться, но сил у нее уже не
было. Тогда она поползла вперед, бросив санки.
— Стой, — сказала Зоя сестре и подошла к женщине.
— Давайте я вам помогу, — участливо обратилась она к
женщине.
Та остановилась и взглянула на нее. В первую секунду
Зоя испугалась, увидев ее глаза: веки были вывернуты, зрачки двигались из
стороны в сторону, не останавливаясь. Собравшись с духом, девочка протянула
руку.
— Давайте, — еще раз позвала она.
Женщина перевела взгляд на руку, потом опять на лицо
девочки.
— Я уже не встану, — неслышным голосом прошелестела
она, — иди.
— А где вы живете? — не унималась Зоя.
— Лер-мон-тов-ский проспект, — по слогам произнесла
название улицы женщина и принялась ползти дальше. Видно, и говорить ей уже было
тяжело.
— Нам в ту же сторону, — обрадовалась Зоя.
— Мы живем в Никольском переулке, — вставила младшая
сестра.
Женщина, казалось, не слышала их.
— Давайте, м-м, давайте, — повторяла Зоя, а сама в
это время пыталась придумать, что же ей сделать. И вдруг ее осенило: — А
давайте мы отвезем вас.
Женщина остановилась. Видно, эта мысль ей
понравилась, но она не верила в эту возможность.
— На ваших саночках, — убеждала ее Зоя, показывая на
них рукой.
С трудом, но им с Галочкой все же удалось водрузить
женщину на ее санки, а ведро с водой поставили на свои.
— Лер-мон-тов-ский прос-пект, дом трид-цать, —
назвала свой адрес женщина.
Санки привязали одни к другим и поехали паровозиком.
Тащить теперь было гораздо тяжелее, шли еще медленнее. Играть перестали. Теперь
взглядом Зоя стала цепляться за других людей, шедших перед ней. Ей всегда было
легче идти, когда впереди была цель: будь то человек, или фонарный столб, или
троллейбусная дуга, торчащая из снежного кургана. На перекрестках люди то и
дело сворачивали, направляясь к своим домам, а они все шли и шли. Казалось,
время остановилось, так медленно они тащили санки. Руки онемели от тяжести.
Иногда Зоя отрывала взгляд от впереди идущих пешеходов и смотрела по сторонам.
Первые этажи домов были заколочены досками, где-то заложены мешками с песком. С
редких вывесок свисали сосульки. «Лермонтовский проспект» — вдруг выхватил
взгляд название нужной улицы.
— Мы почти пришли, — громко сказала Зоя, чтобы
женщина услышала.
Девочка стала жадно смотреть на номера домов в
поисках заветного тридцатого. Двадцать шесть, двадцать восемь, тридцать.
Наконец-то! Девочки остановились. Зоя еле смогла разжать руки, до того они
онемели. Сжимая и разжимая пальцы, она обошла санки, чтобы помочь женщине
подняться. Но помощь была уже не нужна: завалившись набок, на санках сидел уже
мертвый человек.
— Помоги мне, — позвала сестру Зоя.
Вместе они сняли ведро и поставили его рядом с
женщиной. Отвязали свои санки, пошли домой и ни разу не повернулись.
— Картошка, — продолжила игру Галочка.
— Апельсин.
Галя ничего не ответила. Зоя взглянула на нее и
подсказала:
— Теперь на «н».
Галочка продолжала молчать. Через несколько шагов
она тяжело вздохнула и призналась:
— Я не знаю на «н».
— Скажи «налим».
— А что такое «налим»?
— Это такая рыба.
— М-м, — мечтательно протянула Галочка, пытаясь
представить себе эту таинственную рыбу. Мечты нарисовали ее с двумя хвостами и
фиолетовой чешуей. И она понравилась ей. Кивнув себе в знак согласия, она
произнесла:
— Налим. Теперь ты на «м».
Но сказать слово на букву «м» Зоя не успела. Из
репродуктора, висящего на стене дома, донеслось: «Говорит штаб местной
противовоздушной обороны. Воздушная тревога! Воздушная тревога!» Завыла сирена.
Зоя тут же бросила веревку, за которую тащили санки, схватила сестру за руку. В
первую секунду она просто хотела лечь на землю, но, посмотрев сначала в одну
сторону, а потом в другую, вдруг заметила открытую дверь парадной. В небе уже
появились самолеты, времени на раздумье не было. Забежав в дом, девочки
спрятались под лестницей. С улицы доносились рев самолетов, вой сирены и
хлопанье зениток, лестница подрагивала от взрывов. Зажавшись в угол, девочки
крепко обняли друг друга и так и сидели, пока не прозвучал сигнал отмены тревоги.
На улице уже стояли санитарные и пожарные машины, на
носилках перетаскивали раненых, тушили пожар. Один из снарядов попал в здание
на противоположной стороне улицы. Зоя посмотрела вокруг в поисках санок.
Ударной волной их отбросило на несколько метров. Санки перевернулись, а вместе
с ними и кастрюли и бидон.
— Вода! — первая высказала вслух мысль Галочка.
Сегодня они остались без воды.
Девочки подошли к санкам, подняли их и, заглянув в
кастрюлю, улыбнулись. Сорокаградусный мороз давно превратил воду в лед, так что
и обе кастрюли, и бидон были полны воды. Водрузив этот ценный груз обратно на санки,
они пошли домой, до которого уже было совсем недалеко.
Дома они первым делом напоили соседок,
предварительно растопив воду на «буржуйке». Обе женщины от истощения уже не
могли выходить из дома, так что о них заботились девочки. Съев остатки хлеба, выданного
им утром мамой, сестры сели на кровать. На коленях у Галочки примостилась
кукла, с которой она сняла верхний платок и одну кофточку — все-таки дома было
чуть теплее, чем на улице. Забравшись под одеяло, они принялись играть дальше.
— На букву «м», — напомнила сестре Галя.
— Масло.
— Отруби.
— Инжир.
— А что такое «инжир»?
— Инжир — это…
Зоя описывала небывалую еду, а Галочка представляла
ее себе еще более сказочной. Вместе они ждали маму.
Новый 1942-й
К зданию школы № 90 на Зверинской улице то с одной,
то с другой стороны подходили ученики. Шли они медленно, пробираясь по
извилистым тропинкам сквозь сугробы, вдруг заметив одноклассника, радостно
улыбались, и к дверям школы подходили уже вместе. Занятия не проводили давно. В
городе не было электричества, на улице стояли сорокаградусные морозы. Но сегодня
был особенный день: последний день старого года. В школе «давали» елку!
Последние несколько дней декабря учителя обходили
своих бывших учеников и тех, кто не был эвакуирован и был в состоянии идти, звали
на праздник. К Иннокентию Куприну, ученику четвертого класса, радостная новость
пришла 24 декабря.
Был четвертый час, в восьмикомнатной коммуналке,
кроме Кеши и соседской девочки, никого не было. В это время дня взрослые были
на работе, да и вечером квартира не становилась более людной. Всего их жило в
этой большой квартире пять человек. Рядом с их комнатой жил дядя Жора, еще одну
комнату в конце коридора занимали тетя Шура с четырехлетней дочуркой Нютой, остальные
же комнаты пустовали: кто-то сумел эвакуироваться, кто-то умер от голода. Кеша
с Нютой только что вернулись с улицы. Когда в начале войны папа ушел на фронт,
Кеша остался единственным мужчиной в семье, он помогал маме, как мог, а когда
город взяли в кольцо и наступил голод, забот у него стало еще больше. Мама
служила на почте, и ее целый день не было дома, поэтому все заботы по дому он
взял на себя: он ходил отоваривать карточки, искал, чем можно растопить
«буржуйку», ходил за водой к Неве. И как-то само собой получилось, что везде с
собой он стал брать соседскую девочку Нюту. Ее мама, тетя Шура, была очень ему
благодарна, и каждый вечер, возвращаясь домой, она сначала целовала дочку,
потом привлекала его к себе одной рукой — обниматься он не любил, — слегка
пожимала его руку ниже плеча, улыбалась ему и задавала один и тот же вопрос:
— Ну, как провели день мой рыцарь и его дама?
И он начинал рассказывать, а Нюта ему помогала. И
хотя, казалось, жизнь десятилетнего мальчика в осажденном, охваченном голодом,
холодом и мором городе не была полна удивительных приключений, каждый раз
находились какие-то мелочи, которые делали их дни интересными.
В этот день с утра они отправились в булочную. Кеша
усадил Нюту на санки и, держа в руках веревку, привязанную к ним, стал медленно
продвигаться по улицам Петроградской стороны. Еще стоя в очереди, Кеша услышал
об этом. О, эта новость была чудесная! И до конца так и не верилось, что это
действительно правда. Норму хлеба для иждивенцев повысили до двухсот граммов. А
иждивенцы — это как раз они с мамой, и Нюта, и тетя Шура, только дядя Жора
получал больше, поскольку он работал на заводе «Арсенал». Теперь у всех у них
будет в день на семьдесят пять граммов больше. Как обрадуется мама, когда
узнает!
Когда подошла его очередь, он не отрываясь смотрел,
как продавец отрезал его долю. Хлеб был смерзшийся, и продавцу приходилось бить
по ножу гирей, иначе лезвие никак не хотело входить в хлеб. Нюта смотрела на
эту невиданную гору хлеба широко раскрытыми от удивления глазами. Кому это
режут столько хлеба? Когда Кеша стал складывать это богатство в котомку, все до
последнего кусочка, Нюта, так же не моргая, уставилась на него, но, не
выдержав, шепотом спросила:
— Это все наше?
— Да, — так же шепотом ответил он, завязывая котомку
узлом.
Закончив, он прижал к груди это сокровище, взял Нюту
за руку и, повернувшись к ней, повторил:
— Да! — он чувствовал себя добытчиком.
Дома он разложил полученный хлеб на «буржуйке»,
чтобы отогреть его и подсушить. И тут из прихожей донесся какой-то звук. Кеша
настолько не ожидал этого, что в первый момент вздрогнул от неожиданности.
Повернув голову в сторону двери, все еще держа в руках последний, неуложенный
кусок хлеба, он стал прислушиваться, не показалось ли ему. Но нет, в дверь
определенно стучали, скорее даже не стучали, а сильно барабанили по ней ногой.
Кеша бросился в коридор, Нюта увязалась за ним.
Потянув входную дверь на себя, Кеша увидел перед
собой человека, которого никак не ожидал здесь увидеть. Облокотившись о стену
одной рукой, поправляя другой сбившийся от усилий светло-коричневый пуховый
платок, перед ним стояла и улыбалась его учительница Тамара Семеновна
Булгакова. В первую секунду он не узнал ее, так она изменилась, но это зеленое
буклированное пальто с черным меховым воротником и с двумя завязками,
заканчивавшимися такими же черными помпонами, нельзя было ни с чем спутать. Он
улыбнулся ей и поздоровался, а глаза его говорили: «Как же вы постарели, Тамара
Семеновна!» — и она прочитала это в них. Улыбка на мгновение сбежала с ее лица:
— Да, Иннокентий, все мы сильно изменились в
последнее время, но, — и улыбка опять озарила ее худое, с ввалившимися глазами
лицо, — есть и хорошие новости! Ты позволишь мне войти?
Одной хорошей новостью оказалось повышение нормы
хлебы, но это он уже знал, а вот второй… Вторая новость была просто волшебной!
Тамара Семеновна опустила руку в левый карман, на минуту интригующе задержала
ее там, затем вытащила небольшой листок бумаги и протянула его Иннокентию. Он
смотрел на листок, где буквы, как чудо, складывались в манящие слова «пригласительный
билет», а еще чуть ниже взгляд выхватил слово «подарок».
— Подарок, — не заметив, вслух прочитал Кеша.
Тамара Семеновна улыбнулась и встала, собираясь
уходить.
— Иннокентий, ты обязательно приходи, обязательно, —
ласково произнесла она.
— Я приду, — пообещал он, и, когда учительница
спускалась вниз по лестнице, он, стоя у открытой двери, крикнул ей вдогонку: —
Обязательно!
Подходя к школе, Кеша увидел идущего впереди
одноклассника Кольку Ганелина. С начала сентября они вместе ходили в школу.
Вскоре из-за постоянных обстрелов занятия перенесли в бомбоубежище, а с наступлением
сильных морозов и вовсе отменили. С тех пор они больше не виделись, много было
забот у этих маленьких, не по возрасту взрослых мужчин. Как же они обрадовались
друг другу! Обнявшись, не удержались на ногах и упали в сугроб. И им было очень
весело, как будто война была где-то в другом месте, не здесь.
В школе на удивление было тепло. Кеша с Колей сняли
платки, которые были повязаны поверх шубок, и сами шубки и повесили их в
раздевалке. На Кольке оказалась темно-серая замшевая курточка на молнии, из-под
которой выглядывал ворот белой рубашки, на Кеше же поверх свитера была надета
синяя матроска. Всем хотелось выглядеть нарядными сегодня. Девочки, невзирая на
холод, были в платьях, а рейтузы с валенками и кофты лишь украшали их.
Раздевшись, дети отправлялись в спортивный зал, где их ждал праздник.
Посреди зала возвышалась большая елка, сверху донизу
увешанная стеклянными и бумажными игрушками, гирляндами из флажков и цепей, а
на самой верхушке горела красная звезда. В дальнем углу была устроена
импровизированная сцена. Учителя придумали и своими силами организовали этот
праздник: пели народные песни, читали стихи и загадывали загадки, но больше
всех удивил завхоз Федор Кузьмич своей виртуозной игрой на баяне и частушками
про немцев и Гитлера. Дети смеялись, но мысли их были обращены к столам,
расставленным вдоль одной из стен. Еще только зайдя в зал, Кеша да и все
остальные увидели их. На столах стояли тарелки, а рядом с каждой из них лежало
по вилке и ложке. В голове каждого ребенка пронеслась мысль: «Будут кормить». И
с этой минуты в течение всего праздника эта мысль не покидала их. А Федор Кузьмич
пел так, как будто и не понимал вовсе, как ждут ребята угощения. Одна рука
давила на кнопки, другая бегала по клавишам, ногой притопывал себе в такт:
На закате возле хаты
Ходит немец с котелком:
«Давай курку, давай яйки
И корову с молоком».
Захотелось фрицу сала:
«Матка — яйки, матка — шпик!»
А бабуся так поддала,
Что от немца — только пшик.
Но не успел он допеть эту частушку, сигнал тревоги
прервал его: немцы начали обстрел города. Все ребята вместе с учителями
спустились в бомбоубежище, которое находилось тут же в подвале. Завхоз шел последним,
на ходу допевая, что не успел:
Что вы, фрицы, приуныли?
Что носы повесили?
Видно, жарких оплеух
Наши вам отвесили.
А на фоне его голоса слышны были грохот взрывов и
протяжный гул сирены. Редкие коптилки освещали подвальное помещение. Дети и
учителя, сгрудившись, сидели на полу. Там, наверху, советские летчики сражались
с немецкими захватчиками, люди гибли на улицах под обстрелом, умирали в домах,
в которые попадали бомбы, а здесь, внизу, пожилой на вид мужчина (хоть ему и не
было еще сорока), раненный в боях на Пулковских высотах, потерявший в голод
жену и двух дочек, пел частушки врагам назло, заставляя детей забывать об
ужасах войны и улыбаться. И дети улыбались. Они смеялись, и их смех, казалось,
заглушал доносившиеся снаружи звуки войны.
Но вот по радио зазвучал радостный рожок и слова:
«Отбой воздушной тревоги! Отбой воздушной тревоги!» Теперь можно было вернуться
наверх. А наверху детей ждало угощение. Когда ребята расселись за столами,
двери спортзала открылись, и на глазах изумленных детей в зал ввезли два
больших чана, из-под крышек которых выбивались струйки дыма. Сначала тарелки
наполнились горячим супом — в горячей воде плавали редкие кусочки картошки
и хлеба. Не успевал повар убрать черпак от тарелки, как дети сразу же
накидывались на еду. Если попадался кусочек картошки или хлеба, глотали не жуя.
Учителя не успевали ходить от одного ребенка к другому, умоляя не спешить. Ведь
часто люди, долго голодавшие, набрасывались на еду и умирали: желудок не
выдерживал.
На второе дали что-то из ряда вон выходящее — мясную
котлетку и кусочек хлеба, а на третье — стакан розового киселя. Это бойцы
Ленинградского фронта отдали свои пайки, подарили детям праздник.
После обеда еще танцевали и играли в игры, а в конце
Дед Мороз подарил каждому по подарку. Кеша аккуратно открыл свой кулек и извлек
содержимое. После того как он вытащил оттуда сначала плитку дуранды, а потом
несколько конфет, самой последней он достал елочную игрушку. Это был маленький
поросенок, сделанный из ваты, на голове у него красовался поварской колпачок.
Кеша покрутил его в руке, разглядывая со всех сторон. Жаль, что некуда его
повесить, а до войны они всегда ставили елку. Кеша размечтался о тех временах, когда
в Новый год папа был дома, как они все вместе украшали елку. И когда вспомнил
папу, слезы навернулись на его глаза, хотя он уже давно не плакал. Не плакал,
когда кто-нибудь из знакомых умирал, не плакал, когда однажды в булочной у него
из рук такой же парень, как и он, выхватил хлеб и запихнул в рот, и они все
вчетвером остались в этот день без хлеба, а вот сейчас, вспомнив о времени,
когда он был счастлив, заплакал. Но это длилось недолго: стерев рукавом слезы с
глаз, Кеша сложил подарки обратно в кулек, и вместе с Колей они отправились
домой.
Они шли по мертвому городу, под ногами хрустел снег,
а иногда и стекло от разбитых окон. На их месте зияли черные дыры, какие-то
окна были забиты фанерой, какие-то завешены одеялами. Из форточек тут и там
торчали трубы, где-то из них шел слабый дымок, значит, там еще жили люди, а
где-то лежал снег, значит, некому уже разжечь «буржуйку», значит, не осталось
там живых людей. Так добрели они до проспекта Карла Либкнехта. Тут им нужно
было расстаться: Коля жил выше по этой улице, а Кеше нужно было идти в переулок
Декабристов. Дальше он побрел один. За всю дорогу ему попалось навстречу только
двое людей: женщина тащила за собой на санках мужчину. Трудно было догадаться,
кто из них кто, одеты они были практически одинаково: поверх пальто были
обмотаны платками, впрочем, как и все в то время. Лишь поравнявшись с ними,
Кеша смог разглядеть их лица, бледные, осунувшиеся, с ярко выраженными скулами
и надбровными дугами.
Дома, показывая подарок маме, достав из него
игрушку-поросенка, с небольшой грустью — ведь при маме он должен был держаться
— сказал:
— Как жаль, что некуда его повесить.
И тут мама удивила его. Она подошла к платяному
шкафу, открыла его и после нескольких минут поисков извлекла на свет небольшую
картонную коробку и торжествующе показала ее сыну. Он недоуменно смотрел на
нее.
— Это же папины краски, — как бы удивляясь его
непониманию, сказала мама.
— Как будто я не знаю папиных красок! — с обидой в
голосе произнес сын. Как она могла подумать, что он забыл!
— Кеша, дорогой, ведь мы можем нарисовать елку, и
тогда ты сможешь повесить на нее своего нового поросенка, — и она выжидательно
посмотрела на него: понравится ли ему ее идея.
Кеше мысль определенно нравилась, но он еще
сомневался.
— Мам, а где мы ее нарисуем? — спросил он, а в
глазах уже загорался огонь воодушевления.
— Да прямо на обоях, а на булавках повесим на нее
украшения, как на настоящую елку, — мама подошла к нему, приобняла за плечи и
улыбнулась. — Здорово, да?
— Да, — согласился он, ответив улыбкой на ее улыбку
и глядя в ее бездонные любящие глаза.
За водой для красок Кеша сбегал на улицу, принес в
жестяной банке снег, который потом растопил на «буржуйке», и начал рисовать.
Первой он вывел остроконечную красную звезду, от нее в разные стороны потянулись
зеленые пушистые ветви. Они становились все длиннее и длиннее, пока наконец не
уперлись в паркет, а кое-где на ветках даже появились шишки. Кеша рисовал вдохновенно,
как истинный художник, то и дело делая пару шагов назад и оглядывая свое творение.
Последний мазок — и елка готова. Сполоснув и положив кисть обратно в коробку с
красками, он повернулся к маме, привлекая ее внимание к своей работе, и тут
заметил, что на «буржуйке» в кастрюле что-то варилось: над ней поднимался пар,
да и запах в комнате был необычный. Он был так увлечен работой, что ничего
этого не заметил.
— Мам, а что это ты варишь? — спросил он, подходя
ближе.
— О, это будет студень. Я сегодня выменяла плитку
столярного клея на папин пиджак. У нас с тобой будет самый настоящий
праздничный ужин, — и тут она увидела елку. — Кеша, как она великолепна! —
всплеснула мама руками. — Как настоящая! Мне даже кажется, что пахнет елкой,
понюхай.
Кеша втянул ноздрями воздух, закрыл на минуту глаза
и почувствовал, почувствовал этот хвойный запах. Открыв глаза, полные
блаженства, улыбнулся и кивнул в ответ.
— Да? Ты тоже чувствуешь? — радовалась мама. — Ну, а
теперь украшай елку.
Она выдала ему спичечный коробок, в котором лежали
портновские булавки. Он воткнул одну из них прямо в обои в том месте, где кончалась
еловая ветка, и повесил на нее ватного поросенка. Вслед за ним на елке
появились и те конфеты, что были в подарке, и дуранда, расколотая на части, и
даже кусочки сахара, добытого где-то мамой.
Когда он уже заканчивал, к ним в комнату пришел дядя
Жора с гитарой наперевес и чем-то зажатым в руках. Работая на заводе, он редко
бывал дома, но в канун Нового года он был с ними. Разжав большие мозолистые
руки, он показал им темно-фиолетовую свеклину, она была вся скукоженная, но от
этого не менее аппетитная. Следом за ним появились и тетя Шура со спящей Нютой
на руках. И они тоже принесли с собой гостинец — две картофелины, которые
добавили к свеклине, и получился своеобразный винегрет.
Около двенадцати все расселись на полу, поскольку
стулья уже давно были использованы как дрова, разбудили Нюту и стали
праздновать. На импровизированном столе стояли студень, винегрет, лежали
кусочки хлеба. Это был настоящий праздник: звучали тосты за Новый год, за окончание
войны, чокались стаканами с горячей водой, а потом дядя Жора стал играть на
гитаре, а все взрослые петь песни. Пели: «Пой, Андрюша, нам ли быть в печали»,
«Любимый город», «Саша! Ты помнишь наши встречи». Когда Кеша знал слова, он
тоже подпевал, Нюта же пела что-то свое.
Взяв в рот очередную ложку студня, Кеша вдруг
спросил:
— Мам, а почему раньше мы не ели такой вкусный
студень?
После месяцев голода, когда единственной едой был
хлеб — маленький кусочек хлеба, — студень, сваренный из столярного клея, в
который мама добавила пару лавровых листиков и отруби, казался ему большим
деликатесом.
Взрослые с умилением посмотрели на него, а мама
сказала:
— Раньше, в мирное время, у нас была другая еда, — и
ласково улыбнулась ему.
— А что такое «мирное время»? — играя со своей
куклой, спросила маленькая Нюта, услышав незнакомое слово.
Взрослые, да и Кеша переглянулись — грусть читалась
в их глазах. Тетя Шура несколько раз провела рукой по голове дочурки, тихонько
повторяя: «Играй, милая, играй».
Тусклый свет коптилки мерцал на лицах и на обоях,
где красовалась нарисованная, но казавшаяся такой живой елка. Дети лежали,
укутанные в одеяла, а взрослые вспоминали «мирное время»:
Саша! Ты помнишь наши встречи
В приморском парке, на берегу?
Саша! Ты помнишь теплый вечер,
Весенний вечер, каштан в цвету?
Нет ярче красок
Нигде и никогда!
Саша, как много в жизни ласки,
Как незаметно бегут года.