Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2015
Максим
Александрович Жуков родился в
1968 году в Москве. Поэт, прозаик, журналист (корреспондент «Литературной
газеты»). Член Союза литераторов России. Лауреат международного конкурса «Таmizdat» специальный приз (2007).
Победитель конкурса «Заблудившийся трамвай» (2012). Обладатель Григорьевской
поэтической премии (2013). Публиковался в журналах: «Мулета–Скват», «Знамя», «Нева», «Юность», «Сибирские огни», «ДиН», «Шо» и др. Автор трех
поэтических книг. Живет в г. Евпатория (Крым, Россия).
* * *
Закат в Киммерии. Над городом пыль.
Скрывая похмельную робость,
Сойди на платформу, себя пересиль
И сядь на вокзале в автобус.
За окнами переместятся дома,
И перекупавшийся в море
Курортник, от скуки сошедший с ума,
Пройдет через двор в санаторий.
И свет на домах, как пришедший извне,
Как будто описанный в сказках, —
Блуждает огонь в голубой вышине
Среди переулков татарских.
И пригород тот, что являлся во снах,
Покуда ты значился в списках,
Мелькнет за окном, исчезая впотьмах
В пологих холмах киммерийских.
Отсюда твоя начинается быль:
Ни чести, ни славы, ни денег;
Лишь ходит по степи волнами ковыль —
Устойчивый крымский эндемик.
Как будто с Отчизной не порвана связь
И только с годами крепчает…
И та, что тебя так и не дождалась,
Стоит на перроне, встречает.
Как будто бы ты не погиб на войне,
А вышел, как все горожане,
На свет, где огонь разгребают во тьме
Татарские дети ножами.
* * *
Ряды кариатид меж столиками в зале,
Где сцена, микрофон и рампа без огней;
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
И подпевал тапер все глуше, все пьяней.
Ты пела до зари, как канарейка в клетке
(Надеюсь, этот штамп читатели простят).
Бухали калдыри, визжали профурсетки,
И за двойным окном луной был полон сад.
Пока не пробил час, — в объедках рататуя
Танцующий в дыму ламбаду и фокстрот,
Излишне горячась, толкаясь и быкуя, —
Догуливал свое уралвагонзавод.
Сама себе закон, в слезах изнемогая,
Ты пела о любви — все тише, все слабей.
Гремя под потолком и жалости не зная,
Мне голос был — он звал: «Забудь ее, забей!
Не будучи знаком ни шапочно, ни близко,
Ты думал, будет с ней и просто, и легко?»
Я отвечал кивком. «В притонах Сан-Франциско»
Наигрывал тапер слабеющей рукой.
Тарам-тарам-тарам — в пылу цыганских арий
Поклонники ее — соперники мои…
В саду был ресторан, за садом дельфинарий,
За ними порт и рейд, на рейде корабли.
И дела нет важней, чем выйти на поклоны;
Нет счастья, нет измен — есть только вечный драйв,
Есть рампа без огней и дама у колонны:
По виду (и вообще) — типичная sex-wife.
Под солнцем и луной не изменяя градус,
Не требуя любви и верности взамен,
Мелодией одной звучат печаль и радость…
Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен.
Курортный роман(с)
Прощается с девочкой мальчик, она, если любит — поймет.
Играя огнями, вокзальчик отправки курьерского
ждет.
Чем ветер из Турции круче, тем толще у берега лед.
Кольцо Соломоново учит, что все это — тоже пройдет.
Но евпаторийский, не свитский, под вечнозеленой звездой
Мерцает залив Каламитский холодной и темной
водой.
И чтобы сродниться с эпохой, твержу, как в бреду, как во сне:
Мне по фигу, по фигу, пофиг!
И все же не по фигу мне…
Не ведая, как, по-каковски я здесь говорю вкось и вкривь,
Но мне отпускает в киоске похожая на Суламифь
Скучающая продавщица — помятый стаканчик, вино…
И что еще может случиться, когда все случилось давно?..
Вполне предсказуем финальчик, и вряд ли назад
прилетит
Простившийся с девочкой мальчик. Она никогда не простит —
Пойдет целоваться «со всяким», вокзал обходя стороной,
На пирс, где заржавленный бакен качает в волнах головой.
Где яхта с огнем на бушприте встречает гостей под «шансон».
Над городом темным — смотрите! — наполнилось небо свинцом.
И волны блестят нержавейкой, когда забегают под лед,
И чайка печальной еврейкой по кромке прибоя бредет.
И весь в угасающих бликах, как некогда Русью Мамай,
Идет, спотыкаясь на стыках, татаро-монгольский трамвай.
Он в сварочных швах многолетних и в краске, облезшей на треть.
Он в парк убывает, последний… И мне на него не успеть.
И путь рассчитав до минуты, составив решительный
план,
По «самое некуда вдутый», домой семенит наркоман;
В значении равновеликом — мы схожи, как выдох и вдох:
Я — в сеть выходящий под ником и жаждущий смены эпох
(!),
И он — переполненный мукой и болью, испытанной им, —
Как я, притворяется с…, но выбрал другой псевдоним.
И все это: девочка, мальчик, и я с наркоманом во тьме,
И пирс, и заснувший вокзальчик, и все, что не по фигу мне —
Скользя, как по лезвию бритвы, и перемещаясь впотьмах,
Как минимум — стоит молитвы, с которою мы на устах
Тревожим порой Богоматерь под утро, когда синева
Над морем, как грязная скатерть, и в воздухе вязнут слова.
Пусть видит прибрежную сизость и морось на грешном лице.
И пусть это будет — как низость! Как страшная низость — в конце.
* * *
От повтора к повтору, зная все наперед…
Проповедует хору трудодни Гесиод.
Я, не видевший Рима, не понявший Москвы,
Говорю тебе прямо, без прикрас и ботвы:
Каждый вдох (или выдох), как на сломе эпох;
Между делом проидох и тщету обретох.
Словно жил не по правде, разеваючи клюв,
Как дырявые лапти, Dr. Martens обув.
На витрины глазея, оскользаясь на льду,
По гламурной Москве я, как по Риму, бреду.
Переменится климат. Повторятся стихи.
Нас по-доброму примут, несмотря на грехи.
Невзирая на лица, всех, кто избран и зван;
Я хочу возвратиться, как последний баклан.
Как последняя с… — инфернальный, больной!..
В этом мире разлука — лишь прообраз иной.
Только так, не иначе. Захожу я во двор —
С туеском от Versace и в лаптях от Dior.
В пиджачке от Trussardi, как большое дитя…
Мне до Рима по карте два огромных лаптя.
В безвоздушном пространстве надо мной, как всегда,
По-церковнославянски — догорает звезда.
Мне бы сил поимети, дабы не лебезя,
Жить и жить бы на свете, но, наверно, нельзя.
Идут белые снеги (а по-русски снега),
Оглянусь я во гневе, а кругом хуерга.
Это грустная шутка. Как сказал бы пиит:
На прощанье — ни звука; только хор Аонид.
Но непереводимо хор по фене поет,
Что не видел ни Рима, ни Москвы Гесиод;
Что отныне не днями измеряется труд;
Идут снеги над нами (а по-русски идут) —
Без ботвы и разбору, без прикрас и забот;
От повтора к повтору, зная все наперед.
Московский роман(с)
Заснул сосед уже, любитель сейшенов —
Крикливых дамочек под Mötley
Crüe.
Портрет без ретуши: у занавешенных
Зеркал полуночных стою, смотрю.
В моем скворечнике стена с прорехами,
Окно на улицу, где вечно пьют.
Пиплы успешные отсюда съехали,
Одни лишь гопники окрест живут.
А через двор от нас, над эстакадою
Ночное облако скрыло луну.
Костер давно погас, и я с досадою
Стою и думаю за всю хурму.
Скрипя б/у-шными
полуботинками,
Тебя привел ко мне какой-то шнырь —
Спина — с татушками: дракон над стрингами
—
И грудь тяжелая, как пара гирь.
За пивом посланный, шнырь испарился, и
В момент прелюдии сказала ты:
«Давай по-взрослому, забей на принципы,
Интеллигентские откинь понты».
На сердце гаденько, но, «осчастливленный»,
Стою и думаю в ночной тиши:
«Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенный
В любую сторону твоей души». [bis]
Купите бублички, горячи бублички,
Гоните рублички, да поскорей!
Скажите: губы чьи скрутили в трубочки,
Чтоб не раскатывал их до ушей?
…Храпит сосед, как зверь; во тьме за шторою
Погасли окна все и фонари.
Живу с другой теперь, на ласки спорою,
Но плоскогрудою и childfree.