Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2015
Александр Сергеевич
Рыбин
родился в 1983 году в г. Кимры Калининской области.
Окончил филологический факультет Тверского университета. Работает фрилансжурналистом. Первая публикация — в журнале «День и
ночь» в 2008 году. Лонг-листер премии «Неформат», Бунинской премии и
премии имени В. П. Астафьева (2008). В 2012 году вошел в лонг-лист премии «Дебют» с повестью «Современный кочевник».
До отъезда в ЛНР жил во Владивостоке. Публиковался в различных литературных
изданиях.
Первый день перемирия. За весь день не стреляли лишь
четыре часа. В остальное время наши позиции обстреливались из минометов и
гаубиц. Но ни одной атаки! Факт — сегодня они ни разу нас не
атаковали. Действительно — некое подобие перемирия налицо.
Третий день перемирия. Два часа перестреливались из
автоматов, крупнокалиберных пулеметов, немного из ЗУ-23. Чавкающая грязь
впереди и позади окопов проглатывала дурной и опасный военный свинец. Потом
наши дали по ним из 120-миллиметровых минометов — один залп из
четырех стволов. Предупредительный — метрах в двухстах левее их
позиций — профилактический залп. Затихло. Итого — подвожу итог за
сутки — около 22 часов без стрельбы на нашем участке фронта.
Шестой день перемирия. Скукота.
Скукотища. Второй день ничего. Большую часть дня спал или курил, сидя в
блиндаже. Два часа дежурил ночью. Тишина. Звезды, как спицы, сквозь морозный
воздух. Я разглядывал звездное небо, пытаясь вспомнить, что рассказывал
школьный учитель на уроках астрономии. Боже, впервые за какой-то огромный
отрезок времени я просто смотрел в небо — внимательно, разглядывал,
вспоминал очертания и названия созвездий. Ведь и до того, как началось наше
восстание, а затем война, мне тоже недосуг было посмотреть в небо. Работа,
суета разная, даже когда ездили с семьей или друзьями в деревню — не
смотрел, некогда всё было.
Восьмой день перемирия. Вестовой приезжал из штаба.
Сказал, если следующие два дня так же спокойно будет на фронте, то нас
отправят в тыл на отдых. Хорошо бы — мы в этих окопах три недели
безвылазно. Сырость, холод, мы привыкли к вони одежды,
к тому, что все тело постоянно чешется от грязи или еще чего-то.
Вдоль фронта тишина. Продолжаем дежурить по два
часа — в наряды по трое бойцов. Потом только спим и курим. Как примитивна
жизнь во время перемирия: спи и кури, ешь, пей кофе и снова спи, два часа
смотри по сторонам, затем по новой — спать и
курить с перерывом на поесть.
Десятый день перемирия. Мы называем город «Кабул», они —
«Бейрут». И их, и наше название — лишь прозвища. Крайний раз я был
в Кабуле, когда его окраины обстреливали из систем залпового огня «Град», а до
центра долетали снаряды гаубиц Д-30 и самоходных артустановок.
Город походил на трескающийся, осыпающийся, разваливающийся памятник
городу — гражданских на улице не было, изредка техника бросками пересекала
перекрестки, урчала, невидимая, где-то на соседних улицах… бах! —
очередной разрыв, я, мое подразделение, мы прислонялись к стене, приседали.
Звук взрыва уходил — мы двигались дальше. Под ногами хруст выбитых стекол.
Въевшийся во дворы, в улицы, проспекты и бульвары запах гари — кислый
черный запах. Покалеченные, ампутированные осколками деревья. Мне запомнилась
старая, имперской архитектуры, гостиница — по ее фасаду каменная рябь
традиционного народного узора, каменные тесные балконы, далеко выступающий
карниз. Верхний северный угол гостиницы был начисто выдран попаданием
снаряда — как будто великан небрежно смахнул его. Меня завораживала мысль,
что конструкцию, над которой долго и сложно работали люди, разнесло одно
мгновение весом в
И сегодня, возвращаясь в город, я обещал себе снова
сходить и посмотреть на ту гостиницу.
Четырнадцатый день перемирия. Мы великолепно провели
нулевые: катались автостопами, не замечая границ и часовых поясов, жили в
чудесных городах и отдаленных поселках, находили себе подруг и друзей в сквотах и у подножий камчатских вулканов…
Наступили десятые с их протестами, революциями и войнами. Кто-то наивно
пытался сделать вид, что ничего не изменилось, пытался спрятаться или убежать.
Другие решились и приняли участие. Я вступил в ополчение одного из
народно-освободительных восстаний. Они не захотели быстро и мирно
сдаться — началась война. Мы долго отбивались в обороне, затем пошли в
наступление — эх, как же мы ждали, жаждали этого наступления. Но оно
выдохлось через пару месяцев, и потянулись дни позиционных боев, недели, месяцы… Наступило перемирие, и абсолютно неясно, что за ним. Уверен, что и наши вожди не очень-то понимают, что дальше.
Мы бы должны демобилизоваться и начать созидание нашего небывалого общества. Но
перемирие — это не конец войны, никто не победил, линия фронта остается. Нельзя
проводить демобилизацию. Мы слоняемся, вооруженные, по Кабулу, и вместо будущего
мгла. Мгла сырая и вязкая, как болото. В болотах, известное дело, водится
разная нечисть. Тени, призраки, страшные звуки.
Три недели перемирия. По распределению — штаб
составил и утвердил на совете командиров подразделений — очередь нашего
подразделения по дежурству на передовой через три дня. Двое через неделю. Двое
суток в окопах, неделю на отдых в тылу. Говорят, на передовую подогнали уже и
душевые кабинки, и генераторы, чтобы ночью в блиндажах включать свет. «Скоро кабаки поставят там», — шутят наши.
Старинная, имперской архитектуры, гостиница —
наконец-то дошел до нее — изуродована. Обнаженное попадание снаряда,
оказывается, ей шло, добавляло мрачного изящества — раскрошенные и
разбитые кирпичи, торчащие переломанные балки, загадочная тьма внутри, царапины
от осколков на стенах. Теперь проломанный, разодранный угол закрыли щитами
фанеры, клеенками, заткнули старыми матрасами, занавесили грязными шторами.
Создается впечатление, что здание гостиницы до упора забито хламом и через
разбитый угол он выталкивается наружу, словно паста из тюбика. В чистом
разрушении есть эстетика. Когда разрушение пытаются спрятать, замазать,
прикрыть — получается убогое уродство.
Вечером с пацанами
планируем ехать в район «Полтинника» — вроде бы, по непроверенной нами
информации, там есть неплохой кабак: дешево, хорошая закуска, много выпивки и
доступных девочек.
Пятая неделя перемирия. Завтра на дежурство. Вроде
бы даже соскучился по окопам. Женщины и алкоголь быстро приедаются,
война — нет. Ну день с одной, день с другой,
третья, четвертая, пятая, водка, пиво, виски, ракия,
чача, горилка… Мозг, чувства притупляются. В боях мозг и чувства работают
точнее атомных часов, отчетливо переживаешь каждое мгновение. Звуки, движения,
оттенки улавливаешь лучше компьютерной программы. Война — воистину
лекарство от старости и скуки.
Седьмая неделя перемирия. Просто тратить свое время
на тупое сидение в окопах — идиотизм. Спишь, жрешь, куришь, пялишься два часа
по сторонам. Примитивнее обезьяны. Примитивнее улитки, полипа, бактерии. Двое
суток тупизма и идиотизма.
Вечером обязательно жутко напьюсь, и одной девки мне
не хватит, троих возьму с собой.
Третий месяц перемирия. В перестрелке погибли двое.
Обоих я знал в лицо — видел в кабаках. Конфликт
начался по глупости. И у тех компания была порядком пьяна, и эти сильно
«нагрузились». В баре оставались три последние бутылки водки. Из-за них пошел
спор. По первой культурно, улыбаясь: «Пацаны, мы
первые подошли, согласитесь». — «Пацаны, нам
завтра на дежурство, поймите»… Кто-то сказал грубость. Может, и действительно
никого не хотел задеть. Спор на повышенных тонах. Сцепились в драке. Девочки
завизжали. Бармены отработанными движениями убирали бутылки с алкоголем с полок
под стойку. Драка выкатилась на улицу. Сухие хлопки выстрелов. Все, кто
оставался внутри, сорвались на улицу. Пять человек на асфальте, мажут асфальт
кровью. Другая компания скрылась в полном составе. Осматриваем ранения. Двоих в
голову — готовы, неподвижны. Один в колено, один
в правый бок, третий в пах. Пытаются встать, просят позвонить медикам — не
стонут, не кричат от боли, крепятся. Кто-то приказывает всем девчонкам
вернуться в кабак и не высовываться. Несколько
человек — у них с собой оружие — отправляются на поиски стрелявших.
Появляются тряпки, жгуты, бутылка с водкой. Тряпками и жгутами перетягиваем
раны, водка вместо болеутоляющего. Делимся сигаретами
с ранеными. Закуриваем сами. Облака сизого дыма, кровь на асфальте в свете
ночного фонаря коричневая, похожа на потек грязи. Если бы эти ребята были
ранены по ходу боя, то мы бы перешучивались с ними сейчас: ведь повезло же им,
повезло остаться живыми, конечности целы, от таких ран не умирают — глупый
военный свинец застрял в мясе, не беда, хирург вытащит, а боец оставит его себе
на память. Но пацанов подстрелили свои же — из-за
глупости, из-за пьяных тупых принципов. Никто не шутит. Курим молча.
Полгода перемирия. На фронте полнейший ступор. Там
даже птицы поют громче, чем в Кабуле. Очередное дежурство воспринимается
бойцами хуже, чем тяжелейшая повинность. Приезжаешь с дежурства в город и
считаешь каждый день, оставшийся до нового дежурства. Просто потому, что нет
войны. А перемирие — еще не мир. Грязные окопы, надоевшие сигареты, есть
не хочется, спать не хочется — сидишь и бессмысленно смотришь в сторону
противника. Сырость и грязь. Поскорей бы весна — потеплее
будет.
Второй год перемирия. Когда это происходит, когда
вдруг выплескивается будто все мое нутро в девочку,
лежащую подо мной… тогда мгновение спустя чувствую свое тело как одну сплошную
открытую рану — каждое прикосновение отзывается пронзительной болью.
Говорю ей: «Пожалуйста, не трогай меня» — и поворачиваюсь к ней спиной.
Она что-то недовольно бубнит, но я прислушиваюсь не к ней, а к своей боли.
Откуда это? Почему огромное удовольствие должно соединяться с огромной болью?!
Чтобы отвлечься, забыться, начинаю напевать песенку, забившую эфиры наших
музыкальных радиостанций, звучащую в кабине грузовика, в башне танка, из
отсеков бронемашин десанта: «Каждый день я бомблю Нью-Йорк», группа «Савинков и
Эрна».
Сегодня я летел над Манхэттеном в
пыли и дыму.
И за мной росли новые кусты пыли и дыма.
Сегодня я бомбил Нью-Йорк.
Я каждый день бомблю Нью-Йорк.
Когда-то я работал в паршивом фастфуде.
Я работал с черными-черными неграми и грязными чиканос.
Наш начальник, белый расист, ненавидел нас.
Зато сегодня я бомбил Нью-Йорк!
Когда-то я жил в Штатах.
Я был нелегалом.
Полицейские поймали меня, долго били и депортировали.
Но сегодня я бомбил Нью-Йорк!
Когда-то Штаты бомбили всех подряд:
Мусульман, христиан, красных, черных, желтых.
Праведники и грешники, дети и женщины гибли под их бомбами.
Поэтому теперь я каждый день должен бомбить Нью-Йорк.
Когда происходило наше восстание, мы обещали,
клялись с трибун и с баррикад, что женщина никогда больше не будет рабой
мужчин. Сейчас женщина для нас, для бойцов народно-освободительной армии,
просто подруга по постели — поставить ей выпивку, сытно накормить, и она
легко ляжет с тобой в постель, будет покорной твоим желаниям, будет
старательной в ласках, чтобы в следующий раз ты снова накормил и напоил ее.
Третий год перемирия. Ничего особенного.
Подумаешь — машину отобрали. Мы воевали, проливали кровь, в том числе и за
него, а он отсиживался где-то в тылу, прятался за нашими спинами. Да так сейчас
все поступают, у кого оружие есть. И у нас есть серьезный повод: он чуть не
сбил одного из наших бойцов, когда тот переходил через проспект. Этот тип нагло
себя вел. Где была его наглость, когда надо было вступать в народно-освободительную
армию?! Когда надо было биться, рисковать собственной жизнью, здоровьем —
где он прятался и помалкивал, чтобы его не заметили?! А сейчас почуял: мирно,
не опасно. Вылез, катается на своем джипе, гоняет по оживленному проспекту,
сигналит пешеходам, как чумной. В следующий раз сигналить не будет. Нечем будет
сигналить — ха-ха-ха. Ничего страшного не произошло. Нам в любом случае
пришлось бы добывать где-то автомобиль. Он нам необходим для нужд
подразделения. В конце концов, мы записали координаты этого типа. Когда нужда в
его автомобиле пропадет, вернем. Только не нужно заливать про мародерство.
Мародерство — это как раз когда одни идут в атаку под ураганным огнем, а
другие в то же время обделывают свои делишки, прибыли
различными способами получают, договорчики заключают,
присваивают, что «плохо лежит». Этот тип обязан нам своим благосостоянием и
жизнью вообще: если бы не мы, Кабул стерли бы в пыльные руины. Мы спасли Кабул
от разграбления и уничтожения. Факт. А того типа мы даже не били. И разговаривали
с ним почти без употребления ругани. С нашей стороны не было сделано ни одного
выстрела — автоматы все время находились на предохранителях. Повторяю,
ничего страшного не произошло. Мы адекватно отреагировали на наглость со
стороны трусливого обывателя.
Пятый год перемирия. Если не хочешь ехать на
дежурство на передовую — там действительно нечего делать, спокойнее, чем
на кладбище, там хорошо только тем, кто увлекается медитациями, вот уж точно,
где никто не помешает, — если не хочешь ехать, тогда «отстегиваешь»
командиру подразделения, и он решает бумажные вопросы. Официально — ты,
конечно, на дежурстве. «Отстегивать» можно деньгами, алкоголем, бытовой
техникой, девочками или ювелирными побрякушками.
В чем проблема? Проблема в том, что Костик попался в
тот день, когда он по бумагам находился на дежурстве. Машина, в которой ехал
Костик, в розыске, сам он вдребезги пьян, те, кто были с ним, смогли «отмазаться»: они никакого
отношения к нашей армии не имеют. Ну, правда, какие к ним претензии: машиной не
управляли, в аварии не виновны, с патрулем внутренней безопасности не спорили.
Их отпустили — совершенно правильно, обоснованно. А Костик… Ему бы
попытаться решить с патрулем «внутренних» мирно, договориться, на месте не смог
бы заплатить, пообещал бы, что позже расплатится. Но Костик стал буянить.
Одному из «внутренних» сломал нос. Его тоже избили. Теперь он сидит в подвале
внутренней безопасности. Наше подразделение по одному таскают на допросы.
Командир временно отстранен от должности. На его место назначен некий персонаж,
которого мы ни разу не видели, — назначен по приказу «внутренних».
Проблема решаема. Цену нашему командиру назвали. Мы
собираем «подарок», чтобы уладить дело с внутренней безопасностью. Однако нет
стопроцентной гарантии, что выпустят Костика. Пообещали прекратить проверки
подразделения и вернуть командира — гарантировали. По Костику
непонятно — вроде бы хотят устроить показательный суд над ним: боец,
опозоривший гордое имя народно-освободительной армии, должен понести наказание,
чтобы другим неповадно было. Да ясно, что тут каждый, если не второй, то третий
точно, боец, находящийся в Кабуле, замазан в… скажем
так: совсем не народно-освободительных делах. Вожди армии вон внаглую на сутки занимают рестораны и устраивают гульбаны, которым Ротшильды и Рокфеллеры позавидуют.
Кортежи у них по пятнадцать-двадцать автомобилей: джипы с охраной,
микроавтобусы с девками, микроавтобусы со жрачкой и выпивкой, одна-две «скорые» обязательно. Дома,
штабами официально именуются, у них с колоннами и старинной мебелью — куда
проход исключительно по спецпропускам. Но вроде как надо же изобразить, что
наше дело по-прежнему народно-освободительное — попался Костик. Костика
могут сделать крайним.
Десятый год перемирия. В здании, где до войны сидела
государственная администрация Кабула, выставили первые две картины на тему
нашего восстания. Не афишируется, но, например, я точно знаю: картины писались
на заказ, заплатили за них не только деньгами — три килограмма
драгоценностей ушло на подарки художникам, десятки литров алкоголя для
торжественных банкетов. И все равно мне интересно, что получилось.
Актовый зал старой администрации. Зрительские кресла
выдраны и вынесены. Пол застелен линолеумом. Сцена — на черных
пластмассовых подставках два полотна. Одно — три метра на три. Другое — полтора метра на три. Первое — я немного
в живописи разбираюсь — явная копия картины Климента
Редько «Восстание» 1925 года. Редько участвовал в революционных событиях в
Петрограде в 1917-м, был искренне очарован личностью Ленина. Когда Ленин умер,
в тот же день, узнав о смерти Ленина, он начал писать «Восстание». Ему не
давало приказов партийное руководство, ему не обещали денег, квартиры,
государственных наград за работу. Редько взялся за картину на эмоциональном
порыве, душевные переживания дали ему идеи. Поэтому «Восстание» одна из лучших
русских картин. Самая яркая картина революционной России. Она похожа на
стреляющую пушку. Цвета — черный, красный, множество их оттенков.
Наши вожди дали денег художникам, те должны
отрабатывать. В центре первой картины пятиконечная площадь. На площади наши
вожди — восемь человек. Крутецкого и Петра Алексеича — нет. После того как их расстреляли два
месяца назад вместе с охраной и объявили предателями, их, конечно, постараются
поскорее забыть. Им не место на картинах, в памятниках, в книгах по истории
нашего восстания. Хотя Крутецкий и Петр Алексеич были первыми, кто предложил восстанию вооружиться.
А расстреляли их свои же — причины толком неясны, официально: они
собирались провести переворот и узурпировать власть.
Восемь вождей на картине стоят кругом. От них в
улицы, словно лучи от солнца, уходят вооруженные мужчины и женщины, уезжают
бронированные боевые машины. Название — «Подъем».
Второе полотно. Восемь человек за столом. Лица легко
узнаваемы — вожди. Красная скатерть. На ней карты города, карандаши.
Сумрачный свет, разбросаны коробки с боеприпасами и автоматы в углах. Ощущение
подвала, заговора, тайной подготовки к радикальному действу. Название —
«Штаб восстания».
Это — не искусство. Это — мерзость. В
Кабуле продолжается голод, жители города стоят в очередях за хлебом, хлеба
критически не хватает. Основные продукты по-прежнему выдаются исключительно по
социальным карточкам. Вожди, однако, тратят наши ресурсы на убогое
возвеличивание себя. Совет командиров по их инициативе распущен. Мы не
закончили войну, мы не победили — а они уже заняты культом собственных
личностей. Спешат перевести свои биографии на язык легенд и мифов. Наше
восстание не завершилось и на треть. Идеи, ради которых оно произошло, ради
которых началась война, по-прежнему лишь в черновиках, в пустых речах. Мы даже
не приступили к созиданию нового общества. Но мы медленно и верно скатываемся к
тому, против чего взбунтовались.
Двадцатый год перемирия. «Вожди предали нас. Они
используют перемирие для создания собственного, подчиненного исключительно им
тоталитарного государства. Они создают ужасного уродца, гораздо хуже того,
против которого мы восстали в свое время!» — кричу я с балкона, руками
вцепился в каменные перила. Подо мной, на площади, вооруженные мои соратники.
Площадь уже наша. Три района Кабула тоже под нашим контролем. Пора идти в атаку
на резиденцию вождей — Дворец народовластия, как они его пафосно назвали. Мы должны завершить начатое
двадцать лет назад. Нас устроит только победа. Никаких перемирий больше не
будет. И я кричу с балкона: «Никаких перемирий больше не будет!»