По материалам фронтовых дневников, храня-щихся в архивах
Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2015
* По материалам фронтовых
дневников, хранящихся в архивах.
Станислав Рудольфович Сапрыкин родился в 1969 году в Симферополе. Окончил
Калужский УАЦ ДОСААФ (в СССР летные центры готовили летчиков-истребителей
запаса) и Симферопольский государственный университет. По специальности
историк. Публиковался в газете «Крымская правда», альманахе «Пегас» и на
русскоязычных литературных сайтах. Живет в Крыму.
Мне снился сон, будто я умер, но не попал в ад, а принят в
небесное воинство. Я не один, а стою или, точнее, парю в огромной когорте ангелов,
очень похожих друг на друга, разве что еле заметно отличающихся выражением
ликов и золотым оттенком волос. В руках у каждого по огненному мечу, а за
спиной — крылья. (Странное дело: я думал, что крылья должны мешать, но они не
доставляют никакого дискомфорта. Я не мог рассмотреть, откуда они растут, но
спина даже не чесалась. Они естественная часть тела.)
Внизу, под нами, на страшной небесной глубине, шла битва. Мы
наподобие новобранцев, только что прибывших рекрутов, и нам предстоит присоединиться
к сражению. По тайной, но всем понятной команде мы бросились целой армией на
темную массу демонов. Падая вниз и ускоряясь, я слышал свист ветра, чувствовал,
как воздушный поток обтекает лицо и невесомое тело. Под давлением воздуха
крылья издавали странный звук — так хлопает развевающийся на ветру флаг или
раскрывается купол парашюта, только хлопки более приглушенные и не вызывают
болезненного ощущения. Так, несясь навстречу судьбе, мы падали несколько минут
(хотя разве ангелам ведомо людское время?), пока с разгона, с грохотом не
врезались в армию демонов. Началась сеча. Мы разили, и разили нас. Не думал,
что ангелы могут испытывать такое страстное чувство лютой ненависти, не думал,
что ангелы могут умирать!
Время словно остановилось, казалось, сражение длится
бесконечно. Огненный меч оказался прекрасным оружием — я выбирал ближайшего
демона, колол или рубил. Смог рассмотреть, что противник очень похож на нас,
разве что лики у них страшнее, а волосы и крылья имеют темно-красный оттенок. Я
сразил многих, но один подобрался ко мне сбоку и вонзил играющий языками
пламени клинок под ребра. Я закричал от невыносимой боли и, теряя сознание, был
поражен странной мыслью: неужели и ангелы умирают?
Времени не было. Я проваливался в глухую, слепую тьму и
вдруг, внезапно, оказался на той самой первоначальной высоте, откуда началось
падение в битву. Рана не болела, она затянулась без следа (впрочем, о каком
следе можно говорить, имея невесомое тело). Я опять оказался среди
бесчисленного воинства — оно было таким огромным, что любой стоящий в строю мог
считать себя в центре. Не мешкая, словно парашютисты, получившие команду «прыжок»,
мы соскользнули с невидимой опоры и опять помчались в гущу сражения навстречу
армии демонов. Я летел, а точнее, падал с чувством непонимания происходящего, с
чувством наивного удивления: я думал, что рай — это вечное, безмятежное
пребывание в лоне Бога, под сенью его любви, без ненависти и боли, словно
майский цветок на лужайке под нежным солнцем, и что же оказывается: рай,
подобно скандинавской Валгалле, — это непрекращающаяся битва добра со злом, без
победителей и побежденных!
Крылья яростно бились о встречный воздух, хлопая как
натянутый тент…
Я проснулся от навязчивого, наглого стука в дверь.
— Какова беса! — процедил сквозь зубы, чувствуя, как каждое
слово сливается с невыносимым стуком и разбивает гудящую голову кувалдой
кривого кузнеца Арона, которым в детстве пугала меня мать. — Что за дурацкий
сон, ох, и перебрали мы вчера с Имре, празднуя День святого Иштвана!
Грохот не прекращался. Поняв, что это не сон, я попытался
вернуться к реальности, что стоило немалых мук. Встав с кровати, я обнаружил,
что завалился спать в штанах и рубашке. В комнате пахло взводом солдат, давно
не ходивших в баню. По дороге к двери я чуть не споткнулся о валявшийся на полу
котелок. Надо поднять: вещь хорошая, купленная на рождественской ярмарке в
Будапеште за десять пенгё. Потом долго копошился в замке. В тяжелую голову
вползла мысль, что так сильно последний раз я напивался в то самое Рождество,
гуляя всю ночь по кабакам с младшим братом Имре. Наконец дверь поддалась: на
пороге стоял крупный военный с петлицами главного сержанта. Он попытался бесцеремонно
оттолкнуть меня от двери и войти внутрь. Не желая пускать незнакомца в
неубранную комнату, я с трудом сдержал его штурм.
— Чем обязан? — спросил наглого мужика.
— И он еще спрашивает! — голос сержанта гремел, подобно
выстрелу из пушки. — Ты к восьми утра должен был явиться на призывную комиссию.
— Какую комиссию? — спросил я, недоумевая и почесывая ноющий
затылок.
— По призыву в Королевские вооруженные силы, вот по этой
самой повестке, — и сержант, достав бумажный листок, зачитал мое имя и фамилию
и то, что я призываюсь на действительную военную службу и по этому поводу
должен сегодня утром явиться на медицинскую комиссию.
Из расплывчатого мутного тумана в голове начала составляться
картина происходящего. Это всего лишь розыгрыш! Конечно, розыгрыш! Вчера я
хорошо провел время в обществе родного брата и его знакомого — молодого
лейтенанта. Вечеринка устраивалась по случаю призыва на службу как раз моего
младшего брата Имре. Если его приятель, зеленый лейтенант, выбрал карьеру
военного, то Имре, совершенно не хотел служить и боялся призыва, как черт святой
церкви. Мы много выпили и хорошо провели время за анекдотами и всякими
жизненными историями под завывание нескольких скрипок и смех кабацких девиц.
Поскольку и Имре, и его приятель были моложе меня и имели опыт разве что
мальчишеских мордобоев да общения с несколькими одинокими дамами бальзаковского
возраста и нетяжелого поведения, то главным рассказчиком был ваш покорный
слуга. К тому же десять лет назад я прошел службу в качестве воздушного
наблюдателя — элиты, так сказать, и имел звание старшего капрала запаса,
поэтому считался знатоком армейских традиций.
— Ох, и потянешь ты лямку, разгильдяй! В армии из тебя
сделают человека: подъем, смотр и ежедневная муштра, и первое: никаких гулянок
и увольнительных — дисциплина! Помню, был у нас обер-лейтенант, так тот, если
видел, что солдат одет не по форме или неопрятно, подкрадывался сзади и отвешивал
оплеуху в затылок по первое число, а рука у него была тяжелая, что конское
копыто. Помню, как-то раз было холодно, и я надел под китель неуставной свитер,
который обычно надевал во время подъемов на высоту. Я шел по плацу, так этот
обер-лейтенант заметил, что у меня из-под воротника торчит ворот свитера, и
хотел проделать свою обычную экзекуцию. Но краем глаза я увидел, что он бежит
сзади с кулачищем и в последний момент резко присел. Командир, не ожидая такой
прыткости, промахнулся, да так, что потерял равновесие и на глазах у всех
шлепнулся в лужу на краю плаца. Я думал: все, светит мне гарнизонная тюрьма, но
он ничего не сказал, только молча отряхнулся и пошел переодеваться — видимо,
ему стыдно стало, значит, есть совесть и у обер-лейтенантов, — так я его от
привычки шпынять младших по званию отучил.
Мои бравые рассказы о прелестях службы действовали на Имре
удручающе. Особенно когда я вспомнил, как разбился у нас аэроплан и как то, что
осталось от шофера и наблюдателя, хоронили в заколоченных гробах, но зато на их
поминках напились так, что забыли причину мероприятия и вместе с офицерами
устроили настоящее гульбище со стрельбой вместо салюта; кто-то даже предлагал
ехать к девочкам.
Не помогли ни изрядное количество выпитого вермута, ни
приятная компания. Чтобы как-то подбодрить брата, я встал из-за стола и сделал
торжественное заявление, что, как мужчина, завидую младшему брату и вполне мог
бы пойти в армию вместо него, если бы имелась такая возможность. На секунду в
глазах брата вспыхнула искра надежды, но тут же потухла.
— А что, ты хотел бы опять попасть в армию, нет, это все
бравада! Ты служил в мирное время, а сейчас, того и гляди, вспыхнет драка с румынами
или югославами!
— Да я готов заключить с тобой спор, даю слово джентльмена,
что готов служить, если бы это было возможно, только обычную службу я прошел,
но случись что, пойду запишусь добровольцем!
— У Блаэса, — брат показал на лейтенанта, — отец служит
начальником призывной комиссии, он мог бы это устроить. Ты предложил пари — я
согласен. Сейчас я плачу за выпивку, и мы идем на берег пруда, где устроим
соревнование, кто дальше кинет камень; если побеждаешь ты, тогда делать нечего,
завтра пойду на призывную комиссию. Если ты проиграешь — пойдешь служить вместо
меня. Блаэс станет нашим секундантом.
Я пожалел о выпитом вермуте, тянувшем меня за язык, но слово
джентльмена не оставляло возможности к отступлению.
— А идем, — улыбаясь, хлопнул я брата по плечу, — плати за
бухло и скажи трактирщику: пусть жарит бараньи ножки на всех да несет на стол
палинки, мы еще вернемся.
Шатающейся компанией мы вышли на берег пруда и стали искать
в темной пыли подходящие камни. Затея изначально выглядела глупой, но вполне подходила
к нашему состоянию. Луна походила на сырный огрызок или саблю магометанина, да
и при полной луне бросать камни в ночной пруд и потом пытаться оценить
результаты, когда и так двоится в глазах, — затея для идиотов.
Брат заявил, что, как старший по возрасту и званию, я должен
кидать первым. Посмотрев на него с напускным презрением, я хорошо размахнулся
и, рискуя вывихнуть неразмятую руку, пустил камень в черную даль. Прошла пара
секунд, и булькающий звук удостоверил его падение в воду. Настала очередь
брата; он долго пытался приноровиться, делая ложные взмахи, и наконец выполнил
свою часть дуэли. Тихий звук подтвердил попадание в бескрайнюю цель.
— Ты видел?! — завопил Имре. — Мой дальше! — как будто
что–то можно видеть в темной воде.
— С чего ты так решил? — спросил я, посмотрев на брата
свысока.
— Бульканье моего камня было тише, значит, он улетел дальше.
Подтвердите это, сударь, — обратился он к лейтенанту.
Мой брат слыл хитрецом, и будь я трезв, я сумел бы оспорить
его радость, предположив, что он выбрал более легкий камень, но я пребывал в
прекрасном, шутливом настроении, к тому же пьяная честь не позволяла опускаться
до мелочей. «Все равно это шутка», — подумал я, и завтра брат отправится тянуть
солдатскую лямку, а я — исполнять обязанности управляющего ресторанчика
«Кодмон».
Мы вернулись в трактир, закончив веселый ужин бараниной и
самогоном. Дороги домой я не помню, а теперь у меня на пороге стоит детина,
главный сержант, и утверждает, что я должен идти на службу.
— Любезнейший, — начал я, — это недоразумение: на службу
должен идти мой младший брат, а он живет по другому адресу.
— В повестке стоит этот адрес, — гаркнул сержант, сунув
бумажку мне под нос, — собирайся. Если каждый рекрут будет выдумывать разные
байки, то «его светлость» останется без армии. Я встречал много симулянтов,
притворяющихся больными, глотающих перед медкомиссией всякую гадость, один даже
попробовал сожрать ртуть.
— И что?
— Этот, кажется, не прошел призыва: он отравился, ослеп и
вскоре умер, а мог бы с честью послужить на благо королевства.
В копии повестки действительно значился я: видимо, папа
Блаэса не был настроен на шутливую волну и принял просьбу сына за чистую монету.
— Вот засранцы! — процедил я сквозь зубы.
Главный сержант напрягся.
— Не подумайте, господин начальник, я не вам, повторяю: это
недоразумение, разве вы не видите, что я старше призывного возраста, возможно,
я молодо выгляжу, хотя вечер закончился тяжело, но вчера мне исполнилось
тридцать, и я имею чин отставного старшего капрала.
— Да ты фантазер, коих я еще не встречал; десять минут на
сборы, я жду тебя внизу, и не вздумай что-либо выкинуть, или тебя привлекут за
симуляцию, а может быть, и за государственную измену.
Я понял, что перечить солдафону бесполезно, и раз повестка
моя, я должен явиться в комиссариат, где смогу доказать абсурдность ситуации.
Быстро, по-военному, приведя себя в порядок, я оделся и вышел на улицу: искать
военные документы времени не было, но я надеялся, что и без них все разрешится.
Моему удивлению не было предела, когда на пороге призывной
комиссии, в числе нескольких десятков рекрутов, я встретил Имре: на нем не было
лица, впрочем, причиной его плачевного внешнего вида я посчитал последствия
вчерашней попойки. Оказывается, отец приятеля выписал повестку мне, но не
отменил призыва моего брата. От комичности ситуации я хохотал так, что привлек
внимание не только караула, но и врача, вышедшего на крыльцо полюбопытствовать
о причине такого веселья.
Наконец, раздев до белья, нас повели по цепи кабинетов, где
сидели доктора. В некоторые кабинеты нас заводили по несколько человек, в
некоторые — поодиночке. Я подошел к двери, на которой было написано «стучать»,
и постучал. Услышав низкий женский голос: «Войдите», я приоткрыл дверь и оказался
в кабинете, один на один с врачом — дамой несколько старше меня. Врач
посмотрела на меня стеклянным взглядом и отвернулась к окну (мне показалось,
что лицо ее краснеет от стыда), затем повернулась ко мне, опустив голову и
закрыв глаза и лоб ладонью, как будто задумалась.
— Оголитесь, — услышал я низкий голос. С дамами я привык
играть первую скрипку, но сейчас, как под гипнозом, выполнил требование,
совершенно оголившись. Мадам осмотрела меня томным взглядом и опять закрыла
глаза ладонью. — Одевайтесь, можете идти.
К счастью, в своем возрасте я был лишен юношеских
комплексов.
— Сударыня, я понимаю, что это ваша работа, но, как
приличный человек, я не предлагаю жениться, но готов встретиться с вами в любое
время сегодня вечером в уютном местном ресторанчике «Кодмон», управляющим
которого имею честь быть, если на то будет ваше согласие.
Дама отнеслась к моему предложению как к шутке, впрочем,
отказа, как и по морде, я не получил, выйдя от доктора в приподнятом настроении.
В последнем кабинете совершенно голых призывников встречал
старший военврач, дающий окончательное заключение о служебной пригодности.
Я, конечно, мог закатить скандал, кричать, что дойду до
военного министра, что это вопиющая ошибка и я совершенно не должен идти в
армию, но мне стало так жалко родного брата, плетущегося за мной в настроении
будущего висельника, что я решил пока не прерывать театр абсурда и как можно
дольше поддерживать брата. Я всегда успею выйти из смешной ситуации, убедил
себя я, еще не веря, что все произошедшее — это реальность, а не нелепый розыгрыш.
Нас признали годными к действительной воинской службе и в
числе других новобранцев отправили в школу первоначальной подготовки, а затем в
ротную школу. Если для молодых солдат, призванных на два года, время текло
словно каторга, я, относясь ко всему с философским спокойствием, видел в службе
даже некоторое развлечение. Зная, что нахожусь не «на своем месте», я
воспринимал происходящее как забавное приключение, считая, что всегда смогу
избавиться от неприятной реальности как от захватывающего, но страшного сна, то
есть проснуться. Во-первых, я был старше и опытнее остальных, при этом обладал
крепким здоровьем; во-вторых, покровительствуя брату, я исполнял некий
«отцовский» долг, так как не всегда мог уделять ему должное внимание в прошлом;
в-третьих, мой возраст не мог оставаться незамеченным, и я давно уже поставил в
известность командиров, что попал на службу в результате недоразумения. В моем
деле разобрались и даже вернули мне звание, так что после полугода службы я был
не рядовым, но, как оказалось, бюрократическая машина военного министерства совершенно
не умела давать быстрый задний ход: в моем деле обещали разобраться, но просто
так отпустить со службы меня, призванного в общем законном порядке, ни один
местный командир не мог, поэтому приходилось ждать и верить, что все образуется
само собой.
Наступила весна. После праздника революции нас начали
готовить к отправке в действующие бригады.
— Вот увидите, — бурчал курсант Лайош, наш товарищ по ротной
школе, — нас непременно отправят в Югославию, глупо думать, что мы остановимся
на Словакии.
Отец Лайоша работал дворецким у некой важной дипломатической
особы из Будапешта, поэтому считал себя знатоком европейской политики.
— Венгрия поставлена на военные рельсы — не зря же мы
присоединились к Тройственному пакту; война идет полтора года, и немцы, наши
союзники, властвуют в Европе. Сейчас Гитлер объединится со Сталиным, и вместе
они дожмут англичан со всеми их колониями, нам же с итальянцами предстоит разобраться
с соседями на Балканах.
Признаться, мне было не до всей этой мировой чепухи — я лишь
ждал, когда меня наконец отпустят домой и я смогу вернуться к обязанностям управляющего.
Имре ныл, что хорошо бы оставшиеся полтора года обязательной службы провести
без военных действий. Мне же доставляло удовольствие подшучивать над братом:
мол, меня вот-вот отправят домой, а его — в маршевую бригаду, под пули; должна
же быть высшая справедливость, поскольку я попал в армию из-за его глупой
шутки.
В начале апреля нас стали готовить к выпуску: в школу
прибыли «покупатели», нас построили на плацу в полной выкладке — с ранцами за
спиной и винтовками «на плечо». Прибывших офицеров было трое: небольшого роста,
коренастый лейтенант-парашютист; здоровенный верзила, круглолицый майор
военно-воздушных сил и щупленький, худощавый лейтенант бронетанковых войск. Они
должны были выбрать подходящих кандидатов в свои рода войск, остальных
курсантов ждала судьба пехотинцев. Желая произвести приятное впечатление на
курсантов, они шутили и подбадривали рядовых. Нам скомандовали «вольно» и объявили,
что есть квоты для желающих проходить дальнейшую службу в этих войсках и до
обеда каждый кандидат может определиться и подать рапорт, после чего отберут
наиболее достойных из всех желающих. Потом нас распустили.
— Ну что, Имре, куда тебя записать: в парашютисты и летчики
ты явно не годишься, так как все, что находится выше второго этажа, вызывает у
тебя приступ тошноты; остается пойти в танкисты: всегда на земле, да и в танке
можно столько всего полезного возить: хоть выпивку, хоть закуску — то, что в
самолет не поместишь и за пазухой не спрячешь!
— Давайте рассуждать логически, — вставил Лайош, —
парашютист, этот лейтенант Жюли, выглядит бравым воякой, хоть и зубоскалил
вместе с летчиком, но спуску не даст, такой загоняет до смерти, нет, парашютный
батальон — это не рай под крылышком тетушки Юфрозины (так звали его тетю, служившую
кухаркой у дипломата). Танкист показался мне еще хуже: худой и злобный, словно
пастырь в конце поста, он и шутил меньше всех, только ехидно улыбался, а взгляд
жесткий, сверлящий, как у кошки на мышь. Мне больше всех майор понравился: у
него самый добродушный, идиотский вид, и кто вам сказал, что он летчик, видели,
какую морду наел на казенных харчах, красную, как у пьяницы приходского
священника, с таким пузом он и в самолет не влезет, а влезет, уж точно не
выберется. Нет, говорю я вам, майор этот — какой-нибудь начальник интендантской
службы; если запишемся к нему, будем жить как у Бога за пазухой: заведовать
продовольствием и прочим военным имуществом, и никакой тебе передовой, Имре!
Последний довод подействовал не только на Имре, но и на
меня.
— Только вот что: я, как старший по возрасту и по званию,
пойду договариваться за нас троих, к тому же я в прошлую службу летал наблюдателем,
так что знаю толк в аэропланах и воздухоплавании, думаю, это сыграет должную
роль.
Все прошло как по маслу. Майор долго изучал наши документы и
уже было начал сомневаться, стоит ли выбрать нас троих из других кандидатов.
Тогда я, заочно заручившись поддержкой нашего ротного, без ненужных в данной
ситуации подробностей рассказал ему свою историю, намекнув, что второй раз
пошел служить добровольно и вообще являюсь подготовленным кадром.
На следующий день наша тройка и еще пятеро отобранных
кандидатов ехали в сопровождении майора в пассажирском поезде в Кечкемет. По
прибытии майор обратился ко мне как к старшему всей группы курсантов.
— У меня для вас есть предложение: если остальных янычаров
(так он называл курсантов) отправят в аэродромное обслуживание, вас я буду
рекомендовать в летную академию: непрактично держать на земле человека, бывшего
в небе пусть даже десять лет назад.
Предложение майора неожиданно открывало для меня новые
перспективы. Высоты я не боялся: почему бы не попробовать себя в качестве
пилота? В Европе война, и меня, прошедшего подготовку и давшего присягу, не
отпустят в ближней перспективе; что ждет меня впереди: муштра и тяжелая грязная
работа солдата (и это в лучшем случае, если Венгрия не вступит в войну)? Учеба
в летной академии переводила меня на другой уровень, в элитные войска — белую
кость; это уже не просто воинская повинность, а перспектива. За полгода школы
первоначальной подготовки и учебной роты я во многом переосмыслил собственную
жизнь: кем я был, гордо называя себя управляющим ресторана, — приказчиком на
побегушках у хозяина, всегда пьяного, много курящего тяжелый табак и
сквернословящего по любому поводу? Но как сказать Имре, не брошу же я младшего
брата. Я сообщил майору, что имею двух прекрасных товарищей, которые спят и
видят себя пилотами, назвав брата и Лайоша. Тот сделал вид, что не понимает, о
ком речь, словно я не просил за них несколько дней назад; стал копаться в
портфеле, ища бумаги, которые потом долго читал. Все это время, вытянувшись в
струну, с физиономией любезного официанта, я обещал ему бесплатную выпивку и
закуску в «Кодмоне» после войны. Патриотические чувства майора, смешавшись с
далекой перспективой халявного стола в кабаке, взяли верх.
— Ну, если вы ручаетесь за этих янычаров, я буду
рекомендовать вашу троицу: похвально, что такие молодые патриоты интересуются
авиацией.
Я вернулся к товарищам, стараясь вести себя как можно более
непринужденно и изобразив на лице загадочность.
— Нас переводят в элиту: мы будем учиться в летной академии.
На лице Лайоша изобразилось крайнее удивление, побледневший
Имре был готов упасть в обморок.
— Не дрейфь, — подбодрил я брата, — вот увидишь, это
правильный выбор, — я торжествовал. — Это тебе месть, Имре, за то, что втянул
меня в эту авантюру, есть справедливость!
Через несколько дней мы узнали, что Венгрия начала войну с
Югославией и что большинство курсантов нашей учебной роты отправлены в
действующие войска. У меня появился железный аргумент в пользу летной академии,
окончательно успокоивший Имре.
— Видишь, сейчас мы бы маршировали под пулями где-нибудь в
Бачке, между Тиссой и Дунаем. Там уж точно нюхнули бы пороха, а так мы на целых
два года обеспечены хорошим провиантом и размеренной жизнью, словно богатые
студенты или господа офицеры!
— Пока мы будем отсиживаться в академии, словно тыловые
крысы, война, глядишь, и закончится! — поддержал меня неунывающий Лайош.
Учеба в летной академии выгодно отличалась от учебной роты.
Подъем был на час позже, затем гимнастика и завтрак с кофе. После завтрака мы
шли на теоретические занятия, которые продолжались до обеда, после — обед,
когда обязательно давали куриное мясо, яйца, масло и какие-либо фрукты и овощи,
потом два часа свободного времени; некоторые курсанты использовали его по
прямому назначению — заваливались спать. Потом до ужина опять теория в классах.
Каждые выходные — увольнительная: наша компания прогуливалась в районе городского
собора, посещала местные кабачки и бордели или болела за местную футбольную
команду.
— Это рай, а не служба, — приговаривал оптимист Лайош, брат
также был доволен. Имре, страдающего акрофобией, беспокоил только один вопрос:
когда прыжок с парашютом и когда начнутся полеты, но пока шел теоретический
курс, можно было не думать о роковом будущем. Так устроена людская натура:
пускай впереди ждет нечто неотвратимое, страшное и болезненное, но пока мы
здесь и сейчас в относительном комфорте, мы не задумываемся о неприятном
будущем, — иначе человечество давно бы сошло с ума.
Тем временем Венгрия вступила в войну против большевиков, и
это еще раз подтвердило правильность нашего выбора. Говорили, что русские разбомбили
казармы и дома в Кашши, и, хотя некоторые из наших считали это проделкой румын,
королевская армия нашла повод перейти границу Советской России. Но пока
«старшие» товарищи, хорошо гульнув на выпускном банкете, отправлялись на фронт,
нам предстояло почти два года обучения, и можно было не беспокоиться ни о чем.
Теория продолжалась, нас наконец-то допустили к осмотру
самолетов и даже разрешали их мыть, а в дальнейшем — разбирать и собирать двигатели
и конструкцию планера, непременно натирая все детали до блеска ветошью.
Венгерские королевские военно-воздушные силы имели полтысячи машин, из них
около двухсот самолетов-истребителей итальянского производства. Нам предстояло
осваивать «чирри» — одноместный биплан, стоявший на вооружении; также для
первоначального обучения поступило несколько «фалько» — двухместных учебных версий
более совершенного итальянского истребителя-биплана, недавно принятого на
вооружение. В академии также было несколько аэропланов, доставшихся от
австро-венгерского наследия и вызывавших во мне ностальгию по молодости; как
правило, они использовались для одиночных парашютных прыжков. Нам сказали, что
в Кечкемете мы прыгать с самолета не будем, а лишь ограничимся прыжками с вышки,
что невиданно подняло боевой дух Имре. Затем нам устроили показательный прыжок.
Собрав всех курсантов на летном поле, один из инструкторов парашютной
подготовки поднялся на двухместном аэроплане, вывалился из кабины и прыгнул.
— Святая Агнес! — воскликнул Имре. Парашютист летел кубарем,
неудачно покинув аэроплан, и ему потребовалось время, чтобы остановить вращение
и раскрыть спасительный парашют у самой земли. Инструктор приземлился недалеко
от стоящих с открытыми ртами курсантов, он должен был показывать пример и
пытался держать себя в руках, но при приземлении подвернул ногу, и первое,
самое приличное, что мы услышали от него, было:
— Дерьмо, чтобы я еще согласился на подобные выступления!
Вечером инструктор напился в стельку.
На следующий день нам предстояло отрабатывать технику прыжка
на земле. Для этого всех погнали на трехметровую лестницу с верхней платформой,
как для прыжков в воду. Курсанты должны были по очереди забираться наверх и
прыгать в желтый песок с трехметровой высоты, плотно сжав ступни полусогнутых
ног. Подвернутая нога инструктора навела Имре на мазохистскую мысль.
— А что если я сломаю ногу и вместо настоящих прыжков и
будущих полетов попаду в госпиталь?
— Это плохая идея, — молвил я. — Если травма будет не
страшной, после выздоровления тебя спишут из академии и отправят на русский
фронт, а если перелом окажется серьезным, как ты потом сможешь зарабатывать
себе на жизнь, тебе ничего не останется, как сидеть на паперти базилики Святого
Иштвана, среди таких же калек, лупцующих друг друга клюками из-за милостыни.
— Да, да, — подхватил Лайош, — если уж тебе суждено сломать
хоть ногу, хоть голову. — от судьбы не уйдешь, но не стоит это делать против
воли Всевышнего. Мой отец, служивший в первую войну, рассказывал историю про
одного капрала-артиллериста. Дело было на берегу Гнилой Липы, он командовал
орудийным расчетом и был крайне суеверный. Перед боем он жаловался сослуживцам,
что по всем приметам быть ему сегодня убитым, а приятели только подшучивали.
Потом началась артиллерийская дуэль, и снарядом накрыло их пушку: весь расчет
разметало, заряжающему (тому, что подтрунивал больше всех) оторвало голову, а у
капрала ни царапины. Капрал, лишившийся пушки и всех товарищей, отошел в окопы.
Русские пошли в наступление, наши — в контратаку, ну и капрала за собой
увлекли. Налетели казаки с фланга и всю роту порубали, один казак хотел
проткнуть капрала пикой, но лошадь под ним убили, и русский упал вместе с
лошадью. Капрал спрятался под убитую скотину и так отлежался до конца боя.
Затем его нашли русские и долго удивлялись, как он, единственный, выжил, а он
все рассказывал, что за один бой потерял всех товарищей. На следующий день его
отбили и вроде бы даже представили к награде за мужество.
— И что случилось с ним дальше? — робко поинтересовался Имре.
— Он перестал верить в приметы, отказался от суеверий, но
его все-таки убили, — равнодушно закончил Лайош, глядя в побледневшее лицо
брата.
Теория закончилась, и после сдачи зачетов по аэродинамике,
штурманской подготовке, конструкции самолета, азбуке Морзе и прочим обязательным
в авиации дисциплинам мы должны были приступить к летной практике. Признаться,
я получал удовольствие от изучаемых дисциплин и сдавал все на высший бал. Моя
нынешняя жизнь кардинально отличалась от десятка лет, прошедших после срочной
воинской службы. Я будто помолодел лет на десять.
Наступил сорок второй год. Получив звание старшего сержанта,
в феврале слушатели академии были переведены на построенный пару лет назад аэродром
Сольнок, находящийся в пятидесяти километрах от Кечкемета, где весной
начиналась летная практика.
— Должно быть, летом на набережной Тисы красиво, — заметил
Лайош.
— Возможно, — поддержал я разговор, — но сейчас, в конце
зимы, когда холодно и сыро, рекомендую другую местную достопримечательность —
термальные бани: вот уж где можно с пользой для организма проводить свободное
время.
Именно термальные бани, напомнившие родной город, стали
нашим прибежищем с конца февраля до поздней весны, остальное время мы изучали
район полетов и занимались обустройством аэродрома.
5 мая (этот день я запомню навсегда), в прекрасный солнечный
день, я начал летную подготовку на учебном «чирри», и в качестве не наблюдателя,
а летчика. Во время моей предыдущей службы авиаторы не пользовались таким
уважением, пилоты считались воздушными шоферами, задачей которых было возить
наблюдателей, — теперь все сильно изменилось. Германская военная доктрина,
которой следовала и Венгрия, отводила авиации первостепенную роль в
молниеносных современных войнах. От контроля «воздуха» и поддержки наземных
войск зависели победы в нынешних битвах — теперь летчики пользовались большим
уважением в обществе.
Я делал значительные успехи, всегда первым из группы
осваивая новые упражнения. Наш доблестный полковник, начальник академии, отмечая
мои достижения, позаботился о присвоении мне звания главного сержанта и обещал
произвести в подофицеры. Неплохо летал всегда уверенный в себе Лайош, и даже
Имре почти удалось избавиться от боязни высоты, и хотя осваивал технику он с
трудом и при любом случае старался устраниться от полетов, все-таки летал. Я
старался давить на страх брата перед фронтом, убеждая его, что лучше летать
здесь, в тылу, чем ходить в штыковые атаки на русских.
— Поэтому кончай симулировать постоянные болезни и недомогания,
пока тебя не списали за непригодность, — говорил я Имре. Часами, словно инструктор,
дополнительно занимался с братом, пытаясь помочь ему освоить самолет, и он
полетел…
Сольнок был интенсивно используемым аэродромом с
подготовленной полосой в семьсот сорок метров; кроме нас, здесь базировались венгерские
истребительные части, осваивающие новые «фалько» — монопланы, к которым нас
даже не подпускали.
В конце октября мы закончили программу первого года обучения
и получили месячный отпуск — появилась возможность вернуться домой и уладить
все оставленные дела. После возвращения мы продолжили полеты и в начале апреля
стали готовиться к зачислению в истребительные части, собирающиеся отправиться
на войну с Советами.
Зимнее поражение под Сталинградом повергло страну в шок: мы
понимали, что война на востоке — это совсем не прогулка; более того, Венгрия, в
случае если что-то пойдет не так у Германии, повторит собственное прошлое
двадцатилетней давности, когда распалась империя. С войной надо заканчивать, но
пока наше руководство не обеспечило стране достойного выхода из мировой бойни,
нужно сражаться — в этих условиях даже несмелый Имре проникся духом
патриотизма.
Чем ближе был день нашего распределения в строевую часть,
тем сильнее наэлектризовывались казармы, где после очередного тяжелого дня не
стихало нервное возбуждение.
— За что мы воюем, — бурчал политически подкованный Лайош. —
Ну ладно, я понимаю финнов: они воюют за свою исконную землю, захваченную
русскими. Я понимаю немцев: у них пунктик стать мировой державой, слава Англии
им не дает покоя. За что воюем мы? Мы воюем на стороне нацистов, потому что
боимся коммунистов, а чем нацисты лучше? Одни убивают по классовому признаку,
другие — по расовому, впрочем, и те и другие достаточно убивают и себе
подобных! Мир сошел с ума: не успела завершиться одна мировая бойня, как уже
началась другая, и в каждой из них Венгрия принимает непосредственное участие.
Ладно, немцы воюют за жизненное пространство, за великую германскую идею, за
империю, которую им так и не удалось создать, а за что воюет моя маленькая
страна? Нет, у нас тоже есть амбиции и свое имперское прошлое, но все же?! Мы
пережили чуму коммунизма в восемнадцатом и теперь переживаем такую же чуму
фашизма. Впрочем, Гитлер, втянув нас в войну, хотя бы сохранил нам
независимость. Я думаю, что Сталин просто присоединил бы нас к себе, сделав
очередной советской республикой, как сделал с Инфлянтией, — так что выбора у
нас нет; виват, гер Гитлер!
— Наш регент уже двадцать лет является адмиралом без моря в
королевстве без короля — нарушен логический порядок вещей, от такого можно
сойти с ума, — пробовал шутить я, чтобы разрядить обстановку.
— Что мы вообще делаем на этой гребаной войне, сотни мужчин,
оставивших свои семьи и привычный уклад жизни, каковы наши цели? — начал ныть
Имре.
— Мы завоевываем море для своего адмирала, Крошка, — ответил
я брату.
— Ты, кажется, работал управляющим в ресторане, — в разговор
вмешался один из курсантов, — наверное, неплохо жил на жалованье и чаевые.
— Все чаевые от заведения сбрасывались в общий котелок, а
затем делились между работниками в зависимости от меры их участия; вообще-то в
моей среде не принято об этом распространяться, но это было так давно… Да, я
мог позволить себе снимать хорошую квартиру на втором этаже на улице Сечени, а
также угостить волнующую даму бокальчиком «Бикавера». А к чему ты заговорил про
чаевые?
— Русские, если победят, не будут давать чаевых, уж поверь
мне, они возьмут все даром: и твой кабак, и волнующих дам, и подвалы с «Бикавером».
Если мы хотим вернуться к нормальной жизни на своей земле, когда закончится эта
проклятая война, а она обязательно закончится, нам надо сражаться! Если уж сын
Хорти не пожалел жизни, то что говорить о нас.
— Да, — вставил Лайош, — сын регента, директор Венгерской
железной дороги, мог бы вполне отсиживаться в особняке с красавицей графиней и
маленьким сыночком, попивая шампанское по праздникам; нет же, ушел на фронт и
разбился под Осколом.
Сын регента Иштван Хорти, летчик, действительно пошел
добровольцем и погиб на русском фронте более полугода назад; для многих из нас
его поступок был примером истинного героизма. Казарма замолчала.
Выпуск из академии состоялся 18 мая — на месяц раньше
обычного. Из-за обстановки на фронте нам не устроили пышной церемонии и не
предоставили продолжительного отпуска, ограничившись выпускным банкетом. Через
день, получив звание фенрихов, мы были направлены в боевые эскадрильи. Держась
вместе, наша троица попала в истребительную эскадрилью 1/1 «Оса», проходившую
переформирование тут же, в Сольноке. Капитан эскадрильи Дьердь остался доволен
нашей летной подготовкой и рекомендовал допустить нас к переподготовке на современные
немецкие истребители Мессершмитт-109.
— Это же надо — такое мерзкое животное сделать эмблемой
эскадрильи, — бурчал Имре, с детства боявшийся ос и шмелей.
— Оса — это не животное, а насекомое, — поправил все знающий
Лайош.
— Да какая разница, мне смотреть на нее противно!
— А ты подходи к самолету с закрытыми глазами, — засмеялся
Лайош.
— Имре в детстве укусила за язык оса, когда он ел сладости,
— подхватил я зоологическую беседу, — с тех пор он терпеть не может насекомых.
Наш дружный хохот прервал командир, сообщивший, что завтра
утром мы отправляемся на русский фронт.
На следующей день мы покинули Сольнок и через несколько
суток оказались в Умани, где, так же как и в Проскурове, шло переучивание на
современные Bf-109G-2.
В нашей группе было еще несколько человек — от прапорщика до
капитана. Переподготовкой занимались немцы; они начали с того, что устроили
«смотрины» нового самолета с демонстрацией его потрясающих возможностей. Надо
сказать, что германские летчики отнеслись с должным уважением к нашей летной
подготовке, выделив всего несколько дней на изучение матчасти, после чего
допустили нас к ознакомительным полетам. Я был еще молодым летчиком, но
жизненный опыт, помогающий разобраться в любых, даже незнакомых вопросах, подсказывал
мне, что «мессершмитт» — незаурядный самолет. Наверное, существовали и более
маневренные и более легкие в управлении или мощнее вооруженные машины. Его
главным преимуществом была скорость, недоступная ни одному «итальянцу» из всех,
что я видел в Кечкемете или Сольноке.
— Лично мне «мессершмитт» напоминает долговязую, тощую
проститутку Марлен из салона матушки Китти, — пытался язвить Имре.
— И поэтому тебе хочется оседлать его побыстрее? — поддел
приятеля Лайош.
— Не обзывай самолет, возможно, он спасет тебе жизнь,
придурок! — вспылил я, когда услышал столь нелестные сравнения понравившейся
мне машины.
Наша переподготовка оказалась столь же быстрой, как и
скорость Bf-109. Месяц интенсивных полетов — и обновленная «Оса» перелетела на
Восточный фронт, на аэродром Харьков–Основа. Прибыв к месту дислокации, уже на
следующий день мы начали совершать ознакомительные полеты. Всего на аэродроме
находилось двадцать два венгерских самолета 2-го авиасоединения. Было лето, и
мы расположились прямо в палатках на краю летного поля, пытаясь обустроить быт
в перерывах между вылетами. Нашим общим старшим командиром являлся полковник
Шандор Илль (он же решал все вопросы с немцами, которые предоставили нам
дополнительные самолеты и осуществляли обслуживание «мессершмиттов»). Его
любимым напутствием начинающим пилотам, страдающим особенной вспыльчивостью и
рвущимся в бой было: «Воздушный бой — это вам не спортивное соревнование для
горячих юнцов, а хорошо спланированное убийство». Кажется, он повторял слова какого-то
аса Первой мировой. Мы действительно рвались в бой, но, учитывая нашу слабую
подготовку на немецких машинах, первые вылеты имели целью прикрытие своей
территории; за линию фронта мы не летали и самолетов большевиков не встречали.
Опытные пилоты (от лейтенанта и выше, успевшие получить боевое крещение еще в
сорок втором или начале этого года), отправляясь на сопровождение венгерских
бомбардировщиков, вступали в редкие воздушные бои и даже одержали одну победу,
сбив в конце июня Як-7.
Наступил июль, под Курском затевалось нечто серьезное. Но
пока сохраняется относительное затишье, и мы можем позволить себе немного
расслабиться. Лайош и Имре отправились в соседнюю деревню Молчаны за картошкой.
Нас хорошо кормят, но хочется экзотики, а вот местное русское население голодает.
Из-за беспощадных действий большевиков по отношению к собственным земледельцам
и теперешней долгой войны местные хозяйства пришли в полный упадок. В Харькове
голодно, но в селах крестьянам удается скопить некоторое количество муки, сала,
картошки. Говорят, что харьковские рынки — кладезь для скупщиков ценностей: за
деньги или еду там можно выменять золото, старинные иконы, антиквариат и другие
ценные вещи. Сержант Фабиан показывал золотые часы, которые поменял на
аварийный сухой паек у местного мужчины интеллигентного вида.
Наконец вернулись приятели, они тащат мешок картошки,
которую обменяли на старую кожаную куртку-венгерку Лайоша. Мы отправляемся на
самый край аэродрома, чтобы запечь клубни и устроить небольшое пиршество. С
собой взяты фляга медицинского спирта и овощи. Уже на месте мы понимаем, что не
взяли дров. (Летное поле расчищено, а деревья достаточно далеко.) Озадаченные,
идем на поиски будущих углей; между аэродромом и Молчанами плохонькие строения
— сараи или бараки, Лайош предлагает разобрать деревянный забор, но Имре
скрывается в сарае и выходит, таща несколько темных смоляных деревяшек, — это
железнодорожные шпалы.
— Брось эту гадость, — говорю я ему.
— Почему? Если нет дров, давайте печь картошку на шпалах:
немцы при отступлении разрушают железные дороги. Я видел: у них есть такая
машина, ее ставят на рельсы, и она перемалывает все позади себя.
— Опять ты что-то придумываешь.
— Клянусь памятью покойного дядюшки Гюри.
— В шпалах печь нельзя, их пропитывают специальным ядовитым
составом, потом вас не будут любить дамы, — вставляет свое вечно умничающий Лайош.
— Нас не будут любить дамы, или мы не сможем любить их? —
язвлю я над постоянной озабоченностью юнцов.
Мы решаем разобрать сосновый забор.
— Кстати, насчет дам и прочих развлечений, — продолжил
приятель. — Нам давно пора совершить вылазку в Харьков, но перед этим я
предлагаю сделать небольшой набег на вещевой склад. Я хорошо знаю каптенармуса,
парень любит выпить и часто пьяный дрыхнет в своей каморке. Просто так он, конечно,
ничего не отдаст, и даже за выпивку — это дело подсудное, но можно хорошенько
его напоить. Ночью там выставляют караул, а вот днем, пока кто-нибудь из нас
будет отвлекать унтера приятной беседой за кружкой спиртного, двое тихонько
снимут лист шифера с крыши и проникнут на склад.
— Вот это как раз и есть «дело подсудное», —
прокомментировал я.
— А зачем нам залезать в склад? — поинтересовался Имре.
— Мы стащим оттуда пару зимних курток и теплых летных
штанов, — продолжил приятель-авантюрист, — пока лето, теплых вещей никто не
хватится, а мы их сможем дорого продать местным крестьянам.
— Местные крестьяне бедны: большевики забрали у них все
деньги и лишили возможности их зарабатывать, — отрезал я.
— Тогда мы выменяем их на ценные дорогие вещи или золотые
украшения на харьковском рынке, видели, какие шикарные часы отхватил Фабиан! —
не унимался Лайош: обмен старой, потертой куртки на мешок картошки разбудил в
нем жилку предприимчивости.
— Фабиан ничего не крал, ну если не считать кражей обмен
собственного аварийного запаса, а ты предлагаешь украсть у своих, да нас посадят
как уголовников. В городе голод, и лучше всего там идут не вещи, а еда.
Предлагаю в ближайшую общую увольнительную взять денег и продуктов и сходить в
город. Кстати, ты вспоминал о дамах: говорят, местные барышни готовы отдаться
за еду, но я предлагаю не рисковать и не экспериментировать на улицах, чтобы не
попасть к партизанам или не подцепить заразу, а воспользоваться организованным
борделем.
— Да, — оживился Имре, — лучшие публичные дома на фронте — у
Люфтваффе: красивые женщины в чистом белье, с аккуратным маникюром, и постель
меняется после каждого клиента, но в немецкий публичный дом нас не пустят, хоть
мы и летчики. Впрочем, командир обещал выдать талончики для посещения
венгерского полевого борделя для офицеров, когда настанет наша очередь.
Обжигая пальцы, мы насытились печеной картошкой, после чего
решили отправиться на Жихорец — смыть летнюю жару, окунувшись хотя бы по пояс в
обмелевший ручей.
— Какая сладостная тишина кругом, просто идиллия! Пусть
кругом пыль и унылый равнинный пейзаж, нет тебе ни архитектурных шедевров, ни
природных красот, зато тихо, как в раю. Неужели через несколько дней может
начаться большая бойня? Интересно, немцы предоставят нам честь стать пушечным
мясом в самом пекле наступления или оставят на второстепенных направлениях?
Черт, а ведь это настоящая война, на которой уцелеют далеко не все, возможно,
сейчас мы проводим последние дни собственной короткой жизни!
— Если меня подстрелят, — подхватил мою философию брат, —
лучше пусть убьют сразу: не хочу мучиться или остаться жить безобразным
инвалидом. И в плен не хочу!
— А по мне, все равно: лишь бы выжить, хоть раненым, хоть
пленным!
— Если тебя возьмут в плен, то отправят в Сибирь, ты знаешь,
что такое Сибирь? — начал поучать Лайош. — Если в нее поместить всю Венгрию, Сибирь
сожрет ее, как сом блоху: «ам» — и все! Я считаю, что русским необязательно
строить концентрационные лагеря, достаточно вывозить пленных в центр Сибири.
— А у Сибири вообще есть центр? — поинтересовался Имре.
— Нет, Крошка, она бесконечна, как вино в подвалах Егера.
Это как нижние круги ада у Данте, где заключен сам Люцифер, там царство вечного
холода и безмолвия. Так вот, можно просто вывозить в Сибирь, по одному или
группами — так дешевле, разницы нет, и отпускать где-то в ее центре, живым все
равно никто не выйдет.
— Если меня возьмут в плен, я буду просить русских, чтобы
меня расстреляли, — брат мужественно гнул свою линию. — По мне, лучше быстрая
смерть, чем Сибирь!
— А по мне, жизнь есть жизнь, а пуля в голову — это все!
— Дурак, в Сибири тебя живьем съест медведь. Это сержанту
Николашу хорошо: до войны он был дрессировщиком в цирке, он сможет с медведем
договориться.
— Вряд ли, это ведь русские медведи, они не понимают
по-венгерски, — засмеялся Лайош.
— Если собьют над русскими, я не буду прыгать, — продолжал
демонстрировать чудеса обреченной храбрости Имре, — так и упаду в железном
гробу!
— О чем вы вообще говорите: сейчас лето, какая Сибирь,
медведи и прочая чушь. Пойдемте искупаемся на речку, пока нас не отправили в
огненный ад вместо ледяных просторов.
— Ха, ты все надеешься на речке встретить русалок? Их
разогнал шум немецких танков, выдвигающихся на позиции, — веселился Лайош, — но
больше их напугало нижнее белье артиллеристов батальона зенитного охранения
аэродрома: с тех пор как мы прибыли сюда, я не видел на них иной формы, кроме
трусов и пилоток: жарко, конечно! Интересно, если к нам приедет какой-нибудь
инспектор из старших офицеров, они встретят его в такой же униформе: трусах и
пилотках?
— А что ты хочешь, жарко, я сам бы разделся, как курортник!
Прибежавший адъютант сообщил, что меня вызвал капитан
Дьердь. Поправляясь на ходу, я поспешил к командиру.
Капитан ждал в штабной палатке.
— Вы лучший среди фенрихов последней группы, ваша подготовка
на новых Bf 109G-2 вполне позволяет вступать в воздушный бой с самолетами противника,
и я допускаю вас к сопровождению германских бомбардировщиков, так что если вы
сильно желаете драки, вам скоро представится такая возможность. Только
надевайте толстые кожаные штаны на первый вылет.
Не то чтобы я сильно желал драки, но раз уж мы прибыли на
фронт, пройдя двухлетнюю подготовку, на которую страна, кстати, затратила
значительные средства, нужно отрабатывать оказанное доверие.
Я вошел в палатку, где уже поджидали приятели, словно
римский триумфатор после победы: мой вид был загадочен и полон достоинства.
— Чего хотел комэск? — робко поинтересовался Имре.
— Завтра утром я вылетаю за линию фронта со сверхсекретным
заданием, — коротко и тихо ответил я.
Товарищи замолчали; Лайош смотрел на меня с завистью, и даже
всегда осторожный Имре, казалось, хотел бы оказаться на моем месте.
Ближе к вечеру меня вызвали на предварительную подготовку, а
после ужина я раньше всех завалился спать. Вылет был назначен на восемь утра,
но перед ним надо успеть позавтракать и попасть на предполетную подготовку для
уточнения задания.
Утро 4 июля встретило легкой дымкой, я шел на предполетную
уже не как простой фенрих — кандидат в офицеры, а как полноценный пилот «Осы»,
бравый сын венгерского народа, потомок гуннов и гусар. Мы знали, что со дня на
день начнется наступление с целью изменить ситуацию. Наша эскадрилья должна
сопровождать группу немецких бомбардировщиков, собирающихся бомбить позиции
первой и второй линии обороны русских. На расчистку впереди ударной группы шли
две пары истребителей: уже знакомые мне лейтенанты Дьюла и Мори, а также
старший лейтенант Имре — тезка моего брата. Затем — немцы. Мне поручено
почетное задание — быть ведомым самого командира Шандора. Наша пара должна
следовать на большой высоте, позади всей группы, в качестве охотников, на
случай если у звена расчистки возникнут трудности. Это был мой первый
проверочный боевой вылет. Я немного нервничал, проверяя кислородную маску: за
себя я не волновался, но надо показать командиру, что он не ошибся в выборе
ведомого.
К восьми часам утра дымка рассеялась, и мы вырулили на старт
при отличной видимости. Мощный двигатель «мессершмитта» чуть не опрокинул меня
на разбеге; выровняв машину, я взлетел и вот уже в наборе высоты стараюсь
успеть за ведущим. Звено расчистки и следующие за ними бомбардировщики далеко
впереди: мы видим только точки в голубом небе по линии горизонта, одетого в
жиденький воротник из кучевой облачности. Командир лезет вверх, круто задрав
нос, я не отстаю, с опаской поглядывая на указатель скорости. Мы набираем
высоту на двухстах пятидесяти километрах в час вместо обычных трехсот — машина
неустойчива, и я не делаю резких движений органами управления. Ведущий считает,
что для нас сейчас важна высота, а не дальность. Делаем площадку, на которой я
выполняю штопорную бочку — для уверенности, и опять идем в набор.
В наушниках слышу переговоры звена расчистки: они видят
русские самолеты и готовятся к атаке. Впереди виден Белгород, за ним воздушное
пространство врага. Командир дает «газ» до максимального, я повторяю. Внезапно
он пикирует вниз, показывая следовать за ним. Зачем? Для чего стоило так лезть
вверх, чтобы сейчас все потерять? Мы еще даже линию обороны русских не перешли!
Пикирую за ним на «малом газу», мы снижаемся на пятьсот метров. И тут я начинаю
понимать происходящее. Мы оказываемся прямо за колонной самолетов большевиков,
выстроившихся в боевой порядок. Это Ил-2, прозванные немцами «бетонбомберами»,
и несколько Яков, идущих с восточного направления. Ведущий дает мне команду
начать атаку, а сам отходит слегка назад, чтобы лучше оценить обстановку и
прикрыть меня от истребителей.
Представляю себя гусаром в кавалерийском наскоке. Штурмовики
идут один за другим на высоте двести метров на значительной дистанции и представляют
идеальные мишени. Открываю огонь по первому — мимо, по второму — мимо, третий
полностью «вписывается» в Реви. Даю пятнадцатисекундный залп из мотор-пушки и
тридцатисекундный из синхронных пулеметов. Ил, теряя на лету оперение и куски
консолей, исчезает под капотом.
— У, я сделал это! — издал я победный возглас, словно
древний предок — воинственный гунн, отрубивший на скаку голову противника.
Впереди следующий штурмовик. Пытаюсь повторить предыдущий подвиг. Русский
уходит от огня вверх, но его мотор начинает пускать густой серый дым, идущий из
пробитого масляного радиатора. Я проскакиваю вперед и выхожу прямо на
истребитель Як, но тот оказывается маневреннее и виражом сбрасывает меня с
хвоста. Счетчик расхода боезапаса показывает, что почти все снаряды мотор-пушки
израсходованы (я слишком долго не отрывал пальцев от кнопки спуска), остается
еще пара пулеметов.
Другие русские самолеты пытаются прорваться к нашему
аэродрому. Веду преследование всего, что попадается в передней полусфере. Я не
знаю, где ведущий, и пытаюсь связаться с ним, доложив, что боезапас на исходе.
Командир успокаивает, он находится где-то сзади выше и полностью контролирует ситуацию.
Я стреляю во все, что проскакивает мимо прицела, ориентировка и прочие
обязательные глупости теряют всякий смысл. Штурмовик атакует наши позиции, и я,
не задумываясь, пикирую за ним, ведя огонь то ли по нему, то ли по своим на
земле. Счетчик расхода боезапаса обнулен, а я упорно жму на спуск, надеясь на
перезарядку. Все — замолчали и пулеметы. Тогда ведущий разрешает идти на
посадку, прикрывая меня сверху; через некоторое время, когда атака отбита при
помощи зениток и других самолетов, садится и командир.
Сердце рвется из груди, и я долго рулю по полю, чтобы
успокоиться. Снимаю с мокрого лица непонадобившуюся кислородную маску. Меня
вытаскивают из кабины крепкие руки товарищей и несколько раз подбрасывают в
воздух, потом ставят на землю и вручают букет полевых цветов. Бегу к командиру
доложить о завершении вылета и получить замечания. Он просит принести саблю от
парадного мундира, ставит меня на одно колено, и комично копируя ритуал
посвящения в рыцари, поздравляет с боевым крещением. Ведущий также одержал две
победы. Наземные войска по связи подтвердили нашу результативность. Вернулись
не все. Лейтенант Дьюла, защищая немецкие бомбардировщики, доложил, что ранен,
и начал снижаться, в последний раз его самолет видели у земли, затем ведущий
потерял его из виду. Также пропал без вести лейтенант Мори. Немецкие
бомбардировщики потерь не имели. Сегодня наша эскадрилья, потеряв двоих,
увеличила свой счет на семь побед. Еще двух большевиков сбили зенитки.
Я вернулся в палатку королем мира, еще бы: не каждый день
«молодому» летчику удается сбить сразу два Ил-2. Полковник Шандор отметил меня
перед строем и обещал представить к медали. Ближе к вечеру меня пригласил
командир эскадрильи, налил нам по рюмочке местной водки и дал бутылку сухого
вина в палатку; мы пили его по очереди прямо из горлышка. Перед уходом комэск
произнес:
— Ну, теперь готовься летать за передовую.
После чего сделал многозначительную паузу. Ничего не
ответив, я молча отдал честь и по-гусарски щелкнул каблуками. Он сказал это доброжелательным
тоном, но в самой фразе «за передовую» было нечто зловещее.
На следующий день была объявлена высшая степень
боеготовности, все увольнительные в Харьков отменены. А затем началась битва,
которой мог бы позавидовать и Янош Хуньяди под Белградом. Мы патрулировали
район аэродрома от Харькова до Белгорода, сопровождали немецкие
бомбардировщики, сами наносили удары по наземным целям, совершая по несколько
вылетов в день. Нас то перебрасывали ближе к Белгороду, то возвращали обратно.
Можно считать это везением или, наоборот, неудачей, но в течение месяца, летая
на прикрытие немецких бронетанковых войск или сопровождение корректировщиков, я
больше не вступал в активные бои с русскими и, соответственно, не увеличил
число личных побед. Летали, особо не отличились, но были живы Имре и Лайош.
Брат сильно возмужал — это уже не осторожный мальчишка, а воин, я горд за него.
Лайош — молодец: 3 августа он сопровождал бомбардировщиков и был сбит в районе
Белгорода, совершив вынужденную посадку в поле на ничейной полосе. Лайошу
пришлось ждать до утра 5 августа, когда под огнем наступающих на город русских
его забрал Шторьх. Несколько раз между Харьковом и Белгородом я встречал Ил-2
или Яки, но так и не добился побед. Зато меня и Лайоша наградили бронзовой
медалью «За храбрость». Приятно было стоять перед строем, когда полковник Илль
зачитывал звание, имя и фамилию каждого из награжденных:
— На основании предоставленных мне от Высшего командования
Королевских вооруженных сил полномочий я награждаю в признание мужества, проявленного
перед лицом врага бронзовой медалью «За храбрость» фенриха Первой
истребительной эскадрильи…
В августе стало понятно, что битва под Курском проиграна:
большевики контратаковали по всем направлениям, в небе господствовала их
авиация. Мы охотились за «красными» самолетами, но наши победы, как и воздушные
успехи немцев, не смогли переломить Восточный фронт. Больше месяца я был хорошим
ведомым, защищая спину начальников, а затем нас погнали русские, и, признаться,
мы были рады этому, потому что возвращались с чужой войны домой.
В середине августа нас перевели в Полтаву — красивый, но
сильно пострадавший город, впрочем, как и все, чего коснулась коса войны. Полтава
понравилась нам больше, чем Харьков: на берегах Ворсклы мы проводили свободное
время, глушили рыбу, купались. Через месяц русские выбили нас из города. В
Полтаве мы напрямую подчинялись немцам, чем не сильно были довольны. Поэтому
когда нас отозвали в Лемберг, а затем по железной дороге отправили домой, мы
радовались, как дети. Ходили слухи, что нас отправят в отставку и наша дружная
компания закончит войну без потерь, но так легко отделаться не получилось. Это
была всего лишь естественная ротация: эскадрильи, повоевавшие на Восточном
фронте, возвращались в Венгрию, а на их место отправлялись другие. Нам
предоставили короткий отпуск, когда наша неразлучная троица ненадолго
рассталась: Лайош отправился к родственникам в Будапешт, Имре к девушке из Дебрецена,
а я вернулся в собственную квартиру и «Кодмон», где давно уже работал другой
управляющий — жуликоватый Гюла, выбивший себе «белый» билет. Я с первых минут
почувствовал к нему неприязнь, словно он увел у меня жену. Зато меня встретили
как героя: обеспечили обедами за счет заведения, и даже работающие при
ресторане барышни легкого поведения дарили любовь совершенно бесплатно.
Отпуск закончился быстро. В октябре эскадрилью собрали для
переформирования и переобучения на более современные машины. С самолетами вышла
заминка, и мы получили прекрасную возможность расслабиться на родной земле.
Описывать все прелести подобной службы нет времени, да и желания, надо просто
наслаждаться жизнью. Венгрия, наша прекрасная и веселая страна, жила обычной
мирной жизнью: работали кабаки, театры, общественный транспорт, война была
далеко-далеко. Подобный порядок вещей не мог продолжаться бесконечно, тем более
что с востока неумолимо приближался фронт. В феврале мы получили обновленный
Bf-109 6-й модели с новым двигателем и увеличенным оперением. Самолет не
потерял маневренности, но стал более устойчив и развивал скорость на средних
высотах до пятисот девяноста километров в час. Фонарь с полностью откидной
задней частью давал лучший обзор. Новая версия позволяла цеплять подвесной
топливный бак, несколько машин имели тридцатимиллиметровую пушку. Некоторые
пилоты посчитали самолет слишком тяжелым, но я продолжал любить «мессершмитт»,
ведь ни на чем лучше я просто не летал.
В апреле запахло жареным — страна все больше управлялась
немцами. Что это: оккупация или союзническая защита? Была объявлена всеобщая
мобилизация, и лично мне оставалось только радоваться, что я благодаря нелепой,
комичной случайности служу уже четыре года. Теперь бы меня обязательно призвали
в армию, и наверняка в пехоту. Война дошла до Венгрии. Мы находились на
аэродроме Сольнок, когда американцы совершили свой первый налет.
— Война на два фронта, повторение недавней судьбы империи —
это конец, — спокойно констатировал постаревший Лайош, — нам не справиться с
русскими и американцами — это конец!
— Будем драться! Или у нас есть выход? — ответил возмужавший
Имре.
Я промолчал. Но когда объявили, что генерал-лейтенант Эмиль
Юсть организует венгерское ПВО и для защиты неба требуются опытные летчики,
наша троица сделала дружный шаг вперед. Наш опыт и хорошая летная школа,
полученная под Курском, служили достаточной рекомендацией, и 1 мая в составе
101-й истребительной группы «Пума» мы оказались на аэродроме Веспрем. Группа,
сформированная для обороны Венгрии, состояла из трех эскадрилий, по двенадцать
Bf-109G-6 и шестнадцать пилотов в каждой; было много знакомых по войне в России
летчиков, также мы встретили своих старых техников.
— Жизнь налаживается, и после полугодового перерыва мы снова
в деле! — как-то сказал Лайош, как будто он был рад этому.
В июне–июле начались схватки с американцами, группа
действовала достаточно успешно, однако никто из нас троих особо не отличился.
Тем временем большевики подошли к границе с востока, Венгрию все больше сжимали
в кольцо русские, американцы и немцы, и еще непонятно — кто был опасней.
— А с кем, по-твоему, легче воевать? — спросил меня Имре. —
У англичан, говорят, бульдожья хватка. А мой ведущий, лейтенант Тот, рассказывал,
что в американском истребителе видел негра. Он оказался очень настырным
летчиком, и справиться с ним не получилось.
— Не может быть, — вступил Лайош, — ему, наверное,
привиделся обгоревший всадник, а точнее, ангел апокалипсиса, вышедший из ада.
По мне, так все равно, кого убивать или кем быть убитым: «Жизнь длится не более
чем день…» — процитировал приятель популярную нынче песню.
Ввиду незначительных успехов нашей компании в действиях
против американских бомбардировщиков капитан Шольц грозился отправить нас
против наступающих Советов. Надо было срочно отличиться, и вскоре такая
возможность представилась.
Вечером меня и Лайоша вызвал капитан Шольц, в штабе
находился еще один незнакомый нам летчик, старший по званию. Командир эскадры
знал, что мы плохие бойцы, но отличные ведомые, преданные и цепкие, как собаки:
видимо, умение держаться за хвост ведущего предопределило выбор наших кандидатур.
Задание было достаточно туманным. Мы, в составе звена из четырех самолетов,
должны были завтра, в восемь часов утра, взлететь с подвесными топливными
баками, встретиться с неким транспортным самолетом и сопровождать его по маршруту,
затем вернуться домой. Лайош должен прикрывать незнакомца, а я — лететь ведомым
комэска Шольца. Официальной целью вылета указывалось сопровождение самолета
ближней разведки.
— Как ты думаешь, — спросил я приятеля, — чего нам не
сказали? Если это сопровождение ближнего разведчика, зачем нам баки и куда он
летит: до русского фронта семьсот километров, даже с подвесными баками наша
дальность не более девятисот, а еще надо вернуться обратно.
Лайош недаром был сыном дворецкого важной дипломатической
шишки. Он многозначительно посмотрел на меня:
— Венгрия хочет выйти из войны, пока русские не вступили на
ее территорию, а американцы не разбомбили совсем. Хорти давно бы заключил мир и
с теми, и с другими, но Гитлер не может это позволить, вот и окружил нас своими
войсками. Это мы в ПВО более-менее независимые, а остальные мадьярские части
давно уже в составе немецкой армии. Думаю, наш полет связан с некими тайными
переговорами или разведкой коридоров; возможно, в транспорте будет важная
шишка, мы же не знаем, где он взлетит и где сядет, проводим его по маршруту — и
баста, а знать более нам не положено.
Утро 27 июля было прекрасным, небо безоблачным.
Сосредоточенный Лайош напевал с утра «Жизнь длится не более чем день…» Мы стукнулись
с приятелем кулаками и, пожелав удачи, разошлись по самолетам.
Сразу после взлета правой восходящей спиралью группа начала
набор высоты над аэродромом, затем мы взяли курс на северо-восток, где на
высоте двух с половиной тысяч метров должны были встретить транспорт. Лично я
не видел самолет, который нужно опекать, только держался за капитаном. Мы долго
летели, сохраняя режим радиомолчания, периодически меняя направление полета,
словно стараясь кого-то запутать. Пользуясь прекрасной видимостью, я следовал
за ведущим, не сверяя полетную карту с местностью, поэтому понятия не имел, где
мы летим.
Радиомолчание прервал позывной капитана Шольца:
«└Фортепиано“, вижу врага на одиннадцати часах».
Началась чехарда: я не видел противника, но крепко
вцепившись в хвост капитана, повторял все его действия. Лайош делал то же
самое. Пикирование, горки, бочки и боевые развороты, спирали — я упорно
прикрывал зад ведущего. Наконец все было кончено, и, признаться, вовремя, так
как мой мотор начал греться. Вдобавок я временно потерял и ведущего, и
ориентировку. Внизу был крупный населенный пункт.
— Я «Фортепьяно», следуй за мной, — раздался в наушниках
голос Шольца.
Наконец я присоединился к звену, и через некоторое время мы
приземлились в Веспреме.
— Все отлично, — пожал мне руку командир, — задание
выполнено блестяще, мы сбили четверых без потерь.
Лайош также был невозмутим, все насвистывая дурацкую песню.
В этот день группа удачно отразила налет Б-24, из наших
погиб прапорщик Крижевски. Кого мы сопровождали — так и осталось загадкой.
Американцы бомбят беспрерывно. К этому невозможно
привыкнуть. Каждый день вглядываюсь в утреннее небо с надеждой: «Сегодня не
прилетят». Но они прилетают с завидным постоянством, а наше дело — их сбивать.
Сегодня, после обеда, восемь самолетов нашей эскадрильи
заступили на боевое дежурство: мы должны прикрывать наземные цели от ударов
американцев. У нас десяток машин с тридцатимиллиметровыми пушками, я
единственный не из офицеров, летающий с увеличенным калибром — прекрасным оружием
против бомбардировщиков. Без пятнадцати три после полудня поступил сигнал о
приближающихся «либерейторах» — нас подняли на перехват. Группу возглавил майор
де Хеппеш, в первом звене также летят его ведомый, лейтенант Тобак, капитан Хорват
и лейтенант Тот. Их задача — связать боем истребителей сопровождения. Я лечу во
втором звене — ведомым капитана Шольца; наша четверка должна обнаружить и
атаковать бомбовозы. Нам на помощь вылетела пара немцев.
Летний день особенно ясен; лезем вверх; набрав четыре тысячи
метров, получаем сигнал от командира группы с указанием сектора, где он
обнаружил бомбардировщики. С набором идем туда: первое звено и Люфтваффе уже
ведут бой. Пикирую за ведущим и оказываюсь прямо в строю бомбардировщиков
противника. Выхожу из-под их огня и, развернувшись, преследую тот, что рядом.
Его стрелок ведет огонь в мою сторону; когда очередь проходит рядом и кажется,
вот-вот заденет «мессершмитт», становится страшно. Я нахожусь выше и правее —
бомбардировщик разворачивается вправо, подставляя мне правую консоль. «Бум-бум»
— коротким залпом «отбойного молотка» я пробиваю ему крыло. Несмотря на зияющую
пробоину, самолет продолжает держаться в воздухе. «Бум-бум-бум» — более
продолжительным залпом трехсоттридцатиграммовых снарядов увеличенной мощности
отрываю ему консоль. Снаряды попадают в основание крыла и взрываются в баке — через
секунду от бомбардировщика остаются летящие к земле огненные ошметки.
Инстинктивно съежившись, как будто это может спасти, проскакиваю сквозь них —
все в порядке.
Налет отражен, уцелевшие «Пумы» садятся в Веспреме. Сегодня
мы уничтожили пятерых врагов, еще троих сбили немцы; наши потери ужасают:
четыре самолета и трое летчиков. Погиб сбивший одного бомбардировщика капитан
Хорват. С трудом вернулся на поврежденной машине майор де Хеппеш. С ужасом
узнаю, что сбит мой ведущий, капитан Шольц. В этом нет моей вины (при атаке
строя бомбардировщиков каждый действует сам по себе), но я чувствую такую боль,
словно потерял собственную руку.
Наша эскадрилья уже оплакивала своего командира, когда
пришло радостное известие: Шольц ранен и попал в госпиталь, так что мы потеряли
двоих. Моя победа отнесена к разряду вероятных: фотоаппарата на борту не было,
сбитый мною самолет взорвался в воздухе, и в пылу мясорубки никто не вел счет
победам, да это и неважно, главное — не индивидуальная, а общая победа. В
качестве утешения на днях пришло подтверждение о сбитом мною еще на Восточном
фронте в 1943 году третьем русском Ил-2, так что у меня три подтвержденные победы
— опережаю брата и приятеля на целую бесконечность.
Наши недавние союзники бегут, как зайцы от стаи гончих: вот
уже финны и румыны воюют на стороне Советов. Румынам я никогда не доверял и недолюбливал
эту цыганву, надо было их придавить еще в конце тридцатых, а теперь наши южные
границы обнажены. Попытка остановить русских в Румынии закончилась сожжением
танковой дивизии и отступлением мадьярских войск на свою территорию. Теперь они
занимают оборону в Северных Карпатах. Линия прорвана, и Советы уже на территории
Венгрии. Всякая возня по поводу сепаратного мира закончилась отстранением Хорти
и назначением Салаши. Теперь нами полностью управляют немцы.
Мы продолжаем базироваться в Веспреме. Полк переформирован.
Я и Имре переведены во вторую эскадрилью, Лайош оставлен в первой. С ноября
меня и Лайоша отправили на переподготовку на аэродром Варпалота. Это рядом:
менее двадцати километров по прямой от Веспрема или четыре минуты полетного
времени, так что в хорошую погоду с любого разворота над одним аэродромом виден
другой. Рядом с аэродромом поселок с сохранившимся средневековым замком,
служащим отличным ориентиром. В Варпалоте находится 102-я боевая авиагруппа истребителей-бомбардировщиков.
Там переучивают пилотов штурмовых групп с «юнкерсов» на FW-
Освоив теорию бомбовых ударов на «фокке-вульфе» менее чем за
два месяца, в январе мы приступили к практике. Временно я и Лайош отстранены от
боевых вылетов в «Пуме», и я сильно беспокоюсь об оставшемся в «сто первой»
брате: он тоже проходит краткое обучение на новой версии «мессершмитта» с
системой форсирования двигателя. В обоих подразделениях проблема с самолетами.
Если «Пума» с января пользуется истребителями, предоставляемыми Люфтваффе, то
«Пули» ждет свои машины с завода. Наконец мы укомплектованы восемнадцатью
новыми самолетами и можем применить полученные навыки в деле. Как всегда в таких
случаях, «нижним чинам» достаются машины, потрепанные офицерами. Я получаю
FW-190F-8 с белым номером W.504. Пока трудно сравнить летные данные новой
машины с привычным для меня «густавом». Истребитель-бомбардировщик тяжелее, но
он хорошо бронирован и вооружен двумя двадцатимиллиметровыми пушками и двумя
тринадцатимиллиметровыми пулеметами против одной, но тридцатимиллиметровой и
таких же пулеметов на «мессершмитте». Кроме стрелкового оружия, «фокке-вульф»
легко несет до семисот килограммов бомб и имеет систему форсажа. Если при
зимних полетах на истребителе поверх повседневной формы я надеваю удобную
немецкую летную куртку из овчины, то для вылетов на штурмовку приходится напяливать
летный кожаный костюм с хорошо подогнанным ранцем парашюта: при полетах на
малой высоте в случае чего времени на подготовку к прыжку не будет. Вспомнилось
грубое сравнение Имре «мессершмитта» с худощавой Марлен. Если относиться к
самолетам как к женщинам, то «мессершмитт» можно сравнить со стройной,
вертлявой девчонкой, а «фокке-вульф» — с опытной и на все готовой дамой с
формами: везде есть свои прелести.
Сегодня сообщили, что я первым из кандидатов выпуска получу
звание лейтенанта, фактически я уже офицер, осталось только дождаться приказа.
Считаю, что начальство справедливо оценило мои предыдущие заслуги и повышение —
не аванс, а награда. Завтра мы с Лайошем совершим первый вылет на штурмовку. Я
продолжаю волноваться за брата и прошу разрешить выполнять вылеты в составе
«Пумы». Удивительно, но оба командира соседних аэродромов идут навстречу
новоиспеченному лейтенанту — я буду летать сразу в двух подразделениях, на двух
типах самолетов, с аэродромов Варпалота и Веспрем, разрываясь между Лайошем и
Имре. Подобную «двуликость» острослов Лайош назвал цирком моего имени: ну что
же, посмотрим, как я справлюсь с подобным «цирком».
Завтрашний вылет назначен на восемь часов утра. Мы пойдем
строго на север, в район Комарома, где русские захватили плацдарм на реке Грон.
Я продолжаю волноваться перед каждым вылетом, как мальчишка, и поэтому долго не
могу заснуть: благо дело с утра, когда надо действовать, нервы успокаиваются, и
я превращаюсь в машину.
— Каковы перипетии судьбы! — говорю я еще не уснувшему
Лайошу. — Полтора года назад мы были в Харькове, почти под сердцем у русской
столицы, а теперь — наша захвачена большевиками! Говорят, город лежит в руинах,
мне страшно это представить. После того как пал Будапешт, мы обречены, и никакие
наши усилия не остановят многочисленную сталинскую армию.
— Мы — южный фланг германского фронта, и Гитлер ни при каких
условиях не бросит Венгрию, — ответил засыпающий приятель. — Сейчас под нами
почти вся нефть, оставшаяся в его распоряжении; вот увидишь, он скорее сдаст
Берлин, чем район Балатона, не зря сюда переброшено столько эсэсовских дивизий.
— Выходит, страна страдает, обслуживая немецкие интересы!
— У Венгрии в этой войне один интерес: остановить
надвигающийся с востока кровавый коммунизм у своих границ, как некогда мы остановили
монголов и турок. Мы деремся не против русского народа, а против большевизма —
так, кажется, долдонит пропаганда Салаши, да и при Хорти говорили то же самое.
— Только как их остановить в отсутствие господства в
воздухе?
— Да, ты прав, мы — обреченная на смерть армия, но мы будем
защищать свою родину, пока живы, а мы пока живы, в отличие от тысяч мадьяр,
павших на Дону или под Курском! Так что не все потеряно: «Жизнь длится не более
чем день», — и Лайош засвистал мотив известной песни.
Вдохновленный патриотическим настроем приятеля, я уснул сном
младенца. Мне снова снился тот же сон, что и много лет назад, когда так нелепо
началось наше бравое приключение длиною в жизнь: я опять стою в длинной шеренге
небесного воинства, которому нет числа, так что если смотреть вправо или влево
и в каком бы месте строя ни находиться, кажется, что ты в центре. Только на
этот раз я не могу рассмотреть лики соседей и даже собственные крылья. Меня
терзают сомнения: в каком я воинстве и на чьей стороне… нет, все-таки среди
ангелов.
Мы, хлопая крыльями, рухнули вниз с бесконечной высоты и,
устремившись навстречу армии демонов, врезались в идущую битву, как бомба в
цель. Убивал я, наконец сразили меня, и — чудное дело! — в следующий миг я
осознал себя воскресшим и стоящим в рядах воинства тьмы — в армии падших
ангелов, взоры которых были устремлены горе. Я посмотрел туда же и был очарован
открывшейся заоблачной высью. Словно по команде, вся темная рать взмыла вверх,
наперерез падающей вниз армии света. Удар ряда о ряд, сеча, убийство и
собственная смерть — и вот опять я на высоте: готовлюсь к роковому прыжку в
числе таких же ясноликих бойцов. Что за ерунда, отстаньте, неужели и на том
свете не дадут спокойно выспаться, неужели драться придется и за гробовой
доской!.. Я проснулся оттого, что Лайош тряс меня за плечо.
— Вставайте, пан лейтенант, вас ждут великие дела!
Утро выдалось зябким, но удивительно ясным: в мирной жизни
таким утром хочется долго нежиться в постели, но шла война, и было не до
сентиментальности. Холодное утро напомнило мне события полуторагодичной
давности.
— Лайош, ты не знаешь, куда пропали несколько зимних курток
с вещевого склада в Харькове?
— Об этом знают те, кто их взял, — многозначительно ответил
приятель, поглаживая карман, где лежали дорогие старинные золотые часы на
цепочке.
Тяжело оторвавшись от хорошо подготовленной, несмотря на
бомбардировки, полосы Варпалота, мы вылетели шестью самолетами, забрав по
семьсот килограммов бомб, и, собравшись над аэродромом, набрали высоту тысяча
метров, взяв курс на Комаром, откуда выступил танковый корпус СС, пытавшийся
сбросить русских в Грон. Нашим ориентиром во время атаки должна стать
железнодорожная станция. Позиции русской и немецкой армии так близко, что мы
рискуем атаковать своих. На часах восемь утра. Сегодня я, если останусь жив,
должен вернуться в Веспрем к брату и остальным ребятам.
Полет спокоен, нас сопровождают две пары «фокке-вульфов» без
бомбовой нагрузки — вместе мы внушительная сила, даже в условиях превосходства
американцев и русских. Курс — строго на север. Я наслаждаюсь ровным полетом по
маршруту. Самолет устойчив, ручка приятно лежит в перчатке. Оборудование
функционально и удобно. Как далеко зашла техническая мысль всего за несколько
лет войны! Вспоминаю, на чем нас учили в академии, не говоря уже об аэропланах,
на которых я летал в качестве наблюдателя.
Впереди немцы атакуют плацдарм; становимся в круг для атаки
русских позиций. Я атакую четвертым, Лайош — шестым, он где-то сзади. Внизу мясорубка:
немецкие танки смешались с техникой и пехотой русских, прицелиться невозможно.
Избавляюсь от бомб с русской стороны, скорее всего, впустую и тяну наверх,
пытаясь догнать отбомбившихся товарищей. Сделав только по одному заходу,
отправляемся восвояси. С удовлетворением замечаю, что все на месте. Одна машина
повреждена зенитным огнем, летчик пытается сбросить пламя скольжением — это ему
удается, и самолет держится в строю. Да это же Лайош! Молодец, справился —
потушил наружный пожар, не заглушая двигателя! Он намного младше меня, почти
ровесник Имре, только более подготовленный к жизни, — о таких говорят:
«прощелканный»! Если в первые годы нашего знакомства его основной задачей было
закосить службу, отсидеться в тылу, стибрить, что плохо лежит, то теперь это настоящий
боец, хорошо подготовленный морально и технически: наш вчерашний разговор и его
поведение в полете — тому подтверждение. Да, мальчики возмужали!
Один из «фокке-вульфов» так и не нашел целей и возвращается
домой с полными подвесками. Мы все, включая Лайоша, благополучно садимся в Варпалоте,
и я умоляю командира выделить служебную машину, которая доставит меня в
Веспрем. Между аэродромами двадцать пять километров по дороге, я готов за час
доскакать и на лошади, но командир, жертвуя бензином, любезно предоставляет мне
свой автомобиль. За час до следующего вылета я оказываюсь на аэродроме «Пумы».
Немцы выделяют истребитель 76-й эскадры, ресурс его
двигателя на исходе, но мне все равно: надеюсь на систему форсажа. Если что, придется
добить его окончательно. Ясное утро сменилось безоблачным зимним днем, и это
большая удача, учитывая туманную погоду последних дней. Еще утром я был в роли
бомбардировщика, а теперь лечу на сопровождение немецких бомберов.
«Пума» подняла с Веспрема восемь «мессершмиттов» под
командованием де Хеппеша, мы с Имре летим ведомыми во втором звене. Я взлетаю
последним и сильно отстаю от группы. Над линией битвы успеваю набрать четыре
тысячи метров и догнать товарищей, когда те уже сцепились с истребителями
противника. Враг пытается оторвать нас от бомбардировщиков, мы — отвлечь его на
себя. Ищу ведущего, а у меня на хвосте уже сидит истребитель. «Бум» — в моей
плоскости у законцовки образовалась огромная сквозная дыра: вот так везет!
Становится жарко, но меня прошибает озноб от бессилия — это моя первая
настоящая, плотная драка с истребителями, до этого я больше сталкивался с бомбардировщиками
или штурмовиками. Неужели «жизнь длится не более чем день», вспоминаю любимую
песню Лайоша. На взлетном режиме (черт с ним, с движком) бросаю «густав» в
набор с небольшим углом атаки, затем делаю переворот и чуть не получаю порцию
свинца в лоб — бросаю самолет в сторону: истребитель врага сидит на хвосте, как
привязанный, видимо, это конец! Меня спасает подоспевший ведущий, капитан
Шольц, — от попадания нескольких тридцатимиллиметровых снарядов истребитель
противника взрывается в воздухе. Я спасен и благодарю ведущего: от волнения мой
голос хрипит в эфире.
— Не стоит благодарности, мой друг, это долг и работа, —
отвечает капитан.
Двигатель перегрет — теперь его точно спишут в утиль.
Благодаря нашим действиям все немецкие бомбардировщики уходят домой целыми.
Несмотря на холод, я вспотел, как в бане, тело ломит от
усталости. На посадке меня сбрасывает с полосы и цепляет поврежденным крылом за
препятствие, я добиваю самолет, но чудом остаюсь невредимым. Это моя первая
авария. Мы потеряли одного летчика и два самолета, еще один ранен, потери противника
— до восьми машин. Имре цел, на сегодня — отдых! Сегодня я ночую в Веспреме, мы
не ведем с Имре душеспасительных бесед, а сразу засыпаем как убитые.
Утро опять безоблачно и морозно. Днем наше звено будет сопровождать
разведчика Люфтваффе за северный берег Дуная, в район восточнее Комарома, где
закрепились русские. Это всего около ста километров от Веспрема, и мы пойдем
без дополнительного бака. Имре с ведущим в первой паре будут прикрывать
разведчика, мы с Шольцом — прикрывать их.
Неожиданно на маршруте нас атакуют вражеские истребители:
как мы смогли их проспать! Шольц бросает «мессершмитт» в сторону и сразу
сбивает одного. Я их не вижу — руководствуюсь только радиообменом. Впереди,
ниже меня, разведчик; я сближаюсь с ним, стараясь не потерять из виду цель.
Имре с ведущим и Шольц бросаются на атакующих; моя скорость слишком велика — я
проскакиваю вперед, теряя из виду разведчика и товарищей. Заламываю разворот и
вижу, что мои действия ни к чему хорошему не привели: на хвосте у немцев сидят
два вражеских истребителя — это американцы, «мустанги» или «тандерболты», с
расстояния не могу сразу определить тип, но явственно вижу черно-белые полосы
на крыльях. Мы никак не ожидали застать американские одноместные истребители
восточнее Балатона, между Веспремом и Дунаем, возможно, это эскорт
бомбардировщиков, решивший поохотиться, или группа, наносившая удар по наземным
целям и теперь, по пути домой, обнаружившая нас.
Подбитый разведчик идет на вынужденную посадку, американцы
уходят, теперь я совсем один. Пытаюсь наладить связь с ведущим, он втянут в бой
с подоспевшими американцами, там же где-то брат и его командир. Разворачиваясь,
пытаюсь взять пеленг на них, но я слишком далеко и не вижу боя. Мечусь по небу
в поисках товарищей, но слышу только их радиообмен. Из услышанного рисую
картину драки: Шольц разделен с остальными и в одиночку пытается избавиться от
преследования. Имре — с командиром, которому заходит в хвост неприятель: ситуация
критическая. И тут в шлемофоне раздается на удивление спокойный голос брата: «Я
его сбил!» Так Имре снял угрозу с хвоста своего ведущего. Я думал, что брат
заголосит, как девчонка, вопя и писая от восторга, а он ровным голосом, почти
без эмоций, ставит в известность ведущего, что сбил его преследователя, как
будто проделывал такое десятки раз. Это его первая победа, да еще над
истребителем в свалке! Конечно, хорошо защищенный бомбардировщик сбить труднее:
атаки крупных, неповоротливых целей прямолинейны, здесь же надо переиграть маневром.
Молодец, обскакал старшего брата: на моем счету нет ни одного истребителя,
только русские Ил-2 и незасчитанный «либерейтор».
Связь пропадает, напрасно верчу головой, осматривая холодный
серо-голубой небосвод. Сегодня день моего позора: не уберег разведчика, потерял
ведущего и не смог прийти на выручку брату. Понимая, что носиться по небу, без
толку вырабатывая топливо, бесполезно, с камнем на сердце поворачиваю в сторону
аэродрома, надеясь вскоре встретить товарищей на земле, благо лететь недолго —
около двадцати минут.
Сажусь на укатанную заснеженную полосу Веспрема и, выключив
двигатель, но оставив аккумулятор, не снимаю шлема в надежде услышать знакомые
голоса — тишина режет уши. Ко мне подбегает техник — думает, что я ранен, — и
открывает фонарь. «Все нормально, — говорю ему, — я жду остальных». Проходит
еще несколько нервно тянущихся минут — никто не садится и не выходит на связь.
В баках моего «густава» примерно двести пятьдесят-двести семьдесят литров
топлива — этого хватит на час обычного полета или на полчаса воздушного боя, и
я не потратил ни одного боеприпаса. Решение принимаю моментально: «От винта!»
Запускаю мотор и, быстро вырулив, взлетаю против старта, идя на поиски
пропавшего звена. Уже в наборе на связь выходит Шольц: он жив и подходит к
аэродрому. Баки капитана пусты — он не может поддержать мое рвение, а также не
знает, где первая пара. Ну что ж, хоть мой ведущий жив!
Вот район, где нас атаковали американцы. Обнаруживаю севшего
на брюхо разведчика, надеюсь, что экипаж цел и держит путь к своим. Перебираю
частоты радиостанции, пытаясь услышать хоть какой-нибудь сигнал от Имре.
Неожиданно слышу русскую речь (я немного понимаю их язык, пытался учить в
Харькове): они возвращаются на аэродром после задания. Пересекаю Дунай, начинаю
полет над территорией, занятой врагом. По топливомеру самое время поворачивать
назад. Несмотря на накопившуюся усталость, зрение обострено — я не прощу себе гибели
брата. Ко мне снизу поднимается пара одномоторных машин. Иду на сближение — миг
надежды сменяется злобой и напряжением: это не «мессершмитты», это американские
«кобры», или «янки», или русские поднялись на перехват. Ну что же: один против
двоих! У меня превышение — новый самолет с полным боекомплектом и форсажем, и
почти не осталось топлива, последнее делает меня легче, а значит, быстрее и
маневреннее, правда, лишь на короткое время, а главное — мне нечего терять, без
брата я домой не вернусь!
Мы продолжаем сближение. Одна «кобра» идет прямо на меня,
другая отходит в сторону, продолжая набор. Их тактика проста и понятна: один
попытается связать меня боем, другой займет позицию для роковой атаки и поймает
меня сзади сверху. У меня только один шанс сравнять силы: я бросаюсь на идущего
снизу, но промахиваюсь, теперь все! Мы начинаем маневренный бой на виражах на
высоте три с половиной тысячи метров, пытаясь зайти в хвост друг другу.
«Густав» переигрывает противника, но меня атакуют сверху. Резко дав педаль до
упора, ухожу скольжением, противник промахивается и уходит с набором, чтобы
опять клевать сверху. Я немного теряю скорость — это позволяет быстрее
развернуться и оказаться на хвосте у другого противника, но расстояние слишком
большое. Рискуя сжечь весь бензин, включаю форсаж. Между нами метров триста —
сейчас он начнет маневрировать; стреляю и вижу, что попадаю; «кобра» начинает
пускать слабый шлейф серого дыма, мотор-то у нее сзади, хоть и защищен.
Противник уходит в сторону, но не выходит из боя. Задача выполнена только на
четверть, но теперь, когда его самолет «ранен», у меня снова появляется шанс
выжить. Второй атакует сверху и опять мажет. «кобры» меняются местами:
«подранок» медленно идет вверх, а его напарник перехватывает инициативу
ближнего боя. Самое время добить поврежденного, но я связан другим.
Дуэль продолжается несколько минут: мы безуспешно пытаемся зайти
сзади и каждый раз сбрасываем друг друга. Бой перешел на вертикали, перегрузки
попеременно то вдавливают в кресло, как раздавленное яйцо, то заставляют
виснуть на ремнях. Постоянно приходится оборачиваться назад, ожидая внезапной
атаки. Тем временем подбитая «кобра» занимает позицию с превышением около
километра и висит надо мной слева сверху, как меч над Дамоклом. В любой момент
противник может спикировать, и не факт, что мне опять повезет. Вторая машина
также оказалась сзади. Я снижаюсь до самой земли, стараясь увлечь ее за собой,
и, набрав хорошую скорость, отрываюсь от преследования… но теряю обоих
противников и, осматривая горизонт, размашистой спиралью снова набираю высоту.
Похоже, враги тоже потеряли меня из виду: обнаруживаю одну из «кобр» слева
впереди с небольшим превышением и на дистанции около километра. Классическим
приемом (переложив ручку сначала на левый, а затем на правый борт) оказываюсь у
нее на хвосте и начинаю преследование. Дистанция слишком велика, вдобавок надо
мной появляется второй самолет. Пот заливает глаза — еще пытаясь найти брата, я
снял очки, чтобы ничто не мешало лучше видеть. Верхний противник промахивается
— у меня появляется шанс. Идущий впереди отчаянно старается сбросить меня с
хвоста: пикирует, тянет вверх, пытается маневрировать, уйти в крутой вираж — я
настырно повторяю все его действия. Если бы мне предложили пари с условием —
прилипнуть к другому самолету и так продержаться пять минут, я не только не
смог бы его выполнить, но отказался бы от спора, сказав, что это невозможно и
моей квалификации и навыков пилотирования попросту не хватит. Но сейчас я
держался достойнее любого аса — это был спокойный азарт обреченного. Все тело
ныло от усталости, в глазах двоилось, но, сжигая последнее топливо, я
постепенно сокращал дистанцию, не упуская противника из прицела. Меня
воодушевляло то, что напарник врага из-за повреждения самолета все-таки
вынужден был оставить бой, во всяком случае, он пропал из виду. Дистанция —
около ста метров; даю залп из всего оружия — на моих глазах, как при замедленной
съемке, «кобра» превращается в огненный шар, сквозь который проскакивает мой
«мессершмитт». Все! Это моя первая победа над вражеским истребителем! Вместо
радости чувствую лишь усталость и отчаяние: я так и не нашел брата, да и сам
пока не выбрался из ситуации.
Беру курс на Веспрем, готовясь к вынужденной посадке. Можно
попытаться дотянуть до Варпалоты… но что это? Гром меня разрази, в радиоэфире
слышу голос Имре! Какое счастье — брат жив! Он сел в Веспреме и пытается
связаться со мной. Нет, буду тянуть туда же! Лечу на аварийном остатке, зная,
что не дотяну до дома. Стоило беспокоиться о вынужденной посадке в грязный
снег, которая могла убить меня не хуже русских или американцев… Но думать о
плохом совсем не хочется: я слышал голос брата, он жив — я не нарушил слово,
сто лет назад данное родителям, что буду заботиться и оберегать младшего, когда
мы с Имре, покинув отчий дом, подались в город, в новую, незнакомую жизнь. Нет,
раз он жив, раз одержал сегодня первую победу и раз я сбил первый истребитель,
значит, все будет хорошо, сегодня наш день! Может быть, завтра все изменится,
словно в поднадоевшей песне Лайоша, но не сегодня!
И действительно, дотянув на экономичном режиме, я спикировал
на летное поле Веспрема и удачно произвел посадку на последних каплях горючего,
даже успев самостоятельно подрулить к стоянке. Уже потом я узнал от брата, что
его спас ведущий, взявший противников на себя и позволивший Имре выйти из боя.
Он так и не вернулся на аэродром; брат говорил, что он сел на территории,
занятой русскими. Мы не смогли отметить собственные победы: не было времени да
и настроения, но я все-таки упросил командира эскадрильи поздравить брата перед
строем. Имре был больше злой, чем радостный: ведь он потерял командира, хоть в
том и не было его прямой вины: они столкнулись с превосходящими силами.
— Ты бы видел, как я его сбил! — злобно торжествовал Имре. —
Кто там у немцев лучший эксперт, кем пугают русских непослушных детей? Сегодня
он может обзавидоваться!
Я ласково обнял брата, но времени не было: меня ждал «аист»
с двумя пилотами, перевезший нас в Варпалоту. Полет длился менее пятнадцати
минут. Мы летели так низко, что могли зацепить верхушки редких деревьев.
Вдобавок сгущалась зимняя дымка — пилот старался держаться над дорогой, служившей
ориентиром. Много великих пилотов, к коим себя я, конечно, не отношу, например
Мёльдерс, разбились в банальных авиакатастрофах, в качестве обычных пассажиров.
Но мы долетели, и через двадцать минут я сидел в кабине своего ФВ-190, то есть
между двумя, даже тремя моими вылетами с разных аэродромов прошло два часа
пятнадцать минут — воздушный цирк продолжался!
Мы взлетаем четырьмя машинами на атаку наземных целей
русских, нас сопровождает восьмерка только что прибывших в «Пули» новеньких
«фокке-вульфов». Весь полет проходит на высоте менее километра, чтобы можно
было воспользоваться системой низковысотного форсажа. Дымка напугала русских
или американцев — в воздухе чисто; мы же прекрасно знаем район полета. Раньше я
любил ровные, длительные полеты с одинаковой скоростью и на одной высоте, когда
можно, бросив ручку, поднять руки на фонарь, любуясь открывающимися видами. Но
сегодня сказывается усталость: даже с помощью триммеров я не могу
сбалансировать машину. В руках легкая дрожь, и тяжело выполнить правильный
разворот, держась в строю, да и просто удерживать капот на горизонте. Самолет
старается задрать или опустить нос и гуляет по крену, наконец я концентрируюсь,
и «фокке-вульф» успокаивается. Зато теперь, после дневного боя, я полностью
уверен в себе, меня не пугает противник, признаюсь, я даже хочу встретиться с
истребителями и испытать боевые качества FW.
Внизу жилые кварталы — я не могу найти цель; некоторые уже
отбомбились, но я не хочу бросать смертельный груз, ведь внизу могут быть
гражданские — мои соотечественники. Отстав от звена и так и не найдя подходящую
цель, избавляюсь от бомб над пустым полем и на высоте менее одной тысячи метров
и скорости в четыреста пятьдесят километров в час спешу за остальными, догнав
их уже в районе Варпалоты. Этот вылет для меня бесцелен, разве что увеличивает
боевой налет. Погода над Варпалотой окончательно портится: с утра над
аэродромом ожидается туман, значит, вылетов не будет. Вечером возвращаюсь в
Веспрем и вторую ночь сплю как убитый.
Ночью был мороз, с утра температура поднялась выше нуля,
погода ясная, солнечно, мокрый грунт аэродрома начал просыхать. Сегодня понедельник.
Скоро весна — пробуждение жизни. Себя я считаю реалистом, а когда спрашивают:
как это? Отвечаю: реалист — это совсем не пессимист, а оптимист, тертый жизнью.
Кажется, я понял, чем оптимист отличается о пессимиста. Они, конечно, оба хотят
быть счастливыми, только оптимист счастлив от наступления приятного, а
пессимист — от окончания неприятного. Скоро война кончится, и наша страна, как
проигравшая, погрузится в пучину оккупации. «Приятное» вряд ли наступит в
ближайшее время, но конец кровопролитию — это все равно неплохо! За что мы
дрались (а дрались мы хорошо!)? Иные скажут: за правду! Но разве бывает одна,
единая, «правильная» правда? Когда один человек или государство заявляет, что
он стоит «за правду», — это звучит пафосно и свято. Но когда начинаешь
разбираться, в чем «его» или «их» «правда», оказывается, что эта «правда» —
всего лишь «интересы», интересы человека, группы или целой державы. Только если
заявить, что ты стоишь за свои «интересы» — это звучит вульгарно и корыстно, а
вот за «правду» — это гордо и свято! Вот и выходит, что правда у всех своя: у
Германии и нацистов — своя правда, у большевиков — своя, у Америки — своя, и у
маленькой Венгрии есть своя правда, а той единственной, «правильной» правды ни
у кого нет. Конечно, каждый может руководствоваться патриотизмом и считать:
все, что хорошо для моей страны и нации, — это «хорошо», и в этом есть
«правда»! Только ведь иногда и конь спотыкается. Лет десять назад все немцы
поддерживали своего фюрера, заслушиваясь его пламенными речами о величии
Германии, да так, что, говорят, у женщин во время выступления Гитлера случался
оргазм, а мужчины были готовы сразу идти на смерть ради «правды» фюрера. А тех
немногих, кто пытался возражать («нацисты не доведут до добра»), клеймили и
преследовали как предателей нации. И что теперь: Германия в руинах от
бомбардировок, и большевики вот-вот дойдут до Берлина! Выходит, и «правда»
иногда подводит, когда это только «своя правда», против других «правд»!
Чем же руководствоваться в будущем сильным мира сего, чтобы
не начать уже третью всемирную мясорубку? Что может быть выше «правды» (читай,
«интересов») властителей и элит? Разве что свобода, нравственность и
справедливость! Когда каждый будет поступать по справедливости, то есть так,
как хотел бы, чтобы поступали с ним, жить честно, по заповедям божьим и не
посягать ни на чью свободу! А «правда», если она есть, звучит только так: не убивай,
не кради и не обманывай! И подходит эта «правда» как к каждому отдельному
человеку, так и к любому государству, а иначе все когда-нибудь рухнет!
Я большевиков совсем не идеализирую, но кто бомбил Кошице в
сорок первом: русские, немцы или румыны? А теперь половина Венгрии захвачена,
вторая половина лежит в руинах, и страна платит… Вот такие нелепые мысли
последнее время часто посещают мою голову, голову «маленького» и уже немолодого
лейтенанта Королевских Венгерских воздушных сил — небольшого красивого
государства в центре Европы, потерявшего столицу и достаточно пострадавшего от
чужих и собственных амбиций.
Я должен ехать в Варпалоту, где меня ждет мой самолет (в
Веспреме мы летаем, пользуясь немецкой техникой), но день начался с приключений
еще здесь. В девять сорок пять полк подняли по тревоге на прикрытие
собственного аэродрома. Я был собран, находился на летном поле, как раз
готовясь передать «мессершмитт» персоналу 76-й эскадры, и вполне мог вылететь
на перехват.
Взлетает восемь самолетов. Лейтенант Тотх, капитан Шуте и
лейтенант Малик сразу пошли на перехват. Мы с Имре — во втором звене, с моим
неизменным ведущим капитаном Шольцем. Также для отражения налета вылетело
восемь «фокке-вульфов». Началась свалка с истребителями сопровождения, затем
поиск бомбардировщиков. Я метался по небу, как ужаленный, но в этот раз
охотничья удача мне не благоволила, в отличие от брата и других летчиков. Имре
удвоил свое вчерашнее достижение, мы же с Шольцем парой пошли в набор и не
встретили ударную группу врага, которая находилась на высоте три восемьсот. В
этом вылете «Пума» сбила до шести вражеских самолетов, потеряв всего одну
машину: капитан Шуте посадил подбитую машину «на брюхо» и благополучно пешком
добрался до Веспрема. Имре ликовал: он сам начал сбивать. Я был удивлен, но рад
за брата, считая его по привычке неженкой и даже трусом. Думал ли я почти шесть
лет назад, готовый идти служить срочную за брата, спасая его от фронта, окопных
вшей и шрапнели, записав в авиацию, что мы не только окажемся в самом центре
драки, но и будем приносить пользу своей стране!
К полудню я был на аэродроме Варпалоты. Армия большевиков в
каких-нибудь двадцати километрах, но густой туман, накрывший аэродром еще с
утра, придавил наши самолеты к земле. Какая разница в погодных условиях: всего
в паре десятков километров на запад ясно, а здесь — туман. Пока погода нелетная,
мы готовимся к обороне аэродрома: наземные службы копают рвы, зенитки
укрепляются на противотанковых позициях. Здесь война совсем близко, и пришла
она не по воздуху, как сегодня в Веспреме, а вот-вот докатится на гусеницах
русских танков. Остается надеяться на удар по большевикам танкового корпуса СС
северо-западнее Будапешта. Сейчас позиции немецких и венгерских частей рядом с
нашим аэродромом тянутся от Секешфехервара до Мора и далее на северо-запад, в
район Дьора.
К тринадцати часам видимость улучшилась до полутора
километров, и мою первую эскадрилью подняли для атаки моста через реку Грон, в
районе ее соединения с Дунаем. Берем по одной фугасной авиабомбе весом пятьсот
килограммов. Взлетаем, видимость то лучше, то хуже. Там, где туман рассеялся, активно
действует наша и вражеская авиация. Я иду на высоте тысяча метров, видя над
собой воздушные схватки. Один из самолетов приближается, и я готовлюсь принять
бой, но с облегчением узнаю в нем «мессершмитта» в окрасе Люфтваффе. Затем нас
все-таки пытаются атаковать. Группа разорвана — в одиночку несусь на хорошей
скорости, не зная, смогу ли выйти на заданную цель при неважной видимости.
Через некоторое время по моему самолету открывают огонь с
земли: я над территорией, захваченной большевистскими войсками. Добираюсь до
Дуная последним из группы; где-то севернее разрушенный, изнасилованный красавец
Будапешт. Лечу к Грону, в район Эстергома: я хорошо знаю эту местность, и туман
не мешает мне выйти правильно. Переправа разрушена, левее по курсу товарищи
принимают бой превосходящих сил, я должен избавиться от бомбы и присоединиться.
Вижу еще один мост, прохожу вперед, разворачиваюсь и, поймав переправу в
прицел, атакую под углом тридцать градусов. Заход идеален — я совершенно
спокоен и уверен, что уложу бомбу точно в яблочко. Сброс — тяну наверх с
перегрузкой в три единицы, давая «полный газ». Двигатель берет обороты и,
захлебываясь, замолкает. Ничего не понимая, пытаюсь толкнуть рычаг вперед, отвожу
назад и опять плавно вывожу на «полный газ» — мотор почти не реагирует. Я в
наборе, как после взлета, запас высоты и времени минимален. В голову лезет
фатальная мысль, что я отлетался и это конец… Понимаю, что двигатель не
запустить, и, чтобы не сорваться в штопор, энергично перевожу самолет на
планирование, пытаясь еще и развернуться в сторону территории, не захваченной
русскими. Вначале удалось развернуться на юг, но там Будапешт, тогда, уже на
снижении, повернул на северо-восток, чувствуя, что не дотяну. Высота — не
больше стандартного полета по кругу, то есть ее почти нет. Подо мной
заснеженное поле, впереди редкий лесок. Приземляюсь в мягкий снег так удачно,
что самолет можно запросто восстановить; выбираюсь из кабины, даже не думая,
что «фокке-вульф» достанется неприятелю в качестве трофея, и бегу к леску. Уже
добежав до деревьев, останавливаюсь и приседаю; отдышавшись, пытаюсь понять ситуацию.
Если я правильно определил место, то сзади, справа и слева, могут быть
передовые отряды русских, перешедших Дунай и Грон. Впереди, на юго-западе, за
леском, всего в нескольких километрах, у Эстергома, — позиции вермахта: дойти
до них можно менее чем за час, даже по снегу, но как не попасть в лапы
большевикам!
Крадусь по редкому лесу, пока никого нет. Выхожу на открытый
участок и в нескольких километрах вижу колонну солдат, идущую с юго-востока:
кто это — русские или наши? Они двигаются в том же направлении, что и я.
Ускоряю шаг, по мне стреляют, падаю в снег, противник приближается, все, это
конец, я в плену! Меня окружают немцы — это части, прорвавшие русское окружение
и вырвавшиеся из Будапешта, они перешли Грон и двигаются к Эстергому. Я спасен!
Я снова в Веспреме, в 102-й группе меня считают пропавшим
без вести, с потерей «фокке-вульфа» «цирк» закончен, теперь вместе с братом я
только истребитель «пумы» в составе 76-й истребительной эскадры Люфтваффе. У
меня даже нет возможности сообщить Лайошу, что я жив.
Погода стабильна своей нестабильностью: ночью мороз
сковывает грунт, днем температура выше нуля. Сегодня 20 февраля, вторник. Еще
вчера нам обещали день отдыха, но рано утром, так и не дав выспаться, подняли
по тревоге. Солнце еще не встало, утреннее небо безоблачно. Нам сообщили, что Эстергом
из района Будапешта атакован крупными силами большевиков, город в огне и
гарнизон долго не продержится. Точных разведданных нет, так как все
самолеты-разведчики сразу сбивают русские истребители. Было бы логично, если бы
нас направили на охоту за этими самыми истребителями, но на «воздух» уже всем
наплевать: и так понятно, что противник полностью владеет небом; задача —
поддержать огнем наших пушек немецкие танки.
В семь утра подняли четыре БФ-109Г, летят только опытные
пилоты: лейтенант Тотх со своим ведущим; я (без пяти минут лейтенант, считаюсь
достойным умереть в сложившийся ситуации) иду ведомым у командира эскадрильи
капитана Поттьонди. На утверждение кандидатуры повлиял мой короткий опыт
истребителя-бомбардировщика «Пули». Нас прикрывает пара немцев. Наши самолеты —
чистые истребители и не оборудованы бомбодержателями, поэтому будем действовать
пушкой и двумя крупнокалиберными пулеметами. Набираем четыре тысячи метров и
несемся навстречу встающему солнцу; величие природы завораживает — сегодня
прекрасное утро, чтобы умереть. Пока воздух чист, и это удивляет.
Справа Будапешт, внизу двигаются войска большевиков, мы
разделяемся на пары и начинаем атаку. Первая пара открывает ураганный огонь по
земле, с земли стреляют по нам. Следующим пикирует Поттьонди, теперь моя
очередь. Русские рассредотачиваются, я пикирую и не нахожу подходящей цели:
внизу уже горят несколько автомашин. Командир группы приказывает разойтись и
выбирать цели. Делаю еще несколько заходов, но так и не открываю огня. Прошу
разрешения у ведущего пройти дальше в тыл русским, капитан дает добро.
Пересекаю Дунай севернее Будапешта, иду вдоль противоположного берега, попадая
под огонь с земли; поворачиваю на восток; огонь стихает — теперь я в тылу у
большевиков. Удивительно, почему меня до сих пор не атакуют истребители? Внизу
вижу грузовой состав, идущий с востока в сторону Будапешта. Русские смогли
восстановить сообщение на отдельных участках и теперь доставляют подкрепление.
Цель идеальная: пикирую «в лоб» и стреляю в локомотив, делаю боевой разворот —
состав остановлен, из поврежденного локомотива вырывается пар, смешиваясь с языками
пламени и черного дыма. Делаю еще один заход «с тыла»: ведя огонь по вагонам,
успеваю выпустить девять тридцатимиллиметровых снарядов, не считая пулеметных
очередей.
Все! Поддержку наземным частям оказали, как могли! Остаток
топлива заставляет быстро возвращаться домой; для сокращения расстояния иду
прямо над Будапештом, где опять попадаю под сильный огонь с земли. Заряды
рвутся достаточно близко, но мне все равно, почему-то меня охватывает ледяное
спокойствие: если уж мне суждено было выжить и не попасть в плен после отказа
двигателя, то сегодня я точно доберусь домой.
Я сел первым: остальная группа на обратном пути заметила
идущих на высоте пятьсот метров Ил-2 в сопровождении «девятых» Яков. Русские
штурмовики под прикрытием истребителей собирались открыть охоту на немецкие
танки. Пришлось завязать бой. Все наши и немецкие истребители вернулись без
потерь и заявили о четырех подбитых машинах врага: впрочем, эти победы остались
без подтверждения, хотя Поттьонди утверждал, что точно видел, как оторвал
снарядом плоскость одного из Яков. Командир эскадрильи врать не будет — я верю
капитану.
Сегодня мне опять снился тот навязчивый сон: я стою или парю
в огромной когорте ангелов или демонов, очень похожих друг на друга. В руках у
каждого по огненному мечу, а за спиной — крылья. Где-то идет битва. Мы
наподобие новобранцев, только что прибывших рекрутов, и нам предстоит присоединиться
к сражению. По тайной, но всем понятной команде мы бросились на такую же армию.
Ускоряясь, я слышал свист ветра, чувствовал, как воздушный поток обтекает мое
лицо и тело, под давлением воздуха крылья иногда издавали странный звук, какой
издает воздушный поток, срываясь с крыла перед тем, как самолет сорвется в
штопор, только хлопки были более приглушенные и не причиняли вреда. Так, несясь
навстречу судьбе, мы летели, не зная времени, пока с разгона с бешеным грохотом
не врезались в противостоящую армию. Началась сеча. Мы разили, и разили нас.
Лютая ненависть холодным покровом накрыла место битвы. Время остановилось,
казалось, сражение длится бесконечно. Огненный меч был прекрасным оружием: я
колол или рубил. Я смог рассмотреть, что противник очень похож на нас. Я сразил
многих, но один подобрался ко мне сбоку и вонзил играющий языками пламени
клинок мне под ребра. Боль была невыносима — я закричал и, теряя сознание, был
ошарашен последней мыслью: неужели и ангелы умирают?
Счета времени не было. Я проваливался в глухую, слепую тьму
и вдруг внезапно оказался на той самой первоначальной высоте, откуда началось
наше падение в битву. Рана не болела, она затянулась без следа, впрочем, о
каком следе можно говорить, имея невесомое тело. И опять я оказался среди бесчисленного
воинства. Мы вновь соскользнули с невидимой опоры в гущу сражения. Я летел с
чувством непонимания происходящего, с чувством наивного удивления: я думал, что
рай — это вечное безмятежное пребывание в лоне Бога, под сенью его любви, без ненависти
и боли, словно майский цветок на лужайке под нежным солнцем. Но поскольку рай
мне явно не светит, я думал, что уготовленное мне альтернативное место — место
вечных мук, но не битвы и смерти: какая уж смерть для умерших! И что же:
оказывается, и на том свете меня ждет непрекращающаяся битва, без победителей и
побежденных! Неужели вечно придется драться, оставаясь зажатым между светом и
тьмой, то на той, то на этой стороне… целую долгую вечность, и у каждого
будет своя правда, и никакой общей, единой, а только драка, драка, драка!
Нас подняли рано утром, еще в полной темноте: немцы
потребовали организовать сопровождение четырем «фокке-вульфам», вылетающим для
нанесения удара по артиллерийской батарее в районе Эстергома. Ночью немцы
попытались провести контратаку с юга и запада, но попали под прицельный огонь
русской артиллерии.
Сегодня тот редкий случай, когда мы с Имре летим в одном
звене. Над заданным районом нас атаковали русские истребители — «толстомордые»
самолеты Ла-5, прозванные «большими крысами». Чтобы занять лучшую позицию для
атаки, пришлось лезть вверх. «Лавочкины» сразу набросились на бомбардировщиков,
а мы атаковали их сверху. Прикрывая Шольца, я в какой–то момент обогнал его и
оказался в хвосте у русского. Пытаясь оторваться, иван пошел на снижение, но
«мессершмитт», благодаря малому миделю обладающий меньшим сопротивлением,
догнал Ла на пикировании. Прижатый к верхушкам деревьев и оторванный от
напарника, русский летчик был в моей власти, и я начал преследование. Первый
залп прошел мимо, второй отправил обломки его самолета к близкой земле — это
моя пятая победа!
Преследование русского увело меня и от ведущего, и от
бомбардировщиков. Я слышал радиообмен: бой продолжался, видимо, к русским подошло
подкрепление. Сердце екнуло, когда в эфире прозвучал знакомый голос моего
командира: капитан кричал, что горит и собирается покинуть машину. Я пытался
выйти с ним на связь, но Шольц не отвечал. Затем я услышал брата, его голос был
трагично спокоен: «Я подбит, буду садиться». Нарушив правила радиообмена, я
закричал: «Имре, Имре!» — но брат не отозвался.
Бой закончился: во всяком случае, небо было чистым, в
отличие от огненной каши на земле. Я кружил над районом боя, пытаясь увидеть самолеты
на земле или в воздухе, но, так и не встретив товарищей, повернул в сторону
Веспрема, в надежде, что брат и ведущий вернутся, как в прошлый раз.
Когда я сел, ко мне подбежали сослуживцы: пилоты и техники,
среди них был только что вернувшийся ведущий Имре. Мне сообщили, что Шольц
погиб, а брат сел на вынужденную у русских. Не знаю, хотели ли сохранить мне
надежду, зная трепетное отношение к брату, или это было правдой, но его ведущий
утверждал, что видел, как тот благополучно сел, и что он точно не погиб при
посадке, а, скорее всего, находится в русском плену, а может, ему удалось
скрыться и сейчас он где-нибудь отсиживается. Я спросил координаты и порывался
лететь обратно, но командир приказал вытащить меня из самолета, строго-настрого
запретив повторять прошлые глупости. «Хватит потерь на сегодня! — закричал на
меня де Хеппеш. — Жив Имре или мертв, ты ему не поможешь, даже если собьешь
десяток русских; поквитаешься в другой раз, когда успокоишься!»
В качестве поощрения через пару часов мне официально
присвоили лейтенанта, а также за проявленную храбрость пообещали наградить
второй медалью, как будто офицерские лычки или награда могли утешить. Меня надо
было отдать под суд, а не награждать: ведь увлекшись погоней за одиночным самолетом,
я бросил ведущего, а затем не смог помочь паре брата. Имре, Имре, я обещал
родителям всячески заботиться о тебе, но разве я Господь Бог, чтобы уберечь
тебя в бойне, каждый день забирающей тысячи душ! Во рту горько, как от скисшего
вина, и камень на душе; оставалась надежда, что ты действительно удачно сел и
не выполнил собственного глупого обещания — не сдаваться в плен, а значит, ты
жив, и мы еще встретимся. Ну а если тебя постигла другая учесть, пусть завтра
она постигнет и меня, и тогда, может быть, мы все-таки встретимся в ином мире,
в рядах того самого воинства, снившегося мне по ночам. Не знаю, будет ли тот
мир лучше этого!
Дневник прерывается: автор или
прекратил делать записи, или погиб.
Венгерские воздушные силы, в
основном действовавшие совместно или даже в составе частей Люфтваффе, оставаясь
в «тени старшего брата», не так известны, как авиаторы других стран «оси» или
антигитлеровской коалиции, тем более что у мадьяр не принято было учитывать или
превозносить личные победы, отдавая предпочтение коллективным действиям. Хотя,
по высказываниям самих немцев, венгерские летчики, особенно истребители,
отличались храбростью и дрались отчаянно и напористо, поэтому пользовались
уважением своих союзников.
Упомянуты в дневнике:
Иштван Хорти,
Дебродь Дьёрдь,
Аладар де Хеппеш,