Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2015
Александр
Куприянович Секацкий родился в 1958 году в городе Минске. В 1975
году, окончив школу с золотой медалью, поступил на
философский факультет ЛГУ, откуда через два года был отчислен за
изготовление и распространение антисоветских листовок. Следующие десять лет
провел в основном в Средней Азии, работал сторожем, сварщиком, монтировщиком
декораций, осветителем в театре, киномехаником и т. п. В 1988 году был
восстановлен в университете, в 1994 году защитил диссертацию
посвященную онтологии лжи. В настоящее время — доцент Санкт-Петербургского
Государственного университета, автор двенадцати книг и более двухсот статей.
Наиболее значимые работы: Соблазн и воля» (СПб.: Borey print, 1999), «Онтология
лжи» (СПб.: Изд. Санкт-Петербургского государственного университета, 2000),
«Три шага в сторону» (СПб.: Амфора, 2000), «От Эдипа к Нарциссу» (СПб.: Алетейя, 2001), «Ужас реального» (СПб.: Алетейя,
2003), «Сила взрывной волны» (СПб.: Лимбус-пресс,
2005), «Прикладная метафизика» (СПб.: Амфора, 2005), «Дезертиры с острова
сокровищ» (СПб.: Амфора, 2006), «Два ларца, бирюзовый и нефритовый» (СПб.: Лимбус-пресс, 2008), «Изыскания» (СПб.: Лимбус-пресс, 2009), «Последний
виток прогресса» (СПб., 2012). Книги Александра Секацкого
в разное время номинировались на премии «Национальный бестселлер», «Большая
книга». лауреат премии им.
Андрея Белого (2008) и Гоголевской премии (2009). Живет в Санкт-Петербурге.
День первый
Левченко. А что, господа, сколько можно ходить вокруг да около? Посылать тезисы на конференции и прятаться за цитатами? Давайте сегодня, да хоть прямо сейчас, обсудим тему государства, отталкиваясь от диалогов Платона — ну не буквально, конечно, без педантизма. Конгресс идет своим чередом, еще неделя впереди… Университетский городок уже исходили. Каждому ведь есть что сказать на эту тему, давайте же поделимся взглядами и обменяемся аргументами! Неужели не интересно?
Лебедев. Кстати, а почему бы и нет? Никакой социальный заказ нам тут отрабатывать не нужно, просто попробуем разобраться. Левченко, конечно, диктофон заготовил, но для самодисциплины не повредит. Чтоб на анекдоты не сбиваться и на мат не переходить.
Лейкин. Что ж, приступай.
Лебедев. Я? Ну, может, тогда разберемся для начала с историческими аспектами? Что изменилось со времен Платона…
Лейкин. Нужен, мне кажется, конкретный тезис для затравки.
Левченко. Вот ты тогда его и предложи.
Лейкин. Пожалуйста: государство есть неизбежное зло.
Ледовских. Ничего себе конкретный тезис! Что тут можно обсуждать? Ну, каждый заявит свою позицию, а хотелось бы чего-нибудь конструктивного.
Левченко. Да ладно, хороший тезис для затравки. Главное, я думаю, не спешить расставлять точки над i и не терять почву под ногами. Сейчас дружище Лейкин пояснит, для чего он это сказал и что он хотел этим сказать, и мы посмотрим, за что можно зацепиться.
Лейкин. Важно, прежде всего, не терять из виду исходную установку правовой государственности. Если увлечься пламенными политическими спорами и, так сказать, заиграться с предпочтениями, легко забыть, что речь идет о минимизации зла.
Не будем вдаваться в очередности, о которых говорил Гоббс, в смысле войны всех против всех. Но представим себе, что в палате травматологии собрались пациенты с переломом ноги и начинают спорить, какой гипс лучше. Ну, или, там, какой протез… куча резонов, масса аргументов, и вот, в пылу спора, они забывают, что лучше всего было бы вообще не попадать в эту палату, а ходить на своих двоих, не думая о протезах и гипсах.
Если бы люди могли обойтись без отчуждения прав и делегирования полномочий, поступая по ситуации и по умолчанию достойным человека образом! Вот это и было бы самое идеальное государство — с нулевой степенью государственности. Но, увы. Мы в социуме, то есть в палате с врожденной травматологией. Вот из чего надо исходить, надо не забывать, что мы толкуем всего лишь о качестве протеза.
Лебедев. Что ж, позиция ясна. Хорошо, что ты ее высказал.
Левченко. Да. Давайте кратенько на эту тему все выскажемся.
Лебедев. Подожди. Как раз сразу становится видно, что без прояснения исторического контекста мы никуда не денемся. Твое, Лева, понимание исходной максимы государства справедливо, но оно сугубо новоевропейское, фаустовское. Это кокон, в который мы заключены принудительно, хотя бы для защиты от наших собственных темных сторон. А вспомним греческую эпимелею и эллинский полис, хотя бы тот аспект, в котором были едины и Сократ, и Платон, и Аристотель. Вхождение в полис ни от чего не оберегает, так вопрос не ставится, но оно дает расширение, без которого человек просто не состоится. Ты входишь в это расширение, где бытие свободных людей устроено как политика, и тогда ты свободный гражданин. То есть, собственно, человек. А того, кто не участвует в делах полиса, греки называли, как известно, «идиотом» — таково и было первоначальное значение этого термина.
Ледовских. И что?
Лебедев. Только то, что в зависимости от исторической локализации меняется и сущностное определение государства. А раз меняется сущностное определение, то государство не есть самодостаточный феномен: оно — проявление чего-то иного. Человеческого общения, например.
Левченко. Или классового господства, как утверждал старина Маркс. Я вот думаю по поводу тезиса друга нашего Левы Лейкина: когда мы говорим, что государство есть зло, мы тем самым признаем, быть может, важнейший параметр прогресса — нарастание человеческой суверенности и самодостаточности. Даже греки с их прекрасным полисом в этом полисе-государстве все-таки нуждались. Без своей агоры, без всяких там речей-дебатов им не хватило бы… да и не хватало полноты человеческого. Вспомним ужас остракизма: угроза изгнания заставляет Сократа принять цикуту. Этот случай мог бы считаться эксклюзивной философской смертью во имя истины, если бы он был единственным. Но, как мы знаем, предпочтение самоубийства остракизму отнюдь не ограничивается одним только случаем Сократа. Что уж говорить о варварах, да и об архаике в целом: там изъятие из государства было равносильно отключению машины от электропривода, можно сказать, речь шла тогда о неминуемом расчеловечивании.
Ледовских. Не из государства, а из социума.
Левченко. Подожди, тебе будет предоставлено слово. Так или иначе, без причастности к политической организации человек был как бы не совсем человеком.
Лебедев. Ну-да, идиотом, греки это так и понимали.
Левченко. Вплоть до торжества новоевропейской цивилизации — тогда индивид обретает наконец нужную самодостаточность, такую, что может уже не только заподозрить, но просто констатировать: государство есть зло. Ну, или пережиток, структура, которую следует постепенно демонтировать. Вот. Ты, Алексей, хотел что-то сказать?
Ледовских. Что-то хотел, но направление
дискуссии мне пока не кажется плодотворным. Правильно ли я понял твой тезис,
Левченко. В общем, да, хотя это тезис Лейкина, и наверняка у нас есть разногласия.
Ледовских. Что ж, обращаю твое внимание на пару моментов. Согласно Гоббсу, да и преобладающему англосаксонскому контексту в целом, государство есть именно меньшее из зол, минимизация зла. К нему приходится прибегать для предотвращения войны всех против всех, для предотвращения неизбежных последствий дурной человеческой природы. Иными словами, нет какого-то такого добра, которому государство могло бы препятствовать. Другое дело, что никакому благу это фаустовское государство и не может способствовать. Оно и вправду может стать почти незаметным по мере укрощения Левиафана, однако все-таки оно имеет вид чудовища, пусть даже сидящего на цепи.
Так вот, во-первых, привыкшие к симбиозу с чудовищем даже и не подозревают, что может быть иначе, что существует и другой способ сборки социального тела. Во-вторых, этот тип государственности пережил свое время — исчезли те, кто без ущерба для своей экзистенции мог довольствоваться таким выхолощенным государством.
Лебедев. И кстати, если уж говорить точно, то такое правовое государство явилось не триумфом европейской цивилизации, а логичным следствием утвердившегося христианства. Коротко говоря, именно персональность христианского Бога, его всеприсутствие в душе освобождало от необходимости восполнять свое человеческое причастностью к res publica, к политическому измерению жизни. Если Бог гарантирует тебе трансцендентное, то прочие обстоятельства мира сего можно рассматривать в подобающей им деловитости, не уделяя им того энтузиазма, который подобает лишь Богу и душе. Апологеты правового государства были бы, наверное, весьма удивлены, скажи им, что их сугубо светский предмет стал возможным благодаря всеприсутствию, глубине проникновения всевидящего Бога — но это так. У греков не было единого Бога, и им приходилось добирать до полноты души полномасштабным участием в делах полиса-государства.
Ледовских. То есть государство могло иметь характер сделки (быть общественным договором, социальным контрактом), а люди при этом оставаться нравственными потому, что у них был Бог — ну и до тех пор, пока они были у Бога. Все так. И все же в основных своих чертах правовое государство — это очень англосаксонская штучка. Ну, например, тотальное недоверие ко всему, что не оговорено соглашением, то бишь конституцией — сводом законов, заключенной сделкой, это именно пунктик не просто протестантского, но англосаксонского извода. Для всего этого должны быть в наличии глухие, нечуткие друг к другу, замкнувшиеся души, не реагирующие ни на какую харизму, отовсюду ждущие только подвоха. Не случись таких особенных душ, монад или, как там, индивидов, государство все же могло бы быть одухотворено более высокими связями. Ведь и семья как трансперсональный союз…
Лебедев. Кстати, в даосской концепции все это выражено так: о справедливости забеспокоились и стали на каждом углу говорить о ней, когда исчезла естественная справедливость, о милосердии зашла речь, когда улетучилось естественное милосердие, о соблюдении законов возникло всеобщее беспокойство, когда пришлось записать их и понаставить повсюду законников.
Ледовских. Ну да, величайшие вещи делаются по умолчанию, в нашем случае в соответствии с врожденным или благоприобретенным музыкально-государственным слухом. Орган такого слуха часто бывает недоразвит, а у фаустовского человека он, кажется, вообще отсутствует.
Лейкин. Ну все, кажется, Леха впал в свой любимый дискурс. Давай без пафоса. Вот к чему ты семью приплел?
Ледовских. Для иллюстрации соотношений, если хочешь, в традиции Платона. Ведь семья в каком-то отношении есть тоже своего рода res publica, вещь общая, где многие, в том числе важнейшие вещи совершаются по умолчанию. Но какие-то моменты прописаны в законе. А у англосаксов, в той же Америке, семья, как и государство, являются простыми разновидностями социального контракта, где должно быть прописано буквально все от финансовых отношений до супружеских обязанностей. То есть все, выходящее за пределы собственного замкнутого я, вызывает внутреннее недоверие и подозрение.
Лейкин. Ну, во-первых, это не совсем так, а во-вторых, это, скажу тебе, не так уж и плохо… И нечего смеяться! Мы ждем от закона… должны ждать…
Левченко. Лева, извини. Ты, кажется, забыл в-третьих и в-четвертых: «это совсем не так» и «это замечательно». Собирался ведь перечислить?
Лейкин. Так вот, и общественный договор, результатом которого является государство, вовсе не имеет, да и просто и не может иметь в виду производства блага. Его задача — предотвратить худший сценарий, так сказать, гарантировать минимум. Об этом и был мой простой тезис. В нашей жизни случаются переломы, и на этот случай должен быть надежный, проверенный гипс.
Лебедев. Получается, у нас не так-то много разногласий, особенно если их не акцентировать.
Левченко. А почему бы и не акцентировать? Вот Лев, как мы и раньше знали, ближе к господствующей американской политологии, которая против всего неконтролируемого и спонтанного, всего, что может возникнуть из беззаветной причастности к государственному резонансу. Ну а Леха Ледовских — известный сторонник имперской сборки…
Ледовских. И считает, что государство может и должно быть произведением духа. Но, конечно, все зависит от того, о каком государстве идет речь.
Лейкин. Ты,
Левченко. В духе твоего любимого высказывания Черчилля о демократии.
Лебедев. Или в духе Бертрана Рассела: «Больше всего я ненавижу всех!»
Лейкин. Необязательно при каждом удобном случае озвучивать афоризм, просто давайте не будем терять из виду, о чем идет речь.
Левченко. Действительно, давайте не впадать в излишний пафос и при этом без опасений выговаривать все, что может и должно быть высказано. Нам же не нужно делать поправку ни на политкорректность, ни на голоса потенциальных избирателей…
Итак, обозначим две позиции. Первая — если человечество могло бы обойтись без государства, оно от этого только выиграло бы. Вторая — причастность к государству раскрывает в человеке что-то такое, что важно и прекрасно само по себе.
Лебедев. Но исторически, в разное время…
Левченко. Подожди, друг Лебедев. Я предлагаю сегодня на этом остановиться. Впереди у нас еще пять дней, и мы, надеюсь, продолжим разговор.
Ледовских. Тем более что кофе уже достал — пора перейти к другим напиткам.
День второй
Левченко. Включаю диктофон. Итак, вчера, перейдя к другим напиткам, мы подтвердили намерение продолжить тему. И кто-то, а именно друг наш Лебедев, говорил о гамбургском счете, а кто-то другой предлагал сегодня развернуть свой тезис, отталкиваясь от сказанного. Как у нас с домашним заданием?
Лейкин. Прекрасно. В отличие от некоторых, я не боюсь подставляться. Поэтому мой тезис таков: в чем секрет демократии? Почему она, во-первых, столь эффективна, а во-вторых, является самоочевидной ценностью для всех приличных людей? Возможно, что «во-первых» и «во-вторых» я перепутал местами, но это не важно.
Сразу предупреждаю: под «приличными людьми» я не разумею нас с вами, по крайней мере себя. Я — человек неприличный. Под ними я разумею…
Ледовских. Знаем мы, кого ты разумеешь. Хотя Ницше сказал бы, наверное: если это приличные люди, то кто же тогда…
Лейкин. Отставить, потом выскажешься. Так вот, демократия, простая и понятная как три копейки…
Ледовских. Как три цента.
Лейкин. …Доказавшая и продолжающая доказывать свою эффективность, при этом неимоверно трудна в своем исполнении и сбережении. Я бы так сказал: есть смысл подделывать истину, но нет никакого смысла подделывать ложь. И получается, что по количеству подделок, по интенсивности фальсификаций, демократия превзошла саму истину.
Лебедев. Тут следует…
Лейкин. Нет, не следует, друг Лебедев. Не надо про античность, про демос, про отличия демократии от охлократии, и, вообще, давайте оставим в покое Аристотеля. Я хотел бы рассмотреть вопрос совершенно конкретно, то есть как обстоит дело сейчас и почему оно так обстоит. Будем исходить из того, что современные демократии сильны и устойчивы, во всяком случае, намного сильнее, чем авторитарные и тоталитарные режимы, как бы те ни вооружались. Сила заключается не в какой-нибудь особенной продуманности и отлаженности — не можем ведь мы в этом заподозрить простых американских граждан…
Ледовских. Никоим образом, о Сократ.
Лейкин. Между тем Америка сегодня владеет миром — или почти владеет. Почему же посредством такой примитивной вещи, как демократия, да еще и американская, устроенная совсем уж по-детски, можно создать столь устойчивое общество? Как говорится, в чем сила, брат? Метафизическое содержимое пакета демократических ценностей кажется таким скудным, что их обсуждение выглядит прямо-таки интеллектуальным скандалом — что в глазах других народов добавляет дополнительный градус глуповатости американским политикам. То есть тезис «знание — сила» дает здесь очевидный сбой. Элементы более или менее изощренного знания, вносимые в политическое пространство, осложняют и тем самым ослабляют его.
Левченко. Да, Лева, я тоже думал в эту сторону, вспоминая почему-то Пушкина, его знаменитое замечание «поэзия должна быть глуповата». Не знаю, что именно имел в виду Пушкин, тут могут быть варианты, но вот если «поэзию» заменить на «демократию», мы получим простую аналитическую истину, подтвержденную и всякий раз подтверждаемую опытом — опытом Америки в первую очередь. Политическая рефлексия должна непременно свестись к перебору примитивнейших, банальных деклараций, всякое интеллектуальное отклонение только ослабит ее. Но этого мало, нужна еще искренность или ее совершенная имитация, чтобы демократия была воистину эффективной… Но прости, я перебил тебя, ведь твой тезис состоит, наверное, не только в вопрошании, в нем есть и позитивный message…
Лейкин. Полной ясности насчет того, в чем же сила демократии, у меня, конечно, нет, но в одном соображении я совершенно уверен: демократия предотвращает накопление отложенного соблазна. Она ежедневно дает некую микродозу возможных будущих бедствий и зачарованностей. Тут лучше всего проходит доказательство от противного, а именно: слабость любого возможного тоталитаризма или фундаментализма мы усматриваем в его герметизации — там иные версии сущего, да и просто инакомыслие, принципиально вытеснены за пределы социального организма. Все возмущающие воздействия репрессируются в зародыше. Они клеймятся и отбрасываются как скверна, ересь, тлетворное влияние и так далее… Общество искусственно поддерживается в состоянии очищенности от скверны, в идеале в таком же состоянии должны поддерживаться и умы. А это ох какая трудоемкая задача! Необходимы непрерывные массированные усилия, чтобы во что бы то ни стало поддерживать status quo. А тем временем отложенный соблазн накапливается в недрах общества и в умах, накапливается и перерождается в злокачественную форму. И вот когда в какой-то момент репрессивные усилия дают сбой, аппарат насилия размыкает свою хватку и соблазн врывается в более или менее открытые двери — начинается цепная реакция разрушения. Происходит взрыв. Распад СССР, крах соцлагеря, падение теократий и фундаментализмов.
А у демократии всегда есть прививка и, стало быть, противоядие… то есть в смысле жизнеспособности политического тела демократия означает прежде всего иммунитет. Но, пожалуй, и более того: в ней есть нечто мистическое, демократия позволяет преобразовывать некоторые противосистемные усилия в дополнительный элемент прочности общества и государства. Вспомним поглощение контр-культурного всплеска 60-х или рецепцию отдельных достижений социализма. Как говорил герой одного популярного мультика (если не ошибаюсь): «То, что нам мешает, то нам поможет». Вот что такое демократия.
Ледовских. Что ж, любопытно. Только, как сам ты любишь говорить, тут есть во-первых и во-вторых. Во-первых, не надо такого пафоса, во-вторых, нечто подобное я уже слышал. В-третьих, ты отчасти прав, а в-четвертых, весь смысл таких бесед в том, что истина должна быть важнее новизны.
Я бы скорее хотел возразить
Поэзия должна быть глуповата,
Но сам поэт не должен быть дурак…
Да, политическая риторика США, ее сенаторов, президентов и всяких там акул пера действительно не омрачена тенью мысли — достаточно четко указать на плохих парней в отличие от хороших, после чего можно решать, кого следует предупредить, а кого наказать и каким именно образом. В общем, так и рассуждает племя Микки-Мауса, люди, принадлежащие к тотему Великой Мыши. Но вот сам поэт, так сказать, сочинитель, остающийся за кадром, он, безусловно, не дурак, как бы мы его ни идентифицировали: «Уолл-стрит», «системные аналитики» или «клан Ротшильдов».
Левченко. Или тайно окопавшиеся инопланетяне — они-то, стало быть, кто бы они ни были, не дураки… Давай не будем, про теорию мировых заговоров и тайных правительств у меня отдельный спич, может, мы еще вернемся к этому. Вот к Леве Лейкину у меня есть один вопрос и некое соображение. С чего начать?
Лейкин. Давай с соображений, а потом сразу переходи к вопросу. Кстати, друг Лебедев. Хватит смотреть в окно и делать вид, что тебе все ясно.
Левченко. Так вот, феномен святой простоты, поразительным образом совпадающий с демократией…
Лебедев. С современной демократией, сохранившей прежнее имя, но утратившей…
Левченко. Да-да, с ней, ведь именно она демонстрирует свою очевидную силу. Тот факт, что она в своем роде глуповата, не подлежит сомнению; что подлежит сомнению, так это афоризм Френсиса Бэкона «Знание — сила!». Готовность допустить свободу мнений — это одно, но удивительным образом становится важным еще и то, чтобы позволено было звучать и глупым мнениям, и даже то, чтобы некоторые из этих мнений могли восторжествовать. В этом отношении бесспорным лидером всегда являлась Америка — политическая риторика, допустим, той же Италии все же на порядок выше, но, как говорится, «и шо це им дало?» Мне уже давно приходила в голову крамольная мысль: только воистину великая страна может спокойно позволить себе иметь тупого президента, ну, то есть без какого-либо ущерба для себя. Вот, скажем, латиноамериканские диктаторы, в большинстве своем личности крайне недалекие, нанесли немалый вред своим странам, а штатовские президенты после Кеннеди, сплошь любители комиксов, вестернов, вечно путающие Бразилию с Боливией, а то и Грузию с Джорджией, прекрасно вписались в политический ландшафт своей страны. И это разве не демонстрация устойчивости и мощи? Кто только не говорил о важности личности государя, начиная с Конфуция и вплоть до сегодняшнего обслуживающего персонала автократий — в большинстве своем они правы. По сути, почти полную независимость от «личности государя» демонстрирует только Америка, пожалуй, даже с избытком: Кеннеди, пытавшийся всерьез вмешиваться в государственные дела, плохо кончил.
Лейкин. А что же Россия? Она отличалась какой-то особой мудростью правителей?
Левченко. Отстань. По крайней мере, двух дебилов подряд хватило, чтобы страна оказалась на краю гибели. Америка же десятилетиями довольствуется фигурой среднего американца.
Лейкин. Да уж, насчет двух последних Пелевин попал в яблочко. Как там у него, в «Снаффе» — Проср Ликвид и Проср Солид? Но я как-то не замечал, чтобы до этого были гиганты мысли.
Левченко. Я имею в виду, что по-настоящему эффективная демократия не может опираться на прозорливость лидера, у нее есть другие, более важные параметры. Иммунная функция превыше всего, тут ты прав. Но есть еще некая универсальная профанация конечного духовного продукта, требующая, чтобы политические товары массового спроса не превышали некоего порога примитивности. Сбыт демократии подчиняется этому принципу, а может быть, и направляет его.
Возьмем совокупную трансляцию соблазна, на которой зиждется Pax Americana. Вот, скажем, великая музыка, изощренная поэзия, глубокая философия, — все они по-своему влиятельны, но явно недостаточны для того, чтобы хоть как-то изменить социальную матрицу страны-реципиента. Общее правило состоит в том, что вклады одиночек впечатляют одиночек, и это самый лучший из возможных механизмов влияния. Но картину национального или тем более цивилизационного доминирования определяет не он. Если навскидку взять несколько культурных феноменов, получивших общемировой резонанс — ну, допустим, Хеллоуин, церемонию вручения Оскара или рэп, мы увидим, что они, мягко говоря, непритязательны с интеллектуальной точки зрения. Но в них есть драйв, они чрезвычайно демократичны и успешно продаются. А Голливуд, пресловутая фабрика грез? Среди ее изделий попадаются образцы высокого искусства, но ведь ясно, что в большинстве своем это грезы не интеллектуалов, как заметил один юморист: «Это горе — не от ума». И сколько бы ни морщились европейские режиссеры-интеллектуалы, им о подобном влиянии не приходится даже и мечтать.
Вот вам пример. Меня как ценителя мультипликации, поклонника Норштейна, Хржановского, бельгийской и эстонской мультипликации огорчало, конечно, торжество компьютерной анимации постдиснеевского толка, все эти Шреки и иже с ними. Иногда я задавал себе вопрос: неужели нет никаких шансов как-то подвинуть это примитивное зрелище? И вот недавно я обнаружил, что моя дочь-тинейджер перестала ждать продолжения разных «ледниковых периодов», не на шутку увлеклась японским аниме и полюбила мангу. В душе я радовался: хоть тут, на этом важном участке тупенькие потерпели поражение, может быть, мир еще не так безнадежен… Потом я решил поближе ознакомиться с предпочтениями дочери, посмотреть то, что она смотрит. Ну и посмотрел несколько серий про Наруту, какую-то «школу мертвяков» и еще что-то подобное. И пришел в ужас. То есть просто не поверил своим глазам, что на эту замедленную, чуть ли не зависшую картинку можно глядеть часами… Попутно запоминать имена и прозвища персонажей, названия кланов — все, что без видимых усилий делали моя дочь и ее подружки. Тогда я понял, что невольно оклеветал Шрека, он на этом фоне был шедевром.
Лейкин. Не очень-то ты вник в японское аниме…
Левченко. Может быть. Я-то ведь думал, что какая-нибудь новая, сияющая «сказка сказок» потеснит это голливудское убожище. Как бы не так! Действительным победителем оказался Нарута, проглотивший кошку и обретший девятихвостую сущность… Ну, по крайней мере, я вывел для себя формулу успеха!
Ледовских. Что же ты замолчал? Ждешь, что мы спросим, в чем она состоит? Пожалуйста: в чем она состоит?
Левченко. Формула успеха в продвижении глобализованного духовного продукта совпадает с названием одной популярной американской комедии: «Тупой, еще тупее» — помните такую? Впрочем, неважно.
Так вот, допустим, вы хотите что-нибудь противопоставить доминирующей тенденции массовой культуры, в которой все главные фишки снабжены ярлычком «Made in USA». Тогда забудьте о Сибелиусе. Даже не думайте о Достоевском, Сартре или о Такеши Китано — лучше задумайтесь о победоносном пути японского аниме, действуйте по принципу «тупой, еще тупее», и у вас появится шанс завоевать сердца подрастающего поколения.
Может, в этом конкретном примере я не совсем прав, допускаю, что тут перехлест. Но триумф американских демократических ценностей не обходится без строгого следования вышеуказанному лозунгу. И какие бы закулисные дирижеры ни пытались дергать кандидатов за ниточки (полагаю, что конкуренция между ними велика), каждый обязан уметь изложить свои взгляды буквально на пальцах. Конечно, когда слышишь такую риторику, например, от американских представителей в ООН, это выглядит довольно смешно — но для внутреннего пользования работает только она, и даже еще тупее…
Лейкин. Н-да, ты зашел несколько дальше, чем я, особенно в смысле пафоса, но по сути все справедливо. Позволить себе роскошь иметь тупых президентов, ну или любую тупость такого рода всегда можно рассмотреть как цинизм, и Леха прав, у нас нет способа априорно отличить, является ли эта риторика добра и зла, плохих и хороших парней искренней раскадровкой мира, образцом «mouse-thinking», то есть мышления в духе Микки-Мауса, или она является высокой формой лукавства, достаточно хитрой мимикрией, осуществляемой во имя успеха. В отношении таких фигур, как Картер, Рейган и два Буша, допускать особую хитрость, полагаю, совершенно избыточно. Рейган, умерший от болезни Альцгеймера, так сказать, в полном маразме, как сейчас выяснилось, страдал от этого недуга последние два-три года своего правления, но это ничему не навредило, никто ничего даже не заподозрил.
Но дело не во внешних эффектах, и вообще с насмешками лучше не спешить. Если мы будем исходить из того, что демократия предполагает равенство, то естественно будет сказать: чем глубже, чем ближе к естественной человеческой заготовке простирается это равенство, тем демократия демократичней. И эффективнее! Скажем, имущественное положение и национальная принадлежность не должны быть причинами дискриминации или источником привилегий. Если мы граждане, то размер нашего имущества или количество прожитых лет не имеют значения — такое положение вещей мы сочтем и демократичным, и справедливым. А что касается наших взглядов и вытекающих из них мыслей: разве не в том демократия, чтобы и незатейливые мнения взвешивались на тех же весах, что и мнения высокоученые? И вот поскольку мы избираем для управления государством и для публичного представительства людей с разным уровнем благосостояния, то почему же в отношении мнений дело должно обстоять иначе? Тогда демократия — это такой строй, где и самые непритязательные мнения тоже приветствуются, где не стыдно их публично репрезентировать наряду с прочими слишком человеческими обстоятельствами, будь то цвет кожи или размер кошелька. Стало быть, всякие мнения годятся, а руководствоваться следует теми, которые преобладают.
Тут Сократ бы счел, что цель его насмешек наконец достигнута. Верно, друг Лебедев?
Лебедев. Ты о чем?
Левченко. Послушай, вроде не было команды переходить к другим напиткам?
Лебедев. Не было команды, говоришь? А как же демократия? Я действую абсолютно демократично, в соответствии с вашим пониманием.
Левченко. Кто же тебе мешает высказать собственные соображения?
Лебедев. Ваши тезисы касаются современной ситуации в отрыве от
истории. Но чтобы расставить все по своим местам, необходимо все
же кое-что изучить и произвести сопоставления: чем была демократия изначально?
Как произошла подмена сущности с сохранением имени? Вот в чем вопрос… ну, или
вопросы. Если позволите, я бы начал с этого завтра. А тебе,
Ледовских. Да у меня, собственно, реплика на вашу тему. Вот смотрите: существует Средне-Русская возвышенность, и это географический факт. Но существует и среднеамериканская тупость, и это факт политический… ну, или социологический.
Лейкин. Лавры Задорнова не дают покоя?
Ледовских. Да нет, я как раз на вашу мельницу воду лью. Ведь тут и в самом деле какая-то мистика: «Вояджер» вышел за пределы Солнечной системы, реставрирован геном человека, мир плотно упакован в глобальную всемирную паутину — вклад Америки во всех этих случаях решающий. И как одно сочетается с другим — уму непостижимо. Кстати, если взять американскую политологию и политическую философию, она, конечно, ограничена по своему содержанию и вполне предсказуема, но все же — Хантингтон, Дарендорф, тот же Ричард Пайпс, их, во всяком случае, можно читать. Фукуяму можно вспомнить… Деррида, конечно, над ним всласть поиздевался в своих «Призраках Маркса». Но это ладно, все терпимо, пока не начнешь знакомиться с текущей политической риторикой от Рейгана до Маккейна. Если бы так изъяснялись мои студенты, они вряд ли задержались бы в университете, но как раз на уровне среднеамериканской тупости все это проходит и прекрасно работает.
Лейкин. Стало быть, глупость не так уж и глупа и, наверное, достойна иного имени. Но у Левченко был вопрос.
Левченко. Да, возвращаясь к высказанному тобой соображению об иммунологической роли демократии. У меня есть подозрения, что эта удивительная способность осталась в прошлом, как и расцвет правового государства в целом.
Лебедев. Наконец-то.
Левченко. Последним ярким примером иммунологической эффективности, возможно, как раз и было поглощение контркультуры. Молодежная революция 60-х это — сам по себе ярчайший феномен ХХ столетия, к нему еще будут возвращаться и в теории, и на практике. Но опыт ее приручения, одомашнивания тоже уникален и достоин не меньшего внимания. Я, однако, думаю, что случись нечто подобное сейчас, иммунитет, скорее всего, не сработал бы. То есть с тех пор в социальном теле западной демократии возник явный иммунодефицит.
Не кажется ли тебе, Лева, что практика бесстрашного обговаривания подступающих проблем и соблазнов пресеклась самым печальным образом? Как раз то, на что ты указал как на признак силы, стремительно исчезает. Неуклонно растет объем скандальных, необсуждаемых тем, это происходит на наших глазах, и противостоять процессу, похоже, бесполезно. Началось восхождение новой гуманистической цензуры, во многих отношениях даже более жесткой, чем цензура тоталитарная, хорошо знакомая человечеству. Настоящие расовые, этнические и конфессиональные проблемы — под запретом, то, что остается для обсуждения, — так, жалкое блеяние. Недавно в разряд неприкасаемых тем перешли и права гомосексуалистов, там осталось только два возможных ответа: «да» и «как можно скорее». Ну, хотя бы из чувства противоречия кто-нибудь из респектабельных академических кругов подверг, что называется, тезис сомнению — не дождешься!
Ледовских. Ты прав, этого нельзя не заметить. Именно в респектабельной Европе свобода слова переживает сейчас самые тяжелые времена. Мы же с вами бываем на разных конференциях и видим, как буквально вжимаются в кресло представители… как бы это сказать… политического и околополитического истеблишмента, когда упоминают такие, скажем, словосочетания, как «еврейский капитал», «метафизика Хайдеггера» или «стремительная контрколонизация Европы» — все то, что мы без проблем обсуждаем с нашими студентами. А бедняга фон Триер? Ляпнул сгоряча что-то про Гитлера — и все, скандал на весь мир. У нас бы посмеялись и продолжали бы расспрашивать мэтра дальше. Разве не так?
Лейкин. Ну, это да. Сейчас степень допустимой отвязности
в России действительно беспрецедентна. Да и
Лебедев. То, что вы обсуждаете, это уже «в-четвертых».
Лейкин. Подожди, твою речь мы послушаем завтра. Но, во-первых, не все речевые откровения следует включать в сферу публичности, помнится, ты, Алексей, как раз развивал эту тему на предыдущей конференции, когда говорил об идее сборки государства по умолчанию.
Ледовских. Но я отнюдь не имел в виду умалчивание из страха и малодушия, я говорил, если помнишь, о торжестве крючкотворства, погубившего правовое государство.
Лейкин. Я, пожалуй, согласен, вы с Леней правильно обозначили проблему — упадок демократии как иммунной защиты. Однако же, во-вторых, тут речь идет больше о проблемах Старого Света, Америка в наименьшей степени утратила свободу слова.
Левченко. Что, среднеамериканская тупость помогла и здесь?
Лейкин. Давай тему тупости считать исчерпанной вплоть до появления правильного имени. В целом есть о чем задуматься: современная демократия, сильнейшей стороной которой была способность оберегать от накопления отложенного соблазна, дала сбой, она стремительно утрачивает как раз свое самое драгоценное качество. Что из этого следует и как с этим быть, не совсем понятно, но я доволен, что мы это как-то озвучили.
Ледовских. И я доволен. И хочу еще кое-что озвучить. Но сейчас предлагаю выключить диктофон и присоединиться к Лебедеву, иначе поздно будет присоединяться.
День третий
Левченко. Лебедев, у тебя сегодня был доклад на конференции, и ты, наверное, выдохся.
Лебедев. Ничуть. Я только разогрелся. Итак, вот что я хотел бы сказать. Вчера Лева поставил вполне внятный вопрос, но начал рассмотрение с середины, и это исказило перспективу. Давайте же вернемся к духовной родине политического измерения вообще, то есть к Греции. Предлагаю вам вспомнить Ницше, Фуко, Ханну Арендт и заодно и Агамбена.
Ледовских. Не торопись, по-моему, Левченко зачетку дома забыл, да я тоже, если правду сказать.
Лебедев. Так вот, самоочевидная, и при этом все время забываемая вещь состоит в том, что греческая полисная демократия или, точнее, политейя не являлась инструментом для чего-то другого. Она, конечно, помогала противостоять стихиям и выстоять в борьбе с персами, но при этом нужна была прежде всего для себя самой. Конечный смысл демократии-политейи заключался в том, чтобы вести жизнь, подобающую свободному эллину, свободному человеку. В том, чтобы прожить жизнь достойную проживания. Каждый гражданин может произнести свою речь, и его будут слушать, а если он скажет что-нибудь дельное, сможет отвести возражения, то его слово обретет статус решения или закона. В таком случае внятная речь гражданина авторизует политическое тело и собирает его в единство воли: сказано — сделано! И закон-номос будет осуществлен, ведь греки понимали, что собственного смертного тела недостаточно для полноты осуществленности, для этого требуется еще долгосрочное тело полиса.
Лейкин. Затейливо изволите выражаться.
Левченко. Лева, прекрати, не мешай нам любоваться нашим Лебедевым. Он бывает прекрасен в такие минуты.
Лебедев. Тоже мне Сократы… Я хочу сказать, что по сравнению с эллинами мы утратили вкус к жизни, если же говорить о политической жизни, которую и должен вести zoon politikon, то мы утратили и сам смысл того, для чего она ведется. Только греки по-настоящему понимали, что счастье не может быть стационарным состоянием. Это некая деятельная жизнь, «полемос», где в состязании и сотрудничестве с равными тебе происходит самореализация. Ты говоришь — и слово твое не кимвал бряцающий, не отмазка и не идеология, слово и есть поступок, к которому будет приложено исполнение, публичное осуществление, res publica. Поэтому забота о себе органично совпадает с заботой об этой общей вещи, Фуко тут был совершенно прав. Политическая жизнь позитивна как раз в том смысле, что всякое ее инструментальное использование (для достижения чего-то другого) нелепо и как раз представляет собой «идиотизм». Как если бы мы добивались любви красивой женщины исключительно для повышения общественного престижа — что, однако, и происходит в современном политическом пространстве. Никто даже и не думает оспаривать тот факт, что представительская демократия служит для достижения правильного баланса интересов внутри общества.
Недавно один студент из моей группы сказал на семинаре: «Демократия нужна для того, чтобы принимать правильные, взвешенные законы». Я тогда спросил его: «Следует ли отсюда, что если бы правильные законы можно было бы обретать иным путем, например, путем своеобразного математического расчета, то демократия стала бы излишней?» Студент, недолго думая, ответил: «В таком случае — да, но только этого никогда не будет».
Самое любопытное, однако, в том, что в греческой политии дело обстояло едва ли не наоборот: зачастую отбирались именно те законы, которые предоставляли максимальный простор звучанию и значению публичного слова. Те, которые поощряли конструктивную состязательность, знаменитую греческую агональность. Поэтому в Элладе на протяжении трех веков была возможна вещь, совершенно немыслимая для современного понимания суверенитета: историкам известно немало случаев, когда полис принимал как бы законодательство «под ключ», то есть заказывал его номографам, объявляя своеобразный тендер и руководствуясь прежде всего тем, насколько оно, законодательство, обеспечит полноту политической (гражданской) жизни свободного человека. Особенно это было характерно для греческих колоний-поселений. То есть, если угодно, не демократия для лучших законов, а законы для полноты, насыщенности политической, то есть человеческой жизни.
Такова была важнейшая, сущностная черта полисной демократии, которая напрочь отсутствует в организации современного общества, каким бы именем оно себя ни называло, хоть республикой, хоть джамахирией. В любом случае нет никаких оснований возводить свой демократический строй к образцам Древней Греции, хотя современная мифология к этому весьма склонна. Например, когда Голливуд выражает симпатию «родственного» американского народа к спартанцам в их противостоянии с персами или к республиканскому Риму, это, конечно, трогательно, но рассчитывать на ответную реакцию они могут ничуть не больше, чем на ответную симпатию динозавров, которых тоже полюбили и избрали своими тотемными предками.
Лейкин. То есть ты полагаешь, что полисная демократия античной Греции вообще уникальна и не имеет ничего общего с последующими европейскими образцами?
Лебедев. Прямая демократия полиса действительно не имеет ничего общего с представительской демократией большого современного государства. Ну, хотя бы по важнейшему параметру самодостаточности: в одном случае мы видим продукт конечного собственного потребления, в другом — инструмент для чего-то иного. От реальной ценности демократии как полноты присутствия в современной демократической инфраструктуре осталось лишь ощущение ее ценности, своеобразная фантомная боль, которая парадоксальным образом действует именно на тех, кто не избран, а лишь потенциально может войти в число избранных. Те же, кто заполняет имеющиеся ячейки представительской демократии, с ощущением ценности реального политического представительства расстаются очень быстро, хотя нередко и испытывают шок. Они оказываются носителями цинического разума, которые, согласно Слотердайку, и оккупируют пространство современной политики.
Следующий параметр прямой полисной демократии — тотальная вовлеченность граждан, для обеспечивания которой использовалось не только голосование как временное делегирование, но и, например, жребий и заранее установленная очередность, причем порой независимо от воли граждан — вспомним Сократа. Представительское, основанное только на делегировании управление такой сквозной ротации обеспечить не может в принципе, поэтому требование обновления действует здесь лишь негативным образом: надоел — уйди в тень (в оппозицию) и дай надоесть другому.
Опять же, как вы понимаете, Америка и в этом достигла формального совершенства, породив шедевр цинического разума. И только иммунологический параметр, на который справедливо обратил внимание Лева Лейкин, принцип, требующий выговорить все наболевшее в пределах отведенной площадки/агоры — чтобы оно не воспалилось за ее пределами, — лишь этот параметр был унаследован классической западной цивилизацией. Но и тут наступил кризис, что мы с вами, коллеги, не преминули заметить.
Левченко. Подожди, Лебедев. Предпринятый тобой поворот темы действительно был необходим, но все-таки мне хотелось бы вернуться к вопросу Лейкина: так ли уж беспрецедентна и уникальна греческая полисная демократия? Вообще-то можно сказать, что все в мире уникально, но, как ты понимаешь, я не о том. Вот, допустим, греческая философия или античная наука — вполне себе самобытные феномены, но трудно отрицать их родство с современными версиями философии и науки. А римское право — разве оно не лежит в основе правовых систем современности? Что же, полисная демократия даже из этого ряда выбивается?
Лебедев. Будь уверен, Сократ. Мы вправе рассматривать политическую систему Европы после торжества протестантизма как особое произведение духа, мы, собственно, с этого и начинали, но сосредоточились на параметре эффективности. А вот разобраться с вопросом предшествования и наследования мы тогда не смогли. Если же иметь в виду интуицию Шпенглера, зачастую на редкость точную, то политическая система фаустовской цивилизации как раз наиболее самобытна — даже греческая наука, несмотря на сущностные преобразования, была использована при обустройстве лаборатории Фауста. Хитроумие Одиссея не только пригодилось и было востребовано, как справедливо отмечают Адорно с Хоркхаймером, — оно было доведено до формального совершенства. Что касается политического измерения души, без которого классическую Грецию представить невозможно, его напрочь вычеркнуло христианство, а последующий упадок христианского влияния отнюдь не сопровождался восстановлением греческого агона.
Вспомним ситуацию эпохи Возрождения. Что возрождали эти гуманисты и их сиятельные покровители? Ну, разумеется, античное наследие, греческую ученость, мудрость, в том числе дискурс античного полиса и этоса. Но все «возрожденное» было только риторическим, подобно тому как археологический экспонат, например чаша, остается предметом археологии, а не домашнего обихода. Без каких-либо попыток обживания. Знатоки-виртуозы помнили диалоги Платона чуть ли не наизусть и в диспутах умели защищать добродетель не хуже самого Сократа — но, похоже, им даже и в голову не приходило, что эта ученая занимательная риторика может иметь хоть какое-то отношение к практической жизни. В практической жизни — интриги, яды, деньги, фимиам, а вся ученость в параллельном измерении как игра в бисер. У меня создалось впечатление, что гуманисты Возрождения делились как бы на два лагеря: одни, включая, например, Фичино, думали, что и у греков было то же самое — дескать, не были дураками ахейские мужи, так же стремились к власти и к деньгам, но ценили и благородные развлечения: скульптуру, театр, игру на арфе, при случае философские диалоги. Греческая софистика, несомненно, утверждала гуманистов в этом мнении.
Другие, возможно Мирандола, допускали, что все сказанное о добродетели, говорилось на полном серьезе, речь шла об истине, которой следует руководствоваться, а не только руководствовать ею других, но отсюда вытекало страшное подозрение, что греческие мудрецы были людьми наивными, своего рода дурачками. «Однако мы, гуманисты, все же можем взять у них все ценное, оставив ненужные приложения, которые все равно никуда не годятся» — так думали многие ученые люди Возрождения. Похоже, никому даже не приходило в голову, что обживать эти практические тезисы, принадлежащие полису и этосу, прежде всего чертовски интересно, это настолько захватывающее занятие, что если в него вникнуть, то все тайны мадридского двора покажутся беспросветной скукой. Этого не поняли итальянские гуманисты, но и представительная демократия последующей Европы тоже «не распечатала» полисные послания, оставив их в виде конвертов, обладающих высокой номинальной ценностью. Ну как если бы какой-нибудь коллекционер собирал грампластинки ради красивых конвертов, не догадываясь, что их можно еще и послушать.
Левченко. То есть греческая демократия дошла до нас как бы без воспроизводящего устройства?
Лебедев. Ну да. Хотя кое-какие образцы более поздней прямой демократии дают представление о том, что было у греков: казачья вольница, майдан. Помните песню на стихи Коротича «Переведи меня через майдан»?
Здесь дни моей ничтожности и славы…
Мой сын поет сегодня на майдане,
Переведи меня через майдан.
Такова же и греческая агора: самое значительное, чем располагает гражданин полиса, моменты его славы, торжества, триумфа — и горечь поражений, как же без нее — все это здесь, в народном собрании, на майдане, на агоре… Так же, впрочем, был устроен и римский publicum, воплощавший в себе красоту и содержательность деятельной жизни. Согласно Аристотелю, такая деятельная жизнь как раз и составляет определение счастья. Швейцарские коммуны и кантоны, быть может, даже советы рабочих депутатов в тот краткий период, когда революция еще не угасла, — пожалуй, и они дают некоторое представление о греческой полисной демократии. Но уж никак не институты современной представительской демократии, в которых никто и не догадывается, что конверт можно открыть.
Лейкин. Что ж, любопытно, но если я правильно тебя понял, твою историческую перспективу в отношении европейских демократических институтов, то со времен Маккиавелли особо нечему-то было и деградировать. По сравнению с полнотой полисной демократии что Италия времен Муссолини, что Америка Франклина Рузвельта — разница невелика. Или, может, ты все-таки упустил что-то важное?
Лебедев. Видите ли, Лева, подобно тому как вы рассматривали один аспект, иммунологическую способность демократии, ее способность не накапливать отложенные соблазны — аспект, не спорю, действительно важный.
Лейкин. И потому кто-то в это время демонстративно попивал коньячок.
Лебедев. Я тоже пытаюсь исследовать один аспект, на мой взгляд, еще более существенный, то есть сущностный. Но с точки зрения античной Греции оба твоих примера действительно равно далеки от правильно устроенного, справедливого полиса. Возможно, они предстают как ближайшие ступени расстройства того строя, который вообще пригоден для исполнения государства как «некого общения». Помнишь определение Аристотеля: «Государство есть некое общение»?
Лейкин. Угу. А дальше сравнение с хором, где каждый должен придерживаться своей партии.
Лебедев. Не совсем так, ну да ладно. Но в данном случае лучше обратиться к Платону: он выражает общие мысли греков о родстве демагогии и тирании — напомню его логику. Демагогия — это и есть использование политических тезисов всуе, для решения посторонних задач. Демагог тот, кто руководствует истиной только других, вовсе не собираясь руководствоваться ею сам. Тут выстраивается ряд родственных позиций: лжецы, софисты, демагоги — то, что они говорят, не относится к опыту действительной политической жизни, а представляет собой произвольные извлечения, абстракции.
Левченко. Как трансцендентное применение рассудка по Канту…
Лебедев. Совершенно верно. Софист выбивает у себя и у присутствующих почву из-под ног, в результате чего все его рассуждения повисают в воздухе, такой же трюк проделывает и демагог. Но почему вообще софист может добиться успеха, хоть какого-то? Дело в том, что у него есть преимущество в легкости, вернее, в отсутствии отягощения, которое вслед за Ницше и Фуко мы могли бы назвать волей к истине. Доброй волей к истине. Это то, чем люди обычно руководствуются в своих рассуждениях, присоединяя сюда еще и интерес. У софиста воля к истине отсутствует, и даже собственный интерес может отсутствовать, кроме желания победить в споре, поэтому он и строит свои рассуждения с легкостью необычайной. Демагог про свой интерес, конечно, не забывает, однако в конкретной речи он тоже движим желанием одержать верх, а народ, уже введенный в заблуждение демагогией, оказывается в одном шаге от того, чтобы быть соблазненным тиранией. То есть общим моментом тут является именно отвлеченность от реальной политической жизни, собственно, политики, поэтому у греков близкородственность демагогии и тирании не вызывала сомнений. Разумеется, и современные политические режимы, сохраняющие внешний антураж демократии, представлялись бы эллинам непоправимо демагогическими, и у них скорее удивление вызвало бы то, что переход к тирании в таких условиях все же является некоторым скандалом, а не очевидностью завтрашнего дня… И поразмыслив, греки решили бы, что этим варварам как-то удалось сакрализовать внешнюю форму правления без понимания сути, удалось, так сказать, создать первый карго-культ достижений белого человека… Но понаблюдав, греки вскоре уразумели бы, что и при отсутствии персонализированных тиранов карго-культ формальной демократии все же позволяет создать завесу для внешнего управления, причем столь эффективного, что открытой тирании с ее неизбежным симптомом тяжелого похмелья ничего подобного даже и не снилось.
Лейкин. И что, по-твоему, греки согласились бы с Марксом, что государство есть орудие господства одного класса над другим?
Лебедев. Они бы сказали, что Маркс сузил простор открывающихся возможностей. Выкраденное демагогами государство может быть использовано тем или иным способом, в том числе и как орудие классового господства. Но если государство все еще в нашем распоряжении, поскольку мы не позволили его выкрасть, если мы в нем живем как люди, определены в нем как свободные граждане, тогда оно ни орудием, ни машиной не является. И такова любая работающая античная полития. Конечно, всегда возможен софистический ход, и, следуя дотошности Сократа, а уж тем более гиперподозрительности Маркса, все всегда и везде могут заподозрить одурачивание. Например, любовь, вспыхнувшая между двумя людьми, — это орудие, с помощью которого сперматозоиды (или яйцеклетки) добиваются своей цели — репродукции. Так мы можем подумать, но потом придет Доукинс и скажет: вы слишком легковерны. Ваши подозрения недостаточно глубоки, потому что сам сперматозоид — это всего лишь машина, с помощью которой эгоистичный ген внедряет в соседний организм команду «копировать!». Что ж, никогда не испытывавшие любви могут даже и согласиться с этими доводами. Но тот, кто влюблен, только усмехнется… как там у Окуджавы:
Я клянусь, что это любовь была,
Посмотри, ведь это ее дела…
Так же и греки, живущие в государстве-полисе, живущие, а не моделирующие его, не дадут сбить себя с толку.
Левченко. По-моему, Лебедев во многом прав… э-э, несмотря на лирику. Может, стоило бы взглянуть, что мы теперь имеем. Примерно следующее: государство зло, предохраняющее от еще большего зла, а демократия оправдывает себя, по крайней мере, тем, что остальные виды государственного устройства еще хуже. Демократия действительно эффективна, но среди прочего тем, что делает конкурентоспособной глупость… ну, или, некоторую глуповатость.
Лебедев. Что за привычка подводить итоги… Ну ладно, вернемся к нашим баранам, к тайне эффективной дебилизации. Тем более что греческие софисты да и философы…
Лейкин. Оставь хоть ненадолго греков в покое.
Лебедев. Хорошо. Вот смотрите, физике как науке и химии как науке предшествует школьная программа, которая должна быть упрощенной и только тогда будет эффективной. Мы как учителя вправе и даже обязаны адаптировать для школьников теорию относительности. Но тут возникает вопрос: а должны ли мы адаптировать литературу?
Лейкин. Что замолчал? Думаешь, мы будем отвечать на этот риторический вопрос?
Лебедев. Так вот, вряд ли кто станет отрицать, что и адаптация литературы для детей оправдана. Я сейчас оставляю в стороне моральные соображения и исхожу из того, что понять хоть что-нибудь лучше, чем вообще ничего не понять. Так что не будем осуждать дайджесты «Анны Карениной» и «Фауста» Гёте; по этой же причине не заслуживает такого уж осуждения пресловутая программа ЮНЕСКО по изданию шедевров мировой литературы для лиц с ограниченными умственными способностями — хотя я помню, что лет пять назад мы с вами вволю поиздевались над этим.
Левченко. Ну, положим, остальные восприняли спокойно, это ты все изощрялся: «Шедевры литературы для дебилов!», «Только у нас и только для вас: └Идиот” для идиотов!»
Лебедев. Да-да, а ты, помнится, как великий гуманист, заявил, давясь от смеха, что такие книжки должны выходить под грифом «для ОСОБЕННЫХ детей», и потом еще добавил реплику из школы ближайшего будущего: «Сидоров, ну что же ты такой особенный, до сих пор таблицу умножения выучить не можешь!» В европейских школах, впрочем, дело именно так и обстоит.
Но я хочу закончить мысль. Адаптированная литература, наука или музыка имеют право на существование. Но представим себе, что литература для этих самых special persons объявила бы себя не только допустимой, но и превосходящей прежнюю, заносчивую, не думающую о простых особенных людях литературу. Представим, что читатели дайджестов обрушились бы на всяких там снобов, склонных считать свое изощренное, мазохистское удовольствие от текста чем-то более важным, чем простая, честно рассказанная история про Супермышь. Тут, пожалуй, напряглись бы и самые верные рыцари политкорректности.
Между тем современная представительская демократия в своей идеологии, да впрочем, и на практике, поступает именно так. И полисной демократии случалось промахиваться, чего стоит случай с Сократом, восприимчивость к аргументам была, быть может, главной проблемой, отсюда и критический пафос Платона. Но в демократии современной аргументы как таковые вообще не считываются и воспринимаются как помехи. Вместо них политики обмениваются, скажем так, ясными высказываниями, достойными войти в книгу для особенных. Интеллектуальная нищета заставляет вспомнить песенку кого-то из бардов, оригинальную вариацию на тему «принц и нищий»:
А нищий закован в латы,
И сытый он, и богатый,
Смеется богатый нищий
Над бедным принцем моим.
Лейкин. Я понял тебя и даже готов сформулировать за тебя резюме: блаженны нищие духом, не в раю, так в Америке…
Ледовских. По сути, Лебедев прав, только для заострения вопроса, а стало быть, и для прояснения ситуации следовало бы рассмотреть важнейшие последствия того, что восторжествовала конкурентоспособность глуповатых мыслей.
И общество, и государство по идее должны были понести за это жестокую
расплату. Но не тут-то было, та же Америка процветает,
по крайней мере, если сравнивать ее с большинством стран. Мне кажется, мы пока
так и не добрались до сути этого удивительного феномена, а значит, не добрались
и до сути демократии, и не только представительской. Попробуем предварительно
резюмировать сказанное нами, хотя я понимаю, что это прерогатива
Левченко. Ты забыл об иммунологической функции, о преодолении накапливающегося взрывоопасного соблазна.
Ледовских. Хорошо, хотя мы, конечно, отметили, что с этим политическое устройство западного общества справляется все хуже и хуже. И все-таки что-то не сходится. Чего-то, возможно самого главного, не хватает. Беспардонный цинизм не может быть столь продолжительным, а представительские дурачки, всюду подбираемые по американским лекалам, уже давно должны были довести до ручки свои процветающие общества.
Лебедев. Во-первых, не процветающие, а угасающие. Притом еще не вечер, глядишь, и мы с тобой доживем.
Ледовских. Хорошо, угасающие, ты прав. Но источник силы, к тому же силы метафизической, мы упустили. Мне кажется, следует присмотреться вот к чему…
Левченко. К чему, Сократ?
Ледовских. Ладно, не обижайся, «итоговые итоги» за тобой, я только о предварительных. Назовем то, что мы ищем, встроенным оператором обновления. Причем самоценного обновления, не имеющего ничего общего с каким-нибудь планомерным улучшением. В какой-то момент власть необходимо обновить, деперсонализировать, и лучше всего это сделать поменяв персоналии. Вот вам, кстати, и прекрасный способ борьбы с накапливающимся раздражением. Новая власть должна отличаться рядом атрибутов, не имеющих, впрочем, никакого отношения к компетентности или к воле народа.
Тут, пожалуй, и скрывается основная трудность в понимании источника силы. Апологеты правового государства или, как говорили в советские времена, «буржуазные политологи» в качестве высшей оправдательной санкции представительной демократии как раз и преподносят то, что она способна «учесть все интересы. Узнать волю народа, обеспечить компетентность власти и прочее в этом же духе. Они лгут или ошибаются, но в результате впадают в заблуждение и те, кто указывает на несостоятельность каждого из этих тезисов в отдельности. Ясно, что во всем перечисленном обнаруживаются проколы — но вместе с тем открытое общество демонстрирует жизнеспособность, каким-то непостижимым образом связанную с демократией.
Так вот, я полагаю, что нам следует защитить демократию правильно, раз уж ее записные защитники не способны на это. Итак, встроенный генератор обновления: на что он похож и для чего он нужен? Похож он на лотерею, на вытаскивание (бросание) жребия, на гадание, если в нем не обнаруживается чьего-то конкретного интереса. В избирательную урну бросаются помеченные бумажки, высокопарно называемые бюллетенями, а зарегистрированные кандидаты потом некоторым образом вытаскивают счастливый или несчастливый жребий. После чего участники действа аплодируют счастливчику, поздравляют его как выигравшего в лотерею. Кстати, именно в Америке победивший кандидат и счастливчик, сорвавший джек-пот, выглядят одинаково, да и говорят примерно то же самое.
Левченко. Леха, ты явно увлекся. Конкурентоспособность глупости как достижение американской демократии — это одно, тут, пожалуй, нечего и возразить. Но выборы как лотерея, как жеребьевка? А как же избирательные кампании, всякие там предвыборные программы, рукопожатия? Я бы еще понял, если бы ты сказал, что электоральные игры обозначают лишь видимость выбора, а на самом деле в каждой руке многорукого Шивы зажата одна и та же черная метка. Но насчет слепого жребия ты погорячился.
Лейкин. Да, где-то банкует многорукий и многоликий Шива, а кому-то, например, светочу мировой демократии, вполне достаточно двуликого Януса. Суть та же, только короче и проще.
Лебедев. А кому-то достаточно и вовсе однорукого бандита.
Лейкин. Подождите прикалываться, все-таки интересно, что там Алексей имеет в виду насчет электоральной жеребьевки. Кстати, экзитполы обычно предугадывают победителя — аргумент не в твою пользу, друг Ледовских. Но продолжай.
Ледовских. Предугадывают, кстати, далеко не всегда, что и любопытно. Впрочем, все возражения я принимаю. Но все, о чем вы говорите: и предвыборные платформы, и социологические опросы, и экзитполы — все это суть примеси к чистой субстанции возможного и в идеале случайного выбора, в котором, если очень внимательно всмотреться, можно увидеть поворот колеса Фортуны. Причем этот скрытый, всячески замаскированный поворот замаскирован потому, что его принято с ходу записывать в минус: тоже мне выборы, лотерея какая-то. Главный же парадокс состоит в том, что это не минус, а плюс!
Лейкин. Прямо-таки заинтриговал.
Ледовских. Трубадуры электоральных игр не устают говорить (дудеть) про осознанный выбор народа, с негодованием отвергая идею лотерейных билетиков. Но порой они все же спохватываются и напоминают, что при демократии шанс есть у каждого. Этот тезис они, правда, предпочитают не развивать, полагая, что им все равно не поверят. Между тем стоит обратить внимание именно на общую инфраструктуру электоральных игр, на приготовления и предосторожности, похожие на те, к которым прибегают при проведении национальных лотерей.
Прежде всего обратимся к главному пункту заботы, к тому, что больше всего возмущает в результатах проведенных выборов. Этот момент достоин того, чтобы над ним задуматься. Сигнал тревоги, выводящий людей на площади, таков: выборы подтасованы! По логике вещей, куда более серьезное и обоснованное возмущение могли бы вызвать другие обстоятельства: некомпетентность и, допустим, популизм победителя, то, что ему предстоит быть у власти целых пять лет, то, что для совестливых людей всюду расставлены специальные фильтры, предотвращающие их попадание в политику… Но все это остается где-то на уровне фонового ворчания. То ли дело махинации с подсчетом голосов: к гражданскому неповиновению! На баррикады!
Подумаем, где еще такое может произойти. Научные истины не устанавливаются голосованием. Выбор лауреатов той или иной премии тоже должен быть обоснован — возмущение тут возникает, если недооценили лучшего. Но на ум сразу приходит еще одно священнодействие — национальная лотерея. В ней приоритет шанса является абсолютным. Вы когда-нибудь слышали, чтобы кто-то негодовал и требовал повторного розыгрыша тиража, если обладателем главного приза стала некая невзрачная, ничем не примечательная личность? Кто-нибудь недалекого ума, к тому же жуликоватый? Почему-то никто не выходит на улицу с лозунгами: «Позор! Есть более достойные кандидаты!»
А не выходит никто потому, что колесо Фортуны вращается по своим собственным законам — или, если угодно, по собственному беззаконию, взывающему, тем не менее, к высшей справедливости. Так вот, природа политического протеста в обществе — в открытом обществе — не та, что бывает в случае незаслуженного присуждения научной премии, а та же, что и в случае вмешательства в жребий при проведении лотереи. И при всей осложненности картины политическими партиями, предвыборными платформами, дебатами и рукопожатиями этот исходный факт, роднящий современные электоральные игры с «Лотереей в Вавилоне» (по Борхесу), очевиден. И заметьте, он для чего-то очень важного нужен, нечто чрезвычайно существенное обеспечивает.
Лейкин. Замечательно. Вот об этом, пожалуйста, подробнее.
Ледовских. Не спеши, тут мне самому далеко не все ясно. Надо сначала разобраться с видимостью и сущностью главного политического фетишизма современности — со священнодействием Электоральных Игр. Если бы речь шла только об определении наилучшего пути развития общества, о считывании воли избирателей наиболее полным и устойчивым образом, то всеобщее бросание бумажек в урну в течение однодневного марафона (по принципу «Кто не успел, тот опоздал», в соответствии со всеми особенностями поля азарта), разумеется, не удержалось бы в качестве сакральной процедуры, конституирующей легитимность власти. Почему бы, например, не отвести месяц на обдумывание и высказывание своего предпочтения — нет же, все в интервале участки открылись — участки закрылись. Почему бы не суммировать пресловутые экзитполы, да и социологические опросы? Вместо этого правилами Электоральных Игр запрещается всякая агитация за день-два до голосования, в том числе и опросы. Во имя чего? Да чтобы дать шанс самому генератору шансов! Сама суть происходящего состоит в повороте колеса Фортуны, сколько бы полезной и бесполезной нагрузки на него ни было бы навешано.
Далее. Если бы выборы ставили своей целью только выяснить мнение большинства, то самыми надежными, самыми достоверными были бы выборы, выявившие подавляющий перевес одного из кандидатов — но ведь это не так! Все трубадуры электоральных игр знают, что это не так, но не знают почему. Они просто понимают, что победа без шансов для соперника — это не то, о чем они трубадурили обществу и продолжают трубадурить во имя подлинной демократии. То есть в случае огромного перевеса ничего не остается, как утверждать, что выборы не были подлинно демократическими. Почему? Известное дело, на избирателей оказывалось давление, задействовался административный ресурс, ограничивалась свобода слова. Что ж, такое случается, но считать подтасованными, неправильными любые выборы, при которых народ близок к единодушию, это, как сказал бы Лева Лейкин, из разряда «не смешите мой ботинок».
Лейкин. Спасибо.
Ледовских. То есть получается, что Электоральные Игры, проводимые по всем правилам, и действительная воля народа — народа такого, каков он есть, — это далеко не одно и то же. Представим себе ситуацию в одном из возможных миров, где восторжествовала абсолютная демократия, а электоральные игры стали индикатором человеческой моральности вообще. И вот в малодетной семье, в полном соответствии с конституцией этого совершенного мира, состоялись очередные выборы отца сроком на четыре года — как полагается, в присутствии авторитетных внешних наблюдателей из Лиги Защиты Демократии (ЛиЗаД). Случилось так, что отец был переизбран на свой пост на пятый срок подряд! Разумеется, наблюдатели и другие стражи демократии не могли пройти мимо такого скандала: они отметили, что был задействован административный ресурс, оказывалось давление на избирателей, сама предвыборная кампания прошла с грубыми нарушениями, так что юная двадцатилетняя Мэри, тоже баллотировавшаяся на этот пост, в последний момент вынуждена была снять свою кандидатуру…
Наш мир несовершенен и пока еще не добился такого всеобъмлющего торжества демократии — но тенденция, как говорится, налицо. Распорядители Церемониала проявляют исключительную бдительность по всему миру, и если считать целью этой процедуры действительное, взвешенное волеизъявление или, в духе Сократа, предпочтение знающего незнающему, то получится, конечно, полный абсурд. Однако поскольку истинная цель иная, неведомая самим апологетам, все не так уж и абсурдно. Надо просто иметь в виду, что декларируемые цели — обсуждение наболевших проблем общества, обоснование путей дальнейшего развития и тому подобное, все это прицепные вагоны. Очень важно, конечно, что они везут полезный груз, но дело в том, что сам локомотив движется на чистом топливе шансов, ему, локомотиву истории, нужна расфасованная в отдельные исходы энтропия, пригодная для дальнейшего использования.
Лейкин, Левченко (одновременно). Вот здесь поподробнее, пожалуйста!
Ледовских. Тем самым за дымовой завесой политической рациональности, обнаруживается состязательность с непременными элементами лотереи: нужно выбрать лучшего, но при этом счастливчика, то есть лучшего сейчас, победившего здесь на наших глазах, в этом поединке, в отпущенную минуту славы. В качестве приза счастливчику достается власть на четыре года, а в другой лотерее достался бы джекпот в сто миллионов… Его или ее пригодность к доставшейся призовой власти и уж тем более компетентность в государственном управлении — вопрос другой, ибо легитимность власти определяется именно здесь, в ритуале электорального священнодействия. Соответственно, и подлинная демократичность явно или неявно определяется распорядком ритуала. Правильный ритуал с работающим генератором шансов — это когда соперники идут ноздря в ноздрю, позволяя трибунам гадать: а вдруг победит темная лошадка?
Лейкин. Давай-ка без расистских выпадов.
Ледовских. Ты о чем? Так вот, надлежащим образом исполненная церемония — это когда принимаются ставки на условном внутреннем тотализаторе, общество активизируется, чтобы поддержать того или другого парня, и тут понятно, что обремененность интеллектом может только помешать легкости идентификаций. И элементы шоу должны присутствовать для пущей демократичности, скажем, подсчет голосов в прямом эфире, чтобы все знали, что парни бьются до последнего, что барабан еще крутится и счастливый билетик пока не материализовался — но наконец звучат фанфары, избранник Фортуны, сорвавший джекпот на четыре года власти, определен, он подпрыгивает до потолка, и члены его конюшни, его предвыборный штаб все как один кричат: «Йес, мы сделали это!» Лишь после этого цирковое представление считается отыгранным вчестную, без надувательства, с соблюдением духа и буквы Электоральных Игр, то есть воистину демократически.
Левченко. Подожди, Леха, ты забыл одну очень важную вещь, я бы сказал, принципиально важную. Да, борьба между Бесхитростным Биллом и Прямодушным Джеком шла не на шутку, все это видели, но после того, как шарик все-таки упал в лунку Джека, Бесхитростный Билл поздравил его первым! Буквально не отходя от кассы — такие правила игры, правила fair play и условия циркового контракта: их не осмеливается нарушать никто, разумеется, в истинно демократической стране. Исключительная устойчивость политической системы США заключается отчасти в том, что крупье всегда вне подозрений, и проигравшие не гонятся за ним с бейсбольными битами, как в некоторых других, недодемократических странах.
Ледовских. Рад,
Что касается крупье, я допускаю, что он и в самом деле ни при чем. Анонимная матрица, работающая благодаря самонастройке эффективнее и надежнее. Никто ведь не объясняет голливудским режиссерам, каково должно быть соотношение черных и белых негодяев в конкретном фильме — сами догадываются. Есть интуиция, социальный инстинкт, есть и вибрирующее внутреннее ухо, безошибочно опознающее позывные политкорректности. Но я сейчас не об этом, я о том, что рассматриваемая нами игра все же имеет важный смысл, ради которого стоит идти на риск. Ведь расклад 51 на 49, любимый американский расклад, самый демократичный в мире, мог, казалось бы, поставить общество на грань раскола — но ничего подобного не происходит, потому что лотерейная составляющая, то есть идея счастливого билетика, важнее, чем пресловутый консенсус.
Лейкин. Да что ты все ходишь вокруг да около? Лебедев, спроси, пожалуйста, Алексея, в чем же заключается великий метафизический смысл выбора с непредсказуемым исходом? Или как там, с непременным сохранением шансов до самого конца? Может, он тебя послушает и перестанет утаивать от нас долгожданное знание?
Лебедев. Я вот подумал, что и в античной Греции с состязательностью, как вы понимаете, все было в порядке. В принципе агональность можно рассматривать как основную черту античной цивилизации.
Лейкин. Как же, помню насчет состязательности:
Шесть городов состязались за право
считаться отчизной Гомера —
В каждом из них пропитанья искал он когда-то напрасно…
Не переврал я эпиграмму?
Лебедев. Ну, в общем, довольно близко к тексту. Агональность тем не менее лежала в основе своеобразного греческого перфекционизма: мало победить врагов, нужно еще стать лучшим среди победивших, отличиться среди равных, стяжать славу. Жизнь полиса, полития, без состязания вообще не представима, но, быть может, именно поэтому электоральные игры, фетиш европейской демократии, занимали в греческой истории довольно скромное место. Счастливый билетик для участия в политии не требовался. Конечно, случались дебаты между кандидатами, но преобладали другие формы: ротация, принцип очередности и жеребьевка среди тех, кому еще не случалось занимать общественную должность. Полемос и полемика составляли саму ткань греческой политической жизни — но это был именно обмен аргументами — как раз здесь и формировалась не слыханная по тем временам инновация, греческая рациональность, приоритет логоса и номоса над обычаем — что отнюдь не исключало сквозной агональности бытия.
Да, был еще и Дельфийский оракул, исправно поставлявший и частные, и общегреческие загадки, ведь его предсказания, пожалуй, чем-то напоминали принципы Вавилонской лотереи, величайшей и прекраснейшей мистификации Борхеса. Ну а современная представительская демократия, не способная стать повседневным содержанием гражданской жизни и совершенно не распробованная в этом качестве, упаковала зато все источники экзистенциальных шансов в электоральные игры, в свое главное священнодействие, тут Алексей прав. Конечно, распорядители церемонии больше не ссылаются на волю богов, даже колесо Фортуны не поминают, поскольку, как справедливо было сказано, действует непонятный всеобщий запрет на прямосказание, словно бы признание зависимости от колеса Фортуны, всячески подчеркиваемое греками, могло бы нанести ущерб передовой государственности новейшего времени.
Ледовских. Да, вот и я об этом. Тут мы подходим к главному, к великой загадке…
Лейкин. Неужели?
Ледовских. Но это главное, подключенность к генератору шансов не является эксклюзивом так называемого правового государства, тем более представительской демократии в ее современных вырожденных формах. Свобода, а значит, и человеческая суверенность требуют распахнутости навстречу риску. Если в социальном теле, а уж тем более в «социальной душе» все прозрачно и подконтрольно, то грядущая мерзость запустения неизбежна. Давайте вернемся к этому завтра, а сегодня отдадим должное освежающим напиткам.
Левченко. Что-то не слышу возражений. Ну ладно, выключаю диктофон.
Окончание в следующем номере