Путевые заметки
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2015
Александр
Сергеевич Рыбин родился в 1983
году в г. Кимры Калининской области. Окончил
филологический факультет Тверского университета. Работает фрилансжурналистом.
Первая публикация — в журнале «День и ночь» в 2008 году. Лонг-листер
премии «Неформат», Бунинской
премии и премии имени В. П. Астафьева (2008). В 2012 году вошел в лонг-лист премии «Дебют» с повестью «Современный кочевник».
Публиковался в различных литературных изданиях.
2012 год. Въезд
Ни я, ни Настя особо не надеялись, что попадем в Сирию. Январь 2012-го. Там почти год, одиннадцатый месяц, разворачивалась, набирала масштабы война, жестокая, с применением танков и мин — об этом трещали все известнейшие русско—, англо-, франко- и немецкоязычные средства массовой информации — гражданская война. Обычно правящие режимы, когда на их территории начинается гражданская война, вооруженное сопротивление правительству, закрывают доступ в страну иностранцам. Авторитарные режимы поступают именно так. Президента Сирии Башара Асада и его систему правления называли авторитарными — те самые известнейшие СМИ. Поэтому мы выехали из турецкой Антакьи в сторону сирийской границы, в сторону Алеппо, с настроением «будь что будет».
Было серое пасмурное утро — утро после двух дождливых дней. Нетипичная для Турции разбитая, раздолбанная автодорога на выезде из Антакьи на восток, к границе. Нас подобрали двое сирийцев на тарахтящем мини-грузовике, набитом товарами. Лица у сирийцев испуганно-подозрительные. Мы сказали, что заплатить не сможем. Они удивились и все равно предложили ехать с ними. По дороге почти не общались.
Перед границей в поле белые палатки с красными крестами и полумесяцами — те самые лагеря беженцев из Сирии, о которых обеспокоенно галдели одни СМИ, другие уверяли, что в этих лагерях готовят боевиков для сопротивления армии Башара Асада.
Граница. Турки улыбчивы и приветливы, ставят выездные штампы, приглашают приезжать снова в Турцию. И вот она — сирийская сторона: огромный флаг над въездными воротами, толчея людей и автомобилей в обе стороны, ощущения базара. Базарность нарушают небритые мужики в армейских разгрузках и с автоматами АК-74 в руках.
Мы, как при въезде в любую страну, улыбчивы и скромны. Спрашиваем, где тут получают визы. Отправляют в длинное помещение с мутными стеклами и грязными полами. За стойками-бюро сидят офицеры в оливковой форме, при громоздких звездах на погонах — выдают анкеты. Общаются исключительно со мной, вопросы для Насти задают мне, она вторым молчаливым номером возле меня продолжает улыбаться. В отличие от турецких пограничников тут хмурые лица, небрежное и высокомерное отношение к иностранцам.
Стульев для посетителей в помещении нет. Заполняем анкеты, разложив их на подоконнике. Но сперва — смахнули с подоконника пыль.
Заполненные анкеты и паспорта отдаю офицеру. Он уходит в черный, неосвещенный коридор, пропадает в темноте. Мы ждем и шутим, что пусть не получится попасть в Сирию, зато хотя бы посмотрели ее границу и заполнили ее анкеты. Решаем, если визы не дадут, то на обратном пути в Антакью заедем в лагерь беженцев.
Возвращается офицер, просит меня пройти с ним. За темным коридором крошечная, сумрачно освещенная комната. Из мебели: одно кресло, в котором сидит толстый, во все кресло, очередной офицер — его звезды впритык умещаются на погонах, и узкий стол у стены. На столе гудящий старой модели компьютер, включен, синюшный свет с экрана — все освещение комнаты от этого экрана. Толстяк задает мне вопросы, на которые я ответил в анкете: цель визита, образование, работа, какие города планирую посетить, где буду жить. Набор ответов у меня для любой границы в мире общий: студент, учусь на этнографа, изучаю культуры народов мира, планирую посетить столицу, меня особенно интересуют тамошние музеи, жить буду в гостиницах, следуют названия гостиниц, заранее выписанные из путеводителей. Толстяк удовлетворен, кивает головой. Вопросы про Настю. Кто она мне? Жена. Известное дело — в Сирию часто отказываются впускать женщин без мужчины. Девушке желательно въезжать с фиктивным или настоящим мужем — больше шансов получить визу. Толстяк и «офицер со мной» пролистывают взад-вперед мой и Настин паспорта. Понятно, они ищут некую пометку о браке. На этот случай мы прикупили на базаре в Антакье дешевые металлические кольца и надели их на безымянные пальцы. Я прислоняю руку к щеке и будто почесываю ее, чтобы толстяк увидел кольцо на моей руке. Срабатывает — он видит, отмахивается офицеру, тот выводит меня и сообщает, какую пошлину мы должны уплатить за туристические визы. Плачу в кассу и приношу квитанцию. Еще минут пятнадцать ожидания — в паспорта офицер ставит штампы-визы, делает приписки от руки, регистрирует визы в бумажном журнале. «Welcome to Syria», — говорит он, отдает паспорта и наконец-то улыбается.
Настя ждет меня у подоконника. «Поехали, нам пора в Алеппо», — говорю ей. «О, супер», — отвечает она.
Наши попутные сирийцы давно уехали. Снова ловим попутку. Останавливается турок. Он едет недалеко, километров двадцать от границы. Хорошо, поехали, до Алеппо всего-то шестьдесят.
— Зачем вы сюда приехали? — спрашивает турок и рассказывает про войну, недоброжелательное отношение к иностранцам, плохого Башара Асада, таких же плохих оппозиционеров, борющихся с ним. — Лучше бы и дальше путешествовали по Турции, у нас спокойно, красиво, много интересного, — резюмирует он.
Обещаем, что обязательно вернемся в Турцию, если тут не понравится.
На перекрестке, где он нас высаживает, стоят накрытые брезентом танки, видны их пушки и гусеницы. Что это? — спрашивает Настя. Водитель отвечает: саваш, что по-турецки значит «война».
Отходим от танков подальше, по дороге в сторону Алеппо. Останавливается первый же мини-грузовик. В кабине трое мужиков. Водитель старше остальных. Худое, костлявое лицо, седая щетина, на голову намотан красно-белый платок, традиционный для арабов. Руки у водителя узловатые, растрескавшиеся, крестьянские, под ногтями черная земляная кайма. Говорю ему: Алеппо — он радостно кивает. Говорю ему по-арабски: денег нет, — он радостно кивает и показывает, чтобы лезли в кузов. Для верности дважды повторяю ему, что денег нет, что заплатить не сможем, — он кивает и опять показывает, чтобы лезли в кузов.
— А мне тут уже нравится, — говорит Настя. Мы стоя едем в кузове, и ветер дергает нас за волосы. В обе стороны от дороги холмистая равнина, оливковые ухоженные рощи, дети пасут коз, деревни из плоскокрыших домов, бледное запыленное небо.
Развилка. Грузовик останавливается, водитель выскакивает из кабины. Он широко открывает рот и тыкает туда указательным пальцем. Мы пожимаем плечами — не понимаем. Тогда он — рот по-прежнему широко открыт, голова запрокинута назад, он комичен — показывает рукой, будто черпает в рот ложкой. Приглашает поесть, — догадываемся мы. На всякий случай сообщаю, что заплатить не сможем. Водитель махает руками: платить не надо. Хорошо, мы согласны. Он рад, показывает оттопыренный большой палец в сжатой руке — интернациональный жест «хорошо». Двое других мужиков тоже вылезают из кабины и показывают «хорошо». Быстро залезают обратно, и мы сворачиваем с дороги на Алеппо влево, на север. Едем по разбитой грунтовке по холмам через деревни.
Останавливаемся в одной из крошечных деревень, приехали. Ясно — водитель привез нас к себе домой. Дом его, позже мы узнаем, это типичный сирийский сельский дом, убедимся, посетив множество деревенских домов в разных регионах Сирии, но особенно часто в провинции Ракка. Очень похоже на Среднюю Азию, где Настя провела детство, а я в свое время прожил около года. Одноэтажный дом вытянут неравномерной буквой «П» в плане. Материал — глина, смешанная с соломой. Отдельные детали из дерева или металла. Крыша плоская. Все окна во двор. Двор закрыт глухой стеной, в нее врезаны деревянные ворота. Во дворе полно женщин и детей. Увидев нас, все бросают дела и окружают нас. Водитель что-то им говорит. Они рады, Насте женщины и девочки жмут руку, мне жмут руку пацаны. Разуваемся и входим в комнату для гостей. Высокий потолок. Полы застелены коврами, вдоль стен разложены матрасы, в центре металлическая печка-«буржуйка» — ее топят бензином или соляркой, называется «собия». Рассаживаемся на матрасах. Возле нас водитель. Начинаем разговаривать с помощью русско-арабского словаря и жестов. Эти сирийцы не знают ни одного другого языка, кроме арабского. Выясняется, что водитель — глава семейства, отец и дед. Остальные — его младшие родственники. Это — жена, — он показывает на женщину, которая во главе других женщин приносит подносы с едой. Сирийцы много и очень живо улыбаются. У них выразительные открытые лица. Когда все подносы расставлены, женщины рассаживаются по матрасам среди мужчин. Еда: козий сыр, масло «зира», тонкие, похожие на русские блины лепешки, свежие оливки, крепкий и сладкий чай. Чуть позже приносят и вареное мясо на костях.
Сирийцев интересует совершенно все: откуда мы, кто наши родители, есть ли у нас дети, как живут в России, в какого бога мы верим. Объясняю, что мы — православные христиане. Тогда отец семейства объясняет, что он мусульманин, и показывает, как молятся мусульмане. Интересуется, как молятся христиане. Показываю, как крестятся православные. Показываю ему православный нательный крест. Он знает распятого человека — Иса. Точно, но мы его зовем Иисус. Возле деревни, сообщает один из родственников, есть древний христианский храм, очень древний. Хотите посмотреть? — Конечно, хотим.
Когда трапеза окончена, то мы вместе со всем огромным семейством, больше двух десятков человек, залезаем в грузовик, на котором приехали. Отец семейства показывает, что гостям, то есть мне и Насте, положено ехать в кабину, остальные пусть едут в кузове. Одна из девушек вручает Насте своего ребенка — ему два-три месяца от роду, человеческое зернышко, — чтобы она его везла.
Зеленый холм в россыпи базальтовых глыб. На самой вершине выточенный из таких же базальтов византийский храм. Свод его рухнул, стены обрушены частично. Подростки показывают мне крест, выбитый на внешней стене, — похожий на мой нательный. Подтверждаю: православный. Они решают, что мне надо с ними сфотографироваться под этим крестом. Затем под ним фотографируются женщины с Настей. Лазаем по стенам, ходим внутри — ищем другие следы православия. Заходящее солнце светит красивым рыжим светом через каменные окна храма. Лазающие по стенам силуэты будто очерчены сиянием. Девочки и пацаны соревнуются с Настей, кто заберется выше.
Когда возвращаемся, отец семейства показывает нам загон для своих коз. Объясняет, что его выстроили те же, кто и храм — византийцы. Сводчатый потолок, гладко обработанные камни, действительно похоже на капитальные постройки византийцев-колонизаторов.
Нам предлагают переночевать в доме, а в Алеппо ехать завтра, завтра нас отвезут в Алеппо. Соглашаемся. Подростки и женщины радостно хлопают в ладоши. Разговоры продолжаются до поздней ночи. С нас берут обещание, что на обратном пути в Турцию мы снова заедем в гости.
Перед сном по указанию отца семейства и его жены обряжаемся в их длинные ночные рубахи, шаровары и даже ночные колпаки. Наряды из русских классических романов XIX века про ленивых помещиков. Спать отправляемся в комнату старших — отца семейства и его жены.
Ракка
Ничего культурно и исторически значимого в городе Ракка не было. На восточном выезде, чуть в стороне от автотрассы стояли каменные четырехсотлетние Багдадские ворота — высокая стрельчатая арка в П-образной раме из красного кирпича, поверх арки кирпичи выложены фигурно. Местные власти оградили ворота металлическим забором как единственную и важнейшую достопримечательность. Хотя подобные развалины путеводители по Сирии даже не упоминают — слишком незначительны. За Багдадскими воротами россыпь каменных огрызков, похоже на заброшенную строительную площадку, — сухие высокие травы в нишах, всевозможный мусор и жуткая, до кашля, вонь мочи. На самом деле — это развалины арабской военной крепости со сказочным названием «Замок Прекрасной Дамы»: раскрошившиеся кирпичи, вонь мочи, пластиковые рваные пакеты, упаковки, сломанные деревянные ящики. Вот и все, что осталось от средневекового величия, самого значимого периода в истории города. Современная Ракка — прямоугольные, в длинных балконах коробки жилых и прочих зданий, типичные для сирийских городов, невысокие, этажей в пять, перпендикулярно-параллельные широкие улицы, асфальтированные тротуары, автомобили, светофоры — обычная урбан-безликость начала XXI века. В единственном оставшемся от французских колонистов здании устроили муниципальный музей. Через город протекала плюгавая мелководная речушка — таким являл себя в здешнем течении Евфрат. У меня и у Насти не было совершенно никакого интереса там задерживаться. Мы решили поскорее выбираться из города — на юг, в сторону заброшенного византийского города Расафа. Выбираться, не привлекая к себе внимания , — чтобы не попасться в очередные гости. О, эти бесконечно гостеприимные сирийские люди! Особенно на севере Сирии. Особенно в провинции Ракка.
Мы въехали в провинцию с запада, из Алеппо мы направлялись. Водитель попутки, как только мы сели в кабину, начал нас уговаривать поехать к нему в гости. Он говорил исключительно по-арабски, мы общались с помощью словаря. Он тыкал пальцем в слова «гости», «дом», «еда», «отдыхать». Мы провели в Сирии меньше недели, нагоститься у местных не успели: один день провели у крестьян в деревушке между турецкой границей и Алеппо, в Алеппо прожили три дня у местного баскетболиста. Конечно, нам было интересно побывать в новых гостях. Конечно, мы согласились. Машина свернула с асфальта на проселок и поехала через серую пустыню. Остановились возле озера. Водитель показал на слова «оазис», «рыба», «птицы» и изобразил, как в птиц стреляют из ружья. По озеру, беззвучно перебирая веслами, плыл в узкой лодочке старик — черная вода расходилась в стороны слабой рябью. Водитель объяснил, что старик рыбачит. И махнул рукой: давайте обратно в кабину. Доехали до его деревни. Он показал нас жене, показал нам жену — она растапливала собию, возле нее ползал глазастый чернявый ребенок без штанишек, в одной рубашке. Показал свои гряды — комья серой перепаханной земли, между ними проложен шланг с отверстиями — шланг присоединен к железной трубе водяной скважины; когда требуется поливать урожай, двигатель нагнетает из скважины в шланг воду, и она сочится из отверстий — черные жирные пятна солярки и машинного масла вокруг двигателя и скважины. Водитель брал комья земли и растирал их — по ветру летела завеса пыли, он объяснял, что это очень хорошая земля, плодородная, он очень заботится о своей земле, земля — главное богатство человека, она все может дать человеку, если много трудиться. Это походило на сцену советского фильма про молодых горожан, любопытных романтиков, приехавших в колхоз, и колхозник показывает им драгоценную пахоту, рассказывает о сельском хозяйстве своим костлявым и мозолистым крестьянским языком, языком скупым, но мощным и с глубокими корнями.
Мы пошли к родственникам водителя — к соседнему дому. Перед домом на раскладных стульях сидели пожилые мужчины и женщины, сидели вокруг черного казана, в котором тлели угли. Со мной все мужчины поздоровались за руку, с Настей раскланялись. Для нас освободили пару стульев, мы противились, но нас мягко придавили к ним. Жаркие угли в казане — от какого-то кустарника, их перемешивали периодически, они ало тлели, медленно истачивались горением. Появились дети, прислонившись к старшим или уцепившись в края их одежд, они рассматривали нас. С помощью словаря мы рассказывали, откуда мы, что тут делаем, куда собираемся. Сирийцы радостно кивали, дети лезли в словарь, выглядывали иностранные слова, обсуждали между собой, рассказывали старшим. У всех без исключения мужчин на головах были намотаны красно-белые платки, одеты они были в длиннополые рубахи, свисающие шаровары и кожаные или резиновые сланцы. Женщины — в платьях с длинными рукавами, длинные, почти до земли, юбки, в платках, повязанных как у русских бабушек в деревнях — то есть только волосы закрывали, это не хиджабы. У мужчин одежда темных оттенков: серая, коричневая или черная, у женщин яркая, как у цыганок.
Люди постоянно множились, подошли молодые пацаны, мои сверстники — они уже без платков на головах, под черными длиннополыми рубахами джинсы. Пацаны худощавые, подтянутые, ни животов, ни мягких пухлых щек — подсушенные, гибкие. Водителя уже куда-то оттерли. Женщины и девочки расспрашивали Настю. Меня — мужчины и пацаны. Девочки принесли свои украшения и предложили Насте примерить, она примерила, девочки принесли другие и уже сами начали навешивать на нее. Нам показывали и давали подержать совсем маленьких детей, грудничков.
Изумительные радостные люди, они были достаточно простодушны и в то же время достаточно этичны, в нашем, в русском понимании — они сохраняли приемлемую дистанцию в общении: не далеко, совсем отчужденно, не близко, когда уже становятся назойливыми, а именно ту, которая была комфортна. Позже мы побывали в гостях у других сирийцев Ракки — эти были типичными местными крестьянами, в других домах люди вели себя таким же образом. К Насте ни один мужчина, ни один мальчик не прикоснулся. Зато девочки восторженно облепили ее.
Нас позвали в дом. Показали, что пора есть. Мы расселись на пол на матрасы, вроде среднеазиатских курпачи, вокруг собии. Пацаны мне тут же показали, как функционирует печка, откуда капает бензин и как правильно разводить в ней огонь. Женщины расстелили покрывало-дастархан и расставили подносы с оливками, оливковым маслом, сметаной, козьим соленым сыром. Принесли тонкие круглые лепешки. Еду брали куском лепешки. Ели все вместе: и мужчины, и женщины, и дети — к дастархану не присаживались лишь женщины, обслуживавшие трапезу. Девочки подливали в округлые с узкой талиеей, женственных форм стаканчики крепкий черный чай. Большие подносы, пиалы с едой, чайник с длинным изогнутым носиком, женственные стаканчики, крохотные ложечки, чтобы насыпать и размешивать сахар, — атрибуты восточной сказки.
Высоко под потолком в комнате висел портрет президента страны — Башара Асада. Особой религиозности в сирийцах не было заметно. Они не вскакивали и не расходились на молитву, мы просидели с ними весь долгий вечер, до середины ночи просидели — они все время общались с нами, и молодые, и старые не уходили на обязательный намаз. В их речах мелькало слово «Аллах», но так же редко, как в разговоре русских крестьян слова «Господь» и «Бог».
В них, в их поведении, ритме, движениях совершенно ясно чувствовалась радость жизни. Мы в них, в замечательных селянах севера Сирии, увидели талант жить. Через них проходил спокойный сильный ток, в котором любая секунда в удовольствие. У них любое свершение, равно как и несвершение, есть жизнь, ход жизни, во всем приемлемый для них, поэтому они постоянно радостны, довольны, благожелательны и пытаются поделиться с тобой этим — потомки обитателей райских садов, они сидели вместе с нами вокруг пузатой печурки-собии и улыбались, по-настоящему живые люди.
После еды один из пожилых мужчин стал разносить по кругу, начиная с нас, с гостей, кофейник с убойно крепким и горьким кофе «мырра». Кофе наливался на самое донышко крохотной чашечки. После кофе поставили в центре комнаты кальян. Трубка пускалась по кругу. Курили исключительно мужчины. Сирийцы постоянно шутили друг над другом, особенно молодые пацаны над пожилыми, и объясняли нам смысл шуток. В сущности, их юмор идентичен нашему. Старших высмеивали за то, что они уже все забывают, путают, много едят и мало работают.
Нам разъяснили, кто и каким родственником приходится хозяину дома — мы были в доме главы семейного клана, полного мужчины с короткой седой бородкой и щеткой усов, чаще молчавшего, чем говорившего, но много смеявшегося. Братья хозяина дома попытались уговорить нас пойти ночевать к ним. Дети хозяина вступили в спор, объясняли, что сегодня мы должны ночевать именно у них, в доме их отца, а завтра можно будет пойти в гости к другим родственникам. Родственники стали распределять, к кому и в какой день мы должны зайти. Выяснялось, что в деревне мы должны задержаться, как минимум, на неделю. Мы постарались объяснить, что у нас короткая виза, что нам хочется увидеть разные районы Сирии. Сирийцы горячо заспорили, говорили, что мы все успеем, но сначала надо хорошенько у них у всех погостить.
Для сна нам отвели комнату мальчиков-школьников на втором этаже — дверь в комнату напротив голубятни. В комнате стол с учебниками, карандашами и ручками. Ящик с одеждой и зеркалом. Пространство не захламлено обилием разного барахла, как в российских квартирах. Вообще, быт сирийцев, сельских жителей достаточно аскетичен, не страдает от многочисленного нагромождения вещей. С точки зрения ислама — это очень правильно, человек не привязывается к материальным вещам, не привязывает свою душу к настоящему миру, убогому и несовершенному, в сравнении с миром метафизическим, загробным.
Утром сирийцы совсем не торопились нас отпускать. Мы говорили, что нам пора ехать дальше, они кивали и продолжали сидеть на месте, поясняли, что скоро приедет родственник, который вывезет нас из деревни к центральной автотрассе. Так продолжалось часа три. Мы успели поесть, опять попить «мырры». Подтягивались родственники, которые вчера нас убеждали погостить и у них. Казалось, некорректно встать сейчас, надеть рюкзаки и выйти. Но нам пришлось именно так сделать. Сирийцы пошли за нами, тут же позвонили родственнику с машиной — это был вчерашний водитель. Нам пришлось несколько раз пообещать, что мы обязательно приедем в их деревню снова, совсем скоро приедем, когда посетим несколько достопримечательностей.
Водитель довез нас до трассы, по дороге убеждал, что вряд ли нам удастся поймать попутку, что лучше вернуться в деревню, написал номер своего мобильника, выяснил, какого именно числа мы приедем снова. И стоял ждал, пока мы не застопили попутку. Тогда он прощально помахал и поехал обратно.
Если нам доводилось пересекать деревни пешком, то местные жители тут же кричали нам «чай-чай» и жестами показывали, чтобы мы к ним зашли. За нами вдогонку посылали детей, чтобы они нам сообщили, что нас ждут в гости. Местные водители настойчиво уговаривали заехать к ним хотя бы поесть. Если мы соглашались, то во время еды нас уговаривали остаться отдохнуть и переночевать. Складывалось впечатление, что местные жители только и занимаются тем, что поджидают каких-нибудь путешественников, чтобы заманить их к себе домой и продержать их там под своей опекой, заботой насколько можно дольше. И нигде религиозного фанатизма. Мы не скрывали, что православные христиане, и местные тогда живо интересовались, как у нас молятся, куда ходят молиться. В деревнях лишь в самых крупных попадались мечети. Но и в них не звучал громогласно частый «азан». Люди жили патриархально, неспешно, комфортно для себя, занимались обязательными сельскохозяйственными делами… и поджидали гостей.
Мы доехали до заброшенной римской крепости на берегу Евфрата — Халябия. Крепость растянута по склону невысокой каменной горы. Толстые крепостные стены, гулкие, с узкими окнами башни, остатки углов и ворот церкви, дворца, других зданий. Гладкие каменные блоки. И на всем тонким слоем песок. Ни одного дерева, ни одного куста. Кусты и трава лишь вдоль Евфрата тонкой полосой. Я поднялся на вершину горы, на вершину крепости, под арку дворца. Вокруг безжизненные, лунные круглые горы, серые, с промоинами. По склону ближайшей горы мальчик гнал стадо коз. Блеяние, позвякивание колокольчиков, окрики мальчика, он подгонял отстающих животных палкой. Пыль длинным шлейфом за стадом. Картинка из Библии. «И враги во страхе оставили оплот свой, тысячелетнюю крепость, и вошел в нее мальчик, погоняющий коз отца своего. И сказано ему было ангелом, сей оплот отныне и во веки веков твой, разведи же здесь прекрасный сад, чтобы люди более не боялись стен и башен сей крепости». И ветер гудел в пустых окнах и арках дворца.
Из крепости мы дошли до понтонного моста через Евфрат. Его охраняли
военные. Трое пацанов с «калашниковыми»
калибра
Мы побывали в еще одной крепости — сельджукской, стены сложены из тонких обожженных кирпичей — месопотамский стиль, крепость Калаат-Джабар. Для входа нужно было покупать билет, но нас пустили бесплатно, потому что «Русия Сурия уахед» — «Россия и Сирия вместе, друзья». Мы одни бродили и лазили по месопотамским руинам — ни одного посетителя, ни одного туриста, кроме нас. Поднимались на красный, с отломанной маковкой минарет — узкий винтовой подъем, рукавами терлись о стены, высокие ступени. От Джабара почти до горизонта тянулось водохранилище имени Хафеза Асада, отца Башара Асада, сирийское пресноводное море. По берегам водохранилища лиственные леса, высокие травы. Именно в этой местности появлялись древнейшие оседлые человеческие поселения. Почти тринадцать тысяч лет назад происходило это. Люди строили круглые известняковые хижины с крышами из камыша, под полами хижин складывали скелеты предков. В 1970-х остатки первых оседлых поселений оказались на дне водохранилища.
Мы спустились из крепости на берег и встретили молодых ребят: троих парней и девушку. Они расстелили ковер, выставили еду, кальян и включили музыку. Они сразу же попытались втянуть нас в свой отдых. Хитростью нам удалось сбежать от их гостеприимчивости. Но все равно к вечеру мы снова оказались в очередном доме жителей провинции Ракка.
Бедуни
Бедуни (ударение на последний слог) — на арабском значит «бедуин». До приезда на развалины Расафы мы видели бедуинов лишь со стороны — их шатры-палатки стояли вдоль автомобильных дорог в провинциях Алеппо и Ракка. Мы ехали по северной окраине Сирийской грандиозной пустыни по городам и деревням. От Ракки свернули на юг — в глубь пустыни, к торчащим из безжизненных песков руинам Расафы.
Расафа — заброшенный, мертвый византийский город. Другое его название — Сергиополис. Там был замучен римский солдат-христианин Сергий, небесный покровитель русского Сергия Радонежского. По роскоши в свое время Расафа–Сергиополис не уступал Пальмире — величайшему античному городу Сирии.
Километров 30 нас подвозил дальнобойщик. Ни по-русски, ни по-английски он не говорил, но это совершенно не мешало ему что-то рассказывать нам всю дорогу. Мы подъезжали к крепости уже в темноте. Чернильная ночь. Лишь кусочек пространства перед колесами автомобиля выхватывали из ночи фары — асфальт и волнистые песчаные обочины. Водитель показывал на себя пальцем, затем в сторону, говорил «Расафа», пожимал одной своей рукой другую, складывал ладоши и показывал «спать» и наконец указывал пальцем на нас. Я и Настя поняли, что приглашены спать к его другу. Мы утвердительно закивали и согласились.
На горизонте появился ряд красных огоньков. Водитель показал на них и сообщил: «Расафа». Руины крепости по периметру подсвечивали обычные городские фонари. Свернули от фонарей налево — во тьму пустыни. Никакого асфальта. Беспощадно разбитая грунтовая, из засохшей глины, дорога. Машину отчаянно трясло, сыпались инструменты из открывающегося бардака, наши рюкзаки валились со спального места, сами мы бились головами об потолок.
Фары уперлись в глиняный, похожий по форме на русскую избу скромный дом. Водитель посигналил. Светлым прямоугольником открылась дверь, и выглянул пожилой сухощавый мужчина. «Бедуни», — объявил водитель, указывая на него. Вот это да! Я и Настя уже решили, что его друг какой-нибудь сторож или охранник на руинах, а тут «бедуни». «Бедуни» был обряжен в длиннополую, с длинными рукавами рубаху, в шаровары, на голове намотан традиционный сирийский красно-белый платок. Он поздоровался с водителем, прижался щекой к его щеке дважды. Выбежали несколько детей, но, увидев незнакомцев с огромными рюкзаками, отошли за спину хозяина дома. «Бедуни» показывал, чтобы мы входили внутрь. Внутри половина пола была голой утоптанной глиной, половина застелена матрасами-курпачи. В центре стояла собия. У дальней от входа стены на столике телевизор — работал. У ближней ко входу стены — два очень потертых сундука. Весь дом состоял из одной комнаты. Крыша треугольно поднималась вверх на деревянных корявых жердях, застеленных сухим тростником. Два застекленных окна в той же стене, где и дверь. Этот дом совсем не походил на сельские дома сирийцев — гораздо скромнее, беднее.
На матрасах играли дети и шила сухощавая женщина. На женщине длиннополое, с закрытыми до запястий руками платье простого темного оттенка, на голове платок, повязанный, как обычно повязывают русские бабушки. Женщина сразу же нам заулыбалась. Дети были растеряны — не знали, как реагировать.
Это была одна семья — при восьми детях, младший пока не научился ходить, ползал, старшему по виду было лет двенадцать. Семья потомственных бедуинов. Очень бедная, имевшая скромное стадо в восемь коз, отогнанное на ночь в некий сарай в отдалении. Они помогли поставить наши рюкзаки к стене, усадили на курпачи. Женщина и старшая из девочек принесли еду: козий сыр, лепешки и чай. Водитель сидел вместе с нами возле собии. У отца семейства было великолепное коричневое лицо: паутина глубоких морщин, острый тонкий нос, короткая бородка и усы, огромные черные глаза (их величину подчеркивало сухое лицо) — типаж с растрескавшихся православных икон. Дети сидели смирно и просто объедали нас своими пуговичными глазенками. Бедуины рассказывали нам — объясняя жестами, тыкая в слова в нашем русско-арабском разговорнике — о своей жизни. Оказывается, кочевать — дорогостоящее занятие. Теперь кочуют не на верблюдах, а на машинах: в кузов складывают вещи и разобранные шатры-палатки. Нужно иметь большое стадо, чтобы свободно кочевать, нужно иметь и верблюдов на всякий чрезвычайный случай (вдруг бензин в машине закончится и т. д.), цена которым достаточно высока. Бедные бедуины строят себе из глины такие вот дома, повторяющие по форме традиционные шатры, и нанимаются работать на окрестные фермы.
Я спросил, где туалет. Отец семейства показал, что надо просто выйти наружу. Я вышел и наконец различил шум генератора. Когда мы приехали и продолжал работать мотор автомобиля, я его не слышал. Генератор стоял позади дома, рядом с ним — ржавая покореженная спутниковая ТВ-антенна. Один генератор нарушал тишину и первозданность ночи.
Дети понемногу освоились и начали играть с Настей. Девочки трогали ее волосы и кожу, рассматривали одежду. Мальчиков интересовали наши рюкзаки и разное снаряжение: газовая горелка, раскладной нож, палатка, котелки.
Водитель и хозяин дома заспорили, где нам ночевать. В кабине ли автомобиля или в доме. Дело было не в комфорте. Но и водитель, и бедуин хотели быть гостеприимными до конца. Водитель объяснял, что, мол, я вас вез, значит, и ночевать вам в моей машине. Бедуин показывал на печь, телевизор (тут же вручил мне пульт от телевизора) и курпачи. Нам, конечно, было интереснее ночевать в доме — и комфортнее. Водитель и бедуин продолжали спорить — не злобно, не громко, как спорят рыбаки об улове — и иногда обращались к нам с повторными вопросами: «Где будете спать?» Водитель сулил нам, что включит печь в автомобиле, что у него там есть радиоприемник, окно с хорошим обзором на звезды. Бедуин, кажется, понял, что мы выбрали его дом, и ослабил хватку: улыбался и кивал, иногда пожимал мою руку с пультом от телевизора. Я прижимал руки к сердцу, показывал, что мы бесконечно благодарны водителю, но не хотим потерять уникальную возможность поспать в доме «бедуни». «Бедуни, бедуни», — передразнил водитель и махнул рукой. Показал на часы, во сколько нам нужно встать, чтобы он отвез нас обратно к Расафе, и пошел в свою машину. Бедуин пригласил его спать в доме, но он отказался.
Начались приготовления ко сну. Дети убирали свои игрушки, выносили на улицу металлическую посуду, ставили ее перед входом. Женщина достала из сундуков простыни, подушки и одеяла, застилала курпачи. Отец семейства снял со стены свою новую рубаху и шаровары — единственное, что висело на стенах. Эта одежда была гораздо новее и чище, чем та, в которую он был одет. Он сказал, что на ночь я должен надеть ее и спать в ней. Настя получила от его жены ночнушку (оказавшуюся для высокой Насти по колено) и шаровары. Бедуин предложил нам еще традиционные платки, чтобы намотать их на голову на ночь, но у нас были свои — он одобрительно закивал. Нам выделили курпачи поближе к собии. Все восемь детей улеглись под одним громадным и тяжелым одеялом. Семейство бедуинов было в восторге от того, что мы не сопротивляемся их гостеприимству, а охотно выполняем их указания.
Наконец генератор был выключен, свет потух, наступила тишина Сирийской пустыни, нарушаемая перешептываниями детей, движениями тяжелых одеял.
Мы проснулись еще затемно. Бедуины накормили нас. Вошел водитель, обрадовался, что мы поднялись без его помощи. Отказался завтракать. Свет в пустыне стал сереть. Машина снова заработала — пора отправлять на античные руины Расафы, чтобы встречать там рассвет.
Бедуинское семейство в полном составе вышло на улицу провожать нас. Они махали нам, пока машина маневрировала и разворачивалась. Отец семейства просил, чтобы мы снова приезжали к нему в гости. Мы, разумеется, пообещали. Вокруг отчетливее проступали волнистые контуры пустыни и клочья Расафы у горизонта.
Над изумрудным Евфратом
На обочине лежал мертвый верблюд — черная жуткая дыра в его брюхе. На песке лежал. Мы ехали по матово-черной автотрассе через пустыню, через плоскую до горизонта Сирийскую пустыню. Я и Настя выворачивали головы, чтобы лучше рассмотреть мертвого верблюда. Водитель-сириец не обратил на него никакого внимания.
Мы ехали в город Дейр-эз-Зор.
Водитель, Саидом его звали, подобрал нас у развалин крепости Каср-эль-Хейр. Мы никуда не спешили: если бы он не остановился, мы бы не расстроились. Нам нравилось это плоское пустынное пространство, ровное море песка с красным утесом развалин Каср-эль-Хейр. Мы сидели на крепостной стене, свесив ноги вниз, и молча смотрели в горизонт. Небо мутное, бледно-голубое, тонны мельчайших частичек пыли висели в воздухе, мутили небо. Солнце размытым белым бельмом. Ветер, как засыпающий пьяница, вдруг оживал на несколько мгновений, гудел, цепляясь за каменные руины, и снова пропадал, «отключался». И ровное бежевое пространство, уходящее десятками километров к горизонту. Мы смотрели в горизонт, свесив ноги с красной древней стены, и молчали.
Утром, глядя в карту, мы пытались прикинуть, сколько километров нам придется идти через пустыню к Каср-эль-Хейр от ближайшей автотрассы. Прикидывали, где ближе будет высадиться из попутки. Километров четырнадцать–пятнадцать придется топать по пустыне. Но это говорила сирийская карта — а сирийские карты неточные, путаные.
Каср-эль-Хейр — остатки арабской крепости, построенной больше тысячи лет назад, в самом центре пустыни. Мы стремились туда не из исторических побуждений — из эстетических. Ярко-красные руины в сердце пустыни — хотели увидеть, насладиться, приобщиться.
Водитель высадил нас в деревне Талибани, объяснил, что отсюда по прямой до крепости десять километров. Талибани — хаотичное нагромождение бетонных ящиков-домов, огороженных глухими заборами, среди песков. Мужчины с морщинистыми обветренными лицами, морщины как трещины на жестоко иссушенной земле. Дети с воплями бегали через клубы пыли за консервной банкой — играли в футбол. По улице — улице? или просто пространству между заборами? — гнал овец седобородый старик в красно-белом платке — платок повязан тюрбаном на голове. Мы спросили направление на Каср-эль-Хейр, «тарик Каср-эль-Хейр?» — старик махнул прямо через деревню. Мы шли через пыль мимо заборов. Остановился пикап. «Вэйн?» («Куда?» — на сирийском арабском) — спросил водитель. Мы ответили, и он показал жестом, чтобы садились в кабину. Оказалось, что к руинам крепости вела однополосная, но качественная асфальтовая автодорога. Высадив нас, пикап поехал дальше — в некую бедуинскую деревню, где хорошая вода.
Мы сидели на древней каменной стене, между полукруглых, тоже из красного камня, башен. Настя загадочно улыбалась вдаль. Мимо проезжал «мерседес» — я помахнул ему: то ли ради приветствия, то ли уверенный в безнадежности его остановить — сам не понимал, — но «мерседес» остановился, и водитель настойчиво принялся приглашать нас в салон. Водитель сигналил, зазывающе махал руками. Пришлось отворачиваться от горизонта и слезать с красной стены. «Мерседес» направлялся в Дейр-эз-Зор.
Водитель Саид в деловом костюме, в галстуке. Сообщил нам, что русские — очень хорошие, «супер гуд», что Россия для Сирии лучший друг, «Русия Сурия бест ферендс». Мы ехали через эту великолепную, по-настоящему пустынную Сирийскую пустыню. Лишь мертвый верблюд на обочине. Ехали больше часа — только песок и редкие клочки чахлой растительности. Настоящая, не испорченная человечеством пустыня — не перебитая каналами, не взлохмаченная нефтяными «качалками». Я восхищался, пожирал глазами однообразный пейзаж — водителю кивал и поддакивал.
Саид зазывал нас к себе в гости в Дейр-эз-Зор, в свой родной город. «Дэйр-эз-Зор проблемы, война, армия, бандиты», — вываливал я вопросительно весь свой запас арабского. Нас предупредили уже, что в этот город соваться не стоит: там происходят кровавые столкновения между армией, полицией и противниками правящего режима (еще нас предупредили, что не надо заезжать в Хомс, Хаму и Идлиб: там полноценные бои между армией и оппозицией). «Нет, нормально. Были проблемы, армия убивать бандиты, сейчас все хорошо», — Саид улыбался, он реагировал на нас, как любой нормальный сириец, — он нас всячески убеждал стать его гостями. Мы с Настей переглянулись и согласились.
Через два с лишним часа езды по обочинам появились низкоэтажные бетонные и глиняные дома за глухими заборами — пригороды Дейр-эз-Зор. Появились пальмы. Чем дальше — ближе к городу, — заросли пальм гуще, дома выше и аккуратнее. Фонари пошли вдоль трассы. Газоны. Мы остановились — блокпост. Солдаты в оливковой форме и с «калашниковыми» в руках. Бетонные блоки, окрашенные в цвета сирийского флага. На разделительной полосе пустая бочка — и тоже в цветах сирийского флага. «Нет проблем, — сказал Саид, — тут мои друзья». К автомобилю подошел человек в темно-синей форме и фуражке — полицейский — отдал Саиду честь, пожал руку, что-то сказал на арабском. Мы поехали дальше.
Въехали в гущу арабского — подвижного, хаотичного, сигналящего и крикливого — города. Многоэтажки вдоль улицы — на первых этажах магазины и кафе, остальные этажи жилые или под офисы — на балконах вывески или сушилась одежда и белье. Южный, вечнолетний город — поэтому балконы длинными шеренгами, в каждой квартире, в каждом офисе выше первого этажа обязательно балкон. Обломанные пальмовые ветви на тротуаре. Из кафе клубы ароматного дыма.
Саид неожиданно, без объяснений остановил машину. Вышел и начал вытаскивать из багажника наши рюкзаки. Не глядя нам в глаза, торопливо объяснил, чтобы мы стояли здесь, а он доедет «вон до туда» — неопределенно указал рукой вперед — и вернется за нами. Оставил нас с рюкзаками на тротуаре и уехал. «Козел, не вернется он, чую, не вернется», — сказал я Насте. «Подожди, может, мы что-то не поняли. Не может же он привезти нас и бросить в незнакомом городе, если сам звал в гости», — ответила Настя. Мы сели на рюкзаки и смотрели в сторону, куда уехал Саид. Минут пятнадцать смотрели-ждали. Или двадцать. Мимо промчался оливкового цвета пикап с развевающимся сирийским флагом. В кузове пикапа пятеро вооруженных солдат — автоматы направлены на тротуары и дома. «Да, не приедет. Вот козел», — согласилась Настя. Мы решили оставить рюкзаки в ближайшем кафе и погулять по городу — если уж оказались тут, то надо хотя бы погулять, посмотреть.
Я читал про Дейр-эз-Зор раньше. В городе ничего исторически или культурно выдающегося. Столица сирийской нефтедобычи. Он и отстроился под работников нефтяной индустрии. Современный безликий город: блочные многоэтажки, четко спланированные улицы на европейский манер. В России подобных городов полно в нефтяном Ханты-Мансийском или газовом Ямало-Ненецком округах. Одна-единственная достопримечательность в Дейр-эз-Зор — подвесной мост через Евфрат, построенный французами в 1920-х годах. «Значит, дойдем до центра, глянем, что там, потом до моста и поедем», — сказала Настя.
Мы зашли в первое попавшееся заведение — в парикмахерскую. Несколько подростков внутри — бездельно сидели в креслах и смотрели телевизор. Мы поздоровались с ними. Среди них нашелся один англоговорящий. Мы попросили оставить у них рюкзаки часа на три-четыре. «Погуляем и вернемся за ними. А то с рюкзаками ходить очень тяжело», — объяснил я. «Хорошо, хорошо», — согласился подросток. По телевизору показывали некое массовое действо: арабы что-то скандировали, плотный человеческий вар, кулаки вскидывались вверх. «Это что?» — спросил я. «Это Дейр-эз-Зор. Это митинг сегодня против Асада, — радостно объяснял англоговорящий. — Телеканал “Аль-Джазира” показывает. А вы за Асада или против?» Другие подростки, услышав знакомое «Асад», придвинулись ближе к нам. Если я неправильно отвечу, то мы можем тут встрять, нарваться на неприятности. Люди митингуют, блокпост на въезде, солдаты вооруженные. Этих пятеро, я — один. «Слушай, приятель, мы — туристы, — принялся объяснять я. — Мы тут гости. Асад — ваш президент, вам и решать, какой он». Англоговорящий обнял меня и поцеловал в щеку. «Асад — плохой. Асад — диктатор. Нам не нужен Асад», — и он плюнул в пол. Мы оставили в его парикмахерской рюкзаки и спросили, как идти к французскому мосту. Путь был простой и не слишком длинный — через квартал повернуть налево и дальше все время прямо, пешком с полчаса.
Мы шли, внимательно осматривая здания и тротуары, — ждали следы от пуль на стенах, высохшие пятна крови под ногами. Безликие многоэтажки, балконы, вывески, торговля на тротуарах, люди, взрослые, дети с рюкзачками за руку с мамами или папами, неспешные старички — ничего необычного, все спокойно. Правда, мы не увидели ни одного портрета Башара Асада на стенах и в витринах — в Алеппо, Ракке и деревнях, в которых мы успели побывать, их было полно, эти портреты были всюду в общественных местах.
Мы уточняли дорогу — сирийцы, как и везде, охотно и подробно нам объясняли, непременно улыбались.
Центр города. Небольшая круглая площадь, укрытая газоном в середине. Автомобили ехали по кругу, ответвлялись в расходящиеся лучами солнца улицы. Ни танков, ни БТРов, ни солдат, ни полицейских. Ни митингующих, ни следов от пуль или снарядов, ни пятен крови, ни разбитых витрин. Вокруг площади супермаркеты — из автоматически открывающихся дверей выходили женщины с пластиковыми пакетами, набитыми покупками. От площади уходила улица, застроенная коттеджами, прохожие объяснили, что по ней мы выйдем к мосту.
Аккуратные двухэтажные коттеджи среди пальм — колониальные особняки с просторными террасами, огромные окна, вместо глухих заборов изгороди из витых металлических прутьев. Особняки из французских фильмов 1960-х годов о жизни белых в экзотических заморских владениях. На этой улице должен был появиться сухой морщинистый араб, ведущий верблюдов. А на террасу выйти молодой Ален Делон в светлых рубашке и брюках. И вслед за ним очень юная девушка в коротких шортах, в рубашке с короткими рукавами и широкополой шляпке, шляпку придерживала тремя пальцами. Возле ворот их ожидал бы «шевроле». Сухой араб равнодушно взглянул бы на белых и пробормотал что-то со словом «Аллах». Но улица была пуста, двери и окна вилл безлюдны. Одна из вилл — разбита, ошметки жалюзи торчали из разбитых окон, дверь выломана, стены расписаны черными и красными граффити, плохо закрашенными серой краской. Через сотню метров у ворот сидела охрана — за их спинами белокаменный особняк с черными окнами. Охранники в черных кожаных куртках, автоматы лежали на коленях, сидели босоногие, под стульями стояли ботинки.
Въезд автомобилям на мост перегораживали две металлические тумбы, соединенные толстой цепью, — на цепи, грустно покачиваясь, сидели два фотографа — у обоих пленочные старые фотокамеры. Слева от входа на мост будка с полицейским — в окне большой портрет Башара Асада, окно треснувшее, видимо, по нему ударили чем-то или запустили что-то, паутина трещин. Полицейский, старый и усталый, перекидывался фразами с фотографами.
До Второй мировой Сирия была французским протекторатом. Французы строили тут дворцы, виллы, технические сооружения, которые никогда не строили на своей исторической родине. Тут они подходили с другим мерилом: постройка, конструкция должна внушать трепет и восхищение местным племенам перед племенем колонизаторов. В 1927 году французы достроили мост через Евфрат в Дейр-эз-Зор — он соединил северо-восточные области Сирии с портом Бейрут, в окрестностях на сотни километров больше не было ни одной переправы через Евфрат. Мост был важным сооружением, нетривиальным, и французы выполнили его нетривиально. Подобного нет нигде в мире — единственный в своем роде. Металлические ванты-опоры на тросах удерживали пролеты. Несколько арок над телом моста — в них звук вибрировал, как в церковном колоколе. Но никакой чугунности, монументальности. Мост весь легкий по виду, как будто сложен-склеен из спичек.
Мост для Дейр-эз-Зор был вроде Арбата. Тут гуляла молодежь, приезжие, тут замедляли шаг и чего-то ждали, высматривали. Парочки, свесившись через тросы-перила, перешептывались. Подростки фотографировали друг друга на мобильники. Девушки в хиджабах и без. Юноши в обтягивающих футболках и штанах. Моя тоненькая девочка Настя пересекала спичечный, почти невесомый мост — она своими тонкими длинными линиями словно растворилась среди тонких и длинных линий колониального изящества и арабских просторных платков. Я почти потерял ее из виду. Но она вдруг вынырнула возле меня и сказала: «Смотри, насколько тут вода изумрудная. Как в настоящей горной реке». Один подросток сказал нам «freedom» и показал V — знак сирийских бунтарей. И пошел дальше — заметно по походке, довольный собой.
Мы, свесившись через перила-тросы, разглядывали стремительный поток. Евфрат, широкий, разрезанный мелкими островами, здесь походил на великую реку, вспоившую, взрастившую древние человеческие цивилизации, — быстрый, восхитительный, сочного оттенка. Возле этой воды люди могли заряжаться новыми идеями, технологиями, генерировать открытия. Сильный подвижный Евфрат гнал под нами тонны воды. И мы не подозревали, что в Насте уже взрастает, формируется новый человек — наш Арсений.
Пальмира
До Тадмора мы добрались уже ночью. Водитель-дальнобойщик, высаживая нас на повороте, объяснил, что до Тадмора пять километров. Дорога пустая, ни одной машины. Тогда — пешком. На середине дороги стояли друг за другом подсвеченные тумбы с фотографиями Пальмиры — самой посещаемой достопримечательности Сирии, руины богатого и блиставшего две тысячи лет назад города-государства. На некоторых тумбах граффити черной краской. Нас догнал молодой парень, поздоровался, пристроился к нам. Расспрашивал — на арабском с редкой примесью английских слов, — что делаем тут, откуда, куда идем. Узнав, что из России, объяснил, что Путин «very bad», он поддерживает Башара Асада, а Асад убивает сирийцев. Показал на граффити на тумбах — оказывается, это антиправительственные лозунги. Повторял, что Путин очень плохой, что он отправляет оружие Башару Асаду, из которого убивают недовольных правительством. Мы ответили, что убивать очень плохо, что мы Путина не поддерживаем, он и в России-то многим надоел. Но нам потихоньку надоедал и парень — занудно повторяя одни и те же фразы на протяжении получаса. «Putin-bad-Putin-bad». Начинался город, и парень наконец-то свернул, скрылся в темном проулке. Успели спросить у него, как дойти до руин Пальмиры. Надо все время идти по этой же дороге, и дойдем. Но там опасно: военные стреляют по ночам, лучше ночевать в отеле, — объяснил он. Низкоэтажные дома, свет редко где горел. Мы надеялись, что, как в деревнях на севере Сирии, местные жители увидят нас, увидят наши рюкзаки, поймут, что иностранцы, и позовут в гости. Прошли через весь город, но не встретили ни одной живой души. Заканчивались фонари, заканчивались дома. Услышали, что возле одного из домов говорят. Подошли ближе, поздоровались — мужчина и женщина, — объясняем им, что иностранцы, что нам надо где-нибудь переночевать. Они сообщили, где гостиница. Отвечаем, что денег на гостиницу нет. «Тогда идите к военным. Только осторожно — военные стреляют по ночам», — сказали они, и разговор закончился, они зашли в дом. Мы удивлены — мы уже привыкли к чрезмерному гостеприимству в Сирии. В Дейр-эз-Зор произошел неприятный инцидент — ну там понятно, там происходят протесты против правительства. А что тут не так? Ладно. Пошли в сторону военных. Фонари закончились. Неожиданно в темноте наскочили на бетонные блоки, положенные поперек дороги. Из тьмы появились двое вооруженных мужиков — на головах намотаны свитера. Спросили паспорта — мы показали. Объяснили им, что нет денег на гостинцу, но надо где-то переночевать. «Не могли бы вы помочь нам найти ночлег на одну ночь?» Военные (позже выяснилось, что это военные и охраняют они тюрьму для особо важных преступников, что тюрьма в Тадморе известна на всю страну, сирийцы очень боятся туда попадать, оттуда люди редко возвращаются) помялись, связались с командиром по рации. Один ушел, другой остался с нами. Второй вернулся и повел нас к командиру. Рассказали и ему, что путешественники, что из России, денег на гостинцу нет, не могли бы они нам помочь найти ночлег на одну ночь. Командир помялся, видимо, ему неловко было нам отказывать. «Хорошо, — предложили мы, — покажите, как дойти на развалины Пальмиры, у нас есть палатка, мы переночуем там». — «Ля-ля (нет-нет)», — ответил командир. Из развалин по ночам по военным стреляют террористы — красноречивые жесты, что стреляют часто и подолгу. На развалинах ночью очень опасно. Но раз есть палатка, то военные предложили переночевать в ней, поставив в безопасном месте — метрах в пятидесяти от контрольно-пропускного пункта тюрьмы. В темноте при тусклом свете от мобильников военных мы разложили палатку и залезли в нее. Для Насти принесли грубошерстное одеяло: «В пустыне холодно, вам пригодится». Мы устали, мы быстро заснули.
Утром я проснулся первым. Вылез. Вот это да — наша палатка стояла между двух пулеметных точек (крупнокалиберные пулеметы за рядами из мешков с песком) военных и развалинами! То есть если бы ночью случилась перестрелка, то палатку просто смело бы перекрестным огнем! «Насть, посмотри, куда мы палатку поставили».
Собирались, сложились. Поглядели на рыжие руины античного города — впечатляет. Десятки колонн, арки, остатки неясных зданий, стены, позади них на песчаных холмах четырехугольные высокие башни. Скорее на руины Пальмиры — увидеть то, о чем столько читали и слышали. Поблагодарили военных, отдали одеяло. В свете дня они по-сирийски приветливы и улыбчивы.
Кафе и магазины до пути к руинам закрыты. Мы лазали по древним камням. Трогали их, прислушивались к ним. Поднималось солнце. Замечательный ясный день. Настя заглядывала в свою записную книжку и перечисляла, что и где тут находится. Меня все же больше впечатлили остатки Каср-эль-Хейр — своей монолитностью, своей удаленностью от людских поселений. Пальмиры такая, как на фотографиях и в рекламных буклетах и путеводителях. Ничего нового я не увидел, не почувствовал. За одной из античных стен наткнулись на палатку бедуинов — они тут же позвали в гости, мы отказались, улыбнулись и сбежали. Забрались на песчаный холм с четырехугольной башней. Подобные башни расставлены вдоль периметра Пальмиры за ее стенами. «Это башни-гробницы, — сказала Настя, — недавно открыли, что это — гробницы. Несколько лет назад. А раньше думали, что они для наблюдения и обороны». Залезли внутрь. Три уровня. На каждом уровне каменные полки в стенах. Поднялись на крышу. Вот здесь замечательно: великолепный просторный вид, ветер, и мы одни. Бежевая пустыня в шишках холмов, серо-черные башни на них — походит на иллюстрацию к фантастическому рассказу: Апокалипсис, остались крохи человечества, они ведут между собой жестокие войны, обороняются и живут в башнях, которые сложили сами в бесплодных и безводных пустынях, подальше от радиоактивных городов.
А дальше был долгий и утомительный выезд из Тадмора в сторону Дамаска. Первый раз в Сирии мы столкнулись с тем, что водители просили с нас денег. Даже толстый старик, провезший нас пятьсот метров, потребовал, чтобы заплатили ему двести сирийских лир (около четырех долларов США), — поругались с ним, но не заплатили. Подходили местные жители и убеждали, что на попутке отсюда не уедем, что лучше пойти на автовокзал («каратадж») и поехать автобусом. Два часа потратили на выезд. Нас спас дальнобойщик, ехавший из Ракки прямиком в Дамаск. За городом стояли блокпосты военных. Просили предъявить документы — на наше «мы из России» улыбались — и махали рукой: «проезжайте».
Пасшие в пустыне овец дети, увидев машину, побежали к ней наперерез, громко, истерично кричали. Водитель передал мне бутылку с водой и пакет с хлебом и, не сбавляя скорости, попросил бросить это детям. Хлеб, ударившись о песок, вывалился из пакета. Дети торопливо собирали его и угрожающе трясли кулаками вслед машине.
Пригород Дамаска Дума — снова блокпосты. «Тут опасно, — объяснил водитель, — много стреляют бандиты. Здесь не гуляйте». На блокпостах обязательно сирийские государственные флаги и портреты Башара Асада. От Думы до Дамаска движение по трассе замедлилось — полно автомобилей. Мы приближались к одному из древнейших по-прежнему обитаемых людьми городу.
У Средиземного моря
23 января 2012 года — один из замечательнейших дней в моей жизни. 23 января 2012 года на набережной Тартуса Настя сказала мне, что у нас будет Арсений. «Санечка, по-моему, у нас будет малыш», — сказала она. Позади нее заходящее желтое солнце, и волны Средиземного моря нахлестывали на камни набережной, пенились, раскидывали мириады брызг. Настя чуть жмурилась и выглядела смущенной — она была не уверена, как я отреагирую. «Отлично», — ответил я. А ночью, от радости, я долго и дико вдалбливался в свою девочку, поставив ее на четвереньки на мохнатом ковре. За окном черное море — оно свирепо штормило. Хлестал дождь, отблески и грохот грозы. Черные улицы, черные окна зданий (электричество отключали на ночь во всем городе, потому что часть трансформаторных подстанций повредили антиправительственные группировки). Я сжимал свою девочку за бедра и не мог, не хотел остановиться.
Утром — как любое утро после шторма: ясно, прозрачно, яркие сочные тона — мы поехали в Крак-де-Шевалье. Надо ли пересказывать историю Крака, самой знаменитой крепости крестоносцев на Ближнем Востоке? Ни одна армия не смогла взять ее штурмом. Крестоносцы сдали ее в результате переговоров. Мы поехали не по основной трассе, по которой обычно возили туристов, Тартус–Хомс, а через горные деревни христиан. Когда мусульмане в средние века изгнали крестоносцев с побережья Средиземного моря и из крупных городов, христианам, тем, которые не уплыли в Европу, пришлось спрятаться в горах. Там христиане самых разных конфессий построили новые поселения, обзавелись садами и мастерскими, основали монастыри. Почти в каждой деревне на центральной площади церковь. У водителей, подвозивших нас, в машинах иконки или кресты.
Крак крепко врезан в горную каменную вершину,
он как природное продолжение горы. Круглые гладкие башни, высокие стены с
крутым уклоном. Крак — совершенная боевая машина,
неподвижная машина истребления вражеских армий. На входе скучала охрана и несколько
экскурсоводов. Посетителей, кроме нас, не было. В близком,
в
Звуки шагов гулко отражались от толстых стен. Внутри совершенная машина истребления выглядела аскетично. Ее организация и структура были подчинены интересам войны — ничего лишнего, исключительно функциональные детали и элементы, никаких завитушек декора. Относительным отклонением от войны являлся христианский храм. Но и в нем возможно было держать оборону в случае необходимости: мощные стены, узкий вход — много врагов одновременно не могли ворваться, легко забаррикадировать, — удобные для лучников щели окон. Система обороны многоуровневая. Основная стена с башнями. За ней ров с водой и следующая стена и башни. Третий уровень — последний — назывался «Оплот». Самая высокая и труднодоступная башня. В нее должны были собраться выжившие рыцари. В крайнем случае можно забраться на крышу «Оплота», заблокировать вход и укрыться за зубчатыми стенами. «Оплот» доминирует над соседними вершинами. Увидеть, что происходит на его крыше, увидеть спрятавшихся там, прицельно обстрелять их с соседних вершин невозможно.
Мы гуляли по крепости одни, без сопровождения охранников и экскурсоводов. Поругались из-за какой-то чепухи, разошлись, каждый отдельно. Встретились у выхода, молча спустились с горы к православному монастырю Святого Георгия. Там снова помирились. Молодой монах, узнав, что мы из России, без лишних расспросов повел нас в самое старинное помещение монастыря — первую часовню. Сумрачный свет, тесно, сводчатый потолок, окон нет, пещерно. Вместо алтаря ниша в стене, наподобие большого мусульманского михраба.
К вечеру вернулись в Тартус — город, главное достояние которого — набережная вдоль моря с чередой пальм. Ночевали, где и в предыдущую ночь, — в офисе музыкальной школы, куда нас «вписал» директор школы. Над столом директора два портрета: бывший, ныне покойный президент Сирии Хафез Асад и его сын, действующий президент Башар.
Из Тартуса через Латакию мы поехали обратно в Турцию. Латакия производила впечатление невзрачного, застроенного типовыми многоэтажками города — похожа на Дейр-эз-Зор. Проход к морскому берегу закрыт грузовым портом. В пограничный городок Касаб даже не заезжали — что может привлечь в крохотном городке после тысячелетних мегаполисов, замков крестоносцев и бедуинов, живущих в пустыне вечности? Сирийские пограничники поставили выездные штампы после уплаты пошлины — 550 лир с человека. Двадцать метров нейтральной полосы. Турки быстро, даже не проверяя наши рюкзаки, ставят въездные штампы. До свидания, Сирия! Нам было хорошо с тобой.
Post scriptum
Через два месяца, в марте, в новостях сообщили, что антиправительственные боевики захватили Крак-де-Шевалье. Все охранники и экскурсоводы, попавшие в плен, были казнены. Боевики два года держались в крепости. Лишь весной 2014-го сирийская армия после долгого и сложного штурма отбила ее.
2014 год
«Зачем вы туда едете?» — недоумевали наши друзья и знакомые, узнав, что я и Настя скоро отправляемся в Сирию. К 2014 году Сирия превратилась в самую кошмарную «горячую точку» на планете. В 2014 году третья часть страны оказалась под властью радикальной группировки «Исламское государство Ирака и Леванты» (ИГИЛ). Своей столицей ИГИЛ сделало некогда малозначительный провинциальный город Ракка. В Интернете распространялись видеоролики публичных казней, которые исламисты проводят в Ракке. В южной провинции Дераа и в пригородах Дамаска укрепились отряды антиправительственной Сирийской свободной армии (ССА, — в январе 2012-го ССА существовала в зачаточном состоянии, а ИГИЛ вообще не было). К осени 2014-го в стране почти не осталось постоянно работающих иностранных журналистов (на подконтрольной правительству территории, например, не было ни одного европейского журналиста, в Дамаске работала единственная журналистка из России, писала статьи для газеты «Советская Россия»). Мы решили поехать в Сирию, потому что хотели узнать, что стало со страной, которая нам хорошо знакома. С которой — это самое важное — мы связаны через нашего Арсения.
Сирийцы перестали ставить визы на границе, и мы прождали полтора месяца, чтобы получить визу в посольстве в Москве (для получения визы пришлось даже встретиться с послом Риадом Хаддадом).
Отметив второй день рождения Арсения, через два дня мы вылетели в Бейрут, чтобы оттуда поехать в Дамаск.
Дороги
Октябрь 2014-го. Безопасный путь в Сирию по земле возможен только из Ливана. Читай: безопасно попасть в области, подконтрольные правительственным силам, по земле — только из Ливана. Почти все погранпереходы с Турцией контролирует ИГИЛ. Немногие оставшиеся — курдские ополченцы. Переходы на границе с Ираком захвачены тем же ИГИЛ. Погранпереходы с Иорданией, их всего два, расположены в провинции Дераа, — под контролем Сирийской свободной армии. Есть еще два перехода — Касаб в Турцию и Аль-Танф Аль-Валид в Ирак — они заняты подразделениями Башара Асада, но функционируют они или нет, нам из России узнать не удалось (как выяснилось позже, узнать это невозможно ни в Бейруте, ни в Дамаске — актуальную информацию о ситуации на переходах можно получить, только оказавшись в прилегающих к ним районах).
Мы въезжали в Сирию из Ливана по трассе Бейрут–Дамаск. Переход «Масна». Ливанская сторона — на выезд никаких очередей, стоят в ожидании несколько фур, прогуливаются вооруженные солдаты ливанской армии, на углах зданий мешки с песком. На въезд — десятки мужчин, женщин, детей, стариков с сумками, узлами, тюками, десятки груженых легковых автомобилей и фур. От ливанского поста до сирийского несколько километров нейтральной зоны. Асфальтовая дорога зажата с обеих сторон невысокими рыжими горами, петляет между гор. Здесь периодически появляются группы боевиков, воюющих против правительства Сирии. Они могут обстрелять или вовсе перекрыть дорогу — тогда помощи ждать неоткуда. Самое опасное время — конечно, ночь. Но и днем лучше пересекать нейтральную зону на транспорте. Такси с максимальной скоростью пересекают эти несколько километров. Сирийская территория начинается с вкопанных в землю БТРов, блиндажей, окопов, портретов президента Башара Асада, наблюдающих с вершин гор вооруженных солдат.
Комплекс зданий погранперехода выглядит гораздо
солиднее и современнее, чем у соседей ливанцев. Чисто, ухожено. Огромный
магазин «Duty free»
(подвозившая нас пожилая сирийка накупила в нем десяток бутылок с виски и
попросила, чтобы на таможне мы сказали, что это наше). Никаких следов
обстрелов. До Дамаска остается
Дамаск–Хомс
Ранее автовокзал на северное направление от Дамаска располагался в
северо-восточном пригороде Хараста. Сейчас Хараста – типичный район Сирии, где велись долгие тяжелые
бои: сплошные руины, кучи бетонных и кирпичных обломков, :торчащие
прутья арматуры, покореженные сгоревшие автомобили. В завалах укрепленные
огневые точки сирийской армии — отмечены палестинскими или национальными
флагами. Стихийный автовокзал действует на выезде из столицы на Хомское шоссе — напротив действующего питомника цветов.
Сюда же перетащили автобусы, находившиеся на ремонте, — они выстроены сплошной
шеренгой вдоль тротуара на пять сотен метров, до российского посольства.
Междугородными перевозками в Сирии по-прежнему занимаются частные компании. При
подходе к автобусам пассажиров встречают зазывалы и уговаривают поехать именно
их компанией. Дальше зазывала ведет к столу, где продаются билеты на рейс. Тут
же вооруженная охрана, которая по своему усмотрению проверяет багаж или
пассажиров. Основные рейсы из Дамаска — в Хомс, Хаму, Латакию и Алеппо. Стоимость проезда, например, до Латакии
— 1100 сирийских лир (меньше 250 рублей); расстояние —
Дорога на Хомс идет вдоль Антиливанского хребта. С запада бежевые и рыжие лысые горы, с востока серая пустыня — библейские пейзажи. На вершинах гор позиции военных. Редкие разбитые, расстрелянные автозаправки — нефункционирующие.
За три года войны сирийские правительственные силы научились контролировать эту важную магистраль. Сегодня невозможны инциденты, как пару лет назад, когда антиправительственные группировки перекрывали дорогу своими постами. Военные оперативно реагируют на происшествия и локализуют их.
На полпути между столицей и Хомсом городок Ан-Небек. Он был захвачен Сирийской свободной армией, и весной 2014-го его освободили правительственные силы. Причем, боевые действия велись не повсеместно в городе, а в отдельных районах. К западу от трассы — руины. С восточной стороны — типовые, похожие на советские «хрущевки» многоэтажки, частные двух— и одноэтажные дома, магазины — в их облике совершенно отсутствуют следы войны. На въезде в Ан-Небек очередная проверка документов.
На поврежденных участках автомагистрали ремонтные работы: катки,
самосвалы с асфальтом, неспешные рабочие. Удивляет отменное качество покрытия.
Автобус несется со скоростью под
Хомс–Тартус
Эта дорога в буквальном смысле пересекает границу миров. Границу воюющей истерзанной Сирии и Сирии, где жизнь продолжается почти в том же ритме, что и четыре года назад. И другую границу — природно-климатических зон. Сорок километров от Хомса на запад дорога поднимается на отроги Ливанского хребта — привычные для большей части страны скудные библейские пейзажи. На противоположной стороне отрогов — другие пятьдесят километров до Тартуса — приморская густая и высокая растительность, побережье Средиземного моря, провинция Латакия. Латакию населяют преимущественно алавиты (своеобразное ответвление ислама, известное свободными нравами, нынешний президент Сирии Башар Асад из алавитов) и различные группы христиан — они в массе своей на стороне правительства. Боевые действия затронули эту область на несколько месяцев в начале войны — весной–летом 2011-го. На границе миров, провинций Хомс и Латакия, блокпост: проверка документов и грузов. Дальше, в сторону Тартуса, блокпосты встречаются значительно реже, чем в провинции Хомс, чем на трассе Дамаск–Хомс или Дамаск–Бейрут. Зато в полях работают тракторы, рощи цитрусовых, оливок, другие сельскохозяйственные плантации. Встречаются функционирующие промышленные предприятия. Новая проверка документов на въезде в Тартус: пост местного ополчения.
Тартус–Латакия
Самая безопасная автодорога в стране. Здесь мы ехали автостопом. Ловили попутку не дольше пятнадцати-двадцати минут. Военные посты или посты ополчения лишь на поворотах в города: Тартус, Баньяс, Джебла и сама Латакия. Вдоль трассы работают автозаправки, причем в отличие от Дамаска очередей к ним нет. Между Тартусом и Латакией продолжает функционировать и железная дорога: ежедневно по два пассажирских поезда в одну сторону и в другую. Двери в вагонах механические, и на станциях их надо открывать самостоятельно: проводников нет. В остальных областях железнодорожное сообщение прекратилось два-три года назад — после произошедших диверсий. До войны поезда связывали все крупнейшие города страны — это был самый дешевый общественный транспорт.
Латакия–Алеппо
В течение 2012-го и 2013-го Алеппо оказывалось в полном окружении антиправительственных группировок. Сирийцы сравнивают блокаду Алеппо с блокадой Ленинграда. В 2014-м армии удалось деблокировать город. Сейчас дорога от Латакии до Алеппо стабильно контролируется правительственными силами. Из Латакии регулярно ходят пассажирские автобусы. Время в пути: семь-десять часов. Трасса проходит по узким деревенским и горным дорогам, где чтобы разъехаться, надо съезжать на обочину — раньше они считались второстепенного или даже третьестепенного значения. Мы до Алеппо, однако, не доехали — из-за краткосрочности визы, мы могли находиться в стране лишь семь дней. Мы много куда не смогли съездить (Хама и Пальмира, например) из-за краткосрочности визы.
Латакия–Касаб
Армянский городок Касаб на границе с Турцией весной 2014-го захватили антиправительственные отряды. Три с лишним месяца армия освобождала его. Боевые действия до сих пор происходят с большей или меньшей интенсивностью в десяти километрах юго-восточнее. Погранпереход с сирийской стороны функционирует. В сожженном, изуродованном осколками и пулями здании живут и работают пограничники и таможенники. Но вот с турецкой стороны переход закрыт. Тем не менее персонал там продолжает работать. Когда мы спросили у турецких пограничников, почему они не пропускают сирийцев и иностранцев, они ответили, что таков приказ начальства из Анкары. И с совершенно серьезными лицами предложили нам, если хотим попасть в Турцию по земле, ехать через Алеппо и переход «Баб-эль-Хава». «Баб-эль-Хава» более двух лет контролируется ИГИЛ (точнее: то Сирийской свободной армией, то исламистами — они отбивают переход друг у друга), однако, по словам турок, с турецкой стороны переход работает в обычном довоенном режиме: на въезд и выезд.
Дорога от Латакии до Касаба идет по горам вдоль морского побережья через курортный поселок Расл-Бассет. Лесистые крутые горы. Дорога живописна, но и опасна. Прежде чем пропустить маршрутку с нами, российскими гражданами, в сторону Касаба, солдаты на посту при выезде из Латакии прежде запросили обстановку на других постах по пути следования. Получив отчет, что ситуация спокойная, маршрутку пропустили дальше. Постов по дороге с десяток. На одном мы увидели желтый флаг «Хезболлы». Транспорт на дороге, так как турецкая граница закрыта, почти не встречается. Здесь ездят в основном жители окрестных деревень и самого Касаба.
Города
Российские граждане, постоянно живущие в Сирии, и сами сирийцы рассказывают, что самым тяжелым периодом продолжающейся войны были зима 2012–2013 и 2013 год. В 2014-м правительственным силам удалось кардинально переломить ситуацию в свою пользу. Осажденный Алеппо был деблокирован, и туда теперь стабильно доставляются гуманитарные грузы, продовольствие, товары первой необходимости. Освобождены территории, граничащие с Ливаном. Освобождены Хомс и отдельные пригороды Дамаска, которые долгое время были захвачены антиправительственными группировками. Четко обозначилась тенденция в пользу сирийской армии. И тут США и их арабские и европейские союзники объявили, что намерены бомбить север Сирии — области, где закрепилось Исламское государство Ирака и Леванты. ИГИЛ угрожает безопасности во всем мире, — объявил американский президент Барак Обама. Однако он отказался согласовывать свои действия с правительством Сирии. Авиация коалиции с сентября наносит удары по областям на севере страны. Уничтожает большей частью объекты инфраструктуры, от которой в том числе зависят и мирные жители. Техника и живая сила исламистов страдают не сильно. Но то, что коалиция контролирует воздушное пространство на севере страны, не позволяет использовать там авиацию сирийскому правительству. Более того, как заявил в конце октября министр иностранных дел Сирии Валид Муаллем, американские ВВС сбрасывают бомбы и на позиции правительственной армии. В сирийских городах больше всего боятся прямого вторжения США и их союзников. Однако страх проскальзывает в разговорах в свободное время — неторопливых разговорах за чашечкой кофе. На подконтрольных правительству территориях люди привыкли к длящейся четвертый год войне. Она присутствует постоянным фоном. А жизнь идет своим чередом, соседствуя с ней, даже порой забывая о ней начисто. Много и долго разговаривать о войне некогда — надо заниматься обязательными ежедневными делами. Сирийцы продолжают жить, хотя из-за границы их страна видится сплошным кровавым месивом, пепелищем, постоянно взрывающимся и хаотично стреляющим в разные стороны.
Дамаск
Главный детский тренд в столице этой осенью — ток-тыка. Ток-тыка — старинная арабская игрушка. Два шарика, в каждом по сквозному отверстию. Через отверстия пропущен длинный шнурок. В средней части шнурка крепится кольцо. Кольцо надевается на палец. Дети раскачивают шарики так, чтобы они ритмично бились друг об друга. Ток-тыка с появлением технологически сложных игрушек, игрушек, работающих от электричества, оказался невостребованным, забылся.
В Дамаске, как и по всей стране, проблемы с электричеством. Свет отключают от трех до двенадцати часов в сутки. До половины нынешнего населения столицы составляют беженцы из разных районов страны — люди, бросившие все свое имущество на оккупированных антиправительственными группами территориях или в зоне боевых действий. Ток-тыка стал приметой именно детей-беженцев. В гостиницах, где живут беженцы, в стихийных лагерях целыми днями слышен характерный стук старинной, получившей, из-за войны, новую жизнь игрушки: тыка-тыка-тыка.
В Дамаске сотни военных постов. Административные и военные объекты на дальних подступах огорожены бетонными, преграждающими проход и проезд блоками. Чтобы попасть внутрь охраняемого периметра, надо пройти досмотр, предъявить документы. Милитаризация столицы дала свои положительные результаты: уже много месяцев подряд на улицах не взрываются заминированные автомобили и смертники.
До лета 2014-го из пригорода Джобар Дамаск регулярно обстреливали из минометов. По одной или несколько мин за раз выпускали по центральным, самым оживленным улицам и площадям. В августе военные начали масштабную операцию по зачистке Джобара. По пригороду ежедневно работают артиллерия и авиация. Антиправительственных боевиков вытеснили дальше от столицы, в южный и восточный районы Джобара, и окружили. Обстрелы стали редким исключением. Но гул боев и черные дымы из пригорода остаются привычным фоном дней в Дамаске.
По утрам и вечерам на улицах полно молодежи. Студентам-беженцам предоставили возможность продолжать обучение в дамасских университетах. На своих сверстников-иностранцев они реагируют очень живо — первым делом спрашивают: «Чем вам помочь?» Про войну, если специально не спрашивать, говорить не будут.
В караван-сарае Асад-паши в «Старом городе» (построен в XVIII веке по приказу турецкого наместника, считается примером классической османской архитектуры) на самодельной сцене репетирует читку «Ста лет одиночества» Габриеля Гарсия Маркеса молодежный театр. Модные юноши и девушки. «На прошлой неделе читали Антона Чехова», — сообщает нам режиссер, девушка с тонким шарфиком вокруг шеи и в кофте, оголяющей плечо. На втором этаже караван-сарая в сумрачных нишах и углах сидят парочки. Показательно недовольно оглядываются на проходящих мимо — тут уже не имеет значение: гость-иностранец ты или местный. На улицах фотографировать — значит вызвать моментальную реакцию военных: потом расспросы, заставят удалить снимок. В караван-сарае Асад-паши и соседнем дворце Азема, где продолжает работать этнографический музей, — никаких проблем. Здесь и селфи, и целые фотосессии. Во дворец молодежь и взрослые заходят, именно чтобы сфотографироваться на живописном фоне (дворец строили в период Османской империи, и для своего времени он был примером роскоши, изобилия и архитектурного изящества).
Вечером на пешеходной улице Салия, как в мирное время: работают магазины модной одежды, дорогие рестораны, дешевые кафе и кальянные, полно гуляющих. Ни военных постов, ни патрулей — кусочек довоенного, привлекавшего ежедневно тысячи туристов Дамаска.
Латакия
Административный центр самой спокойной области Сирии. Местный житель Калиль сказал нам: «Здесь вы не в Сирии. Где угодно, но не в современной Сирии». В Латакии, впрочем, как и в столице, полно беженцев. Особенно много — из Алеппо, из города и провинции. В мирное время от Латакии до Алеппо можно было доехать на машине за два-три часа. Дорога шла через область Идлиб. В Идлибе боевые действия не прекращаются с 2011 года.
Латакия — город алавитский. Будучи последователями ислама, алавиты, однако, не принуждают своих женщин носить закрытые длинные одежды — как сунниты и представители ответвлений от суннизма. Очень светлокожие, по-европейски одетые (встречались мужчины в шортах, девушки в мини-юбках или обтягивающих брюках) горожане сегодня в приватных беседах недовольно констатирую, что «этих у нас не было раньше», и указывают на женщин-беженок, укутанных в глухие черные наряды. На беженцев же списывают и рост криминала: особенно увеличилось число краж. «У нас город не слишком большой. В своих районах друг друга знаем. Приезжают беженцы — что от них ждать? Кто они были у себя в городе или селе? Особенно женщины с закрытыми лицами. Может, под одеждой вор или террорист?» — делится со мной латакиец Муфид. И в самой среде беженцев велико недоверие друг к другу. Процветает доносительство. Именно беженцы чаще других, по словам коренных латакийцев, пишут доносы на соседей и знакомых в «мухабарат» (госбезопасность) и полицию.
Стандартный досуг местной молодежи и взрослых мужчин — посещение кальянных. Парочки и компании солидных мужиков начинают заполнять кальянные с обеда, и к вечеру найти свободное место проблематично. В каждом заведении в центре города — обязательно вай-фай. То, что в Сирии запрещен доступ к сети Facebook, — абсолютный миф. За время войны подобный запрет ни разу не вводился. Facebook’ом активно пользуется местная молодежь. И когда ты просишь оставить нового знакомого свои координаты, он сообщает номер мобильного и аккаунт в Facebook’е.
В одной из кальянных с видом на морской порт — высокие штабеля из контейнеров, портовые краны, железный лязг работы — я встретился с местным писателем Абдуллой Ахмедом, пишет он под псевдонимом «Freedom Ezabel». До войны он успел отсидеть в тюрьме за свою литературную деятельность. Тематика его текстов — эротика и неприятие религии. «Знаешь, от чего эта война? — спрашивает меня Абдулла и сам же отвечает: — Я писал, что Сирии нужна сексуальная революция. Что надо пересмотреть отношение нашего общества к женщине, к ее месту в обществе. Если бы наши женщины были достаточно эмансипированы, то они не допустили бы этой войны». И он злобно комментирует, когда мимо проходят замотанные с ног до головы в черное суннитские женщины.
В Латакии богата и влиятельна православная община. За последние три года на свои средства она частично отстроила монастырь Дейр-Сайдии в двадцати километрах от города. Стройка продолжается. В монастыре пока служат двое монахов. Церковь в современном, в духе конструктивизма архитектурном стиле. Традиционная планировка православного храма совмещена с новейшими материалами и технологиями. Стена, где располагается вход, и две боковые стены полностью выполнены из стекла. Задняя стена и алтарь — из камня. Иконы — греческие, русские и арабские. Деревянные скамьи со спинками, на которых вырезаны двуглавые орлы. Настоятель отец Михаил по вечерам с прихожанками занимается плетением из бисера сувениров. Стрекотание ночных насекомых, запах мандариновой рощи. Отец Михаил худощав, голос у него тихий. Он говорит, что самое большое чудо для него среди происходящей войны, что по-прежнему есть возможность молиться Богу. «Значит — жизнь продолжается», — с улыбкой резюмирует он.
Касаб
В 2013-м правительство Сирии при посредничестве России договорилось с ООН об уничтожении своих арсеналов химического оружия. Наличие подобных вооружений у Сирии являлось одной из причин, почему США и их союзники предлагали нанести авиаудары по базам и позициям сирийской армии. С января 2014 года контейнеры с токсичными химикатами вывозились из порта Латакии под охраной российских и китайских военных кораблей в международные воды, где их уничтожали на специальном судне.
21 марта, когда операция по вывозу химического оружия продолжалась, на
армянский городок Касаб, полторы тысячи жителей, с
турецкой территории напали отряды боевиков-исламистов. Касаб
стоит на границе — граница в прямом смысле «сразу за околицей». От него до Латакии по автотрассе
Централизованное водоснабжение и электричество в Касабе по-прежнему не восстановлено. Дома на окраинах разбиты до фундамента. Здания в центре — на их стенах следы осколков и пуль, некоторые пострадали от пожаров. Асфальт и тротуары взломаны гусеницами бронетехники. Октябрь — пора цветения жасмина. На улицах густой жасминовый аромат. Вокруг города горы изрыты окопами, сгоревшие или перебитые армейским железом деревья. Горожане не решаются возвращаться сюда на постоянное жительство. Приезжают в светлое время суток, чтобы заниматься ремонтом. Самые отчаянные — старики. Они продолжают здесь жить и тихо рассуждают о вечности и бренности. Продукты им привозят родственники.
В мирное время Касаб считался одним из красивейших мест Сирии. Великолепные сады, густые хвойные леса, крутые горы, лежащие словно складки на платье. До пляжей Средиземного моря пятнадцать километров. Завидное место жительства. Латакийская элита покупала себе дачи в окрестностях Касаба.
Сегодня — Касаб считается самым беспокойным местом в провинции. Ведь «прямо за околицей» турецкая граница — подлая турецкая граница, коварная и предательская.
Культурно-исторические потери
До войны Сирию называли «Музей под открытым небом». По обилию масштабных древностей она могла сравниться, пожалуй, с Индией и Ираном. Руины античной Пальмиры, окруженные башнями-гробницами, гигантские водохранилища-термы и христианские храмы Сергиополиса, уникальный православный монастырь Маалюля, где продолжали разговаривать на языке Иисуса Христа, месопотамская крепость Калаат-Джабар, гора Касьюн над Дамаском, на вершине которой свершилось первое библейское преступление — Каин убил Авеля… Сирия была пронизана всем тем, что нам, русским, известно лишь по учебникам истории и научно-популярным фильмам. Около двух лет назад правительство страны вынуждено было принять решение о закрытии большинства музеев, а то, что возможно, переместить в безопасные хранилища. По оценкам на конец 2013 года, в результате продолжающейся войны пострадали, как минимум, двести восемьдесят девять объектов исторического наследия.
На вершине горы Касьюн сейчас дислоцируется сирийская артиллерия, которая обстреливает позиции антиправительственных боевиков в пригородах Джобар и Дума. Монастырь Маалюля был разрушен и осквернен в прошлом году бандами антиправительственных экстремистов. В ходе боев уничтожены рынки Алеппо, известные со времен Александра Македонского. В мае 2013-го был обстрелян артиллерией (спорно, кто стрелял: армия или антиправительственные боевики, они валят вину друг на друга) и разрушен уникальный подвесной мост через Евфрат в городе Дейр-эз-Зор. Объекты всемирного значения Дура-Еуропос, шумерский город Мари, один из старейших полисов Месопотамии Эбла находятся в районах, подконтрольных ИГИЛ, — что с ними, нет никакой информации. Но известно, что различные сирийские реликвии появляются на антикварных рынках Ливана, Турции, США и Евросоюза. По мнению самих сирийцев, антиправительственные группировки целенаправленно уничтожают и разворовывают их древности.
Без официальных делегаций, без специальных разрешений от правительственных учреждений нам удалось посетить несколько важных культурно-исторических объектов, которые в настоящее время закрыты. Нас допустили туда просто потому, что «нахну мин Русия» («мы из России» по-арабски, это просто волшебная формулировка на территории, подконтрольной армии сирийского правительства, она работает так же успешно, как два года назад).
Дамасская крепость
Рынок Хамидия в «Старом городе» Дамаска — одно из немногих мест, которое не изменилось из-за войны. Вязкое движение восточного базара не нарушают протяжный гул артиллерии и трескотня автоматных перестрелок из пригородов. Туристы, хотя они сейчас чрезвычайно редкое явление, как три-четыре года назад, вызывают многословную реакцию торговцев. «Добро пожаловать в мой магазин. У меня прекрасный товар, высшее качество. Хотя бы зайдите ко мне попить кофе», — обычно торговцы обращаются на английском. Многовековой стеной к Хамидии примыкает Дамасская крепость.
На входе в крепость скучают, сидя на пластмассовых стульях, выставив на низкий столик чай и кофе, бывшие экскурсоводы — теперь они в роли охранников. После недолгих переговоров и однократного упоминания, что мы из России, экскурсоводы-охранники соглашаются показать нам крепость. Нас сопровождает православный палестинец по имени Джихад. В свое время он писал дипломную работу по Дамасской крепости — ее архитектуре и культурном значении для Сирии. Несколько лет подряд в крепости проводилась масштабная реконструкция — поэтому вход для туристов был закрыт (исключения делались для высоких официальных делегаций). Реконструкция должна была завершиться к концу 2011-го. Из-за войны финансирование проекта прекратилось — деньги государству понадобились для других целей. Мы ходим по коридорам, лестницам и башням, куда нога туриста не ступала много лет. С восточной башни отлично видны черные ленты дыма из Джобара — там с ночи не стихает перестрелка. «Только не фотографируйте, а то могут быть проблемы с военными», — предупреждает Джихад. Фотографируем, спустившись внутрь башни, из бойниц для лучников.
Залы с колоннами и арочными потолками — построены по приказу брата знаменитого Салах-ад-Дина, султана Малика Адиля, в XIII веке. На стенах плазменные мониторы, по углам лампы дополнительной подсветки, стенды с планами крепости и описаниями ее истории на английском и арабском — все под толстым слоем пыли. Они пока ни разу не использовались по назначению. Джихад проводит нас через прозрачные пластиковые двери в зал со стойкой для встречи гостей. «За этой стойкой я должен работать, — тоскливо улыбается Джихад. — Я должен встречать гостей, отвечать на их вопросы, раздавать бесплатные брошюры», — продолжает он. Я случайно опираюсь на стойку локтем — остается коричневый след от пыли. «Видите? — Джихад указывает на грязный след на моем локте. — Это то, что боевики пытаются оставить от нашей истории».
Крепость Маркаб
Маркаб стоит на высокой, почти полкилометра над уровнем моря, горе на средиземноморском побережье, напротив города Баньяс. Склоны горы очень крутые, почти лишены растительности, к крепости ведет единственная асфальтовая дорога. Английский шпион и участник арабских антиосманских восстаний Лоуренс Аравийский назвал крепость Маркаб «лучшим фортификационным сооружением латинян на Ближнем Востоке».
Весной–летом 2011 года в суннитских кварталах Баньяса происходили антиправительственные выступления. Боевикам удалось захватить Маркаб. Они были настолько уверены в его неприступности, что устроили там крупные склады оружия и боеприпасов. Два месяца из крепости обстреливались близлежащие деревни, где живут мусульмане, православные и католики. Спецназ сирийской армии без использования тяжелых вооружений, десантировавшись с вертолета, взял Маркаб штурмом. С тех пор крепость находится под охраной сирийских военных и ополченцев из окрестных деревень.
Нас сирийцы первым делом повели смотреть сохранившиеся православные фрески. Крепость Маркаб была построена арабами в середине XI века. В начале XII века ее ненадолго, на пятнадцать лет, захватили византийцы — они возвели православную часовню и расписали ее внутренности фресками. В 1118 году византийцы продали крепость крестоносцам из Антиохийского герцогства, а те через пятьдесят лет передали ее ордену госпитальеров. Госпитальеры достроили значительную часть оборонительных сооружений, дополнительно обустроили внутренние помещения. Выложенные из черных тесаных блоков внешние стены и круглые башни производили сильное мрачное впечатление. Многократный победитель крестоносцев султан Египта и Сирии Салах-ад-Дин в 1188 году подошел к Маркабу. Однако не решился отправлять свое войско на штурм и отступил. Крепость оставалась одним из последних оплотов католиков на Ближнем Востоке. В 1285 году после пятинедельной осады ее взяли мамлюки. Они переделали католический храм, к нему примыкала скромная византийская часовня, в мечеть — в южной стене устроили михраб. Фрески закрыли толстым слоем штукатурки. Их случайно обнаружили в 1970-х, когда кусок штукатурки отвалился. Даже в мирное время церковь-мечеть и часовня были недоступны для туристов: в них велись затяжные исследовательские и реставрационные работы. Фрески с ликами святых открыты лишь на сводах, на стенах штукатурка пока сохраняется. У святых по обычаю мусульман-фанатиков выковыряны глаза: в средние века, да и позднее, если мусульмане-фанатики ленились полностью уничтожать христианские изображения людей, они просто выковыривали или замазывали им глаза.
Наши экскурсоводы — ополченцы: на них камуфляжная форма, у одного
разгрузка с дополнительными магазинами, штык-ножом
и в руках автомат Калашникова калибра
Живут ополченцы в султанской диванхане-канцелярии. В некогда раскошно обставленном помещении теперь железные койки, штабеля деревянных ящиков с боеприпасами, сейф с оружием, на полу газовая горелка с чайником. Обедают за каменным столом крестоносцев. Из большого арочного окна вид на Баньяс и автодорогу, идущую вдоль всего средиземноморского побережья Сирии.
Финикийский угарит
Поселению Угарит на берегу Средиземного моря около восьми тысяч лет. Интернационал ученых считает его одним из эпицентров появления письменности. Здесь найдены клинописные тексты, которым три с половиной тысяч лет.
Расцвет города Угарит приходится на второе тысячелетие до нашей эры. Крупный торговый порт финикийцев. Самые древние тексты — бухгалтерская отчетность: кому, сколько, что продано или, наоборот, куплено. Найдены и тысячи других глиняных табличек, в которых подробно описаны верования угаритцев, есть и литературные произведения. Раскопки на развалинах Угарита велись с 1929 года. Откопаны громадный царский дворец, царская и жреческая библиотеки, жилые дома, главная улица, крепостные стены… Площадь города двадцать пять гектаров. Своеобразная архитектура — конусовидный тоннель, ведущий в царский дворец, фундаменты зданий из плитняка, стены из обтесанных до идеальной гладкости огромных блоков, подвалы в жилых домах, прямые улицы. В дома, дворец и храмы обязательно каменные ступени. Угарит был роскошным городом. Близостью к нему, к его истории гордится Латакия. От Латакии до Угарита двенадцать километров вдоль морского берега. Местные школьники на факультативных занятиях изучают угаритский язык, угаритскую письменность, мастерят различные поделки с надписями на угаритском. До войны руины финикийского порта являлись одним из популярнейших туристических объектов.
Вооруженные столкновения в Латакии происходили в самом начале войны — летом 2011-го. Тогда в город проникли антиправительственные формирования. Армия, полиция и местное ополчение оперативно их локализовали. С тех пор Латакия — оазис спокойствия в воюющей Сирии. Тем не менее государственный музей в самом городе закрыт, закрыты для доступа и руины Угарита.
На наше «мы из России» охранник говорит: «Добро пожаловать» — и разрешает нам свободно, без сопровождения осмотреть руины. За ними продолжают ухаживать. Выкашивают и вырубают быстро размножающуюся южную растительность. В аккуратные стога сложены сухие травы-бурьяны и ветки кустов. Таблички-указатели чистят от вьюнов. Сохранившиеся стены домов выше человеческого роста — за ними приятная тень среди изнуряюще жаркого дня. По камням ползают длинные саламандры.
Здание, в котором располагалась экспозиция глиняных угаритских табличек, теперь используется охраной. Сами таблички вывезены в специализированные хранилища.
Сирийцы очень трепетно относятся к своему культурно-историческому наследию. Мы ни разу не услышали от них фразы вроде: «Тут война, а вы достопримечательностями интересуетесь, делать больше нечего?» Наоборот. Сирийцы, кажется, гордятся, что во время продолжающейся четвертый год войны они могут показать, как и что им удается сохранить. Гордятся, что, кроме боевых действий, иностранцев продолжает интересовать история их предков.
Российские беженцы
Над центром Дамаска разворачивается истребитель сирийской армии — заходит для атаки на Джобар. От «Старого города», торгово-исторической сердцевины Дамаска, до Джобара пятнадцать-двадцать минут быстрой ходьбы. Трехлетняя Лиля спрашивает русскую маму Татьяну: «Мама, это самолет, который заберет нас в Россию?» Гул боя в Джобаре слышен в центре сирийской столицы. Татьяна отвечает: «Да, но этот самолет ждет, когда мы доделаем все документы».
У Татьяны четверо детей. Муж — сириец. Она вышла замуж еще в советское время. Переехала в сирийский город Ракку — к родителям мужа. Жили, однако, на две страны. Двое детей родились в России, двое — в Ракке. Имена у детей двойные: арабское и обязательно эквивалентное ему русское.
Попадание туриста в Ракку было чистым недоразумением — культурно и исторически она слишком незначительна на фоне других городов Сирии. Обычно ее пересекали транзитом. Когда в Сирии началась война, Ракка — и город, и провинция — долгое время оставались тихим и спокойным местом. Никаких митингов против Башара Асада не было. Захват города объединенными силами Сирийской свободной армии и отрядами салафитов стал полной неожиданностью для местных. Без боя правительственная армия весной 2013-го оставила город, антиправительственные силы его заняли. «Как-то утром просыпаемся, а город весь увешан флагами Сирийской свободной армии», — рассказывает Татьяна. К русским ССА относилась неприязненно. Хотя никаких откровенных репрессий не проводила. Женщинам, ходившим до того в том в чем захочется, пришлось одеться в более традиционные для мусульманского общества наряды: платки, длинные платья.
В январе 2014-го с тяжелыми боями силы ССА из Ракки выбили боевики Исламского государства Ирака и Леванты. десять дней после захвата города ИГИЛ не было ни воды, ни света, ни еды. «Из дома невозможно было выйти. Даже страшно было чуть-чуть приоткрыть дверь — мог застрелить снайпер», — рассказывает Татьяна. В отличие от ССА, состоявшей исключительно из сирийцев, ИГИЛ представляло собой интернационал. Большое количество таджиков, азербайджанцев и чеченцев. «Есть у них уйгуры из Китая, европейцы, алжирцы, американцы. У них сирийцев почти нет, совсем-совсем мало», — добавляет подробностей старший сын Татьяны, шестнадцатилетний Саша. Он три дня просидел в тюрьме ИГИЛ. Патруль исламистов увидел, что он во дворе школы разговаривает с девочкой, которая не является его родственницей. За это забрали в тюрьму. Родителям не сообщили. «Кормят у них хорошо. У нас в городе голод наступил, когда исламисты пришли: заработков нет, еду у крестьян они для себя отбирают. Нам есть нечего, а исламисты недоеденные куски выбрасывают в мусор», — продолжает Саша. Женщин ИГИЛ заставило обрядиться в закрытые одежды, наподобие тех, которые носят в Саудовской Аравии: все черное, только глаза открыты, черные перчатки, черная обувь. Школы еще некоторое время продолжали функционировать, но дочери Татьяны отказывались туда ходить, потому что не хотели наряжаться в черные удушающие одежды — сидели дома. Позже все старые школы закрыли и открыли вместо них религиозные. Христианские церкви были сожжены. Огромная шиитская мечеть Увайс аль-Карни, построенная на деньги Ирана, была разрушена до основания. Татьяне пришлось формально принять ислам. ИГИЛ объявило, что все немусульмане должны ежегодно выплачивать налог — 1000 долларов США. Православная Татьяна получила в мечети бумажное свидетельство, что отныне она исповедует ислам — у ее семейства лишних денег на религиозные налоги нет.
Ракка превратилась в столицу ИГИЛ. На улицах исламисты совершали публичные казни: отрубали головы. Головы рубили виновным в тяжких криминальных преступлениях и заподозренным в сотрудничестве с ССА или правительственными силами. Специально жителей города на казни не сгоняли. Исламисты собирались своей группой, вершили суд и быстро исполняли приговор. Если поблизости оказывались дети, их не прогоняли. Местные жители вмешаться в происходящее просто боялись — чтобы не стать следующей жертвой.
Есть расхожий миф, что из-за суровых наказаний исламистов Ракка почти полностью декриминализована. На самом деле существенно увеличилось количество краж. Коренные местные жители связывали это с тем, что стало очень много женщин (всегда ли женщин? — сомневались местные) в полностью закрытых одеждах.
Сирийские лиры в городе больше не использовались — вместо них доллары. В автобусах, в магазинах, на базарах — только доллары США. Те из иностранных исламистов, которые говорили по-арабски, пользовались классическим арабским, языком, на котором написан Коран. «Нам их трудно понять. У нас-то диалект шалауи (на русский переводится “деревенский”, “деревенщина”, диалект крестьян на севере Сирии — РА)», — рассказывает Татьяна. Вслед за исламистами в городе появились их семьи. Причем своим детям и женам исламисты раздали стрелковое оружие. Обряженные в непрозрачные черные одежды женщины ходили с автоматами Калашникова через плечо. Сирийцам, пожелавшим покинуть город, не мешали. Между Раккой и территорией, подконтрольной Сирийской правительственной армии, продолжали курсировать автобусы. Можно было, например, прямым автобусом доехать до Дамаска — за восемьдесят долларов. «Хочешь жить в Ракке, живи по их законам. Не хочешь — уезжай. Но под их законами невозможно жить, они создают такие условия, чтобы сирийцы уезжали. ИГИЛ зачищает нашу землю для себя, для своего государства», — рассуждает Саша.
Те, кто выезжал на территорию, подконтрольную силам Башара Асада, и возвращался, рассказывали, что солдаты обещают, что вот-вот начнут наступление и освободят город. Татьяна и ее муж надеялись. Многие жители на это надеялись и не уезжали из города. Сирийская авиация бомбила позиции исламистов в Ракке. Когда происходили налеты, трехлетняя Лиля истерически кричала от страха. Но армия не шла. Отцу семейства пришлось уехать на заработки в Турцию. Оттуда высылал деньги. Татьяна решила, что пора уезжать из Ракки, когда узнала, что исламисты могут забрать себе в жены ее тринадцатилетнюю дочь без согласия родителей. Сели в автобус и без каких-либо проблем выехали на территорию, подконтрольную силам Башара Асада.
Пятый месяц Татьяна с детьми живет в гостинице в Дамаске. За исключением трех известнейших и самых дорогих гостиниц столицы: «Шам», «Четыре сезона» и «Дама Роуз», где селятся обычно иностранные журналисты и делегации, — остальные забиты беженцами из разных районов страны. Некоторые приехали из пригородов Дамаска всего на несколько дней — ни одежды, ни других необходимых вещей с собой не взяли. Надеялись, что их район, захваченный антиправительственными группами, армия Башара Асада быстро освободит. Но вынуждены оставаться в гостинице месяцами. Как, например, соседи Татьяны — семья из Восточной Гуты: думали, что приехали на один день, а живут второй месяц. Они даже не знают, цел ли их дом — в их районе продолжаются бои. Татьяна больше не верит, что когда-нибудь вернется в Ракку. Она видела парад ИГИЛ, когда исламисты пригнали военную технику, захваченную в начале весны в Ираке, в город: танки, броневики, артиллерия — она не верит, что такую армию возможно победить. «Сирия больше не будет прежней».
Сейчас Татьяна занята оформлением документов, чтобы увезти детей в Россию. Ожидания и бюрократическая морока с российским посольством в Дамаске. Семья, лишившаяся всего своего имущества, вынуждена платить российскому посольству десятки тысяч сирийских лир (сотни долларов) за каждую справку. Никаких скидок от мидовских чиновников получить невозможно — чиновники сухо ссылаются на правила и инструкции.
Я слушаю рассказы Татьяны и ее детей несколько часов, до поздней ночи. По сирийской традиции — параллельно с разговором мы пьем крепчайший кофе «мырра» и едим местные сладости. У троих младших детей по ток-тыку. Они время от времени принимаются ими играть: тыка-тыка-тыка. С наступлением темноты интенсивнее гул боя в Джобаре. Саша говорит, что ему пора идти смотреть футбол: сегодня играет «Реал» против «Ливерпуля» — футбол транслируют на большом мониторе на первом этаже гостиницы. «Когда мы приедем в Россию, я хочу стать игроком московского ЦСКА», — делится Саша. Другие дети Татьяны еще не знают, кем хотят быть в России. Но они уверены, что там им будет лучше, чем в Сирии.
Одиссеи без Итаки
Итак, турки не пустили нас через Касаб. А возвращаться в Россию мы планировали автостопом — только автостопом. Лететь из Дамаска в Москву нам стоило бы 40 тысяч рублей на двоих — таких денег у нас не было. Сирийцы подсказали другой вариант попадания в Турцию. Из Латакии в турецкий Мерсин дважды в неделю плавает корабль. Все оставшиеся свои деньги — недостающую часть суммы пришлось одолжить в монастыре Дейр-Сайдии, у отца Михаила — мы заплатили за билеты на корабль.
Пассажиры (чуть позже мы узнали, что, кроме нас, все остальные сирийцы, рейсами из Латакии в Мерсин пользуются беженцы, до войны пассажирского морского сообщения между этими портами не было) начали собираться перед входом в порт более чем за час до регистрации на рейс. Таможенно-пограничный терминал за железными ворота и вооруженной охраной. Наконец вышел человек и объявил, что пассажирам необходимо пройти досмотр перед входом внутрь: личный и показать багаж. Нас, как иностранцев, пропустили вперед и без длительной мороки с досмотром.
В терминале мы уплатили выездную пошлину — 1150 местных лир с человека, пограничник шлепнул штампы в паспорта, и мы пошли к кораблю. Корабль — речной советский катамаран-теплоход под молдавским флагом и с турецкой командой. Отплытие было назначено на 12.00. Но его задержали на четыре часа. Сирийцы-беженцы проходили дотошный осмотр, проверку документов, опрос — видимо, пограничники боялись, что среди уплывающих просочатся антиправительственные элементы, экстремисты, террористы. Прошедшие проверку и прибывшие на корабль снова здоровались и обнимались с теми, кто смог пройти проверку раньше — это походило на встречу старых друзей, не видевшихся миллион лет. Несколько раз пассажирский салон осматривали пограничники — сверяли фамилии пассажиров со списками зарегистрированных на рейс. Турецкая команда вела себя безучастно: привыкли к подобным ситуациям. Несколько раз начинался и заканчивался дождь. Четыре с лишним часа мы видели за окном один и тот же пейзаж: портовую, в османском стиле, мечеть, пришвартованные буксиры и сторожевые катера сирийского военно-морского флота. Под катамараном зеленая прозрачная вода: мелкие рыбешки выискивали корм среди водорослей, прилипших, приросших к причалу. Кого-то еще допустили на катер: радостные вскрики и аплодисменты в пассажирском салоне.
Наконец все собравшиеся пассажиры вываливаются на палубу на корме. Прошло четыре часа, как мы должны выйти в море. Владелец катамарана ругается с начальством пограничников, требует, чтобы его судно отпустили или оформляли документы на задержание. Пограничники, ссутулившиеся, улыбаются и оправдываются. Через десять минут команда убирает трап — отчаливаем. Все полторы сотни сирийцев-беженцев на палубе: фотографируют, снимают на видео удаляющийся портовый терминал, прощально машут пограничникам. Ссутулившиеся пограничники мрачны — ни одного прощального взмаха в ответ, руки заложены за спины или сложены на груди. Составленная из кубиков домов и рогатин портовых кранов Латакия удаляется. Радостные лица беженцев. Мы с Настей вспоминаем очерк Бориса Щербакова о том, как спешили покинуть Владивосток части белогвардейцев в октябре 1922-го. Очерк назывался «Одиссеи без Итаки». Белогвардейцы и беженцы радовались, что смогли удрать вовремя из города, к которому подступала Красная армия. Чем дальше уходила их флотилия от российских берегов, тем больше недоумения и досады — они плыли в никуда. Они потеряли родину. Унизительное подчинение правилам в корейских и китайских портах. Унизительные переговоры, чтобы им разрешили где-то задержаться, пополнить запасы воды и провианта. Скитания без видимого финала. Сирийцы на катамаране радовались, что им удалось вырваться, выдраться из воюющей четвертый год родной страны. Они расспрашивали нас: были ли мы в Турции, как там живут люди. Они представляли себе Турцию более комфортной для жизни, чем Сирия, — «землей обетованной».
Через шесть часов прибыли в пенящийся ночными огнями Мерсин. Когда сошли на сушу, неожиданно обнаружилось, что среди пассажиров есть женщины, замотанные в черные длиннополые одежды, а лица их закрыты — пока грузились, ждали и плыли, ни одной не видели. «Замотанные» появились именно на турецком берегу. Они вели себя наглее остальных: толкались, спешили затащить множество своих сумок на таможенный досмотр, перекрывая совершенно проход другим. Турки попросили меня и Настю пройти впереди беженцев — как единственных не сирийцев. Мы вышли из порта. Встречающих было не больше десятка. И мы поехали дальше — домой, в Россию, к нашему Арсению.