Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2015
Татьяна Толстая. Легкие миры. М.:
АСТ, 2014. — 478 с.
Татьяну Толстую я читаю давно, еще с тех пор, как преподавала в школе; новых хороших учебников совсем не было, и какое-то издательство выпустило два тома хрестоматии, где во втором томе предлагался для чтения в десятых-одиннадцатых классах рассказ «Факир» Т. Толстой. И я его несколько лет «проходила», и он совершенно не надоедал. Вот тогда я оценила по-настоящему и толстовский юмор, и мастерство стиля. От театрально-концертного неба «Факира» до «Легких миров» — один шаг длиной в жизнь; в своей новой книге Т. Толстая переносит нас из современного мира в воздушные миры прошлого, в дымные миры воспоминаний, в легкие миры фантазии, но по-настоящему насладиться полетом в другие миры могут не все люди, а только странные, отмеченные определенной способностью к погружению через слово читатели. Таких читателей у Толстой довольно много, если иметь в виду количество ее подписчиков на Фейсбуке, и оно постоянно увеличивается, доходя сейчас примерно до восьмидесяти девяти тысяч человек. Для России это колоссальная цифра. Что же так привлекает всю эту массу народа в ее творчестве? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к книге.
Книжка «Легкие миры» разделена автором на пять разделов. В первый из них
входит повесть «Легкие миры», давшая название книге, в 2013 году удостоенная
Премии Ивана Петровича Белкина. Почему-то считается, что там, в Америке, у них
все так правильно устроено, а здесь, у нас, все неразумно и неправильно. И
здесь и там процесс преподавания очень похож: «Я жила рядом с колледжем,
иссушавшим мою душу, выпивавшим из меня все живое: красота вокруг была
необыкновенная: высокие ели, белые снега; здравствуй, смерть-красавица. Я уже
привыкла просыпаться в пять утра, но идти в это время было
некуда и смотреть не на что, кроме как на потолок». Но дело, конечно, не
только в этом сходстве преподавательской неволи. Т. Толстая
умеет передать психологию своей «героини», то есть самое себя, и читатель легко
переносится то в мир американского преподавательского быта, то в мир
американского домовладения и домосдавания, то в мир
ленинградского быта толстовских дедушек и бабушек, которые на самом деле
родственники и всем нам не по крови, а по литературным текстам: Лозинский
— дедушка по Данте и Шекспиру, А. Толстой — по «Аэлите»
и трилогии «Хождение по мукам». Один из самых лучших в книге рассказ Т. Толстой
«На малом огне» — как раз про ленинградских родственников. Прелесть толстовских
рассказов — в необыкновенном языке автора, в котором старые дурацкие
лозунги попадают в современный контекст и как-то удивительно по-новому начинают
звучать, становится смешно, и весь абсурд их мы понимаем от этого соединения.
Дом детства для Толстой как работник, как раб, как плакат — сравнения передают
и эпоху, и любовь автора к дому детства (семья переехала сюда в 1951 году).
Толстая живо, правдиво рисует приметы прежней жизни: получение квартиры,
вселение в нее — и отношение свое к власти, которую для нее воплощает не
Сталин, а улучшенный, замученный, убиенный, но все-таки советский и нелюбимый
герой — Киров. В рассказе Толстой возникает параллель, для меня несомненная, с
рассказом Солженицына «Правая кисть», где солженицынский
главный герой с презрением и отвращением говорит об алебастровых бюстах
руководителей государства, в том числе о бюсте Сталина, мимо которых шли «два обтрепыша», жертвы сталинской власти, больные и бесправные
представители двух разных слоев общества, условно говоря, — красного и белого.
Толстая покупает бюст Кирова и «водит» его по своей квартире, показывая и
рассказывая: «Как тебе? По сердцу русский фольклор?» Здесь, в ее дымных мирах,
оживают и сам Киров, с которым связано мстительное желание автора рассчитаться
с ним как представителем власти за все прошлое, и любимая собака Ясса: «Правда, ее лет сорок уже нет на свете. А для меня
она всегда тут». Ценность книги Т. Толстой в оживании реальности, в погружении
читателя в воспоминания, которые связаны с реальными судьбами семьи и всей
страны, с любимыми нами книжными мирами, например, с детством Ильи Ильича
Обломова, с обломовскими сказками (колодец, птица Симург).
В ее мирах очень уютно мне, и занимателен рассказ про
живого Бонч-Бруевича, который до сих пор для меня был только петербургским
институтом и вдруг оказался живым человеком, и про дедушку Михаила
Я успела сказать только о первой части книги. Название второй части «С народом» подчеркивает общенародность опыта, которым делится автор. Честно скажу, что эта часть мне понравилась не вся. Видимо, я не до конца «с народом» и не разделяю его мыслей и чаяний полностью, как автор книги, но из того, что по-настоящему талантливо, это «Карна и Желя», начиная от рыночного сюжета до гениального названия с именами языческих богинь, которые переметнулись в толстовскую прозу из «Слова о полку Игореве». Толстая изумительно написала о недешевом, но соблазнительном мире рынка, превратив описание его посещения в настоящий пир художественной литературы. И Гоголь с его «Мертвыми душами» тут, под толстовским пером, просыпается: «Я народ не идеализирую. Я его люблю черненьким», — честно отмечает Толстая. Как написал Кушнер в своем незабываемом стихотворении, «и я бываю Собакевичем, ах, и Коробочкою тоже, и заноситься, право, незачем, и жить смешно, и все похожи». У Т. Толстой действительно все очень похожи, поэтому ее «Легкие миры» хочется читать и не лень перечитывать. Это про нас всех написано, мы тоже такие. Из того, что понравилось безумно, — рассказы «Ирочка» (об американском урагане и жизни американских стариков без надежды на любовь), «Кофточка» (о спасении одной любимой кофточки), «Сумочка» (о некупленной сумочке), и все на —чка. Это не потому что у автора, как у Манилова с женой, сплошные уменьшительно-ласкательные суффиксы (впрочем, один из рассказов называется «Яичечко», и автор объясняет, что не боится уменьшительно-ласкательных суффиксов, потому что они передают смысл и настроение), а потому что мне они просто понравились. Вместо гоголевской шинели у Толстой — шелковая кофточка. Зачем бы она в XXI веке стала врать про шинель? Кто бы ее понял? Военные разве что. А так процентов шестьдесят (столько у нас носящих кофточки). Так что можно сказать, что рассказ стал по-настоящему народным произведением. И судьба ее кофточки, как и судьба шинели несчастного Акакия Акакиевича, была не из легких, «у них там, у кофточек, в их, казалось бы, мирном шелковом мире тоже страсти роковые и от судеб защиты нет». Конечно, Толстая писала для нас, вышедших из гоголевской шинели, но молодой читатель, не бравший в руки русской классической литературы (в наше время легко представить себе подобного читателя), все равно найдет в этой книжке свою правду, а через нее, может быть, приобщится к известным источникам, которые стали неотъемлемой частью текстов Толстой, так что просто не отодрать.
Толстая, конечно, предчувствовала, что ее книгу будут невозможно хвалить. И ей от этого было немного противно, поэтому один из рассказов она назвала «Фу». Не люблю, признается, чтобы говорили о книге «вкусно написано», сообщает, «не переношу». Поэтому, хваля ее книгу, мы не скажем: вкусно написано. Скажем иначе: талантливо. Рассказ «Фу» весь о чтении, о чтении чужих текстов, заканчивается так: одна женщина жаловалась на мужа, который, съев ее суп с аппетитом, похвалил: «Вкусный суп. Теплый». Вроде ничего особенного, стоило ли обижаться жене, муж ничего плохого ведь не сказал. Он только принизил ее труд, ее кулинарный шедевр. Он превратил его в обыкновенное пожирание продукта определенной температуры. Для Толстой важен и порядок слов, и выбор. У нее свои рецепты «приготовления» рассказов, свои писательские секреты. Рассказ «Фу» заканчивается словами: «Вот потому». Для меня в диалоге мужа и жены отражается другой диалог: из рассказа Андрея Платонова «Сокровенный человек»:
— Хорошее утро! — сказал он машинисту.
Тот потянулся, вышел наружу и равнодушно освидетельствовал:
— Революционное вполне.
Главному герою рассказа Фоме́ Пухову противопоставлен рабочий, который на слова, обращенные к нему о прелести утра ( «Хорошее утро»), равнодушно отвечает: «Революционное вполне». Понятно, что имела в виду Толстая, говоря про мужа и съеденный суп. Сожрал и не понял искусства. Не оценил по-настоящему. Не смог подобрать нужного слова на «органный концерт» чужого творчества. После «вкусный» «теплый» уже не звучит, как после «хорошее» «революционное». Снижает. Упрощает. У Толстой в ее книге такого не бывает. Каждому слову свое место. Слово тоже может оказаться невинной жертвой человека. Об этом — маленький рассказ «Му-му и Фру-фру: исчезновение Больших Смыслов». Слово может порождать довольно смешные ассоциации («Глупости всякие»). Т. Толстая неравнодушна ко всякому словотворчеству, удачному или, наоборот, курьезному («Шуба»). Ее рассказ «Шуба» — о сети меховых магазинов «Боярыня Морозова» — образец короткого рассказа. Кому-то может показаться он слишком неприличным из-за нецензурного слова в финале. Можно ли без него обойтись? По-моему, можно, но автор выражает с его помощью крайнюю степень своего возмущения. Назвать магазины в честь боярыни, которую схоронили «без отпевания, в рогоже. Без шубы», — значит еще раз оскорбить ее память. И ругается как будто не сам автор, а какой-то мужик из народа, который понимает всю несправедливость подобного надругательства. И трижды повторяет не автор, а этот мужик возмущенный: «Без шубы. Без шубы ‹…›. Без шубы».
Третья часть сборника «Может быть, свет» собрала некоторые очерки, эссе и рассказы, написанные по следам нынешней жизни. Здесь я обратила внимание на талантливое эссе «О трехчастной структуре выкрикивания». Мне понравилось в этой вещи лингвистическое наблюдение, которое сделала Т. Толстая, заметив трехчастность конструкции выкрикиванья, которую можно увидеть и в русской, и в американской речи. Это как бы модель построения речи в ее прямом и переносном, метафорическом смысле. Эмоциональная реакция трех мальчиков на увиденного кузнечика у Толстой превращается в символ человеческого стремления изгнанных из рая первых людей, увидевших мир, назвать его, невидимый и видимый: «раздали имена тому и другому». Междометие. Обращение к Богу. Эмоциональное называние. Три формы речи. Вариант такого последнего называния: вместо ругательства, как у мальчика, может быть «подведение итога», как при анализе надписи на греческой вазе в рассказе, метафорическое осмысление предмета. Толстая приводит здесь варианты наших высказываний, в которых та же структура. «Ах, господи, что за книга!» — так с восхищением я бы сказала про ее «Легкие миры».
И другой рассказ — о классификации книг, «Издали похожие на мух», о семейной библиотеке, вообще о книге, которую любишь, и книге, которую презираешь, замечательный портрет собственной библиотеки и через книги свой читательский автопортрет. Я почти про все успела рассказать, то есть почти про все, что понравилось, но у каждого читателя будут свои страницы, «у Господа обителей много, он сам решает, сам раздает, сам целует». Мне бы хотелось добавить для тех, кто любит странное и загадочное, что замечателен рассказ «Эммануил», о Сведенборге. Я думаю, он Толстую потряс своими предвидениями, а его способности становятся в книге метафорой творческого видения «небесных городов», «волшебных» крепостей, то есть опять-таки метафорой погружения в «легкие миры». «Параллельное пространство существует», — говорит Т. Толстая наполовину в шутку, наполовину всерьез. Для Толстой путем в этот параллельный мир слова может оказаться любая бытовая мелочь, например, стиральная машинка, которая способна заговорить, холодильник, не любящий соленые огурцы, чужие письма или скульптура «Юдифь с мечом». Совсем жуткий рассказ — «Чечевица», напоминающий «Колымские рассказы» Варлама Шаламова. А следом — рассказ «Желтые цветы» о салате «Мимоза», в который частью текста входит рецепт салата, где, помимо майонеза, рыбных консервов и яиц, добавлены «сквозняк из балконной двери по ногам», «далекие одиночные огни в январском мраке с высоты восьмого этажа» и «вечность». И такое признание автора: «Только └Мимозу“ ненавижу, за все, за все, пусть ответит за все. Кто-то должен ответить». Тема памяти — одна из важных для автора тем в книге. «Легкие миры» не снимают ответственности перед прошлым, которое автор не собирается забывать, как не прощают, вопреки христианскому чувству любви (христианское чувство любви к книге тоже присутствует, и благодарность Богу тоже), «среднебрежневскую эпоху». Рецепты Толстой не рецепты счастья, а правдивые дневники нашей жизни.
Четвертую часть книги рассказов составило интервью «Колдовство», беседа Т. Толстой с Иваном Давыдовым, опубликованная ранее в журнале «Слон» (2013), помогающая читателю лучше понять автора, его отношение к жизни, к русской речи и к родине. Пересказывать не буду, скажу честно, вся книга для меня интереснее беседы. И удачно сделал автор, возвратив читателя после этого интервью, к последнему рассказу«Волчок», из детства своей матери. Волчок когда-то напевал мелодию «Боже, царя храни», поэтому его нарочно сломали, чтобы он не выдал всю семью. Волчок у Т. Толстой — символ Вечной жизни, символ истории, символ памяти, музыки речи, если говорить коротко, символ того, что нельзя победить. Среди этих непобедимостей — литературная преемственность и лингвистическая одаренность автора, которую ощущаешь на всех страницах книги, и эта верность русскому слову, пронесенная сквозь жизнь верность бабушкам и дедушкам русской поэзии и прозы, меня радует больше всего. Обрадует она, мне думается, всякого читателя. Александр Генис на обложке книги пишет, что Татьяна Толстая совершила революцию, перешла от третьего лица к первому. А мне кажется, что самое ценное в ее работе как раз в хранении традиций русской классики и мировой литературы, дело в эволюции, недаром на одной из страниц она вспоминает приматов: «Мне нравится думать, что, вырвавшись из обезьяньей стаи или же изгнанные из рая, первые люди ахнули, увидев мир видимый, помянули мир, от глаз скрытый, и раздали имена тому и другому». Она пишет об этом, потому что чувствует в себе это первобытное творческое начало. Писатель в каком-то смысле всегда Робинзон, первооткрыватель, заново называющий читателю мир. Толстая не революционерка, а наследница. Иначе ее «ход в легкие миры» мы бы не смогли понять и полюбить.