Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2015
Вячеслав
Валерьевич Немышев родился в 1969 году. Служил мичманом на подводной лодке на Северном
флоте. Работал фотокорреспондентом в ведомственной газете Министерства атомной
промышленности, оператором на кабельном телевидении города Электросталь
Московской области. Двадцать семь командировок на Северный Кавказ. Снял фильм
«Контрабасы» (о контрактниках-саперах в Грозном) для программы «Профессия
репортер». лауреат премии
журнала «Нева» (2009).
Посвящаю моей учительнице Ариадне Ивановне
Тяпа родился два года назад на склоне Ольховой сопки в уютной берлоге, где было темно и тепло. Глаза Тяпы ничего не видели, он только чуял мать, тыкался носом в ее мокрый пахучий живот.
Вокруг берлоги — по склону, распадку — рос ольховый стланник, среди которого с ревом и рыком носились лайки. В позднюю осень, когда медведица забиралась в берлогу, ее выследили собаки охотника Сороки. Промысловик Петр Сорока за тридцать лет жизни в лесу убил много медведей. Его собаки были из волчьей породы. Они рвались в пещеру, где устраивалась на зимнюю ночевку круглобокая медведица. Медведица страшно заревела и махнула лапой. Завизжала собака. Кровь осталась на снегу. Смеркалось. Охотник и собаки ушли, оставив в покое беременную злую медведицу.
Сорока рассказал мне эту историю, показал шрам на морде здоровенного пса. Другие собаки с такими же драными мордами и закрученными хвостами ждали своей очереди поласкаться с хозяином. Сорока потрепал одного, крупного с бандитской мордой.
— Конак! Пьет водку. Не закусывает, — и тягуче прокричал: — Во-олки!
Августовские комары висели роем, черным зудящим облаком. Сорока не обращает на комаров вниманье. Один впился ему в веко.
— Это опасный медведь, — моргнув, сказал Сорока. — Тот самый — один из тысячи. Он может напасть. Эт-тта самое, наверняка нападет когда-нибудь.
Сорока выпивал и становился разговорчивым, был добрее домашней лабрадорихи Ильзы. Ильзу выпускали из домика, побегать она не успевала — лайки презирали избалованную неповоротливую Ильзу. Выпимши, Сорока сильно заикался. Злился. Говорил, что деньги — это мусор, лабрадориху снисходительно называл Гильзой.
Малыш родился за неделю до Нового года.
Когда семья первый раз выбралась на весеннее солнце, Тяпа понял, что у него есть два брата. На берегу озера было ветрено. Тяпа узнавал новые запахи, лез за матерью в воду, фыркал и кряхтел. Солнце садилось за острые вершины хребта. На Черном озере поднялась волна, у Тяпы громко загудело в ушах. По волнам прыгала лодка с людьми. Медведица встала на задние лапы, повела носом. Люди приближались.
— Смотрите, на берегу медведица с медвежатами, — сказал человек с фотокамерой и стал нацеливаться объективом.
— Эт-тта самое, они уйдут. Испугаются. Почуют нас.
Московский фотограф хотел снимать медведей вблизи.
— Поехали!
Лодка двигалась вдоль берега, мотор ревел. Медведи почти сразу ушли. Москвич погрустнел. Мотор выключили, лодка плыла к берегу по инерции. Проводник Петр Сорока делово объяснил:
— Медведи плохо видят, поэтому хорошо слышат и чуют. Они сразу уходят от людей. Это нормальное поведение дикого зверя…
— Медвежонок остался.
— Что? Это топляк. Дерево, — Сорока махнул рукой.
— Да нет, — фотограф указывает на берег. — Вон он сидит. Давай, давай ближе!
Тяпа почти ушел за матерью, но вдруг остановился на границе открытого берега и таких знакомых зарослей ольхового молодняка. Там впереди мать и братья, сопя, пробирались в глубь леса. Сила природного разума — животный инстинкт гнал медвежью семью прочь от человека и его запахов. Но как это бывает, один раз из тысячи, любопытство вдруг пересилило страх: медвежонок Тяпа остановился, повернулся, сделал несколько шагов к озеру и сел на песчаную отмель. Лодка ткнулась носом в берег. Человек вышел, стал приближаться к медвежонку. Тяпа внюхивался в металлические, масляные, сладко-приторные запахи людей. Они почему-то не пугали его. Человек приблизил к его носу фотоаппарат, пощелкал, потом протянул руку и погладил по голове, потрепал за ухом. Тяпе сначала понравилось. Но вдруг голоса людей стали громче, в них появились тревожные нотки. Медвежонок попятился, покатился назад в колючие стланиковые заросли, вскочил на лапы и побежал сломя голову на запах семьи и мокрого весеннего леса.
— Уходи оттуда! — кричал Сорока. — Не надо так. Она вернется в любую секунду.
Сорока вскинул ружье, снял с предохранителя. Нацелился в бело-серый прозрачный лес. Медвежонок, испугавшись крика, смешно отпрыгнул и косолапо побежал в кусты. Скоро пропал из виду. Москвич с сожалением хмыкнул и залез обратно в лодку.
— Так не надо, эт-тта самое, с матухой шутки шутить не стоит.
— Тяпа.
— Что? — Сорока по-настоящему разозлился. Этот заезжий московский фотограф рассердил охотника своей глупостью и дилетантством. — Вы, эт-тта самое, пожалуйста, слушайте, что я говорю. А то забирайте деньги, и, эта… до свидания.
Мужчина с фотоаппаратом выглядел обычно, традиционно для людей своего круга и образа жизни — такие люди идут в разные страны — леса, озера, горы — рискуют, подвергают жизнь опасности, чтобы сделать дорогой снимок.
— Конечно, простите, — человек с фотоаппаратом выглядел рассеянно. — Тяпа… Дочери, когда она была ребенком, подарил плюшевого медведя. Назвала Тяпой. Один в один. И уши, главное, такие же.
Мой сын родился в канун Нового года.
Теперь ему два. Через некоторое время сын узнал, что у него есть старшая сестра. Мы гуляли вместе по заснеженному парку. Было безветренно, светило яркое солнце. Малыш, научившись теперь ходить, мерил снежные сугробы новыми валенками. Я держал сына за руку и строго говорил ему, что по дороге, где ездят машины, ходить опасно. Мы уходили вместе с моей семьей в лес, все дальше и дальше от дыма и масляных запахов городской улицы. Я был из таких же людей, как тот фотограф, про которого мне рассказал охотник Петр Сорока. Мне надоела московская суета, и я перебрался жить на Камчатку, где встретил разных людей и зверей. Сорока был моим проводником в мир диких камчатских медведей.
До Черного озера из Петропавловска я добирался часов пятнадцать. Это глухие места, севернее Усть-Камчатска где-то километров на сто. Озеро как бы в чаше, вулканической кальдере. В него втекают ледяные речки, в которых нерестится лосось. Медведи стремятся к речкам, идут туда, где есть пища. Пока нерестится рыба, медведи рядом с рекой. Заканчивается нерест, и мишаки уходят в глубь леса на ягодное пастбище. Медведи усердно пасутся на ягодных болотах и полянах, наедают жир для зимней спячки.
Встречал меня Петр Сорока, старый охотник, ворчун и пьяница. Его дом стоит в лесу, вокруг дома — поляны с высаженными цветами, хмельными галереями, огуречной грядкой под парником и высоким диким травником с комариными тучами. На крыше сарая пчелиные ульи. Зима была холодная, десять пчелиных семей погибли. Сорока сожалеючи кивает. Сорока живет один, женщины не уживаются с ним.
— Эт-тта самое, она хочет, чтоб я уехал в город. А собаки?
Шесть охотничьих лаек в хозяйстве у Сороки. Еще лабрадор Ильза, отданная дочерью на летние каникулы.
— У Гильзы течка, — говорит Сорока. — Псы дерутся.
Сорока хватает ладную собаку с волчьим окрасом и хвостом-кренделем, начинает тискать ее за морду. Это Тайга, мать всей своры. Тайга валит глупую Ильзу и грозно рычит над ней. Великан Конак смиренно ждет, когда суровая мать оттаскает его зубами за морду и рыкнет в ухо. Мордастый Хорт тявкает и прячется под крыльцом: его обижают остальные собаки, как мальчика-толстяка или неловкого солдата. Рексик нашелся зимой в лесу за сотню километров от человеческого жилья. Сорока думает, что Рексик послан небом, считает его собачьим ангелом-хранителем. Отца своры, мужа Тайги, месяц назад убила старая медведица. Сорока застрелил медведицу, когда она, встав на задние лапы, пошла в атаку.
Мы причаливаем к берегу на моторке. Собаки встречают: по морду стоят в воде, поскуливают от нетерпения. Черно-белый здоровяк Конак вскидывается и лапами ложится на плечи хозяину. Сорока негромко ругается, привязывает лодку к ольховой стволине.
— Волки, волки! Эт-тта самое, волки!
Нагрузившись вещами и аппаратурой, идем по тропинке от берега к дому и постройкам. Хлюпает вода под настилом, досками — будто по болотной гати идешь. Пересекают наш курс одна за другой тропы.
— Эт-тта самое, медвежьи.
Становится не по себе, волосы шевелятся. С озера ветерок. Собаки сопровождают. Если почуют медведя, зальются особенным азартным лаем. В домике мы садимся за стол и, пожевав немного карасей с икрой, выпив водки, сразу и приступаем к беседам.
— Меня ж чуть не съели. Эт-тта самое, на болоте.
Тайге позволено лежать в домике посреди комнаты, ее морда изрезана черными боевыми шрамами. Расчехленное ружье стоит возле шкафа. Рация на широком письменном столе. Бумаги с записями и печатями. Приподнимается комариная сетка на двери, наполовину вваливается громила Конак.
— Пшел!! Взял моду… Я оставил лодку на берегу, отправился посмотреть, много ли ягоды. Наливки я люблю, ягодные настойки. Выпьем?.. Закуси… Эт-тта самое, поднимаю голову, а он прямо на меня смотрит, из кустов вышел. Идет на меня. Ружье я оставил в лодке, зажег фальшфеер, а мишак не боится. Тогда я, пересилив страх, сделал пару шагов в его сторону, тычу в морду огнем. Мишак остановился. Большой? Ну да, матерый был, лет пяти. Эт-тта самое, лапы! Такая лапа лошади хребет ломает. Я успел залезть на дерево. Стволина хлипкая, качается. Медведь сел на жопу и сидит. Я ему бросил шапку, он ее разодрал зубами и когтями. Тут я представил, эт-тта самое, как он меня будет рвать… Конак, выпьешь? Пшел! Лезет в дом, — с наигранным негодованием ворчал на собаку Сорока.
За окном стемнело. Красная луна повисла над хребтом. Мы разговариваем под клюквенную настойку, луна побелела и висит уже на траверзе Кассиопеи. Ночь — самая медвежья пора; где-то там по отмелям ходят огромные медведи, ловят лосося, и никто никогда не узнает об их жизни, настоящей жизни.
Утром мы погрузились в моторку и поплыли через озеро, километров за восемь, к речке Буянке. Ткнулись в песок у самого устья. Сорока вытянул лодку на берег. Привязывать было не к чему: широкая мелкого гравия лайда метров сто тянулась от плёеса до леска, за леском вставали тяжелые стволы большого леса. Медведей мы увидели сразу, они резвились на излучине под тяжелыми ольховыми кронами. Глубина в речке — человеку до пояса не доходит. Мишаки, как детвора, прыгали, ныряли. Это мне так показалось с первого раза, что дуркуют. Медведи ловили рыбу.
На плёсе рос куст. Я спрятался за куст, если так можно было это назвать, присел и стал ждать. Ждал, ждал. Лег на рюкзак. Осмотрюсь и лягу. Подремлю и посмотрю. Полчаса прошло. Подумал о материнстве: ехали на лодке, был совсем синий вечер, утки по сумеркам выводили утят на прогулку. Моторка резала воду, мелюзга разбегалась, хлопоча незрелыми крылышками. Мать-утка же взлетала и долго летела перед носом лодки, как бы уводя опасность от своего выводка. Наверное, каждая мать на этой земле, не задумываясь, отдала бы жизнь за свое дитя. Вот и главный закон природы вырисовывался. Я парил вместе с утками, философствовал, сладко дремал… Громкий всплеск заставил меня присесть. «Вот это лосось!» — подумал машинально. Из реки на меня смотрел медведь, он замер метрах в десяти. С перепугу я схватился за фотоаппарат и стал смотреть в видоискатель, — через оптику медведь казался не таким реальным. Медведь выпрыгнул из речки и понесся, отмахивая всеми четырьмя лапами, на фотокадрах смешно зависал в воздухе. Я успел заметить, что уши у медведя белые, смешно-белые.
— Ну, привет, медвед, — смог выдавить я и стал нервно подхихикивать. Это означало, что долгожданная встреча состоялась. Хм, а медвежья болезнь? Следов медвежьего помета не было, зато у меня громко заурчало в кишечнике: «Огурцы. Надо же, у Сороки вызревают огурцы».
Белоухий появился слева из-за косы.
Теперь я был предельно внимателен, хотя сонливость не проходила. Но я, как дисциплинированный солдат, нес свою вахту. Медведь медленно брел по лайде, низко, как обычно ходят медведи, опустив голову. Чайки вскинулись с причудливо вросшего в берег, отшлифованного водой до белизны древесного корня, стали недовольно летать. Белоухий переступил через корень-топляк. Остановился. Метров тридцать. Стал принюхиваться, водить носом влево, вправо. Потом поднялся на задние лапы. Береговая линия причудливой синусоидой тянулась к медведю. Щелк. Я сделал снимок. «Все, Белоухий, уходи. Получился кадр!» Медведь не уходил. Сорока с ружьем оставался у лодки. На этот раз страха не было ни у меня, ни у медведя. Белоухий стал осторожно обходить выбранную мною позицию. Он поднялся на взгорок, я почти лег на гравий — проецировал его ушастую голову, отороченную контровым светом, на ровно-синий склон сопки. Белоухий еще немного подождал и вдруг, развернувшись на сто восемьдесят градусов, припустился бежать в лесок, засверкали в прямом смысле его пятки.
«Любовь — это не сиюминутное желание, а трепетное неоспоримое чувство преданности, беззаветной верности и великодушия на долгие годы». Так я записал в своем дневнике. Когда мы возвращались домой к собакам и огуречным грядкам, небо ожило. Небо оживает к вечеру, это зависит от ветра, влажности и времени года. В августе все реже туманы, чаще контрастные закатные пейзажи. Кровавое облако, синяя даль и черный профиль горного хребта. Любовь приходит на закате. Очарованным странником плыву я по волнам, задумчиво улыбаюсь, сжимаю ниткой губы. На редкость получается идиотское выражение лица. В детстве у меня были звери: заяц, медведь и т. д. Медведь был большой, он всех защищал от ночных теней и таинственных шорохов.
— Так и подумал, эт-тта самое, что станет меня рвать, — продолжил вечером свой рассказ Петр Сорока. Отгрохотав тарелку икры, Сорока залил ее тузлуком, помешал, пока икринки не отвердели, стали тонуть, он рассол слил и бросил икру в дуршлаг сливаться.
— Спустился я с дерева и пошел, отошел метров на двадцать, обернулся, медведь снова появился из кустов. Эт-тта самое, путь к дереву был отрезан. Испуга больше не было, только во рту пересохло…
На улице залаяли собаки. Залаяли азартно, сурово, на низких нотах.
— Мишака погнали. Медвежатники, — с гордостью ответил Сорока и стал рассказывать дальше: — Думал я, эт-тта самое, как я буду кричать, когда медведь догонит и станет меня рвать. А иду медленно, не оборачиваюсь. Двести метров продирался через кусты. Дошел. Вот и берег, и лодка моя. Обернулся тогда — медведя нет.
Следующим утром снова отправились на Буянку, на плёсе разложили костер, я наловил красной нерки, раскидал по берегу. Сорока молча чистил картошку. Мною овладел азарт, о любви не думалось, знакомый пейзаж черноозерского плёса настраивал меня на веселое приключение. Белоухий скоро появился: шел по берегу, угрюмо качая головой, переставлял лапы, шел мягко, беззвучно. Удивительно быстро ходят медведи: не успеешь моргнуть глазом, а он уже прошел метров сто; бегают еще быстрее: взрослый медведь догоняет лошадь. Медведи — странники. Отмахать пятьсот-шестьсот километров для медведя — детская прогулка. Он не большой был, этот Белоухий. Я так прозвал его за белые уши. Цирковой медведь. Он был бы любимцем публики — катался бы на велосипеде, веселил детвору. Мне рассказывал один приятель, что в детстве, когда он жил в центре старого Петропавловска, в их доме обитал медедь. Медведь принадлежал подполковнику Самвделишному, командиру полка связи. Самвделишный вырастил медвежонка, гулял с ним на поводке. Мой приятель забирался на будку, где жил медведь, и, когда тот выходил наружу, прыгал ему на холку. И катался. Медведь валился на бок и смешно дергал лапами. Когда медведь вырос и стал задирать соседских собак, его отвели в лес и застрелили.
Белоухий приближался. Я думал о том, что медведь запросто может переломать хребет лошади или корове. Снимал без остановки. Щелк, щелк, щелк. Белоухий дошел до рыбины, лежащей метрах в пяти от костровища, понюхал. Аккуратно взял ее зубами и стал рвать, с треском сдирая с нерки красную шкуру. Треск стоял у меня в ушах. Сорока не подавал голоса, занимался ухой, не обращал на медведя никакого внимания. Ружье, как обычно, лежало в лодке, это мне больше всего и не нравилось.
За баней шла тропинка к ледяному ключу, там Сорока набирал воду. В ключи приходила нереститься нерка. Повадился рыбачить медведь. Каждый раз, когда нужно было идти за водой, я брал ведро и громко по нему колотил, выкрикивал при этом: «Медведь, уходи, уходи на…!» Внутри при этом все холодело, Через пару дней холодок прошел. Скоро отнерестилась нерка, ушел и медведь. Дорога в туалет была вдоль дикого высокотравья, я старался не смотреть в сторону широких троп и характерно примятых шаломайников.
Весь день мы ждали Белоухого. Он приходил то с одной стороны плёса, то с другой, все ближе и ближе, все уверенней был его шаг. Медведь оттопыривал нижнюю губу, косился на нас. Мы держали лодку наготове, стояли в воде по колено, в случае нападения готовились столкнуть лодку на стремнину и, защитившись от медведя носовой металлической частью моторки, уплыть. Медведь и не думал нападать: он заглянул в котел, который мы оставили в виде эксперимента специально для него, понюхал, но остатки вареной рыбы есть не стал. Как обычно, забрал свежевыловленную рыбину и не спеша, виляя толстым задом и громоздясь по песчаным уступам плёса, пошел к леску. Белоухий часа полтора отдыхал и снова возвращался за своей порцией. Много хороших снимков я сделал. Сорока был всегда где-то рядом, и обманчивое чувство безопасности успокаивало меня: «Даже если медведь и кинется, мы успеем уплыть», — думал я. Азарт и адреналин. Да уж. Другие медведи близко не подходили — почуяв людей и дым костра, разворачивались и быстро уходили в лес.
С каждым новым днем наших натуралистичных съемок Сорока становился все угрюмее. Долго возился с пчелами, ворчал, жаловался на холодные зимы. По вечерам пил и с какой-то ненавистью и раздражением рассказывал про заезжавших к нему туристов и фотографов, что лучше бы их вовсе и не видеть. Лучше бы они не приезжали никогда в его лес на Черное озеро, где прожил свои лучшие тридцать лет жизни он, инженер по образованию, охотник Петр Сорока. Однажды подозвал к себе Конака, налил ему в рот водки. Гигант Конак истек слюной, поджал хвост и спрятался под крыльцо, послышался обиженный рык толстяка Хорта.
— Прилетел-то со своим личным охотником. Абслу-уга! Специ-илисты, эт-тта самое! — Сорока заикался сильнее, когда нервничал. — Они думают, что медведям все равно. А медведям не все равно. Нечего их трогать вообще. Свой вертолет! Эт-тта самое, зачем медвежат трогать. Ничего хорошего в этом нет. Испортится зверь, эт-тта самое, испортится. Тя-апа, е твою ма…
Я почти ничего не понял из отрывистого рассказа Сороки, тем более он заикался, то и дело наливал и выпивал. Поймал Рексика и влил ему рюмку. Рексик часто задышал, высунул язык, широко открыл пасть. Со словами «на закуси» Сорока вывалил ему на зубы ложку икры.
— Это опасный медведь. У него развился ген небоязни человека, я это так называю. Эт-тта самое, он когда-нибудь обязательно нападет. Потом пишут, что медведи убивают людей. Вот так и убивают. Жил себе, жил в лесу и, эт-тта самое, вдруг напал. Все от человека, вся дрянь на земле от него. Выпьем?
Тайга все время лежала на своем месте в комнате у печки. Подняла голову, внимательно поводила ушами, серьезным взглядом окинула комнату. Мельком на меня. Потом долго не моргая смотрела на хозяина.
Тяпа был уже не пестун; один из братьев ушел от матери, а Тяпа все ходил за ней.
Медведица гнала назойливого двухлетка.
Однажды снова запахло едко-масляным, и громкий резкий звук-выстрел заставил Тяпу бежать сквозь шаломайники и скрученные стланики не останавливаясь и не оборачиваясь. Он стал самостоятельным подростком, больше никогда не встречал свою мать. У него вытянулась морда и стали расти лапы и загривок. Тяпа ловил рыбу, быстро набирал в весе, раздался в животе. Ему достался участок реки у самого плёса. Там было непросто поймать рыбу: на глубине нерка была резвая. Ближе к лесу, где рыба уже выходила на нерестовое мелководье, на песчаных отмелях сидели огромные взрослые медведи. Мать всегда уводила медвежат подальше от матерых, и все-таки Тяпиного брата ранней весной убил и съел здоровенный пятилеток. Тяпа видел теперь людей часто и не боялся, однажды пришел на плёс и сунул морду прямо в костер. Нос неприятно защипало. Едкий запах дыма не раздражал. Он нашел рыбину и съел ее. Потом люди уехали на лодке. Грохочущий шум удалялся от берега Черного озера, устья реки Буянки. Был синий вечер. Небо почернело, бахнуло громом, пошел дождь. Молодой медведь полночи до самого рассвета ловил рыбу: прыгал и нырял, шевелил белыми ушами, опустив морду в воду, выискивал пищу. К середине ночи разошлось на небе, луна осветила плёс и белоухого медведя Тяпу.
Вернувшись в Петропавловск, я скучал по сыну, писал в газету статью о Камчатке, медвежьем крае, и звонил Сороке. Хотел рассказать ему, что растет мой малыш быстро, как медвежонок на жирной нерке. Что зовут моего сына Петром, как и Сороку. Что становится Петр уже самостоятельным, маме помощник и защитник. Они гуляют в парке и уходят далеко-далеко от шумных дорог и масляных запахов. Старшая сестра подарила ему плюшевого медведя с белыми ушами, после моего рассказа о Черном озере назвали мишку Тяпой. Захлебываясь, говорю Сороке о том, какую я напишу интересную статью, ведь такие фото получились! Сорока почти не заикается по телефону. Мы попрощались. Сорока что-то еще говорил, но связь стала пропадать, и я услышал только:
— …Я убил его. Вчера застрелил на плёсе.