Еще раз об особенностях национального героизма
Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2015
Алексей
Данилович Семкин родился в 1961 году. Кандидат искусствоведения, автор ряда статей по
истории театра и литературы. Живет в Санкт-Петербурге.
Далеко, далеко за морем
Стоит золотая стена.
В стене той заветная дверца,
За дверцей большая страна…
1.
Раннее детство моего поколения, важнейший этап в формировании картины мира, пришелся на 1960-е — эпоху угасающего героизма. Но воспитаны мы были не на трогательном мелосе эпохи оттепели — он не мог бы ни при каких условиях зачаровать жестокие детские сердца, — а на суровых и прекрасных песнях «единственной Гражданской», на ее страшных легендах. И одним из самых ярких впечатлений детства был образ какой-то чудесной страны, в которой все это и могло происходить. Не слишком отличающейся от той, что открывается золотым ключиком. Или от описанной Языковым:
Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна:
Не темнеют неба своды,
Не проходит тишина.
Какой близкой и реальной мы ее чувствовали — и как потом все это вспоминалось, когда, взрослея, мы читали Багрицкого и Светлова, «Донские рассказы» и «Голубые города»… да, мы здесь уже бывали. В песнях о Гражданской войне воспроизводилась именно эта сверхреальность. «Эх, дороги, пыль да туман…», широкие украинские степи, по которым поскакала на разведку сотня юных бойцов, Урал-река, «угрюма и широка», легендарная Каховка… Города и равнины, грозные пейзажи все той же волшебной страны.
Очарование этих строк — особое, не объяснимое ни политикой, ни логикой, ни историей:
Гремела атака, и пули звенели,
И ровно строчил пулемет…
И девушка наша проходит в шинели,
Горящей Каховкой идет…
Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались,
Как нас обнимала гроза?
Тогда нам обоим сквозь дым улыбались
Ее голубые глаза1.
К настоящей Каховке, маленькому и ничем не примечательному городку в Одесской области, эта страна никакого отношения не имеет. Так же как Иркутск, Варшава или Орел — эти «этапы большого пути». Так же как в первом варианте песни Житомир, Лондон и Париж — к настоящим Лондону, Парижу и Житомиру. Как не имеют отношения к реальности «штурмовые ночи Спасска, волочаевские дни».
И где настоящие Спасск и Волочаевка — кто сегодня помнит?
Эта страна была ужасна и прекрасна. Одновременно. Она приблизительно соответствует тому, что сегодня представляет для фанатов соответствующего жанра мир фэнтези. Это не преувеличение: где еще как не в сказочном мире — какого-нибудь, допустим, Волкодава — может быть актуально такое, например, жуткое заклинание:
Возникай, содружество
Ворона с бойцом —
Укрепляйся, мужество,
Сталью и свинцом.
Используя образ, созданный Гумилевым, который сказал: «Та страна, что казалась раем, стала логовищем огня…», мы должны несколько перефразировать его стихотворение, снять противопоставление между возможным раем и «логовищем огня». Именно огненный и кровавый колорит и сообщает чудесной стране ее жутковатое очарование, без которого каким пресным и скучным предстал бы ее ландшафт!
Вновь вспомним Светлова:
Вдохновенные годы
Знамена несли,
Десять красных пожаров
Горят позади,
Десять лет — десять бомб
Разорвались вдали,
Десять грузных осколков
Застряли в груди…
Расскажи мне, пожалуйста,
Мой дорогой,
Мой застенчивый друг,
Расскажи мне о том,
Как пылала Полтава,
Как трясся Джанкой,
Как Саратов крестился
Последним крестом.
Ты прошел сквозь огонь —
Полководец огня,
Дождь тушил
Воспаленные щеки твои…
Расскажи мне, как падали
Тучи, звеня
О штыки,
О колеса,
О шпоры твои…
…
Ну, а ты мне расскажешь,
Товарищ комбриг,
Как гремела «Аврора»
По царским дверям
И ночной Петроград,
Как пылающий бриг,
Проносился с Колумбом
По русским степям;
Как мосты и заставы
Окутывал дым
Полыхающих
Красногвардейских костров.
А вот она в наиболее чистом виде, вообще без географических привязок:
Там, где кони по трупам шагают,
Где всю землю окрасила кровь,
Пусть тебе помогает,
От пуль сберегает
Моя молодая любовь. (В. Лебедев-Кумач)
В более нейтральном, общечеловеческом варианте это та действительность, о которой поет веселый ветер — а поет он:
…Про чащи лесные,
Про звериный запутанный след,
Про шорохи ночные,
Про мускулы стальные,
Про радость боевых побед!
Обратим внимание на эти стальные мускулы и боевые победы. Ибо всегда в фантастической стране, как ее смысл и оправдание, должна присутствовать фантастическая и героическая личность. Это естественная среда обитания супергероев. Вновь вспомним Языкова:
Но туда выносят волны
Только сильного душой!..
Наша чудесная страна — обиталище целого сонма блестящих витязей, как и древняя Эллада, вместо Геракла и Тезея здесь имена не менее славные — Чапаев и Щорс, Лазо и прославленный Нагишкиным Бонивур, и Буденный вот с такими усищами, и Котовский, и Железняков, партизан Железняк… Опять-таки с реальными историческими личностями уже почти не связанные. Ибо это мир сказки, фэнтези.
И как в любом из миров фэнтези, обязательно должны быть девушки-воительницы. Те самые, что идут по сказочной Каховке, улыбаясь сквозь огонь и дым.
2.
Как отметил поэт Евгений Долматовский, Михаилу Светлову «не пришлось ничего придумывать», не надо было «подстраиваться» под сюжет фильма2. Ведь девушка, проходящая в шинели по горящей Каховке, давно присутствовала в стихах поэта. И была она не исключением, не феноменальным явлением — в том-то и дело, что, по утверждению поэта, таких, как она, было множество, это была судьба типическая:
Наши девушки, ремешком
Подпоясывая шинели,
С песней падали под ножом,
На высоких кострах горели3.
Откуда появились эти воительницы в нашей литературе, кто дал этот заказ на героиню? Объяснение вполне очевидному факту, особому странному очарованию, которое придает в наших глазах девушке или молодой женщине меч или автомат, героическая жизненная позиция, патетическое высокое слово, способность к жертвенному выбору и, как апофеоз, мученическая смерть — это объяснение предполагает много уровней и связано с множеством причин. Назовем лишь некоторые.
1. Наиболее очевидно объяснение с точки зрения психологии. Речь идет о существующей в каждом человеке предрасположенности к алогичному, абсурдному. Вечная загадка нашего восприятия заключается в стремлении к соединению противоположностей. По-видимому, это одно из глубочайших устремлений, лежащих в основе человеческой натуры. Довлатов утверждал, что для нормального течения жизни в ней должна быть доля абсурда. В СССР абсурд приобретал зачастую совершенно очаровательный социально-гендерный аспект — что и вызывало порой едкую насмешку:
До сих пор живу мечтою зыбкою,
Видя репродукции рядком,
Что полюбит юноша со скрипкою
Девушку с отбойным молотком4. (В.
Москвин)
Человек удивляется, получает заряд, если можно так выразиться, творческого стресса в столкновении с оксюмороном, с несопоставимым.
Отсюда необходимость соединения в персонаже разных, а лучше взаимоисключающих начал. Гораздо больше, чем положительный герой, нравится нам злодей, внезапно оказавшийся способным на человеческое чувство. А добро должно быть обязательно с человеческой черточкой (червоточинкой). Непутевые герои Довлатова, «ослепительного благородства» алкоголики в этом смысле ничем не отличаются от жизнелюбивых коммунистов-пьяниц и «не монахов».
Следовательно, и мужественность привлекает сильнее в ситуации неожиданной, там, где ее в принципе не должно быть: не в физически крепком мужчине, а в девушке, причем максимально нежной и хрупкой.
2. Объяснение историческое. В общечеловеческой памяти древнейшие архетипы — девушки-воительницы от валькирий до амазонок, грозные богини от Афины до Иштар, вообще все это наследие матриархата, — сосуществуют с реальными личностями, превратившимися в легенду, абсолютно мифологизированными — от княгини Ольги до Жанны, о которой речь впереди. С ними связаны самые прекрасные, чарующие страницы истории.
3. Нельзя, если быть честным, умолчать и об аспекте, связанном с психо— и сексопатологией. Речь идет о некоей перверсии, болезненном удовлетворении, которое приносит разрушение прекрасного. В культовом фильме «Достояние республики» атаман бандитов, циник и интеллектуал, изрекает: «Что может прекраснее для интеллигентного человека, чем разрушить подлинно прекрасное произведение искусства?» Не здесь ли корни того, что привлекает читателя-зрителя в противоестественном соединении хрупкой девичьей красоты с брутальными элементами вооружения, кровью и потом больших сражений, или даже страшнее — с орудиями казней и пыток?5
4. Наконец, объяснение с точки зрения элементарной логики: разумеется, мы охотнее восхищаемся силой и мужеством не сильных, но слабых. Мужеством не мужей, а женщин.
Список можно продолжить. В любом случае очевидно: тема эта шире, чем просто размышления о патриотизме и героизме. Но обратимся к другой парадигме. В каком идеологическом контексте сам противоестественный факт женской воинственности получает право на существование в новое, далекое от матриархата время, в русле каких процессов его стоит рассматривать?
Основные внешние обстоятельства, на фоне которых развивается тема женского-девичьего героизма, на наш взгляд, следующие.
а) Классическая и романтическая традиции (Антигона, Джульетта, Корделия…). С этими образцами, о чем речь дальше, соотносила себя и самая известная наша героиня — Зоя Космодемьянская…
б) Борьба за эмансипацию в русском обществе ХIХ столетия (мы ограничимся рамками нашей истории), особенно идеология народников, решительно изменившая представление о роли женщины в обществе и отразившаяся в русской литературе второй половины века, в том числе в творчестве А. П. Чехова.
в) Наконец, главное. Политика государственная, необходимость в массовом героизме, в том числе женском или девичьем («Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой»).
Здесь, впрочем, сложнее.
Вот как пишет об этом современная исследовательница: «Во время войны образы Зои и Лизы служили двум целям, часто в зависимости от целевой группы читателей (зрителей), а комсомол использовал их, чтобы поощрять других как можно сильнее подражать их верности и патриотизму, будь то на фронте или в тылу, а также вдохновлять на месть за их смерть, чего бы это ни стоило. Учитывая ту роль, которую мученики на протяжении долгого времени играли в российской культуре, неудивительно, что комсомолу было особенно удобно воспользоваться мученическими образами жертв войны для создания образцов идеального характера и поведения, особенно полезных для воспитания молодежи и пригодных как во время, так и после войны»6.
Это очень важный нюанс: мученичество отныне существует как определенный формат социального поведения. То, что могло только чудесным образом зреть в глубине души, оказалось предметом государственного заказа. И пусть никого не смутит тот очевидный факт, что реальный вклад обеих девушек (Зои Космодемьянской и Елизаветы Чайкиной) в дело победы ничтожен — это случай чистой жертвенности, высочайшей и чистейшей именно в силу отсутствия какой-то практической пользы. Этот мотив гибели, бессмысленной в практическом отношении, но важной для создания из судьбы человеческой высокого символа, оказывается очень важен в нашей литературе о войне; таков, например, основной идеологический стержень повести Быкова «Дожить до рассвета». Хорошо почувствовал (впрочем, даже не пытаясь объяснить) данный феномен современный писатель Павел Мейлахс, который определил величие подвига Зои как раз через его бессмысленность: «Оказывается, в тылу врага она ничего не успела сделать — ее сразу схватили и повесили. Повесили — это да. Это и нас так учили. Почему-то меня взволновала эта короткая судьба. Все оказалось страшнее и лучше, чем так, как нас учили. То, что она ничего не успела сделать, было как-то… сильнее, что ли. Чистый подвиг»7.
Чистый подвиг, то есть без воинского успеха, сводящийся к мученичеству. Вернемся к размышлениям А. Харрис о двух юных героинях: «Они быстро стали национальными символами самопожертвования в то время, когда Советский Союз крайне нуждался в подобных объединяющих образах. Всю войну они побуждали соотечественников обоего пола и всех возрастов приносить себя в жертву во имя народа. Они воодушевляли женщин на подражание и заставляли мужчин сражаться с врагом еще яростнее»8.Далее А. Харрис обращается к статье Анны Крыловой о женщине на войне и цитирует ее мысль о том, что Зоя стала«символом женского страдания и жертвы».
3.
Согласимся, что в целом возможны только два варианта — принципиальное приятие или неприятие такого феномена, как узаконенный девичий героизм и связанная с ним воинственность, опровергающая привычную социальную роль девушки и женщины.
Мы заявили эту тему как «девушки в шинелях». Первое, наиболее
элементарное, объяснение: не от хорошей жизни происходит такая трансформация,
она признак катастрофы, как дети у станков, как
Но… не исчерпывается этим тема, ведь чувствуем мы здесь нечто иное, начало романтическое: именно в грубой шинели проходит, как хозяйка, сквозь пламя — и улыбается сквозь дым… Звучит здесь особая, трагическая и прекрасная нота…
«Сквозь дым улыбались (оттуда, из чудесной огненной и прекрасной страны) ее голубые глаза». Ведь это те же синие очи незнакомки, блоковские «очи синие бездонные», что «цветут на дальнем берегу», только теперь этот чудесный дальний берег приобретает несколько устрашающие очертания: «Там, где кони по трупам шагают, где всю землю окрасила кровь».
Чудо ратного подвига тесно связано с готовностью к мученичеству, в обоих случаях речь идет о феномене героической жертвенности, который оформляется на пересечении двух традиций:
Во-первых, это языческая традиция, ведущая начало от амазонок и девы-воительницы скандинавского пантеона.
Во-вторых, традиция христианская, в которой существует, как один из самых возвышенных и трогательных, образ юной и прекрасной девы-мученицы.
Готовность к подвигу, теснейшим образом сплетенная с желанием и осознанием необходимости мученичества, становится нормой, массовым явлением в тоталитарном государстве. Вспомним вновь: «…у нас героем становится любой». Или даже так залихватски, в якобы народной пословице: «Советскому патриоту любой подвиг в охоту». Но особую востребованность обретает этот тип поведения, как и сам древний тип воительницы и мученицы, в эпохи трагические, переломные, романтические, когда и сам героизм оказывается особенно востребован. В эпохи, о которых сказал Ф. И. Тютчев: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Поэтому была востребована Жанна в Столетнюю войну — поэтому востребована и девушка в шинели в Гражданскую. Параллель очевидна — именно поэтому и тип девушки-героини Михаил Светлов (как позднее В. Солоухин) возводит напрямую к Жанне:
В каждом братстве
больших могил
Похоронена наша Жанна9.
И эта Новая Жанна — из волшебной страны. Гренады, например.
4.
Противопоставление героини, живущей во имя идеи, женщине обычной, живущей ради решения вечных истинно женских задач, женщине как таковой возникает в русской литературе тогда же, когда и сам женский вопрос начинает осознаваться как актуальный и для России — то есть после романа Чернышевского «Что делать?» и статьи Лескова «Русские женщины и эмансипация» (1860), в которой писатель утверждает: наша история развивалась так, что русская женщина превратилась в «рабу, невольницу, одалиску и, наконец, светскую куклу»10.
Не слишком изменилось положение женщины и в мире, современном Чехову. Н. Миронов, автор статьи в «Вестнике воспитания», писал в 1905 году: «Ее окружает заколдованный круг… общественные предрассудки, бесправие, стихийный гнет; в низах общества над женщиной властвует физическая сила… Пристроиться — вот главная ее задача, как для мужчины — избрать себе ту или иную карьеру. Женщина вступает в семью часто случайно, подчиняясь обычаю или чтобы заполнить пустоту жизни». Процитировавшая его современная исследовательница Л. Е. Бушканец заключает: «Потому женщина зачастую существует └бессознательно”, следуя первобытным животным инстинктам»11.
Естественным результатом становится восстание против такого порядка вещей — раскол наглядно представлен, например, в «Доме с мезонином», где мы видим два женских типа: носительнице идеи долга Лиде Волчаниновой противопоставлена праздная читательница книжек Мисюсь. Впрочем, Мисюсь вряд ли соответствует идеалу женщины в ее естественном предназначении — от чтения книжек и восторженности один шаг до героической судьбы. Есть куда более яркий пример — Вл. Ив. Немирович-Данченко увидел в нем колоссальное обобщение, размышление о двух моделях предназначения женщины, о сути женского начала: «Недавно прочел в первый раз └Душечку”. Какая прекрасная штука! └Душечка” — это не тип, а целый └вид”. Все женщины делятся на └душечек“ и какой-то другой вид, причем первых — 95 %, а вторых — только 5 %»12.
Два крайних взгляда на Оленьку обозначили М. Горький — «безликая раба своих привязанностей»13 — и Л. Н. Толстой, увидевший, в соответствии со своими нравственно-философскими воззрениями, в «Душечке» «воплощение истинного предназначении женщины»14.
Здесь представляется важным отметить принципиальное отличие от воспетого Некрасовым типа «величавой славянки» и предостеречь от кажущегося совпадения с ее, без сомнения, героической судьбой («Есть женщины в русских селеньях…»: коня на скаку… в горящую избу…). У Некрасова-то изображена женщина истинная, исполняющая свой женский долг.
У чеховских героинь стремление к жизни долгом придуманным — всегда обман, путь ложный и этически опасный, в пределе бесчеловечный. Такова ситуация и в «Верочке», и в «Хороших людях», и в «Невесте».
Но вернемся к этому замечательному человеческому типу в его химически чистом варианте. Вернемся к «Дому с мезонином».
Как бы нечаянные авторские проговорки. Лида прекрасна, семь пар железных башмаков не жалко износить ради нее и т. д… Но как утомительна она в своей самоуверенности: «Это была живая, искренняя, убежденная девушка, и слушать ее было интересно, хотя говорила она много и громко — быть может оттого, что привыкла говорить в школе». Она агрессивна в своей убежденности: «И Лида точно так же презирала во мне чужого. Внешним образом она никак не выражала своего нерасположения ко мне, но я чувствовал его». Ее позиция — кто не с нами, тот против нас: «…по ее тону было заметно, что мои рассуждения она считает ничтожными и презирает их».
Эта строгая жрица новой религии внушает трепет: «Лида никогда не ласкалась, говорила только о серьезном; она жила своею особенною жизнью и для матери и для сестры была такою же священной, немного загадочной особой, как для матросов адмирал, который все сидит у себя в каюте». Даже мать боится своей дочери: «В присутствии Лиды она всегда робела и, разговаривая, тревожно поглядывала на нее, боясь сказать что-нибудь лишнее или неуместное…» Вообще живого, человеческого, того, что можно любить, в этой девушке практически нет.
В статье о «Доме с мезонином» В. Б. Катаев справедливо отмечает эти черты как доминанту ее образа: «└Серьезная“, └строгая“, говорящая └громко“ — эти определения повторяются в рассказе и подчеркивают категоричность, нетерпимость Лиды к возражениям, ее уверенность в обладании единственной и всеобщей истиной»15.
5.
Каково же было соотношение этих типов в реальности? Мы можем предположить, что незначительное количество барышень героического типа компенсировалось их яростной пассионарностью: Перовская, Фигнер, а во времена Чехова появляются фанатичные революционерки типа Марии Спиридоновой… Их судьба заставляет и сегодня современного историка воскликнуть: «Как, каким образом в тихих патриархальных семьях провинций России рождались фанатички террористки? Кто воспитал эту плеяду отчаянных, несомневающихся женщин, способных идеалы поставить выше жизни любого человека, даже близкого?»16
Но по-настоящему востребованы оказались они в ХХ веке! Революция породила целую когорту женщин-командиров и комиссаров, «валькирий революции». Сам этот образ чаще всего соотносится с Ларисой Рейснер. «Стройная, высокая, в скромном сером костюме английского покроя, в светлой блузке с галстуком, повязанным по-мужски. Плотные темноволосые косы тугим венчиком лежали вокруг ее головы. В правильных, словно точеных чертах ее лица было что-то нерусское и надменно-холодноватое, а в глазах — острое и чуть насмешливое…» — такой увидел Ларису Рейснер Всеволод Рождественский17. А вот как ярко писатель Ю. Н. Либединский описал в своих воспоминаниях «необычайную красоту ее, необычайную потому, что в ней начисто отсутствовала какая бы то ни было анемичность, изнеженность, — это была не то античная богиня, не то валькирия древненемецких саг». И дальше: «Онa надевает кожаную куртку и берет в руки пистолет. Фантастически быстро становится символом революции, которому новые, еще более бездарные поэты посвящают пламенные революционные стихи. Она участвует в боях, поражая мужчин своей неутомимостью, выдержкой и бестрашием»18.
Такова первая реальность, историческая.
А вот вторая реальность — литературная. Героини в кожанках и с маузерами, готовые проливать свою и чужую кровь… «Хождение по мукам» и «Оптимистическая трагедия», «Сорок первый» и «Гадюка».
Вспомним, как отрекается в повести А. Н. Толстого красная кавалерист-девица Ольга Зотова от прежних идеалов нормального женского счастья: «Я так представляла себе: муж — приличный блондин, я — в розовом пеньюаре, сидим, оба отражаемся в никелированном кофейнике. И больше — ничего!.. И это — счастье… Ненавижу эту девчонку… Счастья ждала, ленивая дура, в капоте, за кофейником!.. Вот сволочь!..»19
Вот на этом жизненном и литературном фоне и вырастает уже процитированная поэзия: и «Рабфаковки», и «Каховка»…
6.
Героическое начало в творчестве Зощенко — звучит непривычно, даже нелепо. Общеизвестно: писателя интересовали люди принципиально иного склада, простые «уважаемые граждане». Героизм им не свойствен. Высшая точка зощенковской героической патетики — тихое и честное произнесение вслух своего мнения, как в рассказе «Испытание героев».
Тем более нелепо ожидать у Зощенко изображения девушки-героини. Эта тема могла появиться у него только в связи с государственным заказом, точнее, с попыткой на этот заказ ответить. Ведь Зощенко, подобно многим, тоже пытается жить «дыша и большевея». Размышляет, в частности, о проблеме интеллигенции — но интеллигенции новой, советской, без рефлексий, без лишних идей. Зато занимающейся спортом, способной и в политической жизни участвовать, и, если нужно, морду набить.
В русле таких размышлений совершенно закономерна попытка изобразить такого представителя новой генерации российских интеллигентов — и, как ни странно, у Зощенко это оказывается девушка, причем подчеркнуто женственная. Девушка-студентка, не побоявшаяся в одиночку выступить против двух хулиганов и обратить их в бегство…
«Я спросил:
— Вы физкультурница?
Она, улыбнувшись, ответила:
— Немного. Как все у нас в институте…
…И, глядя на девушку, я подумал: └Как это хорошо и как замечательно, что у нас такая интеллигенция. И как хорошо, что здоровье и сила не расходятся с разумом и сознанием“»20.
На первый взгляд это не совсем похоже на рассматриваемый нами случай, на валькирий или фанатичных террористок. Но принцип тот же: мужественность женственности.
А вот от образа изнеженной барышни писатель решительно отталкивается, издеваясь над этим человеческим типом в рассказе «Грустные глаза», изображая интеллигентку-истеричку в «Анне на шее» или в «Даме с цветами».
7.
Великая Отечественная война дала долгожданную возможность осуществления героической жизненной модели для соответствующим образом воспитанной молодежи, для советских девочек, как будто сошедших со страниц Гайдара. В новой большой войне таким пассионариям находится как будто специально подготовленное для них место.
Здесь необходимо отметить: с одной стороны, это был, конечно, государственный заказ, но с другой — такова была объективная жизненная реальность. Была одна Космодемьянская, ставшая символом, но каково в действительности количество подобных героинь! Историки приводят ошеломляющую цифру: 800 тысяч женщин в рядах советской армии в годы Великой Отечественной войны! Это больше, чем вся армия Наполеона!
И потому-то вновь становится актуален образ девушки в шинели…
Девушка в шинели не по росту,
Дорогой товарищ боевой21. (А. Сурков)
Знавал я девушек с пугливым взглядом,
Боявшихся в лесу простого пня,
Потом они в шинелях с нами рядом
Шли в бой с врагом на линию огня22. (С. Голубев)
9 августа 1945 года Окуджава впервые печатается под собственной фамилией в газете «Боец». Это стихотворение «Девушке-солдату»:
Обнимала залпами гроза,
Ветры, надрываясь, песни пели:
«…Девичьи усталые глаза,
Серые солдатские шинели…»
Показательный момент: именно девушка в шинели, девушка-ратник (не мужчина-воин!) становится символом войны и героического начала и для нашего современника. В романе Александра Мелихова «И нет им воздаяния»23 герой-рассказчик, мучаясь состраданием и стыдом перед поколением героев, воображает в качестве идеального антагониста именно женщину: «В ту ночь я познал сержанта Лену Аникину, радистку-шифровальщицу 2-го разряда, от ежика на месте роскошной косы, которую она пыталась прятать под подушкой, до крошечных ножек, упрятанных под двойную портянку во все равно спадающие сапоги, за кирзовым голенищем которых обретался еще и отточенный десантный нож. Впрочем, в спецшколе, замаскированной под закрытый дом отдыха, ее, как и всех, перекрестили — в Любу Коростелеву. Потом оснастили точно так же, как ее предшественницу Дашу — рация └Северок”, аусвайс… Ту, правда, все равно повесили, но это еще ничего, с кем не бывает. Хуже, что долго мучили и, главное, до крайности непрофессионально: по всему же было видно, что заброшена она для одноразового прощупывания и, стало быть, выдать ничего не могла, потому что ровно ничего и не знала… Но сержант Коростелева так приспосабливала под голову гранату, чтоб, если потащат, вместе и взлететь на воздух. Чтоб не получилось, как с Дашкой. Хотя она такая же Дашка, как сержант Коростелева Любка. Да, так она клала гранату под голову специально, не хотела, чтобы немцы ее убитую разглядывали, выставляли напоказ, на опознание. А вообще-то она больше всего боялась, что ранят в лицо, изуродуют. И в ноги боялась, у нее были очень хорошенькие ножки, и она надеялась еще после войны ими пофорсить».
Эти девушки-бойцы не просто на равных встают в солдатский строй, они становятся, вопреки С. Алексиевич, лицом войны, и не только для нас, но даже для человека иной культуры, воспитанного на иной мифологии, оказываются символом воинского подвига. Одним из стимулов к написанию одного из культовых романов об истории ХХ века, «Благоволительниц», по словам самого Джонатана Литтелла, стала увиденная им фотография казненной Зои Космодемьянской24.
Оставим без комментариев рассуждения исследователей, увидевших в эпизоде казни юной партизанки (она в романе безымянна) «символ трансфизического разделения мировых сил, за которым мерещатся огромные мировые ритуалы», а в самой войне «гигантскую ритуальную жертву»25 — отметим лишь то, что многие писавшие о романе интерпретировали происходящее как «возведение случая в миф». Только этим можно объяснить то, что происходит у Джонатана Литтелла: «все эти странные существа в эсэсовской форме, которые перед тем, как повесить Зою Космодемьянскую, целуют ее по очереди»26. Этот страшный и трогательный, потрясающий ритуал, невозможный в реальности, но вполне адекватный в пространстве мифа, символизирует приобщение к духу войны, к духу абсолютного героизма27.
Социолог С. Г. Кара-Мурза, читавший лекцию в Бразилии перед психологами, вспоминает: «Тему они задали такую: └Технология разрушения образов в ходе перестройки”. Особенно их заинтересовала кампания по дискредитации Зои Космодемьянской… почему именно ее образ надо было испоганить — ведь имелось множество других героинь. А дело в том, что она была мученицей, не имевшей в момент смерти утешения от воинского успеха (как, скажем, Лиза Чайкина). И народное сознание, независимо от официальной пропаганды, именно ее выбрало и включило в пантеон святых мучеников. И ее образ, отделившись от реальной биографии, стал служить одной из опор самосознания нашего народа»28.
Страшную и славную судьбу канонизированных государством мучениц новой веры — Зои Космодемьянской и Зины Портновой — разделили сотни и тысячи забытых героинь, партизанок, диверсанток, разведчиц. У любого непредвзятого читателя, обращающегося к документальной литературе о Великой Отечественной войне, возникает изумление перед удивительным сходством этих судеб. Объяснение простое: перед нами варианты все того же инварианта христианской мученицы, механически перенесенного в условия новой религии и востребованного сознанием юных патриоток советской страны в качестве идеальной жизненной модели.
Ощутимое желание установить тождество между великомученицами ранних веков христианства, героинями всемирной истории типа Жанны и Зоей или Лизой (подкрепленное, кстати, происхождением Зои из семьи священника-новомученика) находит парадоксальное воплощение в предложении одного из наших современных иерархов причислить Зою к лику святых. «Земной путь Зои Космодемьянской весьма схож с дедовским не во внешней символике, а в Высшем Смысле», — пишет об этом современный блогер29. Может быть, такое абсолютное отождествление веры деда-священника и комсомольской веры Зои есть некоторый перегиб. Но во всяком случае в этом нет ничего удивительного:
«Влияние христианской культуры на советскую литературу оказалось возможным вследствие двух причин.
Основной из них было типологическое совпадение исторических эпох. Как эпоха раннего христианства, так и эпоха пролетарских революций в силу своей социальной близости породили аналогичный тип безусловного миросознания как руководящей идеи. …Второй же причиной, обусловившей воздействие христианской литературы на литературу советскую, было историческое соседство христианства и русской культуры. Большевизм как атеистически-материалистическая система мировоззрения представляет собой разновидность религиозного вероисповедания… В ходе отторжения большевизм, меняя основные знаковые символы с плюса на минус, в своей структуре попал в магнитное поле притяжения христианства и во многом продублировал его»30.
Продублировал, впрочем, с точностью до наоборот. Христианские мученицы принимали страдания и смерть, отказываясь принести жертву языческим богам. Новая мученица, Валя из поэмы Багрицкого «Смерть пионерки», уже сейчас совершает свой маленький, внешне бессмысленный подвиг, отказываясь от христианства — как лжерелигии (прости, Господи!) по отношению к коммунизму.
А кто такая Валя? Несостоявшаяся Зоя Космодемьянская, не дожившая до большой войны, до подвига настоящего.
Есть, однако, и другая возможность рассмотрения феномена Девы-героини, столь полно воплотившегося в Зое. Это, безусловно, в то же время и живое воплощение романтической традиции:
О, как много за нас отдала ты,
Чтобы гордо откинуться чистым прекрасным лицом.
За доспехи Героя,
За тяжелые ржавые латы,
За святое блаженство быть храбрым бойцом.
Стань же нашей любимицей, символом правды и силы,
Чтоб была наша верность, как гибель твоя, высока.
Мимо твоей занесенной снегами могилы —
На запад, на запад! —
Идут, присягая, войска31.
Это строки Маргариты Алигер, поэма «Зоя». Но кто помнит сегодня, откуда заимствована поэтессой эта патетическая риторика?
«Блаженство быть храбрым бойцом» — цитата из первого действия трагедии Гёте «Эгмонт», песня Клерхен в переводе М. Давидовой. Эти строчки были в записной книжке Зои:
«Ах, если бы латы и шлем мне достать,
Я стала б Отчизну свою защищать…
Уж враг отступает пред нашим полком.
Какое блаженство быть храбрым бойцом!»32
Кстати, откуда у Алигер появляется этот зримый образ, «тяжелые ржавые латы»? Представляется, что эти страшные, грубые доспехи актуализировали, возможно неосознанно для самой поэтессы, хронотоп материально осязаемого средневековья, а через него — образ Жанны. Параллели между Зоей и Жанной — постоянные, общее место. Корреспондент «Правды» Петр Лидов, впервые рассказавший о подвиге Зои: «Не успокоился до тех пор, пока не переговорил со всеми жителями села, не разузнал все подробности гибели нашей русской Жанны д’Арк — так называл он Зою». Снимавший в 1944-м фильм «Зоя» режиссер Лео Арнштам сказал: «Эта девочка, с военно-прагматической точки зрения ничего существенного не совершившая, была человеком незаурядным, из той же породы, что и Жанна д’Арк. Она жила высокими помыслами и страстями…. Со школьных лет она была одержима идеей героического, жертвенного подвига, искала случая, чтобы его совершить»33.
Еще одна весьма типичная черта — аскетизм, отвержение земного, всегда характеризующий человека святой жизни, отрицание элементарного земного ради высшего, иного — важны и для романтической героини. Одинаково невозможно представить себе развлекающимися и святую великомученицу, и шекспировскую Корделию.
Разведчица А. А. Юдина вспоминала о периоде жизни Зои Космодемьянской на базе воинской части 9903 в прифронтовом подмосковном поселке Кунцево: «Эти Зоины замечания, довольно безжалостные к своим юным подругам, убедили меня в ее исключительной строгости к себе и окружающим, в определенном аскетизме, необходимом в дни испытаний. Еще недавно, до войны, она умела веселиться, любила танцы и красивую одежду… Теперь же Зоя всецело была устремлена на борьбу с врагом, все другое считала отвлечением от дела, от борьбы»34.
Сравним:
«Лида никогда не ласкалась, говорила только о серьезном; она жила своею особенною жизнью и для матери и для сестры была такою же священной, немного загадочной особой, как для матросов адмирал, который все сидит у себя в каюте»35.
Подведем итог. Миф о Зое возникает (мы имеем в виду: судьба Зои становится мифом) на пересечении нескольких традиций.
1. Христианские мученики (дед-новомученик, а сама героиня могла бы быть причислена к лику святых).
2. Литературно-романтическая — Гёте и, вероятно, немецкие романтики вообще (цитата из «Эгмонта» в ее дневнике).
3. Историческая параллель с Жанной — кто только не отождествлял нашу героиню с Орлеанской Девой. Отсюда, кстати. объяснение вопросу немецкого офицера в фильме 1942 года: «Где Сталин?» Логически это глупо — рядовая диверсантка и масштаб вопроса… Но с точки зрения логики мифа только так и может быть: Зоя должна оказаться спасительницей Отечества и, значит, спасительницей монарха, как, спасая Карла, спасла Францию Жанна. Кстати, не забудем — к пункту первому — что Жанна сейчас причислена к лику святых.
4. Советская героика Гражданской войны; вспомним, что арестованная девушка назвалась Таней в память, по-видимому, о героине Гражданской, перед которой Зоя преклонялась еще в отрочестве, Татьяне Соломахе. Ее предчувствие сбылось: она прошла через те же истязания, что и кубанская учительница… Здесь же и герои Гайдара, с которым сама Зоя познакомилась и даже подружилась в санатории незадолго до войны…
5. Гендерная подоплека, борьба за равноправие полов — но не как в современном феминизме за равноправие в политике и т. д. За то, что женщина такой же гражданин, боец и патриот.
6. Потому-то и девушек касается — еще как — заказ государства на героизм, нашедший выражение в произведениях искусства от «Комсомольцев-добровольцев» до поэмы «Смерть пионерки» — это культ готовности к труду и обороне, а также подвигу и самопожертвованию. Все это воспитывалось с младенчества: «Жила бы страна родная — и нету других забот». Отсюда также культ физической и военной подготовки, закалки тела и духа, парашюты, нормы ГТО, спортивная доблесть, ДОСААФ, ОСОАВИАХИМ, зощенковские девушки-физкультурницы, кстати…
8.
Однако вернемся к Зощенко. В годы войны тема героического становится для писателя актуальной в связи с его размышлениями о новом человеке — и непригодности для жизни персонажей мира старого. В частности, чеховских героев. В «Разговоре немца с учительницей» устами умного немецкого офицера автор констатирует: «Я прочитал вашего Чехова. Слабые, безвольные люди. Безысходная тоска в их сердце. Практическое неумение организовать свою жизнь. О, если б мы имели такого противника — война давно была бы уже кончена в нашу пользу»36.
Однако теперь все по-другому. И учительница разрушает последние надежды фашиста, открыв ему глаза на истинное положение вещей: «На арену жизни вышли новые люди. Они почти или очень еще мало записаны литературой. …Революция формировала характер, свойства, особенности этих людей. …Народ получил образование. Народ вырос. Многое понял. Понял, что советская власть — это его собственная власть, что именно эта власть даст ему и его детям то, о чем можно было только мечтать. Народ поверил, что он стал хозяином жизни».
Девушки, поверившие в свою исключительную, славную, возможно, страшную судьбу — лучшая часть этого народа. И вот в творчестве Зощенко также появляется девушка в шинели. Заказ времени сформулирован в рассказе «Поймите простую истину» устами организатора Нины Ивановны: «Вы мне тут тургеневских героинь из себя не разыгрывайте. Сейчас не то время. Надо воевать, а не на кухне бренчать кастрюлями»37.
Девушки у Зощенко оказываются способны на удивительные подвиги:
«Разведчица сказала раненому:
— Я тебя понесу на плече. Ты потерял столько крови, что не можешь идти.
Эта маленькая и хрупкая девушка взвалила на свое плечо раненого, понесла его»38 («Падающего толкни»).
Вот шесть девушек обращают в бегство отряд немцев («Хозяева идут»).
Но вершина этой темы — Валя Тушилина из рассказа «Все имеет свой конец» — та же Зоя, во всей своей партизанской красе, Зоя, прошедшая сквозь пытки и казнь, но выжившая и встретившая в новой жизни своего палача.
«Майор через свои очки снова кинул взгляд на Любу. Та стояла перед ним красивая, темная от загара, цветущая в своем великолепном здоровье. Грозная в своем солдатском одеянии. С немецким маузером, торчащим из-за пояса ее гимнастерки…
— Узнаешь ли ты эту девушку? — спросил командир майора.
Фашист снял очки, протер их носовым платком. Снова надел их и снова кинул взгляд на Любу. Красные пятна выступили на лице майора. Однако он сказал почти бесстрастно:
— Люба Тюшилина? Ви? Ничего не понимает…
— Ты не понимаешь, — сказал командир, — так мы кое-что понимаем… Вон какие у нас девушки. Видал? С того света вернулась, чтобы тебя покарать»39.
9.
«Никогда не забудете» — не лучший цикл Зощенко. Писатель сам сознавал, что взялся не за свою тему. Но дело не только в неорганичности этого мотива для Зощенко — эта неорганичность наилучшим образом демонстрирует принадлежность писателя к классической русской гуманной литературе (так же дико выглядело бы героическое женское начало у Льва Толстого, скажем, Наташа Ростова в роли кавалерист-девицы). Вот и у Зощенко все это смотрится странно, натянуто и неестественно. Это не его тема. Как не тема нашей культуры в целом.
Нормальные мужчины в общем мечтают все же о нормальной женщине40. Мечтают они о том времени, «когда наши девушки сменят шинели на платьица»…
Впрочем, ощущаем мы здесь и некоторую опаску поэта — перевод торжественной патетики в бытовой регистр чреват опошлением и травестией героического прошлого, потерей чего-то важного (по Карлейлю — герои сообщают высокий смысл происходящему, делают будни историей) — продолжим цитату из Высоцкого: «Не забыть бы тогда, не простить бы и не потерять».
Так или иначе, жизнь вступает в нормальные рамки, и соблазн высокой героической судьбы постепенно отступает. В знаменитом стихотворении В. А. Солоухина акценты уже принципиально другие:
Мужским достоянием были
Мужская отвага и честь…
А женщина?
А женщина женщиной будет —
И мать, и сестра, и жена…
Вот ее исконно женская функция:
Уложит она, и разбудит,
и даст на дорогу вина.
Проводит и мужа, и сына,
обнимет на самом краю…41
Раньше мы видели примерно то же самое: «На подвиг тебя провожала», да и в военных песнях «Любимая… платком махнула у ворот» — но там всегда подруга готова была заменить друга, занять его место в строю, вплоть до героической гибели.
А вот в тексте В. А. Солоухина акценты принципиально другие:
А если звезда не светила
И решкой ложилась судьба,
Мужским достоянием было
Короткое слово — борьба.
И мы, к счастью, возвращаемся к нормальному порядку вещей.
Впрочем, точно ли к счастью? Слушая современную попсу, открывая глянцевые журналы — вздохнешь порой о героинях прошлого. А просмотрев хоть один выпуск «Дома-2»…
За все на свете приходится платить. Возвращение к нормальному порядку вещей оказывается чревато такой чудовищной примитивизацией человеческого начала, особенно если оно, к несчастью, оказалось заключено в женском теле, что впору вставать под знамена воинствующего феминизма. Вот как выглядит обаятельный образ нашей молодой современницы в современном массовом искусстве:
Когда убегала от тебя без оглядки
Шлепали шлепки мои пятки
Шлеп, шлеп, шлеп
Моей любви последней погас уголек
Когда я убегала от тебя наутек
Мои шлепки по пяткам шлеп, шлеп, шлеп
Так погас любви моей последний огонек!42
Или вот такой портрет:
Бум-бум Е, бум-бум
Я не такая.
Бум-бум Е, бум-бум
Я жду трамвая.
А вот вариант более удачной судьбы — но, в общем-то, перед нами такой же кусок протоплазмы:
О Боже, какой мужчина,
я хочу от тебя сына,
и я хочу от тебя дочку,
и точка, и точка43…
Естественно, такая фемина пробуждает чувства столь же функциональные, животно-примитивные:
Ах, какая женщина, какая женщина.
Мне б такую!
Поневоле с тоской вспомнишь строгих девушек в серых шинелях…
10.
Подведем итог.
1. Изначальное состояние социальных ролей мужчины и женщины определим как норму. Имеется барышня уездная «с печальной думою в очах, с французской книжкою в руках». Или крестьянка — «тип величавой славянки», которая при всем величии своем не стремилась собою мужчину подменить.
2. Политическая эволюция мирового и, в частности, российского общества, наложившаяся на процессы гендерной социализации нежных пушкинских (тургеневских) барышень, приводит к появлению типа девушки-революционерки, народоволки, сориентированной на общественное служение, воинственность, на подвиг и самопожертвование. Этот тип и отразился у Чехова в наиболее завершенном виде в образе Лиды Волчаниновой. Можно было бы предположить исключительность этого типа, объясняя героиню ее индивидуальными особенностями — но готовность к подобной трансформации очевидна и у совершенно обычной женщины, так новыми горизонтами, жизнью ради подвига пленяются героини многих произведений и Чехова, и Андреева, и Куприна.
3. Здравый взгляд Зощенко предполагает депоэтизацию облика нежной барышни, которая является частью стратегии по разрушению прежней («старорежимной») системы ценностей: «Мне нравятся румяные девушки с коньками в руках. Или такие, знаете, в майках, в спортивных туфельках, прыгающие вверх и вниз. Я не люблю эту самую поэзию, где грусть и печаль и разные вздохи и разные тому подобные меланхолические восклицания вроде: эх, ну, чу, боже мой, ох, фу ты и так далее»44. И этот процесс вполне естественным образом приводит его от «Грустных глаз» и истерички в «Анне на шее», от «Дамы с цветами» к девушкам-спортсменкам и партизанкам.
4. С разрушением сталинской империи неизбежно было возвращение к естественному порядку вещей, которое и происходит, осложняемое, впрочем, философией феминизма. В связи с чудовищным оглуплением населения, когда сегодня женщина вновь, и вполне добровольно, низводится до положения полуживотного, превращается в безмозглую самку — феминизму трудно иногда не посочувствовать. Потому что здесь речь уже не о героинях, это уже не только не героини, даже и не люди. Как их называют наиболее брутальные представители молодежи — «телки».
Остановимся и мы в смущении перед этим окончательным и беспощадным выбором — между героиней-фанатичкой и безмозглой телкой (или, как говорят сегодня, «гламурной кисой»?).
2 Речь идет о фильме «Три товарища», к которому была написана
«Каховка».
4 shanson-plus.ru›Форум›?s=…&showtopic=5586.
6 Ариадна Харрис. Сталинская линия и выдуманные женихи: Роль любовной линии в повествованиях о героях Второй мировой войны. Новое литературное обозрение. № 124 (6/2013). nlobooks.ru›node/4153.
7 Мейлахс П. А. Отступник // Звезда. 2002. № 3.
8 А. Харрис. Там же.
10 Цит. по: http://lib.rus.ec/b/140292/read.
11 А. П. Чехов. Энциклопедия. С. 186.
12 Там же. С. 87.
13 Там же. С. 88.
14 Там же. С. 88.
15 А. П. Чехов. Энциклопедия. С. 83.
16 Семашко И. И. Сто великих женщин. ModernLib.ru›books/semashko_irina…100_velikih…
17 tv-geo.ru›Культура›641-zhenschina
18 Ирена Владимирски. Валькирия русской революции. jerusalem-korczak-home.com›kk/ya/10.htm
19 А. Н. Толстой. Избранные произведения. В 2 т. Т.
21 Правда. 29 марта
22 Запорожко А. П. Моя севастопольская страда. — Севастополь: Рибэст, 2008. С. 14–20. Цит. по: sevastopol41-42.livejournal.com/10884.html
23 Новый мир. 2012. № 2–3.
25 russ.ru›Мировая повестка›…-Blagovolitel-nicy-roman
26 rutracker.org›forum/viewtopic.php
27 Впрочем, можно предположить здесь существование одновременно и некоего эротического извращенного подтекста. Здесь сливаются эрос и танатос. Об этом написаны тома. Но мы вспомним все же не размышления философов, а тексты художественные, Пушкина: «Девы розы пьем дыханье, — быть может… полное Чумы!» Или о чахоточной деве: «Мне нравится она, / Как, вероятно, вам, чахоточная дева / Порою нравится. На смерть осуждена, / Бедняжка клонится без ропота, без гнева».
28 ru.wikipedia.org› Космодемьянская Зоя Анатольевна.
29 www.pravda.ru
30 Глотов А. Л. Иже еси в Марксе
(Русская литература XX века в контексте культового сознания) russofile.ru›articles/article_153.php
32 И.-В. Гёте. Собр. соч. В 10 т. Т.
33 Млечин Л. М. Железный Шурик. bookol.ru›nauka_obrazovanie/istoriya…str17.htm Сохраненная копияПоказать еще с сайта
34 Ты осталась в народе живая..: Книга о Зое Космодемьянской. Тамбов, 2003. С. 29–33.
35 Чехов А. П.
37 Там же. С. 513.
38 Там же. С. 536.
40 Впрочем, таков и нормальный женский взгляд, С. Алексиевич, например: «У войны не женское лицо».
41 В. Солоухин. Собр. соч. В 4 т. Т.
42 (Megalyrics — Сделан из музыки http://megalyrics.ru/#/lyric/olia-poliakova/shliepki.htm#ixzz362ldSlAs)
43 youtube.com›Video›Натали