Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2015
М. А. Коськов. Эстетика
предметных форм. СПб.: ЛГУ им. А. С. Пушкина, 2014.
«Сегодня, в пору дефицита профессионализма
и разгула постмодернистской развязности вся гуманитарная терминология балансирует
на интуитивно-метафорическом канате. Теория и философия погружаются в поэзию»
(c. 7).
Я все же думаю, что не стоит приравнивать непрофессионализм
к поэзии — в поэзии также есть своя развязность и свой непрофессионализм. Да и
бывает очень полезно побалансировать на интуитивно-метафоричесокм канате — лишь
бы это балансирование приводило к каким-то значимым результатам, а не к
самолюбованию. Но в целом проблема, с самого начала очерченная М. А. Коськовым,
ясна — эстетика, искусство, красота, художественная культура, просто культура —
всяк жонглирует этими словами, как ему удобно, ведь в конечном счете всегда
можно прикрыться фразой типа: «Все равно ведь нет ясных, всеми признаваемых
определений этих слов — чем же тогда мое понимание хуже всякого другого?» На
контрасте с таким подходом вы можете быть уверены: любой термин в рамках данной
работы найдет свое четкое определение, любое суждение будет подкреплено
конкретными примерами, любой комплекс суждений будет укладываться в
определенную схему, то есть будет системным, а не хаотичным. Приведу
показательный пример. Вот, например, само слово «проблема». Ну проблема и проблема
— и так ведь понятно, что это такое. Когда у человека проблемы, ему, может,
даже и не очень хочется понимать, что это слово означает, скорее ему хотелось
бы эти проблемы хоть как-то разрешить. Но поскольку мы попадаем в пространство
научной монографии — всякое слово, чтобы еще превратиться в понятие, требует
соответственного разъяснения-определения. Что же, вот оно:
«Начнем с понимания слова └проблема“. Его
постигла та же участь расплывания смысла, что и обсуждавшихся выше слов — культурология,
эстетика, теория, система, дизайн и т. п. В данном случае можно отметить, по
крайней мере, три уровня словоупотребления: бытовой, казенный и сущностный.
Начнем снизу.
В быту проблемой называют любое житейское
неустройство, затруднение вплоть до оторвавшейся пуговицы или тех пяти неприятностей,
которые, согласно телевизионной рекламе, разрешает чудесный туалетный утенок.
На уровне бюрократической фразеологии
программ, отчетов и публикаций, проблемами называют любую тему казенных конференций,
собраний — от космических до косметических.
Наконец, на уровне сущностных отношений под
проблемой понимается драматический разрыв между желаемым и действительным, должным
и сущим, который требует разрешения. У нас речь идет об отношении красоты и
пользы в мире предметов.
В этом отношении исторически и логически
польза первична, ибо она — необходимое условие жизни, существование которой на
земле исчисляется миллиардами лет. Красота же — продукт общественного сознания,
формирующийся лишь в последние тысячелетия с выделением из живой природы
социального человека» (с. 153).
Вот так слово «проблема» и само превращается в проблему —
ведь разрыв между бытовым, казенным и сущностным словоупотреблением может быть
поистине драматичным. Драматичным может быть также и разрыв между самими
проблемами на разных уровнях их проблематичности. Вспомним диалог Штирлица с
профессором Плейшнером: «Ведь у вас были неприятности». — «Неприятности? Если
считать концлагерь неприятностью…» («Семнадцать мгновений весны», пятая серия).
Наконец, здесь отчетливо вырисовывается проблема взаимоотношений человека
науки со словами, поскольку он стремится к тому, чтобы буквально все слова
превратить в понятия, но это тоже превращается (может превращаться) в своего
рода одержимость. Вот, например, рассмотрим подотрывок из предложенного
отрывка:
«В быту проблемой называют любое житейское
неустройство, затруднение вплоть до оторвавшейся пуговицы или тех пяти неприятностей,
которые, согласно телевизионной рекламе, разрешает чудесный туалетный утенок».
Но раз уж мы беремся определять, что такое проблема, то
почему бы нам не определиться и с тем, что такое «быт», «житейское неустройство»
(и в чем его отличие от всяких прочих неустройств, если таковые есть),
«затруднение» (не получится ли у нас, что затруднение — это своего рода… «проблема», с последующим
затруднением определять «проблему» через «затруднение»), да и с понятием
рекламы тоже определиться не мешало бы — а понятие это чрезвычайно запутанное,
сколько монографий посвящено одной рекламе? Лишь туалетный утенок вполне ясен и
не нуждается в разъяснениях). Но ясно, что такое бесконечное уточнительство
ведет к абсурду и всякий автор уточняет значение лишь некоторых ключевых
понятий-слов. И все же проблема остается, потому что, повторюсь, в своем
пределе научный подход буквально требует уточнять все и вся. Вот сколько
проблем порождает один небольшой отрывок о «проблеме». И это я вывожу за скобки
собственно ту проблему, с которой теперь предстоит биться автору, — проблему
отношения красоты и пользы. При этом, да, автор дает и определение «красоты»,
сущность которой на самом общем уровне состоит в «соответствии формы любых
объектов нашему представлению о ее совершенстве — идеалу» (с. 80). Здесь
любопытно вспомнить знаменитую волнующую речь о Красоте из «Братьев
Карамазовых»:
«Красота — это страшная и ужасная вещь!
Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя потому, что Бог задал
одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут».
Чувствуете разницу между научным и литературным подходом? И
какой подход предпочтительнее? Достоевский чрез посредство Мити Карамазова балансирует
на уже упоминавшемся «интуитивно-метафорическом канате»; философствуя, он
погружается в поэзию — и кто осудит его за это? Разве было бы лучше, если бы
Митя Карамазов подумал, да и дал бы определение красоты? Разве успокоило бы оно
его, даже если бы он признал его за истинное? Но у человека науки другая
задача. Употребляешь слово Красота — дай определение. И все же вопрос остается:
насколько сам по себе творческий процесс подлежит определению? Опять обратимся
к рассматриваемой монографии:
«Одаренный повышенной чувствительностью и креативным талантом представитель общества — художник (X), стремясь поделиться своими мыслями и чувствами с потенциальным собеседником-адресатом (А), создает соответствующее └послание“ — произведение искусства (И). Процесс завершается восприятием послания, особого рода сотворчеством и мысленным, воображаемым общением (квазиобщением) двух субъектов через объект: Х╝И«А
Так схематически выглядит художественная
активность — стержень художественной культуры» (с. 60).
Я, как одаренный повышенной чувствительностью, а возможно, и
некоторым талантом представитель общества, а одновременно реальный адресат вполне
определенного послания (данный отрывок), хотел бы немного
посотворчествовать-пообщаться с художником, в данном случае — с автором
монографии. И прежде всего здесь любопытно то, как непросто уловить искусство и
творчество в сети схемы. Ведь схема верна, спору нет. Есть Художник, есть
адресат, есть послание, есть восприятие послания. Так что — тайна творческой
активности раскрыта? Нет. Рождение искусства всегда тайна, возможно даже, искусство
только потому и остается искусством, что остается тайной. Тайна творчества —
вот стержень художественной культуры. Но человек обречен на попытки разгадок
всевозможных тайн. И хотя тайна творчества никогда не будет разгадана, все же
есть вполне конкретные результаты творчества — те самые послания — произведения
искусства. Здесь адресат работает с вполне конкретным материалом, который, хотя
и все равно подавляет своей таинственностью, но все-таки уже подлежит и некоему
разгадыванию. Остается пожелать ему, то есть всем нам, как адресатам
определенных таинственных посланий,
сталкиваться с действительно стоящими загадками.