Публикация и вступительное слово Наталии Никитайской
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2015
Трудно себе представить человека, столь же преданного служению литературе, как Борис Никольский. Еще в раннем детстве они с братом выпускали самодельные журналы, помещая в них свои собственные сочинения. А детство пришлось на войну, эвакуацию в Ташкент и на внимательное изучение сводок с фронтов. После войны в Ленинграде в 1947 году Борис поступил в литературную студию Дворца пионеров. В 1949 году — он уже студент Литературного института имени А. М. Горького в Москве. И после его окончания началась для Никольского журналистская, редакторская и писательская работа.
Есть люди, которые на протяжении всей жизни не находят своего призвания. Стоит им посочувствовать. Но когда человек с ранних лет ощущает свое предназначение и развивает свои способности всю сознательную жизнь, результат оказывается впечатляющим. Трудно перечислить все, созданное Борисом Николаевичем за годы жизни. Это многочисленные книги для детей об армии — книги не только честные и пробуждающие интерес к армейским профессиям, но еще и простые в восприятии, и, как сейчас говорят, позитивные. «Веселые солдатские истории», например, многократно переиздавались и переводились на иностранные языки. Это книги для взрослых: романы «Жду и надеюсь», «Формула памяти», сборник повестей «Рапорт», сборник фантастических рассказов «Бунт» и другие. Последними были изданы роман-исследование «Кремлевские миражи» и мемуары «Святая простота». И все эти книги вновь объединяет глубокое знание материала, честность и искренность изложения. В свое время, еще в 1962 году, в журнале «Юность» Борис Никольский опубликовал «Повесть о рядовом Смородине, о сержанте Власенко и о себе». Публикация вызвала протест и возмущение тогдашнего армейского начальства, потому что повесть резко отличалась от общепринятого изображения в литературе жизни армии остротой нравственных проблем, поднятых автором.
Тот же — честный подход — обнаруживал Борис Николаевич и в журналистской своей деятельности. Вот несколько названий его статей: «Нашли виноватого. Размышления о народе, власти и интеллигенции», «Может ли власть быть человечной?», «Что посеешь?..» и так далее. Статьи эти вызывали неподдельный интерес читателей, были даже люди, которые собирали их в подборки.
Что касается редакторской работы Бориса Никольского, то статья это особая. Помните, как у Жванецкого: «Хочешь интересные книжки читать, иди редактором — первым будешь читать, никому не дашь». Борис Николаевич ставил для себя, как редактора, как раз противоположную задачу: дать читателю возможность прочитать именно самое интересное, самое значительное, самое острое, то есть самое-самое.… И в «Костре», и в «Авроре» Никольский обращался к авторам, что называется, без оглядки на руководящие органы. С 1984-го по 2007 год Борис Никольский работает в журнале «Нева» главным редактором. Годы были переломные. Страна трещала по швам. Рушилось многое привычное и далеко не всегда плохое. «Толстым» журналам выживать было чрезвычайно трудно. Переход на так называемую рыночную экономику давался нелегко. Пришло время тех, кто ради прибыли готов был сбрасывать со счетов даже классику. «Кому он нужен, ваш Томас Манн», — заявил один такой деятель, вызвав у Никольского негодование. Сам-то он оставался приверженцем настоящей, глубокой литературы. Именно поэтому журнал печатал В. Дудинцева и А. Солженицына, Л. Чуковскую и В. Каверина, Р. Конквеста и А. Кестлера. Перечислять можно долго, потому что период перестройки пришелся на высочайший подъем журнала. Борис Николаевич Никольскийруководил работой журнала целую треть жизни этой литературной единицы. И это было насыщенное, плодотворное руководство.
Борис Никольский всегда был в курсе всех литературных процессов, происходящих в стране, обдумывал и классифицировал эти процессы и зачастую предсказывал результаты. Публикуемая лекция была прочитана Борисом Николаевичем в далеком, казалось бы, 1998 году студентам Гуманитарного университета профсоюзов, но не утратила своей актуальности до наших дней. Многие тенденции, обозначенные Борисом Никольским тогда, получили в наши дни закономерное и порой крайне неприятное развитие. Читателю будет интересно познакомиться с этой лекцией еще и потому, что прочитана она человеком, твердо убежденным в том, что литература — это вид памяти, сохраняющий нравственный опыт человечества. Трудно с этим не согласиться. И нельзя об этом забывать.
Наталия Никитайская
Дорогие друзья, я вовсе не стремлюсь превратить свое сегодняшнее выступление в некий обзор современного литературного процесса; считаю, что это скорее дело литературных критиков, литературоведов, ученых. Я же хочу выступить перед вами как (если так можно выразиться) практик от литературы, потому что всю свою жизнь с большими или меньшими треволнениями я занимаюсь литературой, живу в этой сфере деятельности, начиная с самых молодых лет. Вот как раз сегодня, проходя по вашему университету, я невольно сравнивал то, что видел здесь, со своими студенческими впечатлениями. Ваши лица, ваши аудитории побудили меня в некоторой степени предаться воспоминаниям.
Это было очень давно. Я учился в Литературном институте в Москве. В то время вместе со мной учились люди, которые в настоящее время так или иначе причастны к русской советской литературе. Я могу назвать среди них и Григория Бакланова, и Юрия Бондарева, и Фазиля Искандера, и Евгения Евтушенко, и Роберта Рождественского, и очень многих других. Нравятся они нам или не нравятся, именно они практически и создали нашу литературу последних десятилетий. И должен вам признаться, что одно из первых ощущений, которые я вынес за время учебы, было то, что занятие литературой — это прежде всего занятие очень драматичное.
Когда я учился в Литературном институте на первом курсе, мы жили в Переделкине. Сегодня Переделкино широко известно благодаря Пастернаку, Чуковскому; даже создаются их музеи. Там и раньше был писательский городок. Только тогда ходила туда не электричка, а паровик. Как-то раз я, восемнадцатилетний студент, ехал в нем в институт, и напротив меня сел уже довольно пожилой мужчина, который начал спрашивать о том, кто я такой. Я ответил ему, что учусь на первом курсе Литературного института.
«Да, очень интересно, а я писатель», — сказал он. А надо сказать, что мне до тех пор с писателями вот так общаться не приходилось, чтобы писатель запросто разговаривал со мной. Если я и видел раньше писателей, то лишь на литературных встречах. А он продолжал: «Вот, может быть, вы читали, у меня была такая пьеса └Олеко Дундич“?» Я, правда, ее не читал, но слышал, что такая пьеса существует, и сказал: «Как же, конечно, я знаю эту пьесу». И тут он что-то мне начал рассказывать, расспрашивать о Литературном институте, а потом, когда паровик уже подходил к Москве, он немножко замялся и сказал: «Знаете что, я сегодня забыл дома бумажник, не одолжите ли вы мне рубль?» Честно говоря, такая просьба на меня произвела впечатление разорвавшейся бомбы. С одной стороны, для меня рубль был тоже довольно большой суммой, поскольку стипендия была всего 220 рублей, а во-вторых, то, что с такой просьбой ко мне обращается литератор, писатель, меня необычайно удивило. Я, конечно, торопливо нащупал этот рубль и отдал ему. Он стал уверять, что обязательно мне деньги вернет. Рубль этот ко мне, естественно, не вернулся. А через некоторое время мне рассказали об этом человеке, обрисовали его внешность и предупредили, чтобы с ним я был поосторожнее. Как выяснилось, он занимался тем, что воровал галоши из столовой Дома творчества. Не в прямом смысле, конечно, а подменял их. Вот, например, у него рваные галоши, а он придет, наденет целые галоши и в них уйдет. И мне посоветовали лучше смотреть за своими галошами, которые тогда для многих, особенно живущих за городом, были непременной частью гардероба. Сами понимаете, какое впечатление у меня осталось от первой встречи с писателем. Потом я уже в газете как-то прочел статью о делах Литературного фонда, где о нем говорилось как о человеке, очень много задолжавшем Литфонду за аренду дачи.
Прошло время, история эта превратилась во что-то вроде забавного анекдота, который я рассказывал в своем кругу. И вот спустя много лет, уже во времена перестройки, гласности, я включил телевизор и увидел передачу о каком-то писателе, уже давно умершем; и вдруг на экране появляется лицо того самого человека, и о нем говорят как об очень талантливом писателе, дар которого до конца так и не раскрылся. Смотрю я на это знакомое лицо, а диктор рассказывает, что в свое время этим автором была написана пьеса «Олеко Дундич»; потом писатель пытался снова обращаться к данной теме, но безуспешно, а черновики — интересную прозу, сохранившуюся лишь в рукописях, — после его смерти родственники просто уничтожили, и от наследия литератора практически ничего не осталось. И вот что меня поразило: если бы я не увидел эту передачу, у меня бы так и осталось впечатление об этом человеке как просто о каком-то странном попрошайке, неудачнике, едва ли не литературном проходимце, а когда я услышал мнения о нем людей, которых я ценю и уважаю, когда я понял, что, возможно, этот человек создал действительно нечто ценное, трогающее душу, но ему не удалось с этим пробиться к читателю, я почувствовал, как противоречива, как сложна, оказывается, судьба писателя и судьба литературы. И мы убеждаемся в этом постоянно.
Если мы сегодня возьмем любой толстый литературный журнал или «Литературную газету» и полистаем их, мы увидим, что литературная жизнь вроде бы кипит. Печатаются произведения поэтов, прозаиков, критиков, присуждаются премии, вокруг которых разгораются жаркие споры; и вроде все нормально, все хорошо. Но почему же тогда нынешнее состояние нашей литературы вызывает чувство тревоги, беспокойства и неудовлетворенности? А одна из главных причин, на мой взгляд, — это образовавшийся громадный разрыв между собственно литературой и читателем, между тем, что литература пытается дать читателю, и тем, что читатель либо хочет получить, либо получает от литературы. И поэтому интерес к литературе упал колоссально. Мы убеждаемся в этом на примере журналов, да не только журналов.
Недавно вышла книга Даниила Гранина тиражом пять тысяч экземпляров. По нынешним временам это тираж не такой уж и маленький. «Это прекрасно, пять тысяч — это же много», — утешает издатель то ли автора, то ли самого себя. Но давайте подумаем: пять тысяч экземпляров для 150 миллионов россиян. Много это или мало? Это ничтожно, это даже не малая величина, это микровеличина. Если раньше молодой писатель, издавая в «Советском писателе» первую книгу, получал тираж 30 тысяч (и это считалось мало; он добивался, чтобы его издали массовым тиражом в 100 тысяч), то теперь книга, даже получающая Букеровскую премию — одну из самых престижных, выходит тиражом в три тысячи. Это нормально? Нет, это не нормально, потому что происходит некий разрыв между восприятием литературы самими литераторами, а также теми, кто присуждает эти премии, и читательским восприятием.
Я как-то просто ради любопытства провел сам одно исследование. Я посчитал, что совокупный тираж всех литературных журналов, которые у нас сегодня издаются в Петербурге и в Москве (независимо от их направленности, включая и «Знамя», который считается прогрессивным журналом, и «Новый мир», стоящий где-то посредине, и журналы «Октябрь», и «Наш современник», и «Нева», и «Звезда»), меньше, чем тираж русского варианта, русской версии журнала «Плейбой». И какой следует вывод? Вероятно, сегодня наше общество больше нуждается в журнале «Плейбой», чем в журналах литературных, как бы печально это ни звучало. Если говорить, что спрос определяет предложение, то так оно и есть.
Значит, что же происходит с нашим обществом — мы сегодня говорим уже не о том, плоха у нас литература или хороша, а задаем себе вопрос: нужна ли вообще литература и какую роль в обществе она может играть? Если раньше знаменитых писателей называли властителями дум, то теперь их так никто не называет, и, наоборот, сами писатели и литературные критики готовы, что называется, добровольно сдать свои позиции, говоря: «Да, литература, вообще, и не должна претендовать на то, чтобы быть учебником жизни, литература не должна никого воспитывать, литература — она уже самодостаточна. Либо она эстетически самодостаточна, и тогда это просто некие тексты, которые мы создаем сами для собственного удовольствия, либо это так называемое массовое чтиво, массовая культура, которая, в общем-то, к настоящему искусству, к подлинной литературе прямого отношения не имеет».
Более того, сегодня все громче и громче раздаются голоса литературоведов и литературных критиков, в большинстве своем живущих за границей, в эмиграции, о том, что именно наша классическая литература повинна во всех бедах России, так как именно она постоянно воспитывала в наших душах повышенную совестливость, чувство сострадания к народу и вины перед ним, и вот все эти чувства, воспитанные в первую очередь русской классической литературой, и привели к революциям, к потрясениям и ко всем прочим бедам, которые обрушились на Россию. Так, обозреватель радио «Свобода», критик, эссеист Борис Парамонов в «Литературной газете» прямо заявляет: «Хорошие книги погубили Россию, хорошие книги испортили Россию». И дальше, развивая свою мысль, он говорит, что в хорошей литературе нуждается только нездоровое общество, хорошая литература — это признак больного общества, а когда общество здоровое, нормальное, цивилизованное, хорошо развивающееся, оно в литературе вообще не нуждается. Ему литература практически не нужна, и те вопросы, которые ставит и решает литература, такое общество решает другими способами.
Так ли это — важно сегодня понять и выяснить, потому что литература, как бы мы к ней ни относились и какие бы слова мы в ее адрес ни произносили, является одной из форм памяти человечества, а память — это основное условие существования живого организма; если нет памяти, то прекращается существование. А литература — это память; в ней накапливается нравственный опыт человечества. Нравственный опыт в первую очередь передается именно с помощью романов, повестей и рассказов. Если мы не нуждаемся в нравственном опыте предыдущих поколений, если мы говорим, что все, что они делали, нам не нужно больше, тогда можно распрощаться с литературой, тогда можно сказать, что она нам действительно больше не нужна. На самом же деле я думаю, что все-таки это не так.
Но чем же тогда вызвана сегодняшняя ситуация? Ведь это процесс взаимный: резко уменьшился спрос на современную литературу, пропал интерес к ней. Так, тираж «Нового мира», который всегда считался одним из ведущих журналов нашей страны, упал не то что в десятки, а в сотни раз. В чем причина? Причина, конечно, не только в читателях. Было бы смешно, если бы мы стали сейчас ругать читателей за то, что якобы они стали «плохие», не интересуются больше литературой. Причина в общем состоянии нашего общества, и наших писателей в том числе. Я бы это состояние сравнил с кессонной болезнью. Вы знаете, что такое кессонная болезнь? Если глубоководную рыбу быстро поднять наверх, ее разрывает, если водолаза быстро поднять из глубины, то он заболевает кессонной болезнью, которая иногда бывает даже смертельной. Но если его поднимать медленно, постепенно, то ничего такого не происходит. И мне кажется, что нашему обществу, и в частности нашему поколению, нашим писателям, выпало испытать на себе этот стремительный переход из одного состояния в другое, настолько стремительный, что он оказался для них слишком тяжелым, а для некоторых даже гибельным. Почему покончила жизнь самоубийством прекрасная поэтесса Юлия Друнина? Она написала, что не может жить в то время, которое требует железных, жестких локтей, что ее женская душа не принимает это время. Возможно, здесь имели место и какие-то личные мотивы, смерть любимого человека, но все-таки главная причина была в этом. Некоторые писатели оказались в состоянии растерянности, а иногда и в состоянии болезненном, поскольку многое из того, что представлялось еще недавно ценностями, идеалами, оказалось пересмотренным, а подчас знаки поменялись буквально с минуса на плюс или с плюса на минус. Если литература, подобно религии, всегда в той или иной форме утверждала, что алчность, стремление к богатству — это грех, это безнравственно, это аморально, то теперь наша общественная мораль утверждает, что стремление к богатству — это прекрасно, так как стремление одного человека к богатству ведет к тому, что богатеет все общество, а это ведет к прогрессу и так далее. Но как наша, так и зарубежная классическая литература проповедовала обратное. Значит, ценности изменились, а как это осознать? Человек не может осознать этого мгновенно.
В свое время мы боролись за уничтожение цензуры, я, надо сказать, к этому тоже приложил руку и этим горжусь. В то время я как раз был народным депутатом СССР, членом Верховного Совета и одним из разработчиков первого Закона о печати. Первая строка Закона о печати, которую мы предлагали, отстаивали и защищали, провозглашала свободу печати. Печать свободна, никакая цензура не допускается — вот был главный мотив этого закона, который в конечном счете в 1990 году был принят. И это был едва ли не единственный в то время союзный закон, который сразу начал действовать. Но тогда нам казалось, что достаточно отменить цензуру, и все будет прекрасно, и все будет хорошо. Прошло с той поры девять лет, и в недавнем номере «Литературной газеты» появилась небольшая статья Фазиля Искандера, которая называется «Крой, Ванька, цензуры нет». Автор замечает, что, к сожалению, современный книжный рынок стал новой формой цензуры. Динамика убийства, насилия, вообще все формы бесстыдства привлекают неразвитого читателя, а неразвитый писатель все-таки развит настолько, чтобы понять коммерческую выгоду производства такого рода литературы. Получается, что отмена цензуры сама по себе еще не решение многих проблем.
Когда я выступал в Верховном Совете с докладом о свободе печати, одним из основных моих оппонентов и оппонентов Закона о печати был писатель Василий Белов. Он и еще пять депутатов (в основном партийные работники) подготовили записку, категорически протестующую против принятия этого закона. Они утверждали, что цензура должна остаться и в какой-то форме обязательно существовать. Они говорили о том, что, по-видимому, должна быть нравственная или морально-нравственная цензура для того, чтобы не допустить развращения народа, чтобы цензурная инстанция могла бы решать, что можно допускать, а чего допускать нельзя. Многие готовы были с этим согласиться, потому что, действительно, иначе хлынет поток порнографии и нецензурщины (что, в общем-то, и происходит сейчас). И как его остановить, если провозглашена свобода печати и каждый может писать и издавать то, что ему хочется. Так что, как выяснилось, Василий Белов не так уж был неправ, но вся проблема заключается в том, что под безнравственность, под аморальность можно подвести все что угодно. Можно сказать: «Вот эта книга безнравственна». Мы знаем, что, допустим, «Мадам Бовари» Г. Флобера в свое время была провозглашена книгой безнравственной, был даже судебный процесс по этому поводу, хотя теперь, с нынешней точки зрения, это классическое произведение французской литературы. И таких примеров привести можно довольно много. Поэтому любая цензура, как бы она ни называлась: нравственная, моральная, гражданская или прочее, дает возможность осуществлять контроль; она дает возможность запрещать то, что не угодно власти или какой-либо части общества.
Исчезновение цензуры, по замечанию нашего петербургского писателя Валерия Попова, привело к тому, что литература разделилась как бы на три сферы, то есть на три части. По-моему, это очень точное замечание. Существует литература, которую мы условно называем «чтиво»: сюда входят разного рода детективы, книги, пропагандирующие жестокость, насилие, в которых грохочут выстрелы, кому-то отрубают головы, отрезают руки и так далее. Сюда же относится эротическая литература. Это первое направление. Второе направление — это литература элитарная, так сказать, для снобов, знатоков, которые сами наслаждаются этой литературой и часто литературное произведение решают, словно ребус. Так, сейчас часто появляются стихи, которые действительно приходится разгадывать почти как кроссворд. И третье направление — это так называемая патриотическая или почвенно-патриотическая литература. И вот эти три направления, вместо того чтобы в чем-то лучшем соединиться, расходятся все дальше и дальше, потому что так диктует рынок. Вот сегодня появляется, например, какая-то книга эротического содержания, а уже завтра она кажется читателю пресной, значит, завтра надо добавить еще какой-то «клубнички». Сегодня выходит какой-то очень ловко закрученный детектив, где есть и жестокость, и насилие, но назавтра и этого будет мало. Значит, надо еще добавить, и пропаганда насилия в литературе таким образом увеличивается, нарастает. В то же время элитарная литература становится все более элитарной, потому что литературные снобы требуют все новых и новых литературных загадок для себя. А соответственно, литература патриотически-почвенная, которая враждует одновременно и с тем, и с другим направлением, становится все более патриотической, все более почвенной и в каком-то смысле, может быть, даже все более православной, отрицая иные ценности. Все это очень опасно, литераторы этим в какой-то степени сами себе готовят гибель.
Наблюдающаяся ныне вражда в литературной среде, неприятие одного направления другим очень пагубны. Когда союзы писателей начали делиться по идеологическому принципу, они фактически потеряли все, что могли: свои издательства, возможность заниматься журналами и так далее, потому что были заняты сжиганием чучела Евтушенко, выяснением, кому принадлежат комнаты в каком-то издательстве, делением площади и тому подобными делами. К тому же этот дележ, эта враждебность сегодня выставляют, я бы сказал, фигуру писателя перед читателем в несколько неприглядном свете.
Так, например, в последних номерах еженедельника «Книжное обозрение» просили сказать, какой писатель, по вашему мнению, сегодня самый худший, какой журнал самый худший, а какой, напротив, самый лучший, какая книга самая веселая и т. п. И что мне бросилось в глаза? Люди поумнее отвечают достаточно дипломатично. Когда их спрашивают: «Какая книга самая худшая?», — человек, что поумнее, отвечает: «Я худших книг вообще стараюсь не читать, поэтому я не знаю, какая книга самая худшая»; на вопрос о том, какой журнал самый худший, он отвечает, что худших журналов вообще не берет в руки. Но все же большинство используют этот опросник для того, чтобы свести счеты в своем литературном мире, и тогда появляются, например, такие высказывания: «└Литературная газета“ — это спирохета в унитазе», — говорит известный критик. В адрес лауреата Букеровской премии писателя Сергеева его коллега но перу говорит так: «Да ну что вы, это разве серьезно, это по пьянке друзья его подставили. Они нарочно выставили его на эту премию, а там также по пьянке ему эту премию присудили, для того чтобы потом вдоволь над ним поиздеваться; а книга эта не имеет ничего общего ни с литературой, ни с искусством, она совершенно бездарна, бесцветна» и прочее, и прочее. И таких вот «перлов», таких примеров на страницах «Книжного обозрения» довольно много. Так как же после этого нас — писателей — должны воспринимать читатели, когда они видят, что мы в определенном смысле живем почти как пауки в банке. И, к сожалению, это достаточно частое явление, когда вместо того, чтобы хотя бы пытаться, осмысливая современность, создавать художественные произведения, посвященные проблемам сегодняшним, происходит выяснение литературных отношений. Причем часто оно происходит в довольно своеобразной форме: одним из распространенных и популярных нынче «жанров» стала некая полухудожественная, полумемуарная литература.
В какой-то степени начало этому направлению, жанру положил Сергей Довлатов — человек очень талантливый, делавший все и с блеском, и с тактом. И у него появилось довольно много последователей. Но что иногда получается? Приведу самый элементарный пример. Человек ходил к своему коллеге в гости, его там хорошо принимали, вели с ним какие-то беседы, поили чаем, а через некоторое время вдруг выходит мемуарная повесть, где он рассказывает какие-то ставшие ему известными сплетни или пакости о жене или детях хозяина дома, в котором его принимали как друга. Но он же создает литературное произведение, а с точки зрения литературы это возможно. Ну а с точки зрения этической? Вот здесь есть определенная грань. Когда я читал, в общем-то, очень хорошую книгу Юрия Нагибина «Дневник», я тоже все время думал об этой грани, потому что писатель о своей бывшей жене, еще живом человеке, пишет так, приводит такие подробности, такие детали, что, честно говоря, мурашки по спине пробегают. Мне говорят: это делать можно, потому что это литературное произведение, искусство, а искусство не знает никаких ограничений. Но можно ли так поступать даже ради самых высоких литературных целей?
Часто я задаю себе вопрос о том, что если бы я написал (и, на мой взгляд, неплохо написал) некий рассказ или некую повесть и, зная, что это причинит боль, страдания близкому мне человеку, решился бы я это напечатать или не решился? Проблема такая часто встает перед художником, перед литератором, и каждый решает ее, конечно, по-своему. Во всяком случае, замечу, что наша сегодняшняя литературная жизнь задает нам немало нравственных вопросов. И в силу своих возможностей мы пытаемся на них ответить.
Я бы сказал, что наша литература сейчас делится условно на две составляющие. Первая составляющая — это произведения, построенные на мемуарах, то есть так называемые книги о литературном быте. Естественно, многим коллегам автора это интересно: человек начинает читать об известном ему писателе N, сопоставлять детали, изучать подробности. Но такого рода литература вызывает интерес все-таки в достаточно узком кругу. Произведения Сергеева, о котором я говорил, Гандлевского, Анатолия Наймана построены достаточно любопытно с точки зрения формы, но опять-таки держатся на историях из литературного быта. Другая составляющая — это романы, которые можно отнести к так называемому постмодернизму, потому что в них смещается время, смещаются исторические фигуры. Наиболее характерный пример — это роман Пелевина «Чапаев и Пустота», когда Чапаев оказывается совсем не тем Чапаевым, к которому мы привыкли, хотя он тоже едет куда-то в Сибирь и там кем-то руководит, но все это сопровождается какими-то тройками, цыганами и шампанским. Там же появляется Котовский, который оказывается отпрыском царского чиновника, и тоже ведет такую жизнь. В основном речь в книге идет о рысаках и катаниях, и Пустота сам то ли выходец из сумасшедшего дома, то ли тоже человек, имевший отношение к Чапаеву. Вот и получается, что все вроде бы имена называются реальные, исторические, но на самом деле ничего общего здесь нет ни с реальностью, ни с историей.
Как мне кажется, смысл таких произведений в том, чтобы показать абсурд истории, абсурд жизни, абсурдность характеров человеческих. В определенной степени близок к этому произведению и роман Антона Уткина «Хоровод», опубликованный в «Новом мире». В свое время интересно входил в литературу Владимир Шаров: мы в «Неве» печатали его роман «Репетиции», а потом у него появился еще один роман, где главной героиней была мадам де Сталь, которая, как Вечный Жид или Летучий Голландец, существовала всегда. Мадам де Сталь в романе вступает в общение с Лениным, со Сталиным, и выясняется, что Сталин — это чуть ли не ее незаконнорожденный сын: поскольку она — мадам де Сталь, то, естественно, он стал Сталиным и так далее, и так далее. То есть все вроде бы сюжетно связано, обосновано и написано достаточно ярко, убедительно, но, как вы понимаете, к реальной истории тоже не имеет совершенно никакого отношения. Мне кажется, что и здесь задача писателя — показать абсурдность нашего мира, абсурдность человеческой истории. Насколько такие произведения могут удовлетворять реальным читательским вкусам, то есть реальным читательским запросам, сказать трудно.
Мы в журнале «Нева» напечатали две статьи, на мой взгляд, очень жестко написанные, почти литературные памфлеты преподавателя вуза и литературного критика Валерия Сердюченко. Одна статья называется «Заметки провинциального читателя», другая «Дерусификация», в которых в основном мысль автора сводится к тому, что литература и реальные заботы, реальная жизнь сегодняшних людей — это две совершенно разные вещи; что реальный человек сегодня почти вернулся к натуральному хозяйству и больше озабочен тем, как найти деньги на хлеб, как построить себе на участке дом, как вскопать огород и собрать картошку. Вот в эти реальные жизненные заботы человек вкладывает очень много души и сердца, а литература пишет совершенно о другом, и поэтому человек этой литературы не принимает и не понимает. И Сердюченко достаточно ехидно замечает, что в итоге современный литератор представляется большинству людей существом не вполне нормальным. Хотите его портрет глазами здравомыслящего провинциала? «Витально неполноценен, органы обоняния, осязания, прочие органолептические зоны поражены почти полностью. От свежего воздуха он угорает, посланный в лес за пропитанием, возвращается оттуда укушенный вороной, с пакетом волчьих ягод и мухоморов под мышкой, изо всех соблазнов знает одну, но пламенную страсть — писание слов. В своих сочинениях он надменен и ироничен, у окружающих же сам вызывает иронию и жалость. Средства к существованию ничтожны, жена ушла к другому, гонораров не платят, в его любимый журнал ломятся арендаторы, его критик, издатель, редактор сами едва сводят концы с концами — таков он, реальный сегодняшний постмодернист, упоенный слагатель текстов под шум вечно неисправного бачка в туалете, а попросту говоря, интеллектуальный босяк, никогда не державший в руках другого инструмента, кроме шариковой ручки, и не обученный никакому иному ремеслу, кроме филологического». Видите, довольно жесткий портрет написан, но он во многом действительно отвечает реальности.
А в другой статье, развивая эти мысли, Сердюченко говорит так: «Теперь представь себе, читатель, провинциального россиянина с его традиционно доверчивым отношением к печатному слову, который берет книгу вскормленного им в третьем поколении интеллигента и на обложке читает: └И. Яркевич. Как я занимался онанизмом“. Пикантная развязка многовекового сюжета └Интеллигенция и народ“, не так ли? Ошеломленный провинциал, поклонник русской словесности, бросается писать в редакции письма о надругательстве над его читательской честью и получает в ответ нечто ученое, подобное, например, следующему. Дальше идет цитата: └Мастурбация в описании Яркевича больше всего похожа на компьютерную игру. Интерактивное действие, происходящее в Африке, в Париже или Афганистане с участием паранеса террористов, с вариативным исходом и прочими эффектами. Через фигуру онаниста, щедро оставляя миллион поводов для пародий и издевательств, Яркевич выводит своего героя из мира русской культуры в современный и горячий масскульт. То есть понял ли ты, садовая голова, что речь идет не о буквальном, а об интерактивном, виртуальном, интеллектуальном рукоблудии? Оное же есть компьютерный стимулятор, и если ты, несчастный хозяин бани и огорода, потрудился бы заглянуть в аннотацию к предыдущему сборнику Яркевича, то убедился бы, что это долгожданный подарок русскому читателю, во всяком случае, по аннотации так эту книгу преподают“». И действительно, сегодняшняя наша беда и проблема состоит в том, что нередко подобным произведениям создают большую рекламу. Тот же Яркевич появляется сначала в журнале «Лица», там с ним беседуют, его фотографируют; затем он дает интервью «Комсомольской правде»; и хотя «Литературная газета» о его книге говорит, что ничего грязнее читать не приходилось и после чтения возникает ощущение, будто ты просто вымазан грязью, это не помешало «Литературной газете» пригласить его на некий круглый стол, где обсуждались проблемы литературных журналов.
Вот такая создается запредельная ситуация, когда читатель действительно часто в недоумении разводит руками и не понимает, что ему преподносит современная литература. А современная литература, в свою очередь, находится в известной степени в состоянии некоторой растерянности или подавленности. Но главное, что сегодня все более активно пытаются поставить под сомнение или вообще сокрушить традиции и ценность русской классической литературы. Вот как пишет, например, о Пушкине в «Независимой газете» некий Образцов: «Что сделал Пушкин? Изобрел и выпестовал русскую критику, по черной своей исторической роли сравнимую только с тайной охранкой. Создал фальшивый и расплывчатый образ положительного героя как бледную копию бездарного барина. Больше других в русской истории, за исключением разве Петра I, способствовал крушению православия в России. Создал фальшивый и расплывчатый образ русской души так называемой Татьяны Лариной — чудовищного конгломерата, заимствованного из французской прозы не лучшего качества, уровня Вальтера Скотта» и так далее. Я понимаю, что чаще всего подобные публикации рассчитаны на определенный уровень читателя, поскольку если просто говорить, что Пушкин — это солнце нашей поэзии или великое явление русской культуры, этого, мол, уже никто читать не будет, все это, мол, и так ясно, а вот если написать, что Пушкин — это жалкое подражание Вальтеру Скотту, то это, может быть, и прочтут, может быть, этим изданием заинтересуются. Вот таким образом и создается своего рода массовая культура, которая нередко на деле сплошь и рядом оборачивается антикультурой, поскольку несет в себе определенный заряд низменных человеческих качеств, таких, как жестокость, насилие.
Правда, нередко говорят, что человек сам выбирает (и вправе выбирать), что ему читать, и никто не может запретить ему этого. Пожалуйста, пусть он выбирает: хочет он читать нецензурщину — пусть читает нецензурщину, нравится ему наслаждаться этими словами — пусть наслаждается, кто ему может запретить. Но на самом деле это все-таки не так безобидно, потому что литература, что бы ни говорили, на самом деле все равно воспитывает читателя, и даже тогда, когда один из продюсеров ОРТ Эрнст утверждает, что задача телевидения сегодня — ни в коем случае не учить, не воспитывать, а только информировать и развлекать, он тоже хитрит, потому что, развлекая, мы все равно воспитываем. Можно ради развлечения читать роман «Граф Монте-Кристо», а можно — совсем другого рода литературу, проповедующую качества, далекие от истинной человечности. Возможно, я нарисовал довольно мрачную картину. В наше время принято, давая интервью, начинать с того, что сегодня в России все ужасно, экономика разваливается и политики все проходимцы, а заканчивать свое выступление фразой: «Но тем не менее я оптимист. Я верю в великое будущее России, я верю, что Россия все преодолеет». Так вот, если говорить обо мне, то я бы себя охарактеризовал все-таки как умеренного пессимиста. Я считаю, что сейчас происходят в нашей стране, да и в мире в целом, настолько серьезные изменения, что мы их пока даже оценить до конца не можем.
Возникают новые виды противостояния. Если раньше все было ясно — плохо что-либо или хорошо (была «холодная война», противостояние капитализма и коммунизма, социалистического и капиталистического лагеря), и так как диалектику никто не отменял, на этом равновесии противоречий и держалась история, начиная еще с противостояния Карфагена и Рима, то сейчас это противостояние разрушено, а значит, надвигается другое противостояние. Кто будет противостоять? Запад и исламский мир, или Запад и Африка, или Запад и Китай? Остается только гадать, но сложнейшие проблемы уже сегодня стоят перед миром и перед нашей страной, которая оказалась во многом потерпевшей поражение. Надо признать, что мы в силу многих причин потерпели поражение в так называемой «третьей мировой (холодной) войне», и коли уж это произошло, то условия диктуются нам, а не мы диктуем условия сегодня. Потому и происходит американизация нашей культуры, отсюда следует пресловутая задавленность рекламой и многое другое отрицательное, что в наше восприятие плохо вписывается.
Я понимаю, что мои оценки очень субъективны, я говорю с точки зрения человека своего поколения, и поэтому вполне возможно, что в дальнейшем все будет прекрасно, но пессимист всегда окажется в выгодном положении, потому что если все хорошо, то и он радуется вместе со всеми, а если все плохо, то он говорит: «Вот видите, я был прав».