Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2015
Владислав
Аркадьевич Бачинин — доктор социологических наук, профессор, автор более 700
опубликованных работ по философии культуры, истории религии, социологии
литературы, в том числе более 50 книг, среди которых: «Достоевский: метафизика преступления»
(2001), «Энциклопедия философии и социологии права» (2006), «Девиантология и теология: от Библии к Достоевскому» (Saarbrucken, Deutschland. 2012),
«Теология, социология, антропология литературы (Вокруг Достоевского)» (2012).
Победитель конкурса философских трактатов на тему «Возможна ли нравственность,
независимая от религии?», проведенного Российской академией наук (Институтом
философии РАН). Живет в Санкт-Петербурге.
1
Еще недавно можно было наблюдать, как
геополитические катаклизмы ХХ века, его революции и мировые войны постепенно
сдвигались из актуального пространства духовной жизни в область исторической
памяти, становились все более удаляющимися от нас историческими миражами. Но
внезапно, как в античной трагедии рока, грянуло нечто неожиданное,
невообразимое, еще вчера казавшееся невозможным, немыслимым. У миллионов людей
линия прежней жизни пресеклась. Все вокруг них стало с неимоверной быстротой
менять свой облик.
Мир, расположенный на границах Европы с Азиопой как будто провалился в состояние аномии,
изобилующее всевозможными видами и формами зла. Его разгул не просто
впечатляет, но потрясает тех, кто вырос и прожил существенную часть своей
жизни, не зная ужасов войны. Сегодня очень многие чувствуют всем своим
существом, что именно их собственные жизни в одночасье превратились в
экзистенциальные «шлюзы», через которые мир переходит из одной эпохи в другую. Сущее выпадает из привычного состояния относительной
стабильности и сравнительной безопасности, начинает погружаться в нестабильную
и опасную неизвестность. В этих условиях пока ясно лишь одно: завершилась одна
историческая и жизненная глава, и открывается совершенно новая.
У этой неизвестности пока нет своего точного
названия. Ее аутентичная культурно-историческая дефиниция появится позже, а
пока она именуется словосочетанием постмодернистская война. В ней столкнулись
две социально-политические силы, два коллективных тела, две симфонические
личности — тоталитарно-криминальная и либерально-гражданская. Коллективный хам и коллективный гражданин сошлись в схватке не на жизнь,
а на смерть. Война вторглась в повседневное существование миллионов людей,
радикально изменила его ход, ритм, вид и внутреннее содержание. Для многих она
превратилась из исторической абстракции, из расплывчатого
смыслообраза в пронзительный экзистенциал,
сочащийся слезами и кровью.
Постмодернистская война решительно свидетельствует о
том, что, несмотря на благодушные прогнозы рационалистов-прогрессистов, «масса»
зла в мире ничуть не убыла, что люди его не победили и из-под его власти не
вырвались. Зло лишь принимает новые формы, оставаясь таким же безобразным и
смертоносным. Воинственные демоны политической агрессии, еще недавно казавшиеся
оставленными в исторических резервациях ХХ века, не сгинули. Они лишь таились в
социальных нишах и антропологических подпольях, выжидали своего часа и
готовились ринуться в решительную атаку. Темный дух зла и кровавой брани был
занят тем, что вплоть до рокового 2014 года исподтишка пускал свои пропитанные
ядом стрелы в человеческие сердца, души и умы.
Когда же война разразилась, то ее политические,
экономические, социальные, этические и прочие смыслы тут же стали превращаться
в смыслы экзистенциальные, придающие фундаментальным заботам и тревогам людей
предельно отчетливые ценностные и нормативные очертания.
Вместе с войной практической разгорелась не виданная
по своей ожесточенности духовная война. Люди, наделенные духовным зрением,
получили возможность увидеть за внешними политическими, идеологическими,
социальными и прочими формами милитарности отчетливые
реалии непримиримой войны дьявола с Богом.
2
Суть всего того, что имеет постмодернистский
характер, включая постмодернистскую войну, заключается в отказе мыслящих и
действующих субъектов следовать основной части традиционных
нравственно-этических ограничений. После достаточно продолжительной эпохи
богоборческого модерна этих ограничений в жизни и культуре и так осталось не
слишком много. Но бесцензурная эпоха постмодерна продолжила процесс имморализации, разрешив абсолютно все. Отныне ее главный
принцип в политике, культуре, повседневной жизни — беспринципность, ее
нормативная суть — анормативность, ее социальная
природа — в легитимации девиаций и в пандемии, поразившей болезненными
отклонениями все и вся. И все это выглядит как экспансия самых диких и архаичных
форм зла.
Зло в политике, социальной жизни, культуре, языке
как бы лишается своей традиционной маркировки, своих обычных опознавательных
признаков. Становясь почти неразличимым на общем сумрачном фоне тотальной
аномии, оно уже не привлекает к себе повышенного внимания, не вызывает
обостренной реакции массового сознания. Его образы утрачивают отчетливые
очертания, его контуры как бы расплываются в тумане общего безразличия. В
массовом сознании стираются границы, разделяющие зло и добро. Теперь резидент
этого сознания имеет возможность безапелляционно именовать зло добром, давать
положительную оценку любому злодеянию.
Возникает духовная ситуация, очень напоминающая ту,
что когда-то Ф. Достоевский в «Бесах» запечатлел в разговоре Кириллова со
Ставрогиным. Кириллов, уже почти ополоумевший от своих бредовых измышлений,
заявляет, что в мире «все хорошо». Ставрогин желает ясности и задает уточняющий
вопрос: «А кто с голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку — это хорошо?»
Кириллов, не задумываясь, тут же отвечает: «Хорошо. И кто размозжит голову за
ребенка, и то хорошо; и кто не размозжит, и то хорошо. Все хорошо, все»1.
Спустя столетие в России эту же извращенную мысль
помраченного рассудка обыграл поэт-анангардист Игорь
Холин:
Сын
Убил кошку
Папа сказал
Хорошо
Сын
Изнасиловал девочку
Папа сказал
Хорошо
Сын
Донес на друга
Папа сказал
Хорошо
Сын
Убил человека
Папа сказал
Хорошо
Сын
Убил папу.
Здесь папа не успел сказать сыну свое последнее «хорошо».
Но логика мышления, занятого исключительно апологией зла, подводит именно к
такой оценке, позволяет говорить об ее уместности в данном контексте. Холин
воссоздает картину того же смертельно опасного этического сумбура, того же
безумного хаоса, который некогда царил в заблудшем уме зафилософствовавшегося путаника
Кириллова. Разница лишь в том, что в истории Кириллова, не имевшего сына,
завершающую зловещую точку в своей жизни пришлось поставить ему самому,
собственноручно размозжив себе голову.
Если использовать одно из выражений Достоевского, то
можно сказать, что постмодернизму свойственно «торопиться с безобразием», то
есть напористо и бесцеремонно насаждать все то аморальное,
низкое, порочное, разнузданное, что ему выгодно. Тем самым он создает питательную
среду для изобилия всевозможных девиаций и повсеместных скандалов.
Самое удивительное во всех этих моральных изломах —
то, что художественно-поэтическими экспериментами Достоевского и Холина дело не
закончилось. В XXI веке некогда прописанная ими имморально-криминальная
коллизия, которую, при желании, можно было бы вообще считать надуманной, не
просто всплыла на поверхность, но и приняла невиданные геополитические масштабы.
Постмодернистский мятеж воинствующего зла,
распоясавшегося греха опрокинул все религиозные запреты и нравственные заслоны,
отбросил все прежние ценностные ориентиры. Подобно тому
как за сексуальной революцией ХХ столетия пришла гомосексуальная революция XXI
века, так за модернистскими стратегиями избирательного обмана пришла постмодернистская
экспансия универсальной лжи с ее невиданными извращениями понятий добра,
истины, справедливости, долга. Грядущий коллективный хам
из будущего, о котором писал Д. Мережковский, стал хамом настоящего, актуальностью.
На исторической сцене в качестве действующих лиц появилось несметное количество
моральных идиотов с атрофированной совестью,
принявших в себя смертельные для их духа инъекции разрушительной лжи.
Постмодернизм отменил духовность во всех ее видах,
позволил осуществиться серии криминально-политических переворотов, допустил
информационный взрыв тотального обмана, а с ним и тотального зла, тотальной
несправедливости, тотального надругательства над представлениями о чести и
совести.
Поначалу, на ранней стадии своей вот уже полувековой
истории постмодернистское сознание долго издевалось над понятием духовности. И
ныне оно продолжает топтать его, обливать помоями, обзывать «духовкой»,
превозносить «духless» во
всех ее видах. Оно хотело бы загнать остаточные формы духовности в
религиозно-церковные или художественно-поэтические резервации. Впрочем, в этом
уже нет особой нужды, поскольку и там, в указанных сферах сегодня вовсю
хозяйничает «духless» в
самых разных, но одинаково отталкивающих обличьях.
Не вызывает сомнений, что жестокие и опасные игрища
постмодернистского сознания — это большей частью игры с демонами. Не умеющее и
не желающее дружить с Богом, оно вынуждено общаться с бесами, подыгрывать им,
не замечая при этом, что само терпит от них жестокий урон, позволяя им
отравлять и разрушать пространство своей внутренней жизни.
3
Время сочинения интеллектуальных пролегоменов,
продолжавшееся последние сорок-пятьдесят лет и получившее название эпохи
постмодерна, подошло, судя по всему, к концу. Началась практическая фаза, когда
силы, долго готовившиеся к решительному прорыву, двинулись в наступление, круша
на своем пути все препятствия. Нормы морали и права, религиозные заповеди и культурные
традиции, а также многое другое, чем была примечательна духовная жизнь,
помнящая о своих связях с классикой, оказались смяты и отброшены в сторону.
Зло, видя перед собой расчищенное интеллектуалами
пространство, ринулось в прорыв, надеясь на скорую победу. Его уже ничто не
сдерживает, поскольку классические заповеди, библейские смыслы, евангельские
ценности, христианские нормы уже давно обесценены доблестными гуманитариями.
Духи зла отменно сыграли роль диверсантов: им удалось взорвать множество мостов
и культурных коммуникаций, соединявших современного человека с классическим
наследием. Они предприняли титанические усилия, чтобы заблокировать базы
духовного опыта, снабжавшие массы всем необходимым для их нормальной духовной
жизни. Они сделали все, чтобы каждый почувствовал себя голым человеком на
голой земле, не имеющим Божьей защиты, духовно разоруженным перед демоническими
силами.
В результате мы сегодня имеем:
— философию, в которой нет ни
грана мудрости и которая потеряла даже представление о том, что это
такое, хотя кому, казалось бы, как не ей выказывать любовь к мудрости;
— эпистемологию, утратившую ориентиры и не знающую,
кому отдать предпочтение: то ли группке робких, сомневающихся в своей правоте квазиистин, то ли шайке дерзких, самозваных эпистем, выдающих себя за истины;
— этику, вяло рассуждающую об обмякшем добре и
бессильной справедливости, забывшей свое имя и растерянно озирающейся вокруг;
— эстетику, не знающую, что ей делать с бренными
останками красоты, изрядно покалеченной в постмодернистских игрищах
взбесившихся новаторов и т. д.
Все они, вместе с прочими гуманитарными
дисциплинами, духовно разоружены и деморализованы десятилетиями разгула
постмодернистской интеллектуальной смуты. Они практически ничего не могут
противопоставить агрессивным атакам разгулявшегося зла.
А оно, это зло, окрыленное перспективами открывшейся
вседозволенности, правит свой бал. До гуманитариев же все никак не дойдет, что
и они не в последнюю очередь виновны в происходящем. Ведь это они прокладывали
внутри гуманитарного пространства «коридоры» для выдвижения сил зла на боевые
рубежи. Они сквозь пальцы смотрели на то, как зло наращивало силы. Они сделали
возможной трансформацию интеллектуальной вседозволенности во вседозволенность
военно-политическую. Благодаря их попустительству мирный постмодерн превратился
в постмодерн милитарный, а теоретическая
«гибридность» обратилась в «гибридность»
военную.
Вот оно, оказывается, к чему все шло! А то думали,
мол, поиграем в свои постмодернистские игры, потешимся вволю интеллектуальными
цветочками. И не заметили, как ягодки поспели. Да не сладкие, а такие, что
горше и сыскать трудно…
4
Слияние в, казалось бы, немыслимом симбиозе дикости
и современности, морального слабоумия и фантастической изобретательности,
ломовой звериной агрессивности и изощренной софистики подтверждает догадку о
том, что амбициозно-претенциозный постмодерн по своей
сути глубоко архаичен и примитивен. Эта архаичность долгое время не была
очевидной. Она ловко пряталась за изысканными интеллектуальными декорациями,
философскими кружевами и лингвистическими арабесками. Чтобы тайное стало явным,
чтобы сущность вынырнула из глубины на поверхность, потребовалась «гибридная»
война гальванизированного имперского Франкенштейна и его военный поход против
всего цивилизованного мира.
В этом походе обнажился момент исторической истины. Велиар, демон постмодернизма, уже несколько притомленный
интеллектуальными играми в ничто, пресытившийся
общением с пустотой, отбросил свои причудливые маски и замысловатые украшения,
чтобы предстать во всей красе и потребовать кровавых жертвоприношений. Его
замешанная на языческих архетипах непомерная брутальность,
злобная жестокость, вызывающая лживость, зашкаливающее корыстолюбие предстали
внешними знаками его истинной сути. Суть же эта заключается в присвоенном себе
«праве на бесчестие», праве на любое беззаконие (тотальную аномию), на циничное
попирание всего абсолютного — Бога, Божьих заветов, высших смыслов,
универсальных ценностей и норм, где бы они ни попались Велиару
на глаза: в жизни и политике, в культуре и морали — одним словом, везде.
Чем все это обернулось? Каковы исторические плоды распрекрасной постмодерности? Они налицо: миру явился геополитический, коллективный моральный идиот с блуждающей ухмылкой на лице, не дающей возможности
определить, что у него на уме. Он умеет только одно — насаждать тотальную
аномию.
Аномия — это одновременно и суть постмодерна, и его
главная цель, и основное средство достижения цели. Она превращается во
всеобъемлющую и всепоглощающую универсалию, порождая впечатляющую формулу: там,
где аномия, там и постмодернизм. Чем шире распространяется аномия, тем шире
масштабы постмодернизма.
Это позволяет говорить об его сравнительно
самостоятельном социокультурном статусе: постмодернизм
предстает уже не столько в качестве завершающей исторической главы модернизма,
сколько в виде отчетливо локализованной во времени и пространстве цивилизационной субпарадигмы.
Более того, последняя грозит обрести статус
полномасштабной парадигмы, так что модернизм может оказаться всего лишь историческими
пролегоменами к ней, введением в глобальную аномию.
В условиях аномии культура явно не справляется со
своими прямыми обязанностями. Ей недостает духовных сил, чтобы исполнять
функции очищения, возвышения, облагораживания человеческих чувств и душ, разума
и духа. Она терпит поражение за поражением. Однако постмодернистское сознание,
заплутавшее в смыслах бытия, потерявшее жемчужное зерно абсолютной истины в куче
квазиинтеллектуального хлама, ведет себя как ни в чем не бывало и уверено в себе как никогда.
Оно убеждено в том, что всех своих подручных богов держит за бороды, что полный
набор нужных истин у него в кармане, что древние скрижали с прописанными там
заповедями — это всего лишь обычные исторические артефакты, чье место в музее.
Абсолютно имморальные
методы постмодернистской войны стали ярчайшим свидетельством того, что
постмодернизм глубоко и безнадежно архаичен. Они демонстрируют удручающую картину:
линейная нравственная история мировой цивилизации свернулась кольцом, змея
впилась зубами в свой хвост. Некий мировой этический цикл подошел к своему
концу, замкнулся, исчерпал себя и уже не имеет потенциала для духовного
восхождения. Те духовные ресурсы, которые могли бы помочь вырваться из роковой закольцованности, не
принимаются всерьез. А с приобретенным квазидуховным
скарбом, который устраивает постмодернистское сознание, оно обречено на
бесславную гибель.
Мертвые хватают живых, атавизмы мешают развиваться
молодой ткани, гальванизированные трупы фантомных имперских мифов бродят
повсеместно, парализуя умы как дремучих обывателей,
так и рафинированных интеллектуалов. Но ни тех, ни других не смущает, что
ветхие, полуразложившиеся идеологические конструкты, прошедшие курс
политической реанимации, пропахшие историческим нафталином, источают
смертельную заразу для всего живого.
Морально-этическая архаика постмодернизма окопалась
в литературных лесах и дискурсивных полях, забаррикадировалась в театрах и
выставочных залах мегаполисов, заняла круговую оборону в интеллектуальных
сообществах, грезя о глобальном поприще и мировом господстве. И все это было бы
терпимо, если бы она одновременно не проникла на космодромы, в ядерные бункеры
и подводные атомоходы.
Когда мировой обыватель, разнежившийся в комфорте и
сытости, осознал это, то вначале опешил, а затем схватился за голову. Потребовалось
время, чтобы до него стала доходить суть дела, которое запахло керосином.
Впрочем, он и по сей день не уверен, что одна из
причин совершающегося цивилизационного слома
заключается в его собственном непомерном увлечении постмодернистскими играми с
демонами пустоты.
5
Отношение христианского сознания к любой войне, в
том числе и к постмодернистской, изобилует рядом
острейших, драматических противоречий теологического, духовного, этического, экзистенциального
характера. Вот некоторые из прямых и сопутствующих противоречий:
— между отношением к убийству как к греху и к
убийству как к моральному долгу;
— между статусом члена церкви и статусом гражданина,
подданного воюющего государства;
— между христианской совестью и внешним
социально-политическим давлением светской власти;
— между абсолютным характером Божьих заповедей и
относительностью социальных требований;
— между необходимостью грамотно, по-христиански
разрешать возникающие религиозно-этические проблемы и искушением выбросить их
из головы и снять их груз со своей совести;
— между отношением к войне как к абсолютному злу (и
невозможностью христианина участвовать в ней) и отношением к ней как к злу
относительному (допускающему участие христиан в боевых действиях);
— между пониманием войны как источника хаоса и
пониманием ее как средства борьбы против хаоса;
— между взглядом на войну как на средоточие греха и
вины и взглядом на нее же как на возможность
самопожертвования ради спасения других.
Война — это социальный катаклизм, когда вздымаются
темные силы зла, агрессии, насилия, разрушения, когда опрокидывается привычный
порядок и жизнь множества людей проваливается в хаос и смерть. «И вот зверь
четвертый, страшный и ужасный и весьма сильный; у него большие железные зубы;
он пожирает и сокрушает, остатки же попирает ногами» (Дан. 7, 7). То есть у
войны имеется, кроме профанного измерения, еще и
трансцендентное. Война — прямое доказательство существования духов зла. Она —
свидетельство падшести человеческой природы, ее плененности духами тьмы. Отсюда та риторика демонодицеи, которая сопутствует военной агрессии в виде
индустрии политического мифотворчества, основанного на лжи ксенофобии.
Для христианского сознания нет сомнений относительно
того, стоит ли говорить публично, вслух о демонической подоплеке войны. Т. Райт
предлагает не только с предельной серьезностью отнестись к этой возможности, но
и быть готовым к встрече со сложностями, которые могут препятствовать такому
подходу: «Говорить о демонических силах крайне трудно, — пишет он, — либеральный
модернизм не задумываясь насмехается над этим, так что
кажется, что лучше совсем не затрагивать данную тему. Однако многие глубокие
мыслители прошлого столетия использовали именно такой язык, чтобы лучше понять
и описать происходящее. Здесь мне в первую очередь вспоминается Томас Манн с
его душераздирающим романом └Доктор Фаустус“. В
процессе чтения ты понимаешь, что его герой, подобный Фаусту, представляет
собой образ самой Германии. Он продает душу дьяволу и видит, что им овладела
сила, превосходящая его собственную, ужасная сила, которая может разрушать
других, но в итоге разрушает саму себя. Я думаю, что мы только лишь начинаем
серьезную работу над постижением этого компонента, этого измерения проблемы
зла. Ни модернизм, ни постмодернизм не задумывались об этом, и многие
христианские богословы, опасаясь пробудить нездоровый интерес к демоническому, старались обходить эту тему стороной, что
делал и я сам в большей части моих работ»2.
Носители христианского сознания, столкнувшиеся с
демонами военной агрессии, не вправе выказывать растерянность и лепетать что-то
невнятное. От них требуются вразумительные суждения, проницательные оценки и
ободряющие наставления. В противном случае их вялость, расслабленность,
инертность будут способствовать дальнейшим бесчинствам зла.
В экстремальных условиях национальной катастрофы
пастыри, обложившие себя со всех сторон мягкими подушками успокоительных
формул, — плохие советчики тем, кто нуждается в духовной поддержке и помощи. А
людям крайне необходима не только практическая, но и духовная защищенность от
демонических мегаструктур враждебного, агрессивного и мошеннического государства.
Такое государство, являющееся смертоносной машиной,
сконструировано не только по законам холодной, бездушной социальной механики,
но и в соответствии с демонической природой богопротивного зла. Оно легко переступает границы допустимого и глухо к требованиям
совести, порядочности, нравственности, поскольку целиком принадлежит греховному
миру, лежащему во зле.
Войнам, которые ведет такое государство, свойственно
актуализировать тему теодицеи и рождать у людей вопросы о том, как Бог может
допускать такую степень разгула зла. В первую очередь эти вопрошания осаждают
умы тех, кто пребывает в состоянии полуверы-полуневерия.
Христианское же сознание усматривает в теме теодицеи не столько смысловую
сумятицу, сколько возможность расставить все по своим местам, назвать зло злом,
а добро добром.
Война — занятие не только людей и демонов. Бог в
войне не бездействует. Его голос в ней никогда не умолкает и отчетливо звучит.
Правда, не все его слышат. Но те, чей духовный слух не притуплен, не утрачен,
способны узнать от Бога много важного для себя. Он не лишает любящих Его Своей поддержки. Он заглушает страхи, не дает впадать в
отчаяние, дарует духовные силы, мужество и отвагу. Через войну Он взывает к
тем, кто в повседневной суете забыл о Христе. Через нее Он вершит Свой суд над затеявшими ее нечестивцами.
Семантика и аксиология справедливой войны способны
оборачиваться для христианского сознания политической теодицеей, которая дает
верующим возможность защищать свою веру перед маловерными
и сомневающимися и не просто оправдывать, но возвышать Бога, Который хотя и
допускает зло, но никогда не дает ему полной и окончательной победы.
Те смыслы и ценности, за которыми стоит Бог,
несокрушимы. Они очень дорого стоят, и люди вынуждены платить сполна за то,
чтобы они заняли должное место в их жизни. И люди платят вопреки страхам и угрозам
гибели. Для них победа в справедливой войне служит вернейшим доказательством
бытия Божия.
Такие доказательства предъявляются также и
агрессорам, развязывающим войны. Правда, приходят они оттуда, откуда их не
ждали. Когда философ Иван Ильин писал свой очерк «Духовный смысл войны», то он
и не подозревал, что спустя два-три поколения его коллеги-соотечественники
окажутся под такой лавиной государственного абсурда, что им придется всерьез
размышлять над темой «Бездуховная бессмыслица войны».
Впрочем, если подумать, то можно предположить
обнаружение духовного смысла даже в самой бездуховной, самой бессмысленной,
самой абсурдной войне. Он проступает помимо воли тех, кто ее затеял. Зачинщики,
поправшие все нормы, могут думать, будто движутся в интересующем их направлении.
При этом они не замечают, что, переступив роковую черту, попадают в совершенно
иную обстановку, где их начинает вести уже не собственный волевой интерес, а
совершенно другая, неподотчетная им сила. И влечет она их совсем не туда, куда
они хотят. В результате сквозь явную, казалось бы, бессмыслицу начинают
проступать контуры иного, особого духовного смысла, становящиеся все более
внятными и отчетливыми. Смысл проступает сквозь абсурд там, где зло решает уже
не свою, а Божью задачу по уничтожению себя как зла. Так Провидение творит свое
возмездие, принуждая могильщика рыть могилу уже для себя.
______________
1 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30 т. Т.