Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2015
Антон Черный. Зеленое ведро.
Стихотворения и переводы. М.: Воймега, 2015.
Книга почти как движение камеры в опытных руках режиссера. Авторское кино. Стихи медленно наплывают друг на друга, то и дело фокусируя внимание читателя на отдельных, будто незначительных деталях. Постепенно детали формируют отчетливую, ясную и одновременно с тем зловещую картину ушедшей эпохи. Каждая мелочь работает на сверхзадачу — показать видение автора. Читатель содрогается от ужаса. Еще мгновение, и он поверит в жесткую реальность прочитанного. Мгновение проходит. Читатель верит. За верой идет присвоение. Теперь уже читатель вправе называть себя автором книги. Называет.
Стоит зеленое ведро.
В ведре лежит Гагарин:
Орденоносец и герой,
Простой советский парень.
Первым словосочетанием, пришедшим в голову при прочтении книги Антона Черного «Зеленое ведро», было «клиповое сознание».
Его Леонов опознал
По родинке на шее.
А там, где самолет упал, —
Воронка и траншея.
Удивительно, но несмотря на то, что содержательная часть «…ведра», затрагиваемые автором темы и тот инструментарий, которым пользуется автор, скорее дань прошлому, реверанс в сторону «шестидесятников/семидесятников», однако не оставляет ощущение новизны, если уж не сказать, что новаторства. Черный традиционен, но как-то по-особому. По-новому традиционен. Облекая реальность в одежды преувеличенной правды, он придает ей значение мифа, сказания, от чего вера в прочитанное зашкаливает.
Лежит ребро, скула и бровь,
Как жуткие детали.
Обугленная грязь и кровь
Стекают по эмали.
О клиповом сознании тысячу раз кем только не говорено-переговорено, писано-переписано. Особенно повторяться не хочется. Достаточно заостриться на вошедшем в моду приеме, когда современные кинематографисты, пытаясь повторить трюк Андрея Тарковского, снимают одной камерой многоминутные сцены, но, в отличие от первооткрывателя, умудряются так часто «сменить картинку», как это возможно было бы сильно не заморачиваясь, сидя за монтажным столом. Подготовка к съемке занимает огромное количество времени, которое тратится в основном на технические репетиции, расстановку, подобно шахматным фигурам, актеров, вкупе с обслуживающим закадровым персоналом, дрессировку животных, постройку декораций и т. д. Чем больше деталей, тем сложнее съемка — так ведь хочется хоть как-нибудь удивить коллег, заставить восхититься мастерством, позавидовать. Хоть как-нибудь.
Не верится, что это он.
Одной рукой несомый,
В какой кошмар он погружен?
В какую невесомость?
Клиповое сознание входит в литературу. Плотность текстов искусственно увеличивается либо путем сжатия (архикороткая строка, эсэмэсочность), либо, наоборот, наполнения: стихи испещрены ненужными деталями. Все, что делается и делалось вокруг значения слов, имеет больший вес, чем та мысль, которой хочет поделиться автор с читателем.
Солдаты ищут дотемна
Ошметки и останки.
Горит звезда, горит луна,
Как орденские планки.
Одно слово тянет за собой целый шлейф понятий, историй, событий. Автор, как может, обрубает лишние концы — ненужные ему значения, часто не справляется, но когда ему удается — хочется встать и зааплодировать, как после просмотра очень хорошей сцены из очень хорошего фильма.
Настала полночь на часах,
И мрак слегка сгустился
В огромных черных небесах,
С которых он спустился.
Книга разбита на пять небольших частей. Третья центральная «Sдher und Schnitter/Сеятель и жнец», на которой, видимо, по замыслу автора должны держаться первая и вторая, четвертая и пятая, — переводы с немецкого: стихи (по мотивам?) из Хорста Ланге, Альфреда Маргул-Шпербера и Давида Гольдфельда.
Косец тяжел,
Молчит межа сырая.
Косой прошел,
Посевы пожирая.
Я — стебелек
И тоже скоро сгину.
Нам смерти срок
Во зрелую годину.
Посев помят,
Запутаны колосья.
Коса подряд
Крушит чересполосье.
Вблизи простор
Уже дрожит жестоко.
То жатвы сбор —
Плодов весны далекой.
Первая часть «Ваня где-то там» и вторая «Займище» — по идее книги — период посевных: воспоминания из детства, картинки прошлого на фоне бесконечных вологодских полей, огородов. Четвертая «Обычное вещество» и пятая «Письма Андрюше» — период жатвы. Что бы и как бы ни сеяли, в любом случае пожнем смерть — основной мотив книги. Но в представлении автора смерть — всего лишь итог. В его стихотворениях нет депрессивного психоза. Одна констатация. Чистая, убаюкивающая правда. Изначально понимая, что смерть неминуема, сеятель не затрудняется перед выбором зерен.
Зелено до самой газотрассы
—
На корма посеяли ячмень.
И по глади этой биомассы
Холодком проскальзывает тень.
Очень плохая сцена из очень плохого фильма. И вот мы уже видим, что в кадре появляется главный герой на фоне мирно живущего города. Божий храм сияет всеми своими пятью куполами. Где-то там далеко пробежала дворняжка, потом появились скачущие вприпрыжку дети, какой-то милый молодой человек подхватил под руку старушку, чтобы помочь перейти проезжую часть. Камера медленно отъезжает, увеличивая поле зрения, меняется ракурс. Бегущие дети поднимают с земли камни и палки, милый молодой человек заламывает старушке руку. Солнечный свет перестает отражаться в куполах божьего храма. Теперь мы понимаем: цель радостных детей — убийство дворовой собаки. Что произойдет в следующую секунду со старушкой, даже страшно представить. Камера отъезжает еще дальше, ракурс снова меняется. Мы видим, как по небу летят бомбардировщики, старушку вместе с молодым человеком сбивает с ревом ворвавшийся в кадр грузовик, а в направлении детей, на помощь своему приятелю, бежит стая голодных, алчущих крови псов. Слышны взрывы. Церковь горит. Главный герой безумствует. Его волосы развевает весенний легкий ветерок, глаза смотрят вдаль. Это автор фильма. Рефлексирующий творец. В кинематографичной действительности ничего страшного не произошло. Фигуры людей и животных, горящая церковь и грузовик символизируют блаженство вдохновения, натыкающееся на муки творчества. Какой пустяк и как много всего. Думаю, что Андрею Тарковскому достаточно было бы посадить в кадр Кайдановского и просто снимать его. Неделю, десять дней, месяц, год. Километры-часы пленки, из которых будет выбрана одна минута — минута истинного апокалипсиса. Все остальное — лишнее. В данном случае чем меньше деталей, тем кино значительнее.
Это наша жизнь полуслепая
Пригибает каждый колосок.
Это жизнь идет, переступая
Осторожно с пятки на носок.
Антон Черный (по крайней мере, в книге «Зеленое ведро») — явный антипод рефлексирующего творца. Он скурпулезно фиксирует наличие переживаний, но отказывается анализировать их. Личные местоимения единственного числа (я-, -мне-, -мой-) во многих стихотворениях заменены личным местоимением множественного числа (-мы-, -нам-, -наша-). Автор отстаивает право говорить за всех. Впрочем, это не смущает.
Это жизнь околицею тайной
Волочится медленно вперед
И однажды в поле у комбайна
Тихо остановится, замрет.
Дмитрий Артис