По материалам фронтовых дневников, хранящихся в архивах
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2015
* По материалам фронтовых дневников, хранящихся в архивах.
Станислав
Рудольфович Сапрыкин родился в
1969 году в Симферополе. Окончил Калужский УАЦ ДОСААФ (в СССР летные центры
готовили летчиков-истребителей запаса) и Симферопольский государственный
университет. По специальности историк. Публиковался в газете «Крымская правда», альманахе «Пегас» и на русскоязычных
литературных сайтах. Живет в Крыму.
Когда отец по случаю взял меня, мальчишку-десятиклассника из далекого алтайского села, в Москву на парад в честь двадцатилетия Великой Октябрьской социалистической революции, это был незабываемый праздник. Мы ехали через всю страну — нашу необъятную Родину. Свой край охотников и рыбаков я знал достаточно хорошо, но там, на западе, за Южным Уралом, начинались совсем неизвестная земля и неизвестная жизнь с огромными, новыми для меня городами и незнакомыми людьми.
В начале октября 1937 года отец пришел со службы в приподнятом настроении, сел ужинать и подозвал меня:
— Меня переводят в Саратовскую область, переезжаем через пару недель.
Оставив на Алтае дядек, теток и множество других родственников, мы переехали в Балашов. Не прошло и месяца, как отец сообщил не менее ошеломляющую новость:
— Послезавтра еду в Москву, в командировку, могу взять и тебя: 7 ноября военный парад на Красной площади, будет все правительство: Буденный, Ворошилов, сам Сталин.
Я не мог уснуть полночи: я еду в Москву на парад, возможно, увижу самого Сталина, вот обзавидуются все мальчишки в новой школе, а уж в старой как бы завидовали!
Мне очень хотелось побывать в Ленинграде — колыбели революции, но Москва — столица, да еще такое событие: военный парад!
Не буду описывать восторг встречи с Москвой и незабываемое впечатление от парада, скажу только, что когда после пеших колонн, тачанок, пушек, мотоциклистов и грузовиков с зенитными пушками по Красной площади пронеслись, скрипя гусеницами, тяжелые машины, я твердо решил: буду танкистом.
Отец одобрил мой выбор, но настоял, чтобы я закончил десять классов.
— Танк — машина сложная, требует знаний, — подытожил он. — нужно во всем быть специалистом, а если уж берешься за что, так старайся быть всегда первым!
После десяти классов я собирался поступать в Киевское танковое училище и, наверное, поступил бы, если бы не внезапно случившаяся трагедия. Отец часто ездил в командировки в Москву, он говорил, что, возможно, получит повышение и мы все будем жить в столице. Однажды из такой командировки он не вернулся, мать пыталась навести какие-либо справки, в том числе и у нашего хорошего знакомого, начальника Балашовского училища ГВФ Калинина. Он навел справки и посоветовал матери на какое-то время не привлекать к себе внимания и не паниковать, чтобы не пострадала и семья, так как отец арестован в Москве по подозрению в антисоветской деятельности, но должны разобраться. Что за абсурд: мой отец коммунист и всегда был предан партии и родине!
На поездке в далекий Киев пока можно было поставить крест. Чтобы оставаться рядом с матерью и младшей сестрой до возвращения отца (а в его возвращение я свято верил), я поступил в Балашовское летное училище, которое окончил в 1939 году. Не желая уезжать далеко от семьи, я остался в училище инструктором на УТ-2 — обучать таких же, как сам, молодых пилотов. Не успел я приступить к работе, как училище ГВФ передали переведенной из Читы 27-й авиашколе ВВС РККА для подготовки летчиков на самолет СБ. Мне представилась возможность остаться инструктором на УТ-2, а впоследствии переучиться на СБ. Я подумал и решил остаться.
От отца вестей не было, но семью не трогали. У меня теперь была одна цель: поехать в Москву, в компетентные органы, и разобраться, в чем обвиняют моего отца. Я полагал: если в Москву поедет офицер ВВС РККА, военный летчик, отношение будет более серьезное и я смогу добиться правды. К тому времени я, получив младшего лейтенанта, был зачислен в Балашовскую военную авиационную школу инструктором.
Год пролетел незаметно. Я, забыв свою недавнюю мечту стать танкистом, по-настоящему полюбил полеты: ясные солнечные дни, утоптанную траву вокруг «старта», посадочное «Т», выложенное из ткани, гул моторов и самолеты в бесконечном голубом небе. Мне нравилось летать; тогда на слуху были достижения выдающихся советских летчиков, героев испанской войны, и я даже подумывал написать рапорт о переводе в истребительный полк. Но испанская война закончилась, за ней началась и закончилась финская. Я писал рапорты о направлении в действующую армию, но, изучив только У-2 и УТ-2, должен был осваивать боевой самолет, и начальство оставляло меня на месте. А затем грянула война! Страшный враг, захватив Украину и Белоруссию, все ближе подходил к столице.
В дни битвы за Москву к нам пригнали несколько новых самолетов. Я помню: нас отправили на станцию участвовать в разгрузке. Самолеты пришли в ящиках-контейнерах, со снятыми крыльями. Разобрав один ящик, мы стали осматривать новую технику. Если это истребитель, то, по сравнению с короткими самолетами Поликарпова или даже МиГами, очень большой, а для бомбардировщика вроде бы маленький и одноместный. Еще бросался в глаза характерный горб закрытой пилотской кабины, как бы возвышающийся над фюзеляжем.
Прибыл командир училища и просветил нас, сказав, что это Ил-2 — штурмовик, на нем теперь школа будет готовить летчиков для фронта. Началась теоретическая подготовка, изучение материальной части, вот только документов по боевому применению новой машины не было, и инструкторский состав, озабоченно кивая головой, сетовал: главное — научитесь взлетать и садиться, а попадете на фронт — будете действовать по своему разумению, авось более опытные боевые летчики научат!
Помня наставление отца во всем быть первым, я незамедлительно и с рвением приступил к изучению ильюшинского штурмовика. Начались полеты. Самолет мне понравился: хороший, несложный, устойчивый в полете даже с брошенной ручкой, в штопор сам не срывается, несколько тяжеловат, но так это ему по статусу положено. Особенно поражала необычная конструкция клепаной брони, являющейся несущим элементом фюзеляжа, подобно броне танка, и защищавшей микулинский мотор водяного охлаждения и кабину пилота. Прозрачный лобовой козырек выдерживал выстрел 7,62-миллиметровой бронебойной пули в упор. Опытными летчиками за простоту пилотирования Ил-2 был прозван «летающей табуреткой», а за характерную форму фюзеляжа и кабины — «горбатым». Посадка была настолько простой, что мы, летчики, имеющие налет на других типах машин, вылетали самостоятельно, без вывозной. Таких (вылетевших самостоятельно) принято было после полета подхватывать из кабины и качать на руках. До сих пор храню свернутый боевой листок, где меня поздравляли с первым самостоятельным вылетом на Ил-2.
Через три месяца мне и еще нескольким выпускникам было присвоено внеочередное звание лейтенанта. Поступил приказ отправляться на фронт. Ил-2 — грозная машина, отлично приспособленная для штурмовых атак; я думал, ох и покажем мы фашистам на фронте!
Я получил направление в штурмовой полк, воюющий под Ленинградом. Вот и сбылась моя мечта — увижу город Ленина! Это было в конце зимы 1942 года. Получив новое обмундирование и 1100 рублей зарплаты, большую часть которой вместе с двойной недельной нормой шоколада оставил семье, я и еще несколько летчиков на транспортном самолете прибыли в 175-й авиационный полк, базирующийся на небольшом аэродроме севернее города. Наше прибытие совпало с переводом полка на Волховский фронт. До этого (с 22 августа по 12 октября 1941 года) 175-й полк, будучи бомбардировочным, воевал на Илах как штурмовой на южных и юго-западных подступах к Ленинграду, а затем был отведен в резерв и теперь, получив пополнение, возвращался на фронт. Аэродром, на который мы прибыли, служил лишь промежуточной площадкой для перевода всего полка на Волховский фронт. Временное затишье позволило нам увеличить учебный и тренировочный налет на Илах. К моменту первого боевого вылета мой налет на Ил-2 составлял сказочные девяносто часов по кругу, маршруту и пилотажу, а также пятьдесят пять часов боевого применения, включая пикирование под углом до сорока градусов. Так что, не имея практического боевого опыта, я считался подготовленным лейтенантом.
Из разговоров с боевыми летчиками я, к своему удивлению, понял, что документов по боевому применению в полку не было и летчикам приходилось разрабатывать приемы боя самостоятельно. Понимая, что Родина в дни смертельной опасности доверила мне боевой самолет, я подходил к делу со всей ответственностью. Помню, даже заслужил прозвище «педант» у некоторых несознательных личностей полка. Еще не начав боевых вылетов, я попытался разработать оптимальные приемы боевого применения штурмовика. Так, по учебному опыту я знал, что оптимальная высота полета по маршруту для штурмовика — шестьсот метров, тогда имеется пространство для маневра и сохраняется возможность визуального ориентирования; высота начала пикирования на цель с применением стрелкового вооружения — пятьсот метров, а на скорости ввода — триста километров в час, с углом пикирования двадцать градусов, с таким расчетом, чтобы начинать вывод из пикирования на скорости четыреста километров в час, с дальнейшим правым боевым разворотом с креном в сорок пять градусов и набором высоты «за разворот» до трехсот метров. А вот бомбометание лучше всего начинать с высоты в одну тысячу пятьсот метров с таким же пологим углом в двадцать градусов, сбрасывая бомбы, когда цель накрылась капотом, и следя, чтобы максимальная скорость пикирования не превысила пятьсот километров в час. Своими размышлениями я поделился с боевыми летчиками, но, к своему удивлению, не встретил восторга и одобрения.
— Ну-ну, молодой ты еще, — получил я в ответ. — Даст тебе немец летать за линию фронта на высоте шестьсот метров и пикировать с полутора километров; подойдет сзади и хлопнет как муху, теоретик!
Из боевого опыта летчиков, прошедших сорок первый год, я понял, что одноместный Ил-2 — не такая уж совершенная и неуязвимая машина, как я считал до сих пор. Потери от истребителей противника, заходивших с задней полусферы, были колоссальными. Прямое попадание зенитного снаряда пробивало броню Ила, к тому же деревянные или выклеенные из древесного шпона крылья и хвост не имели бронирования и легко повреждались зенитным огнем или истребителями. Немногие выжившие с начала войны пилоты еще помнили установленный на Ил-2 прицел ПБП-1б — «прицел, бьющий пилота 1 раз больно», приводивший к смертельным травмам при вынужденных посадках. Его сняли специальным приказом от 24 августа 1941 года, но без прицела, только с «прицельными метками», точность бомбометания и стрельбы из бортового оружия составляла не более десяти процентов, а боевые летчики шептались, что и того меньше. Говорить об этом официально не полагалось: во-первых, дабы не сеять пораженческие настроения, а во-вторых, чтобы не уменьшать отчетную эффективность боевых вылетов, смертельно опасных для каждого летчика. Скажем: вылетает звено Ил-2, производит атаку переднего края вражеской обороны, выдерживая ураганный огонь всего, что только может у фашистов стрелять, и если возвращается, то докладывает, что произведена успешная атака такой-то площади. По тактическим нормам на данную площадь у немцев полагается пехотный батальон, значит, уничтожено до батальона живой силы противника, а как там на самом деле — кто разберет. Вылет делали и жизнью рисковали не по-шуточному. В отдельных случаях и за десять боевых вылетов на Ил-2 можно было героя получить, и заслуженно. Штурмовик не истребитель, он за счет скорости не оторвется: если попал на «мессеров» — считай, хана!
Переброску полка форсировали: Ленинград, зажатый между Финским заливом, Ладожским озером и Карельским перешейком, находился в блокаде, переживал трудную, голодную и холодную зиму.
Нас кормили отлично: витамины, шоколад плитками, в дни вылетов давали на ночь по сто граммов спирта. Курящие получали «Казбек», я не курил и выменивал папиросы на шоколад, чтобы отправить родным.
Наконец в начале марта 1942 года полк полностью включили в состав 1-й ударной авиагруппы, и он приступил к действиям на Волховском фронте. За сравнительно короткий срок подготовили аэродром, сделали укрытия, организовали маскировку. Надо сказать, что порядок в полку был образцовым. Беспокоило главное: во время боевых действий 1941 года полк потерял много летчиков из-за атак вражеских истребителей, заходивших незащищенному штурмовику в хвост. Нашлись рационализаторы, устанавливавшие в вырез позади кабины трубу, имитирующую пушку или «хвостовой» пулемет. Заместитель командира нашей эскадрильи Алексей Александрович Белов решил пойти еще дальше. С помощью технического состава, в том числе мастера авиавооружения Коли Романова, он предложил и проделал следующую модернизацию: позади пилотской кабины, там, где заканчивался бронекорпус, в гаргроте вырезали место для воздушного стрелка, натянув в качестве сиденья брезентовые лямки и установив спаренную установку пулеметов Дегтярева. Первыми переделали три самолета полка, в том числе и мой. Начали подготовку стрелков из технического состава.
17 марта, в час дня, командир полка неожиданно вызвал к себе старшего лейтенанта Белова, младшего лейтенанта Конищева и меня.
— Ваши самолеты переделаны под двухместные, вот и настала для них и для вас пора боевых испытаний! Нужно нанести удар по обнаруженным воздушной разведкой 1-й ударной авиагруппы вражеским подкреплениям, двигающимся к линии фронта из Любани на Чудов. Берите воздушных стрелков, на подготовку двадцать минут, иначе немцы пройдут предполагаемый квадрат — не найдете! Да, танцуйте, будет вас сопровождать тройка «ишачков» от соседей!
Самолеты уже были готовы и вооружены под завязку: полный боекомплект к пушкам и пулеметам, восемь РС-82, двести килограммов бомб. Ознакомились с районом полета, штурманский расчет сделать не успели: куда там за двадцать минут успеть, карты с собой есть — сориентируемся в полете, благо лететь километров семьдесят-восемьдесят, не больше. Если, конечно, это — благо!
Иду к самолету возбужденный, страха не испытываю, скорее напряжение. Бывалые летчики такого понарассказывали, что не только летать, но и жить не захочется, но я советский летчик и должен показать врагу, кто здесь хозяин. Стрелком ко мне сел тот самый Коля Романов, старший сержант, мастер авиавооружения. Постоянных стрелков у нас еще не было, недавно же все придумали. Решили лететь так: командир группы — Белов, за ним Конищев с самым маленьким из нас налетом на Иле, а замыкающим звена — я. Поднять целую эскадрилью было бы веселее, но вроде был какой-то секретный приказ: большими группами за линию фронта не летать, чтобы не привлекать внимание вражеских истребителей, а если и собьют, то потери небольшие. Дать бы в морду таким перестраховщикам! Еще до вылета мы договорились, что тот, кто останется живым и вернется, обязательно найдет родных погибших и расскажет о последнем боевом вылете (мальчишество, конечно, но тогда мы считали это товарищеским долгом).
После взлета набрали высоту двести метров и сразу пошли звеном в район штурмовки: маневрировать некогда — можем опоздать. Видимость была не очень хорошая: в воздухе весенняя дымка, земля начала греться, только-только просыпаясь от зимнего холода. Значительно выше и левее нас действительно сопровождало звено И-16, еще одно звено «ястребков» вылетело в соседний сектор для штурмовки передовых позиций и отвлечения возможных истребителей противника. С высоты двести метров дальность видимого горизонта — около восемнадцати километров, а в условиях дымки и того меньше. Маршрут я знал плохо: штурманская подготовка к полету была короткой, даже на карте маршрут не проложили, выучил только основные площадные ориентиры. Белов же знал район прекрасно, и нам с Конищевым оставалось только надеяться на командира.
Линию фронта пересекли незаметно, там, где у фашистов не было постоянной линии обороны. Через семнадцать минут после взлета Белов предупредил, что мы вышли в предполагаемый квадрат, — нужно искать немцев. Смотрю вниз: вижу лес, болотца, тонкой лентой вьется дорога. Командир первым замечает колонну фашистов, дает команду разойтись и начать атаку. Набираем еще сто метров, разворот в горизонте, чтобы зайти вдоль дороги, два первых Ила уже атакуют. В развороте перевожу самолет на пологое пикирование, успеваю зафиксировать: высота — триста метров, скорость — двести семьдесят километров в час, угол — двадцать градусов, дальше все внимание на цель. Колонна растянулась метров на триста, часть машин съехала с дороги, пытаясь рассредоточиться. Выбираю не успевших остановиться и пикирую на пару машин. С высоты метров пятьдесят-семьдесят, когда цели скрываются под капотом, произвожу наугад сброс четырех ФАБ-50 — и сразу на боевой разворот. Бомбы выставлены с замедлением, и взрыв происходит не сразу. Набрав высоту, уменьшаю «газ» — двигатель, работавший на взлетном режиме, успокаивается, и я могу различить крик Коли Романова:
— Попали!
После разворота осматриваюсь, картина такая: бомбы упали слева от дороги, не попав в цель, но, по счастливому для нас и роковому для немцев обстоятельству, именно в ту сторону водители направили машины, пытаясь сойти с дороги. В результате бомбы взорвались рядом с автомашинами, выведя их из строя. Рядом с грузовиками лежало несколько тел, остальные фашисты бежали в сторону леса.
В развороте удалось набрать высоту четыреста метров. Огневого противодействия противника нет, разворачиваемся в горизонте и повторяем атаку. Среди остановившихся машин выбираю открытый бронетранспортер и в пикировании атакую его парой РСов. Ракеты проходят левее, не попав в цель. (Вот они — семь-десять процентов попадания.) За три секунды пикирования точно прицелиться и произвести залп, удерживая самолет на правильном курсе, сложно — почти воздушная акробатика. Я забываю дать пристрелочную очередь из ШКАСов, а ведь это помогло бы точности, да и снаряды пушек чего жалеть?
Отсутствие сильного зенитного огня и истребителей противника позволяют нашему звену уже девять минут «висеть» над потрепанной колонной. Командир и Конищев проводят еще по одной пушечной атаке. Теперь моя очередь, но Белов дает команду прекратить штурмовку, собраться и следовать на аэродром. Часть вражеских подкреплений уничтожена, часть укрылась в редколесье рядом с дорогой. По мне бы — так продолжить атаки, пока жив хоть один фашист, но заместитель командира эскадрильи дает понять, что дело сделано и надо удирать домой, пока немцы не опомнились и не вызвали истребительную поддержку.
Пересекая линию фронта, попадаем под редкий огонь зениток, но проходим без повреждений. Идем правым пеленгом, на подходе к аэродрому нас все-таки догнали немецкие истребители, но И-16 выполнили задачу, бросившись на перехват. Я, собственно, самолетов и не заметил, видел только, что зенитки нашего аэродромного охранения открыли огонь куда-то в небо, — это было уже на посадке. Все три Ила вернулись без повреждений, даже не израсходовав боекомплект. Вообще, первый боевой вылет мне не показался особенно сложным; конечно, не учебный полет на УТ-2, но особой опасности наш экипаж не подвергся, думаю, будем жить! Позже я узнал, что истребители отогнали от нас «худых» ценой потери трех самолетов и сбив одного немца.
Вскоре меня вызвали к командиру. То, что случилось со мной дальше, стало полнейшей неожиданностью. В полк приехал следователь НКВД, интересовался моей персоной. Меня вызвали на допрос. Суть сводилась к следующему: мой отец, арестованный в конце 1938 года как враг народа, был жив, но находился в одном из лагерей в районе Челябинска, кажется, на строительстве металлургического комбината. Поступил сигнал, что у врага народа есть сын — строевой летчик. Начали проверять семью, вот и приехали разобраться. Меня взяли под арест, причем конвой был не наш, аэродромный, а «малиновый». Следователь со мной виделся только раз: допросил и больше мною не интересовался — «много чести». Кормили под арестом нормально, но летную пайку сократили и спирта не давали. Через неделю следователь уехал, а меня выпустили и вызвали в штаб полка. Беседовали со мной трое: командиры полка и эскадрильи и замкомандира эскадрильи — Белов.
— Ну что, парень, спасибо можешь не говорить, мы тут одна семья, — начал по старшинству комполка, — но считай, отбили у власти! Следователю с тобой возиться долго нечего, если бы забрал, ждал бы тебя пехотный штрафбат. Не знаю, как насчет спирта, но шоколада там точно не дают, но мы своих не сдаем! Вон и Белов за тебя поручился, он теперь за тебя головой отвечает. Следствие по тебе еще не закончено, но думаю, все будет нормально. От полетов пока ты отстранен, дождемся бумаги с Большой земли, чтобы сняли все обвинения, тогда и летай, но под арестом тебя держать не будем, не сбежишь?
— Мой отец — не враг народа, и я — не предатель, — ответил я, комкая слова, но на душе полегчало.
— Ну-ну, — продолжил командир, — я все понимаю, время у нас такое — сложное!
Я и Белов пошли в расположение эскадрильи.
— У меня самого отец раскулаченный, из-под Иваново я, а ты вроде с Алтая? Вот что: переведу тебя пока в воздушные стрелки, чтобы летную норму сохранить и от товарищей не удаляться, но с командиром эскадрильи договорюсь, чтобы на задания отправлять только по значительной нужде. Понимаю, что офицеру, строевому летчику, болтаться вперед затылком на сержантской должности не к лицу. А там, даст бог, придет бумага, что все нормально, и вернешься в строй.
Вот так излишнее рвение комиссаров внутренних дел и помощь товарищей спасли мне и честь, и жизнь одновременно. Спасли жизнь, потому что полк все лето и до конца октября 1942 года вел тяжелые бои в районе Тихвина. 26 апреля 1942 года не вернулся с боевого задания мой поручитель старший лейтенант Леша Белов. Я не летал, бумаг никаких не было, обо мне все словно забыли. Не лишенный звания и не получивший обвинения, я находился словно под домашним арестом. Несколько раз обращался к комэску с просьбой допустить меня к полетам, но он отмахивался: не до тебя! И это при том, что потери полка были огромными. За весну и лето из вылетов не вернулись семеро моих близких товарищей. 29 августа смерть забрала ульяновского парня Колю Романова, того самого мастера по вооружению, что участвовал в переделке моего Ила. Кстати, переделка самолетов под полутурельные установки в полку продолжилась. С наступлением осени и ухудшением погоды активные боевые действия приостановились.
В конце декабря меня вызвал к себе командир полка.
— Забыли о тебе, парень, совсем забыли! Пора восстанавливать навыки: в полку ни летчиков, ни самолетов не хватает, — полетишь с группой за новыми самолетами в Москву.
Полетели транспортным самолетом группой из десяти человек. Сели на подмосковный аэродром Щелково. В Щелкове должны были вооружить другой полк, а нас отправили в Куйбышев, где в начале марта мы смогли получить новые самолеты, построенные на средства трудящихся города. Там же я восстановил навыки после годового пропуска.
С 29 марта в составе 305-й штурмовой дивизии, став полноценным штурмовым полком, приступили к боевым действиям на Воронежском фронте. Полк перевооружили на новые двухместные Илы с пулеметной установкой БТ и двумя двадцатитрехмиллиметровыми пушками «ВЯ». Личный состав также пополнили: летчиков доукомплектовали воздушными стрелками, окончившими специальные курсы, была даже стрелок-девушка Лида.
5 июля 1943 года совершаю свой второй боевой вылет: выполняем боевую задачу по уничтожению вражеской батареи в окрестностях Северского Донца. Взлетели в девять часов тридцать минут в летней утренней дымке четырьмя Ил-2 под прикрытием двух пар истребителей. Пошли на высоте двести метров. Остальные силы полка должны уничтожить речную переправу. Уже на подлете к Донцу слышно, как работает наша и вражеская артиллерия, ведя дуэль над линией фронта. Батарею обнаружили быстро, несмотря на маскировку орудий: фашистов выдало большое количество грузовых автомашин вокруг. Атаку произвели с ходу, с небольшим интервалом. Три первых штурмовика сбросили бомбы с горизонтального полета; я, прицелившись на автомашины, произвел атаку в пологом пикировании, избавившись сразу от четырехсот килограммов фугасок. Товарищи сделали еще по одному заходу, расстреливая батарею бортовым оружием, я больше заходов не делал. Пройдя над территорией, занятой противником, я развернулся и пристроился к уходящей домой группе. Батарею мы отутюжили славно, в результате попадания бомб только с моего штурмовика уничтожено не менее двух автомашин, товарищи постарались нанести урон артиллерии. Нам повезло: атака для немцев оказалась внезапной, и они не смогли обеспечить плотного заградительного огня. Появившаяся пара их истребителей была сбита нашим прикрытием, потерявшим в итоге один самолет. Вся наша четверка села; ждем возвращения самолетов полка. Но день не закончился для полка счастливо: из восемнадцати взлетевших на штурмовку переправы Ил-2 вернулась половина, полк недосчитался пятнадцати человек летного состава.
На следующий день опять пошли бомбить переправу; по сведениям разведки, у фашистов в районе Северского Донца должен быть полевой штаб. Чтобы не повторять вчерашней ошибки, полк взлетел несколькими группами в разные сектора реки. Наша эскадрилья подняла шесть самолетов в девять пятнадцать. Погода почти не изменилась, слабая дымка над полями предвещает возможный летний дождь. Сопровождает нас одна пара ЛаГГов 116-го истребительного полка.
Понимаю, что летим на ответственное задание, но, пока не подошли к линии фронта, могу позволить себе немного расслабиться и помечтать. Вспомнилось, как я хотел стать танкистом, потом тридцать седьмой год, парад на Красной площади. Мысли привели к судьбе отца: где он и что я могу сделать, чтобы помочь ему, в чем виноват он перед советской властью и народом, который ведет сейчас беспощадную борьбу с фашистской силой!
Подошли к Донцу, группа маневрирует, пересекая реку, — ищем переправы или скопление войск противника, но немцы хорошо замаскированы. Сверху, с большой высоты, на встречных курсах подходит пара фашистов, их заметили ЛаГГи и сообщили по связи. Пара сопровождения попыталась отсечь появившихся истребителей, но скорость тупоносых самолетов противника больше — немцам удается развернуться и начать атаку нашей группы сзади сверху. Если бы ведущий замкнул круг, у нас остался бы шанс отбить атаку, но Илы продолжали лететь по прямой. На моих глазах упал подбитый Ил, летевший впереди. На такой высоте даже парашютом не воспользоваться. Затем, дернувшись, как раненая рыба, перевернулся и рухнул второй штурмовик — пушечным огнем ему перебило хвост.
Не раз переживавший трагедии воздушных потерь на земле, сегодня я в первый раз видел реалии боя собственными глазами. Только что это были целые самолеты, в которых находились мои живые товарищи, и вот — их просто нет в небе, а где-то на земле разбросаны обломки. Мне казалось, что я смотрю кино, что все это не реальность и не происходит вокруг по-настоящему.
Оставшаяся часть эскадрильи продолжала лететь вперед. Только теперь я понял, почему ведущий группы не стал в оборонительный круг: он заметил впереди позиции фашистской пехоты и техники и решил произвести атаку под огнем истребителей. Мы сбросили бомбы, прошли дальше, развернулись и на обратном курсе произвели пуск РС, а истребители все клевали нас сверху. Где же наше сопровождение? Один ЛаГГ сбит еще в начале боя, другой безуспешно пытался сорвать атаки фашистов, но тоже был сбит. Эскадрилья вынужденно рассредоточилась, а сбить одиночный самолет еще легче. Кричу стрелку:
— Сильнее стреляй!
И пока он намечал трассы, я отчаянно маневрировал педалями и ручкой, пытаясь лететь со сносом и креном то вправо, то влево, то снижаясь до пятидесяти метров, то поднимаясь до двухсот. Моя задача — пропустить более скоростной истребитель вперед, но тот оказывается тертым калачом, не проскакивает. Слышу: стрелок замолчал, я опять кричу ему:
— Севушка, стреляй, Сева, веди огонь.
Молчит! Неужели убили? Наконец остаткам эскадрильи удается собраться в группу, идем домой, немцы отстали. Можно передохнуть, самолет видимых повреждений не получил. На аэродром вернулись четверкой, потеряли двоих плюс оба истребителя. На нашем Иле ни царапины. Выскакиваю из кабины — и к стрелку. Сидит мой Всеволод, деревенский парень из-под Смоленска, весь бледно-зеленого цвета. Я ему:
— Ты ранен?
— Нет, уже все нормально, но, когда ты начал туда-сюда самолет бросать, мне было плохо.
— Ладно, хорошо, хоть не стошнило, кабину не перепачкал.
А сам думаю: если бы я сидел задом наперед и болтался, как кукла, во всех измерениях, было бы мне лучше?
Потери этого дня составили четыре самолета с экипажами. Так за два дня полк потерял тринадцать самолетов и двадцать два человека.
7 июля поднялись рано и в семь тридцать вылетели в район южнее Белгорода. Ожидалось, что немцы могут перебрасывать подкрепление из вновь захваченного Харькова по железной дороге. Получили приказ уничтожать все обнаруженные поезда. Железнодорожное полотно местами сильно разрушено, и основной поток немецких поставок идет на автомашинах и повозках, но поступили сведения, что немцы восстанавливают железнодорожное полотно для доставки на передовую тяжелой техники эшелонами. Заранее не веря в удачу, командование 175-го полка отправило звено из четырех Ил-2, оставшиеся силы должны были штурмовать переправы и передний край гитлеровцев в районе Белгорода и Изюма. Наше звено вылетело без истребительного прикрытия. Мой экипаж взлетал крайним. Сразу после взлета наш самолет попал в полосу сильных осадков. Впереди стало черно, и я сразу потерял звено. Решив все же продолжать полет, я повел самолет по проложенному маршруту. Земля просматривалась, но обзор впереди был ограничен осадками и опустившейся до трехсот метров облачностью, а искать ее верхний край я не мог вследствие специфики своего самолета и особенностей выполняемого задания. Хорошо еще, что это была не гроза! Полет продолжался в серо-синей мгле под причитания Всеволода. Я представлял его ощущения: в открытой кабине, лицом назад, при отсутствии видимого горизонта, он казался мне гребцом лодки, попавшей в тайфун и проваливающейся в тартар штормовых волн. В такую погоду и высотные бомбардировщики не летают, а мы идем на высоте двести метров, под облаками, черт знает куда, сверяя время и скорость с картой. Беспокоило, что я потерял визуальный контакт с остальными экипажами. Но в чем я был абсолютно уверен, так это в том, что ни один вражеский истребитель не опасен нам при таких метеоусловиях, да и зенитки могут открыть огонь разве что на звук низко летящего самолета. На маршруте нет возвышенностей более двухсот метров от уровня аэродрома, но, зная это, все равно, честно говоря, «третьей рукой» от страха держался за «божий дар». Зачем я принял решение идти сквозь осадки в надежде на их скорое прекращение? Больше всего я боялся внезапного порыва ветра или вертикальной турбулентности, способной швырнуть самолет вниз, но пока все обходилось. Я вспомнил, как торопились посадить самолеты в летной школе, когда в течение летного дня внезапно собиралась гроза и начинался ливень; тогда все экипажи, находящиеся в воздухе, спешили сесть, пока стена осадков не накрывала аэродром.
Лететь предстояло достаточно далеко, по ту сторону фронта, вдоль линии железной дороги. Я не заметил, как мы пересекли передний край, — обстрела не было. Несмотря на сосредоточенность, у меня было время поразмышлять, и я подумал: как выгодно отличается положение летчика от положения пехотинца или танкиста. На земле все четко: линия фронта, граница. Там ты или еще у своих, или, если пересек, — уже на территории противника. Небо же едино для всех, здесь нет стен или укреплений, четких разграничивающих линий, небо общее, лети хоть за Урал, хоть в Германию!
Наконец я отчетливо увидел под собой железнодорожное полотно и пошел вдоль него. Связь работала, и, пролетев так некоторое время, я, не видя остальные самолеты, услышал через приемник приказ штурмана полка Мкртумова, командира нашей группы: «Следовать домой». Я развернулся на аэродром по заранее намеченной линии, предусматривающей обратный полет по иному маршруту. Наконец впереди появился розовый просвет давно вставшего солнца. Кстати, я видел остов уничтоженного железнодорожного состава — определить, наш это поезд или немецкий, было нельзя. Покореженные вагоны, накренившись, стояли вдоль вывороченных рельсов как памятник давно идущей войне. Нет, поезд здесь не пройдет!
Мы сели, не произведя ни одного выстрела. Все наше звено вернулось без происшествий, что, после потерь двух предыдущих дней, уже было удачей. Весь полет продолжался чуть более сорока пяти минут.
Свой пятый боевой вылет я совершил на следующий день, в восемь часов утра. Нас собрали незадолго до вылета, сообщив, что, по сведениям разведки, немцы все-таки перебрасывают в район боевых действий под Курском подкрепление, в том числе танки. Атаку наметили южнее Белгорода, в направлении на Изюм. Остальные самолеты полка продолжали работать по переправам.
Самолеты готовили с вечера, и через двадцать минут мы уже сидели в кабинах. На небе ни облачка. Сегодня наше звено идет под прикрытием звена Яков. Поездов мы не увидели, зато обнаружили вражескую переправу через Донец: мост под защитой огневой точки — крупнокалиберного пулемета. Заходили на точечную цель по одному. Три первых Ила бомбовыми ударами подавили огневую точку и разрушили переправу, до меня и очередь не дошла. Вернулись на аэродром в полном составе. Мы стали более подготовленными: глупостей не делали, летали с прикрытием, удары старались наносить с одного захода, поэтому таких потерь, как в первые дни драки за Белгород, не несли. Да и немцы осторожничали: на хвост не садились, если видели, что к ним может подойти наш истребитель, проводили одну скоротечную атаку и уходили вверх.
Через час после посадки, в девять сорок пять, считай сразу, нас опять подняли для удара по железной дороге, идущей между Белгородом и Курском: наши опасались переброски танков под Курск. Учитывая, что с утра немецких истребителей в данном секторе не было, пошли четырьмя самолетами, без прикрытия.
Ранний день уже завоевал пространство южнорусских равнин. Но тишина и благодать летней природы казались чуждыми разворачивающейся реальности; мерещилось, что все замерло в ожидании чего-то ужасного и неотвратимого.
Выйдя на исходный пункт маршрута, повернули на линию заданного пути и долго летели друг за другом по прямой, с дистанцией метров сто, на высоте двести метров. При проходе Белгорода по нам открыли огонь вражеские зенитки, командирский Ил был поврежден; я видел, как он начал рыскать по высоте, то кабрируя, то зарываясь носом (наверное, вышли из строя тяги руля высоты). Второй и третий Илы сопровождали ведущего, я было пристроился за ними, но тут совершенно отчетливо впереди и чуть левее по курсу увидел приближающийся поезд. Молниеносно приняв решение атаковать с одного захода, полого спикировал на состав, сбросив сразу все бомбы при помощи рукоятки аварийного сбрасывания, и, хотя не мог видеть цель, по реакции стрелка понял, что бомбы легли точно. Сделав змейку, убедился, что состав остановился: четыреста килограммов фугасов сделали свое дело. Приписав точность попадания удаче, я проследовал далее по линии железной дороги; другие Илы, сопровождая командира, отстали. В какой-то момент мой самолет прошел зону разрыва выпущенных вдогонку зенитных снарядов, чьи взрыватели были установлены на определенную высоту. Только тогда они разрывались на определенной дистанции. Вокруг с треском, заглушающим гул двигателя, лопались бело-серые салютики, оставляя за собой облачка черного дыма; было очень страшно, но самолет чудом остался цел. Через пару десятков километров к нашему самолету присоединился один Ил, другой возвращался домой, сопровождая подбитого ведущего.
Вдалеке показался еще поезд. Мы разделились. Первый самолет атаковал, но что-то случилось, и он, кренясь влево, развернулся в сторону наших. Расстояние между моим Илом и поездом быстро сокращалось. Как и во время первой атаки, я полого спикировал «на ход» состава и, ведя огонь из пушек и пулеметов, с дистанции в пятьсот метров произвел пуск четырех РС с одного захода, постаравшись с первого раза нанести как можно больший урон поезду. Я заметил открытые платформы, затянутые брезентом и маскировочной сеткой. Если на платформах танки, то большого ущерба я им не нанес, но мне опять повезло: от огня моего самолета взорвался паровоз, вагон полез на вагон. Мы облетели остановившийся состав: как минимум, двенадцать вагонов повреждены, дело сделано, и я повернул домой.
При прохождении линии фронта попал под сильный огонь зениток, осколками разорвавшегося снаряда было повреждено остекление фонаря, отказали несколько приборов, но Ил-2 летел и довез нас домой, сохранив устойчивость и управляемость. Когда сели и покинули кабины, обнаружили, что киль и полотняная обшивка руля поворота имеют значительные повреждения. Больше из вылетевшего звена никто не вернулся. Два самолета упали уже над нашей территорией, не дотянув до нормальных площадок; экипажи погибли; третий Ил, тот, что производил вместе со мной атаку состава, пропал где-то за линией фронта, летчик и стрелок, скорее всего, погибли.
Учитывая потери последнего месяца, в полку я стал считаться опытным летчиком и был назначен ведущим пары, а моим ведомым — молодой летчик Володя Алексеев, незадолго до этого прибывший с пополнением. Но полетать за линию фронта в качестве начальника мне не пришлось: устранение повреждений самолета затянулось. Прикованный к земле, я стал заочным свидетелем боев лета–осени 1943 года в районе Изюма, Барвенкова, Запорожья. Весной 1944 года полк дошел до Одессы. Затем его перебросили в Прибалтику. Командир майор Захарченко включил меня в группу летчиков, отправленных за новыми самолетами. Так случилось, что в родной полк я больше не вернулся. В командировке познакомился с подполковником Новиковым, командиром 34-го бомбардировочного авиационного полка. Его полк только что был выведен из района боевых действий в резерв для доукомплектования и переформирования. Ему понравилась моя техника пилотирования на облете Ил-2, случайным свидетелем которого он стал. Мы встретились в летной столовой, разговорились, и Новиков предложил перейти к нему, в бомбардировщики. Там же я подружился с Владимиром Шучаловым, 26-летним стрелком-радистом 34-го полка: мы сошлись на почве любви к лошадям. Володя до перехода в авиацию служил в кавалерии, а для меня, выросшего на Алтае, лошадь была основным транспортом и развлечением. Недолго думая, я подал рапорт, но, пока ждал прихода официальных бумаг, бомбардировочный полк вернулся на фронт, а меня определили в 11-й запасной бомбардировочный авиаполк. Ехать надо было к «черту на кулички» — в Азербайджан. Там, в Кировабаде, находились четыре учебных эскадрильи, в которых готовили летчиков на новую технику, поступившую по ленд-лизу. В Кировабад я прибыл в конце ноября 1944 года. В полку были четыре эскадрильи: две первые готовили бомбардировщиков, третья и четвертая — истребителей. Естественно, я рассчитывал попасть в бомбардировочный экипаж, но меня по какой-то нелепости зачислили в третью эскадрилью. Наслаждаясь теплом юга после российской поздней осени, мы стали ждать прибытия новых самолетов. Они поступили в середине декабря, пригнанные перегонщиками из Ирана. Помню, как мы в первый раз пошли их осматривать. Технику ждали давно, но в тот день я был вне части, и когда вернулся, первые самолеты уже сели.
— Пошли «сандерболты» смотреть, — позвали меня ребята из третьей эскадрильи.
Пришли на летное поле. «Сандерболт» оказался большим, но одноместным самолетом, длиннее и выше, чем Ил-2, но с меньшим размахом крыла.
— Судя по всему, нагрузка на крыло у него «истребительная» или как у «пикировщика», — сказал кто-то из окруживших самолет летчиков. По форме новый самолет напоминал лежачий раздутый сапог или молочный кувшин, увенчанный спереди огромным четырехметровым четырехлопастным винтом.
— Что за птица такая! — слышались возгласы удивления. — Одноместный, как истребитель, но большой и тяжелый, как бомбардировщик.
Подошел комэск:
— Это Р-47, американский тяжелый истребитель, может использоваться и как бомбардировщик, и как штурмовик, а оборонительного вооружения на нем нет: уходит за счет скорости или пикированием; мотор у него больше двух тысяч коней; нам их свыше ста штук гонят.
Потом, в процессе обучения, я понял слабые и сильные стороны «сандерболта». Летчикам-истребителям самолет казался тяжелым и инертным, неспособным к быстрому маневрированию и, несмотря на мощный двигатель, медленно разгоняющимся в горизонте. Но мне, бывшему штурмовику — «воздушному танкисту», привыкшему к вялому реагированию на отклонение рулей, самолет понравился: устойчивый, простой в пилотировании, с хорошо оборудованной просторной кабиной. Больше всего удивило, что он мог брать бомбовую нагрузку, в два раза превышающую бомбовую нагрузку Ил-2. Пушек не было, зато было восемь крупнокалиберных пулеметов. Только к одному я никак не мог привыкнуть — к отсутствию стрелка с задней полусферы.
Мои навыки в технике пилотирования штурмовика позволили в числе первых вылететь на Р-47; всего до конца года 11-й ЗБАП подготовил двенадцать летчиков.
Из нас сформировали отдельную эскадрилью, и мы, понимая, что война скоро закончится, стали ждать направления в боевые части со смешанным чувством: желая быстрее попасть на фронт и успеть лично еще что-либо сделать для победы и в то же время понимая, что дошли уже почти до конца войны и выжили.
С отправкой «сандерболтов» во фронтовые части командование не спешило. Вначале нам сообщили, что мы полетим в тыл Украинских фронтов и вольемся в истребительные полки ПВО Юго-Западного округа. Затем нас хотели направить в Заполярье, в авиацию ВМФ, кажется, в 255-й ИАП, для сопровождения бомбардировщиков и атаки морских конвоев. В конце концов нашу отдельную эскадрилью отправили на Балтику, для ведения разведки и поддержки боевых действий Балтийского флота.
К тому времени Финляндия вышла из войны, и обстановка на Балтике изменилась в нашу пользу.
Судьба все же еще раз свела меня с 34-м БАПом. В начале февраля наша отдельная эскадрилья, в обстановке строжайшей секретности, была переброшена на Балтику. Во время перелета мы сделали промежуточную посадку на аэродроме, где базировался 34-й полк. Там я встретил радиста Шучалова, мы радовались, как дети, что оба живы и можем вновь пообщаться.
9 февраля, когда самолеты полка бомбили фортификационные сооружения и подходы к крепости Познань, перед нами поставили задачу: нанести удар по железной дороге в районе города — важному железнодорожному узлу, разрушенному в результате бомбардировок союзников и частично восстановленному немцами.
Взлетели в одиннадцать тридцать, в условиях ясного зимнего дня с редкой, но низкой облачностью, загрузив по паре двухсотдвадцатисемикилограммовых бомб, с установками, вмещающими по три стодвадцатисемимиллиметровых ракеты под каждой плоскостью, не считая пулеметного вооружения. Пошли звеном из четырех «сандерболтов» под прикрытием звена истребителей.
Взлетаю, волнуясь: первый боевой вылет на новом самолете, да и учебный налет небольшой. Бомбить железные дороги на штурмовике мне приходилось, но как себя поведет «сандерболт» и смогу ли я справиться с истребителем, который тяжелее Ил-2 в полтора раза?
Набираем высоту на скорости двести пятьдесят-триста километров в час, ищем угол атаки, дающий максимальную скороподъемность. Самолет набирает высоту вяло, почти как Ил, чувствуется необычное сочетание большой мощности и инертности. А ведь именно на большой высоте раскрываются лучшие качества Р-47. Для меня же полет на высотах более четырех тысяч метров — это уже приключение. Проходим над Познанью почти на пятикилометровой высоте, зенитные орудия не стреляют, наша цель дальше. Над железной дорогой появляется пара истребителей противника, их сразу же отсекает от нас звено прикрытия. По связи командир группы сообщает, что видит двигающийся по восстановленному участку дороги поезд. Не видя цели, следую за ведущим, отпуская его для атаки, захожу с пикирования почти переворотом, скорость растет до шестисот километров в час. Целюсь в обнаруженный поезд через пулеметный прицел; неожиданно встретив зенитный огонь, понимаю, что захожу под не совсем удобным ракурсом — наискось по ходу состава, но, желая быстрее выйти из-под обстрела, сбрасываю пару бомб и ухожу вверх, пристраиваясь к ведущему.
Я не вижу результата бомбометания. Первое звено успевает произвести повторную атаку, и командир группы дает команду «домой», успев при этом сбить один истребитель противника. Я видел только, как впереди, на дистанции более километра, загорелся, перейдя в крутое пикирование, летящий самолет, а «сандерболт» командира перешел в набор высоты. Хорошо, что большинство летчиков нашей группы — истребители. А кто теперь я: штурмовик, громящий наземные силы врага, или истребитель?
Домой шли на большой высоте, поодиночке, садились быстро, с пикирования, делая круг в стороне от аэродрома, чтобы не выдать координат посадочной площадки. После посадки остававшиеся на земле летчики устроили нам теплый прием, с качанием на руках, как после первого самостоятельного вылета или первого сбитого самолета. У нас потерь не было, а оба вражеских самолета, вылетевших на перехват, сбиты. Командир звена подтвердил, что именно мое бомбометание остановило состав, дав произвести удачный второй заход.
— Вот что значит штурмовая школа, молодец, бомбы с креном сбросил и попал! — поставил комэск меня в пример. — Не знаю, какой ты истребитель, но для атаки по наземным целям всегда буду брать тебя в свою группу.
Больше в Польше мы не летали. Нас быстро перебросили на Балтику, в состав ВМФ, и какое-то время боевых вылетов на «сандерболтах» мы не совершали. Улетая, я даже не успел попрощаться с товарищем из 34-полка, впрочем, мы договорились встретиться после войны в Балашове или Киеве. Если мне не суждено было стать танкистом, то хоть увижу танковое училище, куда я так и не поступил. Еще после войны я хотел разыскать отца и вернуть ему честное имя.
22 апреля 1945 года 47-му штурмовому авиаполку 11-й штурмовой дивизии ВМФ, на аэродроме которого базировалась наша эскадрилья, поступил приказ нанести удар по конвою противника в море. Для этой цели выделили двадцать четыре Ил-2, наводимые «бостонами». Шесть «сандерболтов» из нашей эскадрильи должны были нанести удар по порту в районе Либавы — месту базирования транспортов.
Поднялись в воздух в девять часов тридцать минут, в утренней дымке, в составе группы из шести Р-47, под прикрытием пары Яков. Выход на порт Либава решено было производить на высоте две тысячи девятьсот метров.
В момент взлета нашей группы два немецких истребителя, возможно из Либавы, попытались блокировать наш аэродром, но опоздали, дав нам взлететь. Надеясь на прикрытие и огонь ПВО, наша группа, не сбрасывая боеприпасы, с набором высоты легла на линию заданного пути. Взлетали мы с интервалами и еще не успели собраться звеном. Набирая высоту последним, я увидел слева впереди силуэт самолета, непохожий на «сандерболт». Может быть, это Як прикрытия, подумал я, нет, это «худой», хочет догнать летящую впереди группу. Используя кнопку впрыска воды в цилиндры, попытался выжать из двигателя максимум и, не сбрасывая бомбы, направился ему в хвост, стараясь сократить дистанцию. Когда я приблизился метров на пятьсот, немец меня увидел и решил пропустить вперед. Если бы он, увеличив тягу, пошел вверх, я бы, даже сбросив бомбы и ракеты, не догнал его на тяжелом «сандерболте». Дистанция была более трехсот метров; немец, потеряв скорость, совершил явную ошибку, подставив спину под удар. Следуя за его маневрами перекладыванием крена, я поймал врага в прицел, с дистанции в триста метров открыл огонь из пулеметов и увидел, что попал: незначительная часть обшивки крыла «мессершмитта» была сорвана. Немец потянул ручку на себя, я сделал то же самое, дав пулеметам остыть. Не упуская «мессершмитт» из прицела, повторил трехсекундный залп, случайно нажав на боевую кнопку пуска ракет. Самолет легко тряхнуло. Удалось различить, как одна из сорвавшихся с пилонов ракет попала во вражеский истребитель где-то в районе кабины или двигателя. Охваченный пламенем, «мессершмитт» понесся к земле. Конечно, это было случайное попадание, просто немец был из разряда невезучих. Наверное, какой-нибудь неопытный шестнадцатилетний юнец из гитлерюгенда, подумал я. Я бы и так сбил его пулеметами. Хотя нет, обычно немцы не доверяют неопытным летчикам «мессершмитты», предпочитая сажать их в скоростные и маломаневренные «фокке-вульфы» и бросая на армады союзных бомбардировщиков. «Худой» — маневренный самолет для асов.
Противник не помешал нашему заданию, и я бросился догонять группу, следующую на порт Либава. В военной гавани рассредоточено несколько сторожевых кораблей, барж и транспортов. Выбрав цель, почти отвесно пикирую на корабль. Налет для немцев неожиданный, их зенитки молчат. Сбрасываю бомбы и делаю боевой разворот. Заработала зенитная артиллерия, пикирую на цель, видя, что бомбы в цель не попали, и на скорости ухожу из зоны огня. Остальные летчики группы более удачливы, да и психологическая цель внезапной атаки достигнута — можем возвращаться домой. В нашей группе потерь нет, а вот два Ила, отправленных штурмовать конвой в море, с задания не вернулись. Немцы потеряли оба истребителя.
8 мая, с утра, 11-ю штурмовую авиадивизию подняли по тревоге. Была поставлена задача снова нанести массированный удар по военно-морской базе в Либаве. В двенадцать часов тридцать восемь минут двадцать два Ил-2 под прикрытием десяти Як-9 повторили наш маршрут 22 апреля.
От нашей эскадрильи — четыре самолета; задача — атаковать возможные поезда около города, чтобы воспрепятствовать подвозу и вывозу грузов из порта. Взлетели через двадцать две минуты после основной, более медленной группы в расчете, что удары по всем целям будут нанесены одновременно и немцы просто не смогут поднять нужное количество истребителей. Мы шли без истребительного прикрытия, зная, что истребители немцев будут брошены на защиту порта. Сразу после отрыва заметил, что самолет с трудом набирает высоту, несмотря на нормальные показания приборов; почувствовал неприятную тряску двигателя. Мне удалось набрать безопасную высоту и «прожечь» свечи. Тряска прекратилась, и я решил продолжить полет.
Преодолев огонь зенитных батарей, прошли над Либавой на значительной высоте. Не обнаружив поездов, получили приказ возвращаться, не атакуя запасные цели. Непонятно: руководство бережет нас или редкие заморские самолеты, но пока наша эскадрилья идет без потерь!
Вернулись на аэродром, пообедали, четверых летчиков, в том числе меня, вызвал командир.
— Ну что, ребята, судя по всему, войне конец! Берлин взят нашими войсками, Гитлер мертв, у немцев остались отдельные очаги сопротивления, включая и «нашу» Либаву. Сегодня вечером ваш заключительный вылет на фашистский аэродром. Дадите последний аккорд по поверженному противнику — и победа, герои вы мои!
Смотрю: при получении задания лица опытных летчиков нахмурились. Выходим из штаба, пытаюсь подбодрить, говорю:
— Вон сколько раз летали, все обошлось и сейчас обойдется.
— Дурак ты, хоть и давно летаешь, — отвечают мне ребята с безобидной злостью. — Обошлось у нас, а Илы без потерь ни разу не возвращались, а немцы свои аэродромы знаешь, как охраняют: там и зенитки, и истребители, им теперь терять нечего… А-а, что с тобой говорить, сам увидишь! Война закончилась, сдался нам этот аэродром!
Вылет назначен на двадцать пятьдесят пять. Пока есть время до объявления тридцатиминутной готовности (начальство решает, полетим мы на «сандерболтах» или на Ил-2), достал свою помятую, потрепанную тетрадь, в которой уже пару лет записываю воспоминания о войне и своем месте в ней. Вот она и закончилась. Слава богу!
Я воюю с сорок второго года, а что лично я сделал для победы? Ну, бомбил поезда, машины, нанес кое-какой ущерб врагу, даже сбил один самолет, а что я буду рассказывать своим детям, когда они спросят: «Папка, расскажи, как ты войну выиграл!» А впрочем, главное, что мы победили, страна победила, а еще я остался жив и теперь смогу разыскать отца. Нет, ну а что такого я сделал геройского?..
Автор дневника погиб 8 мая 1945 года при атаке аэродрома противника. Когда основная группа после первого захода без потерь легла на обратный курс, он, проигнорировав приказ возвращаться, повторил атаку аэродрома, уничтожив два стоящих двухмоторных самолета, но был сбит огнем зенитной артиллерии и направил падающий самолет на зенитное орудие.
Упомянутый в рассказе Мкртумов Самсон Мовсесович, советский кадровый летчик, штурман полка, капитан, Герой Советского Союза, не вернулся с боевого задания 1 ноября 1943 года.
Факты уничтожения немецких поездов советской штурмовой авиацией требуют подтверждения.