Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2015
Наум
Александрович Синдаловский родился в 1935 году в Ленинграде.
Исследователь петербургского городского фольклора. Автор более двадцати книг по
истории Петербурга: «Легенды и мифы Санкт-Петербурга» (СПб., 1994), «История
Санкт-Петербурга в преданиях и легендах» (СПб., 1997), «От дома к дому… От легенды к легенде. Путеводитель» (СПб.,
2001) и других. Постоянный автор «Невы», лауреат премии журнала «Нева»
(2009). Живет в Санкт-Петербурге.
1
Задолго до формального образования в XIII веке на северо-западе так называемой Водской пятины Новгородской земли территория, расположенная на огромном пространстве Приневской низменности вдоль всего южного побережья Невы и Финского залива, была заселена. Административно-территориальная единица пятина, то есть «пятая часть земли», применялась в различных славянских государствах, в том числе в Новгородской Руси, с глубокой древности. Новгородская Водская пятина получила свое название по финно-угорскому народу водь, проживавшему на этих землях. Наряду с племенем водь здесь издревле обитали и многие другие финно-прибалтийские или финно-угорские племена: ижора, карела, меря, чудь, а все Приневье на местных языках называлось Inkerinmaa (земля Инкери), то есть земля вдоль реки Ижоры (финское — Inkerejri). Кстати, древние славяне этот край так и называли — Ижорская земля, то есть земля вдоль реки Ижоры, по-фински: Inkerejki.
До сих пор лингвисты не пришли к общему мнению об этимологии гидронима Ижора. Одни утверждают, что он восходит к понятию «извилистая», другие считают, что он означает «грубый, неприветливый», третьи переводят как «прекрасная земля». Есть и другие, столь же противоречащие друг другу мнения.
Позже, когда Приневье стало провинцией Шведского королевства, появилось название Ингерманланд, которое широко бытовало в первой четверти XVIII века. По поводу этого шведского названия Приневского края существует одна красивая легенда. Будто бы «Ingermanland» — это «Земля людей Ингигерд». То есть людей шведской принцессы Ингигерд, дочери короля Олафа Шведского, которая была выдана замуж за великого князя киевского Ярослава Мудрого. Она-де и получила в удел весь этот край во главе с городом Ладогой, или, как его называли шведы, Альдейгьюборгом, в качестве свадебного подарка от русского князя. Позже Ладогу шведы переименовали в Альдейгьюборг, а Ингигерд — в Анну. После смерти ее даже канонизировали, а земля Инкери (Inkerinmaa) превратилась в страну Ингигерд — Ингерманландию.
Впрочем, и на этом не кончаются попытки народной интерпретации этого топонима. По одной из легенд, этимология Ингерманландии восходит к имени князя Игоря. Правда, в легенде не уточняется, какого Игоря, то ли великого князя киевского, правившего в IX веке, то ли Игоря Святославича, новгород-северского князя, совершившего в 1185 году неудачный поход против половцев и ставшего благодаря этому героем «Слова о полку Игореве». Так или иначе, но все известные нам легенды о происхождении финского топонима «Ингерманландия» связаны как с финнами, так и с русскими князьями и княжнами. В связи с этим интересно напомнить, что такие видные русские историки, как Василий Ключевский и Михаил Покровский, были сторонниками так называемой «финно-угорской» теории, согласно которой русский народ является «сплавом разноплеменных элементов, где почти 80 % приходится на финский субстрат». Невольно приходит на память петербургский аналог известной московской пословицы «Поскреби любого русского и обнаружишь татарина»: «Поскреби любого петербуржца и обнаружишь чухонца». Не случайно этнографы утверждают, что у русского человека мама — славянка, а папа — финн. Те же вполне откровенные намеки можно услышать в известной старинной поговорке «Меря намерила, да чудь начудила».
Западная граница Ингерманландии проходила по реке Нарва, восточная — по реке Лава, южная — по реке Луга, северная — по реке Сестра. С 1228-го по 1581 год Ингерманландией владел Великий Новгород, затем Ижорская земля была оккупирована шведами. В 1703 году возвращена России и с 1708 года вошла в состав Петербургской губернии. Первым губернатором Ингерманландии стал ближайший сподвижник Петра I Александр Данилович Меншиков. Он же был единственным, кому в 1707 году был присвоен почетный титул герцога (князя) Ижорского.
Появление финно-угорских племен в Европе относится к 1 тысячелетию до нашей эры. В те далекие времена, как считает современная наука, они покинули свою прародину в предгорьях Алтая и двинулись на северо-запад в поисках более удобных мест обитания. Две тысячи лет назад финно-угорские племена пересекли Уральский хребет и расселились на огромной территории Восточной Европы, навеки метя географические реалии нового ареала расселения топонимическими метами с финно-угорскими корнями. Напомним, что даже такие привычные и кажущиеся русскими гидронимы рек Москва и Волга, по мнению некоторых лингвистов, имеют угро-финские корни. И на территории современного Петербурга и Ленинградской области абсолютное большинство названий рек, озер и возвышенностей имеет финское происхождение. Этимология топонимов Нева, Нарва, Охта, Вуокса, Ладожское озеро и Лахтинский залив, Пулковские, Лемболовские и Дудергофские высоты и многие другие, о чем мы будем говорить ниже, до сих пор напоминает о давнем финском присутствии в Приневье.
Кроме топонимических следов, многочисленные напоминания об аборигенах этого края присутствуют в низовой, народной культуре. Например, еще в 1930-х годах среди местных ижорцев бережно соблюдался «старинный обычай брить наголо волосы жене перед первой брачной ночью». Этот свадебный ритуал связан с памятью о легендарных предках современных ижорцев — гуннах, вождь которых великий Аттила, по преданию, погиб от руки плененной им готской девушки, задушившей его в первую брачную ночь своими волосами. Напомним, что ижорцы свято верят в то, что они прямые потомки тех самых гуннов, которые не раз одерживали блестящие победы над великим Римом. Современное название своего народа они выводят из безупречной, как они утверждают, лингвистической цепочки: хунны — гунны — угры — ингры — инкери — ижоры.
О древности местных народов говорят и дожившие до нас свидетельства об их языческом прошлом. Так, вблизи города Сосновый Бор еще недавно был известен так называемый «звонкий валун». При ударе по нему другим камнем будто бы «исполнялись желания». Надо было только найти этот «звонкий валун», или «камень счастья», как их называли в народе. Видимо, такие валуны долгое время служили надежными фетишами. Подобный камень был известен и в Кингисеппском районе. Согласно верованиям местных жителей, этот камень надо было «ласково погладить ладонями и попросить о помощи». Тогда камень «запоет и все исполнит». Далее легенда приобретает драматический характер. Однажды появился «жадный русский» и, хотя в доме у него всего было вдоволь, стал требовать от камня золото. Но камень молчал. «Тогда русский развел огромный костер и вылил на камень воды. Треснул камень и не поет с тех пор, пропало крестьянское счастье на ингрийском берегу».
Напоминанием о языческом поклонении камням финно-угорскими племенами может служить и легенда о пушкинском замысле поэмы «Руслан и Людмила». Известно, что среди жителей Старого Петергофа бытует удивительная легенда о не-обыкновенном валуне, с незапамятных времен намертво вросшем в землю. В свое время какой-то неизвестный умелец превратил этот памятник ледникового периода в человеческую голову — некий символ вечной мудрости и невозмутимого покоя. В народе этот валун получила несколько прозвищ в том числе «Голова», «Старик», «Адам». Как утверждают обыватели, каменная голова постепенно уходит в землю, становится все меньше и меньше, но происходит это так неуловимо медленно, а голова столь велика, что жители полны несокрушимой уверенности, что их городу ничто не угрожает, пока эта чудесная скульптура видна над поверхностью земли.
Говорят, во время одного из посещений Пушкиным Старого Петергофа около этой легендарной головы и родился замысел поэмы. Причем не только замысел, но и образ доброго волшебника с говорящим именем Финн.
О счастливой жизни финских племен до прихода иноземцев рассказывает и финская легенда о причинах начала Северной войны между Швецией и Россией. Война разразилась из-за Сампо. По одним легендам, это волшебная мельница, по другим — нечто вроде финского бога Аполлона. Согласно легенде, некогда на финской земле был рай земной. «Ничего люди не делали, все делало Сампо: и дрова носило, и дома строило, и кору на хлеб мололо, и молоко доило, и струны на кантелу навязывало, и песни пело, а люди только лежали перед огнем да с боку на бок поворачивались; всего было в изобилии». Но однажды боги рассердились на финнов, и «Сампо ушло в землю и заплыло камнем». Тогда люди решили разбить камень, трудились долго, но до Сампо так и не добрались, а только навалили груды каменьев на нашу землю. Со временем о Сампо проведали сначала шведы, а потом и вейнелейсы. вот они и бьются за обладание Сампо.
В устье Вуоксы, на территории современного Приозерска древние карелы еще семьсот лет назад основали город-крепость Кякисалми, что в переводе означает «Кукушкин пролив». Если верить местному фольклору, крепость была вдоль и поперек изрезана подземными ходами, которые вели в некий подземный город. По преданию, строить крепость там, «где трижды прокукует кукушка», было указано свыше. В Новгородской летописи крепость упоминается по имени народа, издревле населявшего эти места, — Корела.
Сохранились следы языческого прошлого финно-угорских народов и в мифологии Обводного канала, едва ли не в самом центре Петербурга. В XVIII веке среди петербуржцев бытовали мрачные легенды о том, как давным-давно, задолго до рождения Петербурга, еще в 1300 году, во время основания в устье Охты шведской крепости Ландскроны тамошние солдаты убили деревенского колдуна и принесли в жертву дьяволу нескольких местных карелок. Как утверждают легенды, «едва святотатство свершилось, по ночному лесу разнесся ужасающий хохот и внезапно поднявшимся вихрем с корнем опрокинуло огромную ель».
Долгое время это место было неизвестно. Просто из поколения в поколение местные жители передавали, что шведы некогда «осквернили древнее капище», и место стало проклятым, хотя повторимся, никто не знал, где оно находится. Но вот в самом начале XIX века эти мрачные легенды напомнили о себе. При рытье Обводного канала строители отказались работать, ссылаясь на «нехорошие слухи» об этих местах. Говорят, руководивший строительством генерал-лейтенант Герард заставил рабочих возобновить строительство только силой, примерно и публично наказав одних и сослав на каторгу других.
А еще через сто лет на участке Обводного канала, ограниченном Боровым мостом и устьем реки Волковки, стали происходить странные и необъяснимые явления. Все мосты на этом участке канала стали излюбленными местами городских самоубийц. Их буквально тянуло сюда неведомыми потусторонними магнетическими силами. Самоубийства происходили с поразительной регулярностью и с постоянным увеличением их количества в каждом следующем году. По городу поползли слухи, что Дух Обводного канала будет требовать жертвы каждые три года. И действительно, если верить статистике, большинство самоубийств происходило в год, число которого оканчивается на цифру «3» или кратно трем. Профессиональным мистикам и духовидцам вспомнилось, что в волшебном арсенале старинных финских поверий цифра «3» самая мистическая.
Через много лет будто бы явилось и подтверждение этой древней тайны. В 1923 году в районе современного автовокзала на Обводном канале строители жилого дома наткнулись под землей на странные, испещренные непонятными надписями гранитные плиты, расположенные в виде круга. Как утверждает городской фольклор, это были следы древнего языческого капища, оскверненного некогда теми самыми шведскими солдатами. Надписи на плитах напоминали старинные изображения лабиринта. На память приходили давние предания о том, что в этом районе в древние времена находились-таки некие лабиринты, или узелки, как их называли финны в старину. В их представлении узелки связывают богов с миром живых и миром мертвых.
Русские появились в Ингрии почти одновременно с норманнами в VIII–IX веках. Северная война, по убеждению политически прозорливого Петра I, должна была восстановить историческую справедливость. Уже в самом начале войны войскам Петра I удалось овладеть шведской крепостью Ниеншанц.
История крепости на левом берегу реки Охты, при впадении ее в Неву, началась в те стародавние времена, когда на древнем торговом пути «из варяг в греки» новгородцы построили сторожевой пост, вокруг которого возникло поселение под названием Канец. В 1300 году, как об этом свидетельствует Софийская летопись, этот сторожевой пост захватили шведы и переименовали в Ландскрону. В 1301 году сын Александра Невского Андрей отвоевал его у шведов, но через два с половиной столетия шведы вновь возвратили себе этот важный стратегический пост. Теперь они возвели здесь портовый город Ниен и крепость для его защиты — Ниеншанц. К началу XVIII века крепость представляла собой пятиугольное укрепление с бастионами и равелинами, орудия которых контролировали всю панораму обоих невских берегов.
Если верить старинным преданиям, стены шведской крепости Ниеншанц были выкрашены в красный цвет. Это один из цветов трехцветного национального флага ингерманландцев, символика которого означает: желтое поле — достояние, хлеб изобилие; голубые полосы — вода, Нева, озера; красный цвет — символический образ власти. Эти же символические цвета присутствуют и в историческом гербе Ингерманландии.
2
Допетербургская и раннепетербургская история взаимоотношений русских с финно-угорскими племенами отмечена как историческими фактами сотрудничества, так и мистическими легендами о появлении в будущем на невских берегах «стольного града», его сказочном возведении, равно как и о его возможном затоплении водами Невы.
Согласно одной из многочисленных легенд, петербургский Александро-Невский монастырь построен на том месте, где перед сражением со шведами старейшина земли Ижорской легендарный Пелконен, в крещении Филипп Пелгусий, увидел во сне святых Бориса и Глеба, которые будто бы сказали ему, что «спешат на помощь своему сроднику», то есть Александру.
В свое время Пелгусий крестился и принял имя Филипп, однако летописи упорно называли его прежним, языческим именем. Кстати, согласно одной из легенд, местечко Пелла, расположенное в тридцати километрах от Петербурга, на левом берегу Невы названо в честь того самого Пелгусия, хотя, согласно другому старинному преданию, Пеллой эта местность была названа еще Петром I в честь одноименного пролива между двумя маленькими островками на Ладожском озере. Есть и третье предание. Будто бы имение это названо Екатериной II в честь древней столицы Македонии Пеллы, где родился великий полководец Древнего мира Александр Македонский.
Ижорцы во главе с Пелгусием участвовали в обороне Новгородского края как «береговая стража». Однажды на рассвете июльского дня, будучи в дозоре на берегу Финского залива, Пелгусий увидел шведские воинские корабли, которые шли Невой к устью Ижоры. Там шведы, видимо, решили сделать остановку. «Уведав силу ратных», Пелгусий спешно прибыл в Новгород и сообщил князю Александру Ярославичу о грозящей опасности. Его соплеменники в это время продолжали вести активную разведку, а затем под руководством своего старейшины участвовали в разгроме шведов в Невской битве.
Описанный в летописи фрагмент Невской битвы переплетается с известным фольклору вещим сном Пелгусия, в котором ему привиделся будущий Петербург. Во сне он увидел «сквозь рассеивающийся туман прекрасные постройки вокруг. На берегу, где он лежал, два маяка горящими факелами освещали площадь, а за ней — здание несказанного великолепия: широкая лестница, и над нею белые колонны держат кровлю, украшенную фигурами богов наподобие храмов, какие, сказывают, видели на греческой земле… Напротив мыса, за рекой, высилась крепость с высоким шпилем, а на другом берегу Невы — прекрасный дворец». Затем появился «гигантский флот. На головном фрегате высокого роста державный князь стоял, путь указывал. А за ним святые Борис и Глеб на ладье. Они подплыли к Пелгусию и вещали: “Знай, Пелгусий, что пройдут столетья, и на этих берегах будет прекрасный град, столица всей земли русской. И во все века твои правнуки будут жить на этих берегах вместе с православными русичами. А сейчас иди защищать эту землю от посягательства иноземцев. Скачи к родственнику нашему князю Александру, пускай подымает рати новгородские! И ты собирай свое”. Между тем туман сгустился, и видение исчезло, а на месте увиденного города появились «свейские корабли». Тогда-то и понял Пелгусий, что надо об этом сообщить князю Александру. И он вскочил на коня и поскакал в Новгород.
Между тем легенда о видении стольного града, увиденного Пелгусием во сне, была не единственной в этом роде.
Если верить фольклору, еще в I веке христианской эры среди аборигенов приневского края родилась легенда о появлении здесь, на топких берегах Невы, в далеком будущем столичного города. Вот как об этом рассказывается в анонимном произведении XVIII века «О зачатии и здании царствующего града Санкт-Петербурга»: «По вознесении Господнем на небеса, апостол Христов святый Андрей Первозванный на пустых Киевских горах, где ныне град Киев, водрузил святый крест и предвозвестил о здании града Киева и о благочестии, а по пришествии — в великий Славенск (Новгород), от великого Славенска святый апостол, следуя к стране Санктпетербургской, отшед около 60 верст ‹…› водрузил жезл свой в Друзино (Грузино). ‹…› От Друзина святый апостол Христов Андрей Первозванный имел шествие рекою Волховом и озером Невом и рекою Невою сквозь места царствующего града Санктпетербурга в Варяжское море, и в шествие оные места, где царствующий град Санктпетербург, не без благословения его апостольского, были. Ибо ‹…› издревле на оных местах многажды видимо было света сияние». Согласно некоторым легендам, апостол Андрей добрался до самого Валаама и там, на берегу озера, якобы водрузил еще один крест — каменный — и истребил капища местных богов Велеса и Перуна, обратив в христианство языческих жрецов.
Этот мистический сюжет через много веков получил неожиданное продолжение. Местные легенды утверждают, что в год начала Северной войны, а это всего лишь за три года до основания Петербурга, «чудесный свет, издревле игравший над островами невской дельты, необыкновенно усилился». И вновь в местном фольклоре заговорили о «столичном граде», должном появиться на месте божественного свечения.
Как мы знаем, в мае 1703 года эти пророческие сны стали явью. Город на берегах Невы рос так стремительно, что просто глазам не верилось. Среди матросов на Троицкой пристани и торговцев Обжорного рынка из уст в уста передавалась финская легенда о том, что на таком топком гибельном болоте невозможно построить большой город. Видать, говорили люди, строил его Антихрист и не иначе как целиком, на небе, и уж затем опустил на болото. Иначе болото поглотило бы город дом за домом.
Известный историк и краевед Петр Николаевич Столпянский рассказывает эту легенду так: «Петербург строил богатырь на пучине. Построил на пучине первый дом своего города — пучина его проглотила. Богатырь строит второй дом — та же судьба. Богатырь не унывает, он строит третий дом — и третий дом съедает злая пучина. Тогда богатырь задумался, нахмурил свои черные брови, наморщил свой широкий лоб, а в черных больших глазах загорелись злые огоньки. Долго думал богатырь и придумал. Растопырил он свою богатырскую ладонь, построил на ней сразу свой город и опустил на пучину. Съесть целый город пучина не могла, она должна была покориться, и город Петра остался цел».
В середине XIX века эту романтическую легенду вложил в уста героя своей повести «Саламандра» писатель князь Владимир Одоевский. Вот как она трансформировалась в повести. «Вокруг него (Петра) только песок морской, да голые камни, да топь, да болота. Царь собрал своих вейнелейсов (так финны в старину называли русских) и говорит им: “Постройте мне город, где бы мне жить было можно, пока я корабль построю”. И стали строить город, но что положат камень, то всосет болото; много уже камней навалили, скалу на скалу, бревно на бревно, но болото все в себя принимает, и наверху земли одна топь остается. Между тем царь состроил корабль, оглянулся: смотрит, нет еще города. “Ничего вы не умеете делать”, — сказал он своим людям и с сим словом начал поднимать скалу за скалою и ковать на воздухе. Так выстроил он целый город и опустил его на землю». По большому счету так оно и было. В отличие от абсолютного большинства городов мира, на становление которых были отпущены столетия, Петербург действительно возник сразу, практически на пустом месте. Легенды из ничего не рождаются. Для их появления должны быть основания.
Одновременно с легендами созидательного характера вспоминались и зловещие предсказания, связанные с древними обитателями этого края. Будто бы еще в 1703 году местный финский рыбак, показывая Петру I на Заячьем острове березу с зарубками, до которых доходила вода во время наводнений, предупреждал, что здесь жить нельзя, что со временем ему «воздастся за дерзость». Ответ монарха был, как всегда, скор и категоричен: «Березу срубить, крепость строить».
Другая легенда повествует о древней ольхе, росшей на Петербургской стороне, у Троицкой пристани, задолго до основания города. Финны, жившие в этих местах, рассказывали, что еще в 1701 году произошло чудо: в Сочельник на ольхе зажглось множество свечей, а когда люди стали рубить ее, чтобы достать свечи, они погасли, а на стволе остался рубец. Девятнадцать лет спустя, в 1720 году, на Петербургском острове явился некий пророк и стал уверять народ, что скоро на Петербург хлынет вода. Она затопит весь город до метки, оставленной топором на чудесном дереве. Многие поверили этой выдумке и стали переселяться с низменных мест на более высокие. Петр, как всегда, действовал энергично: вывел на берег Невы роту гвардейского Преображенского полка, «волшебное» дерево велел срубить, а «пророка» наказать кнутом у оставшегося пня.
И еще. По старинному финскому преданию, около крепости стояла древняя ива, под которой в первые годы существования невской столицы какой-то старец, босой, с голой грудью, с громадной седой бородой и всклокоченными волосами, проповедовал первым обитателям Петербурга, что Господь разгневается и потопит столицу Антихриста. Разверзнутся хляби небесные, вспять побежит Нева, и поднимутся воды морские выше этой старой ивы. И старец предсказывал день и час грядущего наводнения. Про эти речи узнал Петр. По его приказанию старца приковали железной цепью к той самой иве, под которой он проповедовал и которую, по его словам, должно было затопить при наводнении. Наступил день, предсказанный старцем, но наводнения не случилось. На другой день неудачливого пророка наказали батогами под той же ивой.
Рассказывали в старом Петербурге и легенду о трех чухонских старцах, языческих жрецах, которые по священной сосне, стоявшей на берегу Невы, «определяли время грядущих бедствий, наводнений и других природных катаклизмов». Но так как эта сосна мешала строительству, Петр лично, «кряхтя и матерясь при этом», срубил ее. Если верить фольклору, жрецы в ответ на поругание святыни ответили проклятием строящемуся городу и предсказали ему «черную судьбу». Петр молча выслушал жрецов и приказал отрубить им головы.
В петербургской городской фразеологии все эти предсказания и пророчества вылились в чеканную формулу активного неприятия петровских реформ, символом которых стала Северная столица Российской империи: «Петербургу быть пусту».
3
Топонимические следы финского присутствия на карте Петербурга, о которых мы уже упоминали, не изгладились до сих пор. Многие из них обросли многочисленными легендами, связанными с фольклорными попытками объяснить те или иные названия, в разное время и по разным причинам подвергшиеся за три столетия неизбежной русификации.
Самой ранней по времени возникновения и наиболее близкой к историческому центру окраиной Петербурга на юго-западе является Автово. Автово выросло из старинной небольшой финской деревушки Аутово или Акуктово. Как полагают исследователи, эти топонимы, известные еще по шведским топографическим планам XVII века, идут от финского слова «ауто», что значит «пустошь».
К концу XVIII века название деревушки окончательно русифицировалось и приобрело современное звучание: Автово. Этот факт в фольклоре связывается с одним из самых страшных стихийных бедствий, обрушившихся на Петербург, — наводнением 1824 года. Во время этого наводнения Аутово было совершенно уничтожено. Александр I встретился с его жителями, объезжая наиболее пострадавшие районы. Как гласит предание, плачущие разоренные крестьяне тесным кольцом обступили императора. Вызвав из толпы одного старика, государь велел ему рассказать, кто что потерял при наводнении. Старик начал так: «Все, батюшка, погибло! Вот у афтова домишко весь унесло и с рухлядью, и с животом, а у афтова двух коней, четырех коров затопило, у афтова…» — «Хорошо, хорошо, — нетерпеливо прервал его царь, — это все у Афтова, а у других что погибло?» Тогда-то и объяснили императору, что старик употребил слово «афтово» вместо «этого». Царь искренне рассмеялся и «приказал выстроить на высокой насыпи» красивую деревню и назвать ее Афтово. Затем уже это название приобрело современное написание.
Сегодня Автово — это вполне сложившийся городской жилой район, постоянные жители которого не без гордости утверждают, что «Автово — это во!», а «тот, кто в Автове живет, сытно ест и сладко пьет».
С Автовом в юго-западной части Петербурга соседствует жилой район с историческим названием Ульянка. Как утверждают исследователи, это название произошло от финской деревушки Уляла, которая, согласно географическому чертежу Ижорской земли, находилась в Дудергофском погосте, восточнее Стрелиной мызы, приблизительно на том месте, где расположена современная Ульянка.
Согласно одной из легенд, восходящей к эпохе Петра I, в нескольких верстах от Автова, недалеко от Петергофской дороги, царь заложил Юлианковскую Святого Петра Митрополита церковь в честь победы над шведами. Ее так и называли «Юлианковская» или «Ульянковская». Дорога к ней шла мимо знаменитого «Красного кабачка», любимого места разгульных холостяцких попоек питерских гвардейцев. Иногда в литературе можно встретить упоминание о церкви «за Красным кабачком». Это и есть наша «Ульянковская церковь». Постепенно вокруг нее сложилась слободка, по церкви будто бы и названная Ульянкой.
По другой легенде, тот же император Петр Алексеевич, проезжая однажды этими пустынными местами, «повстречал одинокую молодуху». «Как звать-то тебя?» — обрадованный встречей, спросил царь. «Ульяна», — потупилась смущенная баба. С тех пор это место зовут Ульянкой.
Есть, впрочем, и третья легенда. На самом краю Петергофской дороги, на обочине безымянной деревушки в несколько дворов, еще при Петре Великом некая Ульяна завела кабачок, пользовавшийся широкой известностью у путешественников. Не раз бывал в нем и сам царь. От той легендарной Ульяны будто бы и пошло название целого района.
Место это пользовалось популярностью уже в первые годы существования Петербурга. Владельцы загородных имений — Панины и Воронцовы, Шереметевы и Головины, Шуваловы и Чернышевы — обязаны были осушать болота, разбивать сады и благоустраивать дороги. Иностранные путешественники единодушно сравнивали поездку из Петербурга в Петергоф мимо садов в «изящном английском роде» и «великолепных дворцов» с приятным переездом из Парижа в Версаль. Пользовались славой эти места и у петербуржцев. Особенно прославилась развилка Петергофского и нынешнего Таллинского шоссе, ныне проспекта Маршала Жукова. В народе ее называют «Привал». Здесь во время длительных переходов останавливались на краткий отдых квартировавшие в Петергофе гвардейские полки. Здесь любила устраивать шумные привалы Екатерина II, возвращаясь с удачной охоты в стрельнинских лесах.
На южной окраине Ульянки находится бывший дачный поселок, а ныне исторический район Петербурга Лигово. Он хорошо известен историкам с 1500 года. Свое название поселок ведет от речки Лиги, как в древности называлась река Дудергофка. В переводе с финского «лига» — это грязь, лужа. С 1710 года Лигово было приписано к личным владениям Петра I. Долгое время здесь селились дворцовые служащие.
В XIX веке здесь находились так называемые Новые места, на которых отводились участки для частного строительства. Даже построенная в 1903 году деревянная церковь Преображения Господня вблизи железнодорожной станции Лигово называлась «Церковью на Новых местах».
В августе 1918 года в Петрограде эсером Канегиссером был убит председатель Петроградского ЧК М. С. Урицкий. В целях увековечения его памяти поселок Лигово был переименован в Урицк.
Лигово давно уже полностью слилось с Ульянкой. Видимо, это обстоятельство повлияло на своеобразный характер фольклора, подчеркивающего некоторую собственную ущербность, малость и незначительность. Трудно сказать, чего из этого набора больше в идиоме «Фигово Лигово», бытующей среди современных обитателей бывшего Лигова.
В 1963 году, согласно тогдашнему Генеральному плану развития Ленинграда, Урицк был включен в черту города и потерял свое самостоятельное значение. Формально исчез и старый топоним Лигово.
Однако эта топонимическая утрата коснулась только реки, некогда переименованной в Дудергофку, и района, объединенного с Ульянкой. На территории собственно Петербурга следы финской Лиги прочно укоренились в названии широко известного Лиговского проспекта и в городском фольклоре, связанном с ним.
Задолго до возникновения Петербурга по трассе будущего Лиговского проспекта проходила старинная Большая Новгородская дорога, связывавшая Новгород и Москву с многочисленными малыми поселениями в устье Невы. Новгородская дорога шла по самой возвышенной, а значит, и наиболее сухой части этого края. В этом можно убедиться и сегодня. Посмотрите с Лиговского проспекта в сторону отходящих от него улиц и переулков. Все они, включая Невский проспект, сбегают вниз.
В 1718–1725 годах из речки Лиги по трассе будущего проспекта был прорыт канал для питания фонтанов Летнего сада. По обеим сторонам канала были проложены пешеходные мостки. Образовавшуюся таким образом улицу вдоль канала назвали Московской, по Москве, куда вела бывшая Большая Новгородская дорога. Одновременно улицу называли Ямской, от известной Ямской слободы, существовавшей вблизи дороги.
После разрушительного наводнения 1777 года, когда фонтаны Летнего сада погибли и их решили уже не восстанавливать, Лиговский канал утратил свое значение. За ним перестали следить, и он превратился в хранилище нечистот и источник зловония. Петербургская идиома «Лиговский букет» рождена устойчивым запахом застойной воды Лиговского канала.
Начиная с 1822 года и вплоть до конца столетия в названии улицы присутствует главная ее составляющая — «Лиговский». Изменялся только ее статус. Улицу последовательно называют сначала Лиговским проспектом, затем набережной Лиговского канала и, наконец, в 1892 году Лиговской улицей.
В 1891 году значительная часть канала была забрана в трубу. Над ней проложили так называемые «Лиговские сады» или «бульвары». Очень скоро это название станет нарицательным. Им будут обозначать места скопления всяческой шпаны, хулиганов, проституток и других асоциальных элементов.
С этих пор репутация Лиговского проспекта стремительно падает. Этапы этого падения отмечены яркими метами петербургско-ленинградского фольклора: «лиговский хулиган», «лиговская шпана», «б… лиговская» — идиомы, хорошо известные не только окрестным жителям, но и всему городу.
В 1920-х годах на «Лиговке», или «Лигов-стрит», как ее тогда называли, в помещениях гостиницы «Октябрьская» вблизи Невского проспекта было организовано Городское общежитие пролетариата, куда свозили на перевоспитание всех отловленных в Петрограде беспризорников. По неизлечимой в то время страсти всякое название превращать в аббревиатуру, общежитие называли ГОП (Городское Общежитие Пролетариата), а их малолетних обитателей — «гопниками». Очень скоро эти маленькие полуголодные разбойники стали притчей во языцех всего и без того неспокойного города. Они вызывали постоянную озабоченность властей и неподдельный страх обывателей. Следы этого перманентного состояния сохранились в городской фразеологии — от формулы социальной обстановки на Лиговке: «Количество гопников определяется в лигах» — до непритворного изумления: «Вы что, на Лиговке живете?!» В те же 1920-е годы Лиговка превратилась в общегородской центр сбыта наркотиков. Наркоманы называли его «Фронтом» — на «Фронте» можно было легко приобрести кокаин «в любых количествах и в любое время».
На Лиговке или «Лига2вке», как презрительно любили произносить с непременным ударением на втором слоге петроградцы, обыкновенные добропорядочные граждане старались не появляться. Зато с удовольствием пересказывали о ней анекдоты. Один из них был более чем самокритичным: «Пристала на Лиговке брюнетка. Через час будет считать мои деньги своей собственностью». Согласно другому анекдоту, общество «Старый Петербург» ходатайствовало о сохранении за наиболее хулиганскими частями Лиговской улицы старого названия «Лиговка» — в честь Лиги Наций, с которой, как известно, отношения у Советского Союза в то время складывались не самым лучшим образом.
В начале 1950-х годов представился удобный случай попытаться изменить репутацию Лиговской улицы путем изменения названия. Страна готовилась отметить 10-летие знаменитой Сталинградской битвы. В 1952 году Лиговской улице вернули ее былой статус и переименовали. Она стала Сталинградским проспектом.
Трудно сказать, как повлияло новое название на имидж улицы, но не прошло и четырех лет, как в сравнительно либеральной атмосфере так называемой хрущевской «оттепели» ей вернули старинное название. Она вновь стала Лиговским проспектом.
Не менее многочисленные следы финского присутствия заметны и на северных окраинах Петербурга. Принято считать, что топоним Парголово происходит от бывшей здесь старинной деревни Паркола, название которой, в свою очередь, родилось от собственного финского имени Парко.
Между тем петербургская фольклорная традиция считает, что название это связано с Северной войной и основателем Петербурга Петром I. Как известно, Парголовская мыза включала в себя три селения: Суздальская слобода, Малая Вологодская слобода и Большая Вологодская слобода. При Петре их стали называть Первым, Вторым и Третьим Парголовом. По легенде, они получили свои названия оттого, что здесь трижды происходили жестокие сражения со шведами. Бились так, что ПАР из ГОЛОВ шел.
Но есть еще одно предание. Согласно ему, во время одного из сражений Петр I якобы почувствовал себя плохо. У него так закружилась голова, что он не мог «мыслить и соображать». Тогда он собрал своих военачальников и признался: «У меня ПАР в ГОЛОВЕ». От этих слов и ведет-де Парголово свое непривычное для русского слуха название.
Сохранилась в народе и более древняя легенда о том, что Парголово будто бы происходит от финского слова «пергана», что в переводе значит «черт». В старину эта местность была покрыта густыми лесами, которые «наводили на жителей суеверный страх». Говорили, что в непроходимых чащобах водятся черти.
С 1870 года, после постройки Финляндской железной дороги, Парголово приобретает статус дачной местности. Популярность ее лесов и парков стремительно растет. Тогда же за Парголовом закрепляются устойчивые названия: «Чухонская», «Русская» или «Парголовская Швейцария». С 1963 года Парголово входит в черту Петербурга.
Название современного жилого района Коломяги унаследовано от финской деревни Коломяки, известной еще с XVII века. По одним предположениям, этот топоним связан с особенностями горы, на которой она расположена. По-фински «коло» означает углубление, пещера, дупло, а «мяки» — холм или горка. Правда, другие выводят этимологию названия из другого финского корня: «колоа», что значит — окорять, или очищать от коры. Если это так, то Коломяки возникли на пустопорожнем месте, куда крестьяне приходили в поисках древесного материала для обеспечения своего промысла.
В первой половине XVIII века финская деревня была заселена русскими крестьянами. К этому времени окончательно сложилась русская редакция старинного финского топонима: Коломяги.
Долгое время Коломяги оставались дачной местностью со своими романтическими легендами. Так, например, аллея из райских яблок, остатки которой можно обнаружить и сегодня, называлась «Аллеей любви». Как утверждают старожилы, по ней с незапамятных времен проходили жених и невеста после венчания. Обычай этот утрачен, однако все свидания в Коломягах и сегодня назначаются именно здесь.
Массовое жилищное строительство в Коломягах началось только в 1980-х годах. Тогда этот район считался довольно удаленным от города, без удобных современных транспортных средств. Поэтому первоначальные оценки в фольклоре были далеко не лестными. «Бедняги Коломяги», — иронизировали над собой и над своим новым местожительством первые переселенцы из центральных районов Ленинграда.
Территория в северо-западной части Петербурга на северном берегу Финского залива издавна была заселена финно-угорскими народами. Одно из рыбацких поселений под названием Сартон-Лаксы было известно задолго до основания Петербурга. В буквальном переводе этот старинный топоним означал: «залив» или «бухта». Некогда эта мелководная часть залива была дном древнего Литоринового моря.
Уже в первой четверти XVIII века местность привлекает внимание своим удобным расположением на самом берегу залива. Здесь возникает усадьба Петра I «Ближние дубки». Однако финское название местности не приживалось. При произношении оно очень напоминало «Чертову Лахту», как, впрочем, иногда и называют ее петербуржцы. К середине XVIII века финское название сократилось до одного слова и окончательно русифицировалось: Лахта.
Дважды Лахта вошла в историю Петербурга в связи с именем его основателя. В ноябре 1724 года здесь, у Лахтинского поселка, стоя по пояс в воде, Петр спасал тонущих моряков, после чего простудился, что, как уверяет официальная историография, стало причиной его скорой кончины. Второй раз история Лахты пересеклась уже с посмертной жизнью Петра. В конце 1760-х годов здесь, в двенадцати верстах от Петербурга, был обнаружен гранитный монолит, который после двухлетней обработки стал основанием для памятника Петру на Сенатской площади. В Лахте, на месте этого монолита, ныне плещется глубокое озеро. Окрестные жители называют его «Петровским» или «Каменкой». Долгое время связь с именем Петра I поддерживалась легендой о сосне, будто бы посаженной самим царем. Ее так и называли: «Петровская». В 1924 году она упала. В 2000 году мемориальную сосну восстановили.
В 1938 году вместе с изменением статуса старинного поселения ему было присвоено новое название: поселок городского типа Лахтинский.
В 1960-х годах северо-западные границы Ленинграда расширились, и поселок вошел в черту города. С этого времени формально топоним Лахта утратил свое самостоятельное значение и сохраняется исключительно в качестве мемориального топонимического памятника.
Сегодняшние жители Лахты гордятся своей малой родиной. В известной речовке не чувствуется никакой обделенности или тем более ущербности. Напротив, в ее интонациях можно легко обнаружить чувство определенной петербургской общности:
Ох ты! Ах ты!
— парни с Лахты,
Ах ты! Ох ты! — девки с Охты!
Упомянутая в речовке Охта — это один из старейших районов города на правом берегу Невы, расположенный по обе стороны реки Охты на месте старинной шведской крепости Ниеншанц. «Охта» предположительно переводится с финского как «закат», «запад». В то же время некоторые историки считают, что название реки Охты по-фински означает «Медвежья речка». Не мудрствуя лукаво, фольклор предлагает свои варианты.
Во время осады Ниеншанца, рассказывает героическая легенда времен Северной войны, Петр I стоял на левом берегу Невы и грозил кулаком той стороне, которую долго не мог взять: «ОХ, ТА сторона!»
Живет в Петербурге и другая легенда. Будто бы однажды царь на лодке перебрался на правый берег Невы, где поселились работные люди Партикулярной верфи, обслуживавшие пильные, гонтовые и другие заводы. Но едва он вылез из лодки, как провалился в непролазную грязь. Когда же вернулся во дворец и рассказывал своим приближенным о случившемся, то шутливо ворчал, скидывая промокшую одежду: «ОХ, ТА сторона!» С тех пор, мол, и стали называть эту городскую окраину Охтой.
Петербургские старожилы рассказывают и третью легенду. На Охте один из проспектов был выложен булыжником, да так, что лучше бы остался немощеным. Весь он был в рытвинах, ухабах, яминах и колдобинах. Охта потому так и называется, что пока проедешь по ней, не раз подпрыгнешь да воскликнешь: «Ох! Ты! ОХ! ТА!»
Традиционно сложившиеся лингвистические модули оказались столь универсальными, что как нельзя кстати подошли и для современного конструирования. Реклама изобретенной питерским ликеро-водочным заводом (ЛИВИЗом) водки «Охта» проста и доступна пониманию: «Ах ты! ОХТА!» Тем более что реклама сопровождается запоминающимся двустишием:
Начинался Питер с Охты,
Пей, покуда не засох ты.
Сюда «на вечное житье» из Московской и некоторых других северных губерний сгоняют крестьян. Еще в пушкинские времена их называли «охтинские поселенцы». В Петербурге охтяне славились как хорошие плотники, перед талантом которых преклонялся сам Петр I. Двери в домах «охтинских поселенцев» были низкими, и чтобы войти в дом, надо было наклонить голову. Это житейское обстоятельство неожиданно сыграло положительную роль в формировании репутации охтян. Петру приписывали крылатую фразу: «Кто вздумает войти в дом к охтинскому плотнику, не поклонившись, оставит на своем лбу памятку».
Самый южный и наиболее удаленный от центра города район Петербурга раскинулся на месте старинного, еще допетербургского финского поселения Купсино, упоминаемого на шведских картах 1676 года. Этимология этого топонима уходит в глубь веков и окончательной расшифровке не поддается. Скорее всего, его происхождение таится в географических или геологических особенностях равнинной, болотистой местности. Может быть, поэтому вокруг непонятного топонима складываются легенды. Согласно одной из них, в этих местах останавливались отдохнуть после долгой дороги заезжие купцы перед тем, как войти в Петербург. Потому, дескать, и названа так эта местность. По другой, сюда сгоняли скот для продажи на питерские скотобойни, и здесь заключали акты на продажу и владение скотом, или купчие крепости, от которых будто и пошло русское название местечка. Понятно, что все эти легенды относятся к области так называемой вульгарной этимологии, но они устойчивы и имеют хождение до сих пор.
В начале петербургского периода истории Купсино принадлежало Александро-Невскому монастырю, а затем было передано в собственность царевичу Алексею Петровичу. Возможно, уже тогда предпринимались неосознанные попытки русифицировать финское название. Во всяком случае, в документах того времени наряду с финским Купсино встречается русское Купчино.
Тема удаленности Купчина от центра Петербурга породила целую серию крылатых слов и выражений, которые доминируют как в местном, так и в общегородском фольклоре. «Даже из Купчина можно успеть», — шутят петербуржцы, когда хотят сказать, что времени еще вполне достаточно. А весь так называемый большой Петербург, в представлении купчинцев, это «граждане и гражданки от Купчина до Ульянки».
Самым подходящим сокращением для топонима Купчино оказалось буквенное обозначение далекой Китайской Народной Республики — КНР. Постоянные жители Купчина расшифровывают эту аббревиатуру со знанием дела: «Купчинская Народная Республика», то есть район, предназначенный для простого народа. Для менее щепетильных можно сказать и по-другому: «Купчинский Новый Район». Впрочем, вся народная микротопонимика Купчина так или иначе ориентируется исключительно на дальние страны и континенты: «Рио-де-Купчино», «Купчингаген», «Нью-Купчино» и даже «Чукчино».
Свою отчужденность от исторического центра купчинцы стараются выразить всеми возможными формами фольклора:
Маленький мальчик по имени Витя
Где-то нашел кусок динамита.
Грохот раздался на улице Салова —
Попу нашли через месяц в Шувалове.
На улице Салова
Девочка Рита
Ухо чесала
Куском динамита.
Взрыв раздается
На улице Салова —
Уши в Обухове,
Ноги в Шувалове.
Но еще более, чем удаленность, огорчает купчинцев оторванность и даже некоторая изолированность их района, граничащая с отчуждением от метрополии. «Где родился?» — «В Ленинграде». — «А где живешь?» — «В Купчине». Ощущение провинциальной обособленности заметно даже в местной микротопонимике. Дома № 23-1 и 72 при въезде на Бухарестскую улицу в обиходе известны как «Купчинские ворота» в «Купчинград». Некоторой компенсацией за такую ущербность выглядит, если можно так выразиться, «двойное гражданство», присвоенное себе купчинцами. Живут они на самом деле в Петербурге, а Купчино для них всего лишь «спальный район».
Жизнь Купчина в городском фольклоре продолжается. Так, воздушные пешеходные мосты на пересечении Белградской и Будапештской улиц с проспектом Славы в народе получили прозвища «Краб» и «Креветка». А резко отрицательное отношение к ним горожан выразилось в общем фольклорном имени — «Чертовы мосты». Известно, что так назывались три чрезвычайно опасных для перехода моста в Альпах через перевал Сен-Готард, с трудом преодоленные русскими войсками во время знаменитого Швейцарского похода Суворова в 1799 году.
Ближайший к южной границе Петербурга поселок городского типа — Шушары. Это современное название происходит от названия старинной финской деревушки Суосаари, что значит «болотистый остров» (suo — «болото», saari — «остров). В Шушарах находится одна из крупнейших в Петербурге сортировочных железнодорожных станций. Отсюда известная в тюремном жаргоне идиома «зашушарить», то есть украсть. На сортировочной горке в Шушарах безжалостно грабят и разворовывают железнодорожные вагоны. Вместе с тем в городском жаргоне известен и изящный экзотический микротопоним, которым охотно пользуются местные жители: «Рио-де-Шушаро».
Известна легенда о происхождении имени знаменитого сказочного персонажа — крысы Шушары. В 1923 году советскому правительству удалось уговорить вернуться на родину писателя Алексея Николаевича Толстого, с 1918 года находившегося в эмиграции. Красный Граф, как его тут же окрестили в России, с 1928 года жил в Детском Селе и обладал всеми привилегиями любимца советской власти, в том числе и автомобилем. Живя в пригороде, писатель постоянно ездил к ленинградским друзьям и знакомым на собственной машине. И, как назло, постоянно и надолго застревал перед опущенным шлагбаумом у железнодорожного переезда на станции Шушары. Избалованный судьбой писатель нервничал, негодовал, протестовал, но ничего не мог поделать с такой фатальной задержкой. Однажды, как рассказывает предание, он решил раз и навсегда заклеймить и опозорить это злосчастное место. Говорят, именно тогда он работал над «Золотым ключиком» и именно здесь, у шушарского шлагбаума, придумал крысе из знаменитой сказки имя Шушара.
Купчино и Шушары объединяет старинная речка Волковка. В письменных источниках Волковка впервые упоминается в переписной окладной книге Водской пятины Великого Новгорода за 1500 год под названием Сетуй. Этимология этого топонима изучена недостаточно. Ясно только то, что Сетуй — это русифицированный вариант названия реки, известной по старинным шведским картам как Сутила. По одним предположениям, в переводе с вепсского языка Сетуй означает «Волчий ручей», по другим — «Говенный ручей», что, кстати, вполне совпадает с современными нелицеприятными прозвищами Волковки: «Говнотечка» или «Речка-говнотечка». Напомним, что и сегодня справочная литература по Петербургу характеризует Волковку как реку, «сильно загрязненную промышленными и бытовыми стоками». Так что эта длинная, чуть ли не наукообразная аттестация вполне адекватна микротопонимам, которыми широко пользуются местные жители в повседневной разговорной речи.
В начале XVIII века старинную речку Сетуй уже называли Черной речкой. Рек и протоков с таким названием в Петербурге того времени было несколько. Происхождение этого топонима восходит к особенностям донного грунта, благодаря которому вода в реке выглядит темной.
После сооружения Обводного канала, разделившего некогда 17-километровую Черную речку на две неравные доли, ее южную часть переименовали в Волковку, от Волковой Деревни, раскинувшейся на ее берегах, а северную назвали Монастыркой, по Александро-Невскому монастырю, мимо которого она протекала.
В 1970-х годах, во время массового жилищного строительства в Купчине, Волковка частично была засыпана, а частично забрана в искусственные берега вновь прорытого Волковского канала. С этого времени топоним Волковский канал получил право на официальное хождение. Однако сегодняшнему жителю Купчина уже практически невозможно разобраться, где кончается собственно река и где начинается искусственный канал. И то и другое в обывательском сознании слилось. И то и другое получило одинаковые фольклорные наименования: «Волковка», «Волкуша», «Купчинка».
Не проданная, не купленная,
Не брошенная на кон,
Старинная мыза Купчино
Стояла здесь испокон.
Не зная вражды и брани,
Среди болот и снегов
Финские хуторяне
Чтили своих богов.
И веровали в приметы,
В домашний очаг и дым.
И древняя речка Сетунь
Благоволила к ним.
И никому не снилось,
Чтобы однажды вдруг
Купчино превратилось
Из Купчина в Петербург.
История не религия.
В ней вере цена на грош.
Среди петровских реликвий
Купчина не найдешь.
Подумаешь, чья-то малость
В темени старины.
Но вот и она сталась
На карте иной страны.
О, магия топонимии,
От Охты до Коломяг
В каждом почти что имени
Дыхание финских саг.
Владеющих этим даром
Хранят от меча и огня
И Автово, и Шушары,
И Мойка — по-фински Мья.
От Ладоги до Онеги,
До самых петровских врат
Как памяти обереги
Они до сих пор стоят.
4
Угро-финские языковые меты щедро разбросаны по всей территории Петербурга. Финский залив и Финляндский вокзал далеко не единственные напоминания об аборигенах этой земли. В начале XVIII века район от Мойки в сторону современной Дворцовой площади, где находилась Финская слобода, называли «Финскими шхерами». До сих пор обжитые берега Ижоры в народе известны как «Чухляндия». Да и саму реку иначе как Чухонка в просторечии не именуют.
Легенды о названии реки Мойки в первую очередь связаны со звуковыми ассоциациями. Уж очень соблазнительно вывести этимологию слова «Мойка» от глагола «мыть». Тем более что само название «Мойка» восходит к более раннему — Мья. А та, в свою очередь, — к древнему финскому слову «мую», что, кстати, переводится как «грязь» или «слякоть». То есть Мойка — это просто мутная, грязная речка. Старые легенды об этом противоречивы и противоположны по смыслу. С одной стороны, говорили, что в старину эта протока служила «единственно для мытья белья», с другой — некоторые исследователи считают, что старинная русская пословица «Беленько умойся», имевшая широкое распространение в раннем Петербурге, имела парадоксальный смысл: «Вымарайся в мутной тинистой воде речки Мьи». И современные частушки особенного разнообразия в смысл привычного названия также не вносят:
Как-то раз мальчишка бойкий
Искупался прямо в Мойке.
Мойка моет хорошо:
Весь загар с него сошел.
Название реки Карповка восходит к финскому Korpi, что переводится, по одним источникам, как «Лесная речка», по другим — «Воронья речка». Это будто бы хорошо укладывается в логику наименований старинных географических объектов, названных древними финнами. Однако русские предпочитают связывать Карповку с неким подлинным Карпом или Карповым. В повести известного в середине XIX векаавтора исторических романов Константина Петровича Масальского «Быль 1703 года» рассказывается захватывающая история любви юной шведской красавицы Христины и русского боевого офицера Карпова. После падения Ниеншанца Христина, ссылаясь на приказ генерал-губернатора Петербурга А. Д. Меншикова о защите и покровительстве местного населения, не уходит вместе со шведским гарнизоном, а остается в завоеванном русскими крае. Она выходит замуж за подполковника Карпова, и влюбленные поселяются на собственной мызе невесты на берегу безвестной глухой речки. Если верить этой романтической истории, то речка именно с тех пор и называется Карповкой.
Не вполне ясна и этимология официального названия Невы. Одни связывают его с финским словом «нево», то есть болото или топь. Другие — со шведским «ню», переводимое как «новая». Третьи обращают внимание любознательных знатоков на то, что в глубокой древности и вплоть до XII века и Ладожское озеро, и река Нева назывались одним словом «Нево» в значении — море.
Финны старательно подчеркивали свою самостоятельность и автономность, и даже Петербург называли по-своему — «Пиетари». Авторитет трудолюбивых и добросовестных финских крестьян в Петербурге был настолько высоким, что среди русских молочниц сложилась языковая традиция произносить «молоко», «масло», «сливки» с подчеркнуто финским акцентом. Это должно было продемонстрировать высокое качество своего товара. Широко распространенный в Петербурге XIX века образ девушки-молочницы с Охты был запечатлен Пушкиным в «Евгении Онегине»:
С кувшином охтенка
спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Кроме молока, финские крестьяне снабжали постоянно растущее население столицы и другими продуктами как животноводства, так и земледелия. Постепенно складывался так называемый «Финский пояс Петербурга», обитатели которого, или «пригородные чухны», как их называли в обиходной речи, долгое время довольно успешно справлялись с этой задачей.
Финские крестьяне были постоянными и непременными участниками всех, особенно зимних, петербургских народных гуляний. Извозчики наезжали в Петербург на две короткие Масленичные недели со своими легкими расписными, празднично украшенными санками, которые, как и их возниц, петербургские обыватели называли «вейками» — от финского слова veikko, что в переводе означает «друг», «товарищ», «брат». Если верить официальной статистике, на масленицу 1910 года в Петербург съехалось 4755 извозчиков-веек. Считалось, что не прокатиться на Масленице, как тогда говорили — «на чухне», все равно что и самой Масленицы не видеть. Это было красиво и весело. А главное — дешево. Дешевле, чем у русских ямщиков. Плата за проезд в любой конец города составляла тридцать копеек.
Широкой известностью пользовалась в Петербурге поговорка финских легковых извозчиков, которую, коверкая язык, любили повторять горожане: «Хоть Шпалерная, хоть Галерная — все равно рицать копеек». В доказательство сравнительной доступности финских извозчиков приводился анекдот о своих, доморощенных «Ваньках»: нанимает одна дамочка извозчика, чтобы доехать от Николаевского вокзала до Николаевского моста. «Ванька» за такой пробег требует полтинник. «Помилуй, господь с тобой! — восклицает барыня. — Полтинник? Двугривенный! Тут два шага». А «Ванька» ей в ответ: «Широко шагаешь, барыня, штаны порвешь». А тут тридцать копеек. И в любой конец города.
«Вейки» в Петербурге были любимыми персонажами городского фольклора. До сих пор от старых людей можно услышать: «Расфуфырился, как вейка», «Вырядился, как вейка». Их называли «желтоглазыми» или «желтоглазыми гужеедами», чаще всего не понимая этого насмешливого, а порой и бранного прозвища. На самом деле оно появилось еще в первой половине XVIII века и к собственно финнам не имело никакого отношения. В 1735 году был издан указ, обязывающий всех петербургских извозчиков красить свои экипажи в желтый цвет.
О финнах ходили добродушные анекдоты. Приехал чухна на Пасху в Петербург и по совету русских приятелей пошел в церковь. «Ну как, — спросили его приятели, когда тот вернулся, — понравилось?» — «Понравилось-то, понравилось, только вот ничего не понял». — «?!» — «Выходит поп и, обращаясь к толпе, кричит:“Крестовский остров”, а толпа ему хором отвечает: “Васильевский остров”. Русские хохочут над простодушным финном, которому в обыкновенном «Христос воскрес — воистину воскрес» слышатся названия островов. Финн не понимает, но тоже смеется.
До сих пор в Петербурге бытует ругательство «чухна парголовская». Впрочем, скорее всего, оно имеет не национальный, а территориальный характер, по типу «шпана лиговская». Хотя не исключено, что этимология ругательства иная. В арсенале городского фольклора имеются самые неожиданные варианты ругани: от пренебрежительного «чухна» и раздражительного «сатана-пергана», где русское и финское имя дьявола, черта соединено в единую и неделимую фразеологическую конструкцию, до оскорбительного «вейки — от х… шейки».
Финское присутствие в Петербурге подчеркивалось в фольклоре еще с XVIII столетия. Сам Петербург в разное время и с разными оценочными акцентами в обиходной речи назывался то «Финским болотом», то «Финополисом». Тщетно пытаясь противопоставить инородческому Петербургу «русскую Москву», наши доморощенные петербургские славянофилы даже придумали ругательное прозвище «Финский Петербург», а известный архитектурный стиль, получивший в начале XX века прописку в Петербурге под названием северный модерн, за свои откровенно северные, финские истоки приобрел прозвище: «чухонский модерн». Район Большой Конюшенной улицы вокруг Финской церкви в самом центре Петербурга назывался «Финским уголком» или «Маленькой Финляндией». В районе пригородного поселка Токсово проживали так называемые «комендантские финны», то есть финские крестьяне, приписанные к Петропавловской крепости и подчиненные ее комендантам.
Если верить одному из раешных стихов, прилюдно исполнявшихся во время народных гуляний на балаганах, финны, наряду, конечно, с немцами и евреями, были повсюду:
Праздники минули,
Теплые ветры подули,
Началось переселение
На летнее положение;
Все спешат наудачу
Нанять дачу.
Да только куды ни глянь —
Все дрянь:
Черной речкой немцы завладели,
В Павловске евреи засели.
А с другой стороны чухонские иностранцы,
Господа финляндцы,
Так за последние годы носы подняли,
Что спустить их не пора ли?
Подвели под столицу
Чухонскую границу.
На русские товары,
Словно с угару,
Такие пошлины наложили,
Словно войну объявили, —
По примеру Бисмарка…
Небу стало жарко!
Эх, кабы русские догадалися,
В долгу не осталися,
Да на русскую ржицу,
Овес да пшеницу
Пошлины наложили —
Чухны шалить бы забыли!
А теперь
Смотрит чухна, как зверь!..
По-русски не понимает,
Русских денег не принимает.
Давно забрали Фонтанку, канал да Неву —
Ау!..
А теперь старается,
К Волге-матушке пробирается.
Хочет в чухонские лапы
Захватить весь путь богатый.
Пока русские зевают —
Чухны свое дело знают,
Всюду залезают,
Все поедают.
Давно известно,
Им дома голодно и тесно…
А уж что «трихина», что «фина»,
Цена едина,
Одним клеймом клеймится,
На потребу не годится.
Впрочем, ни враждой, ни ненавистью, ни антагонизмом это не назовешь. Поиски общих корней на ярко выраженном фоне общей судьбы иногда приводят к неожиданным результатам. Местные финны утверждают, что пословица «Почем фунт лиха?» этимологически восходит к финскому слову «liha», что означает обыкновенное «мясо». Окрестные финны в избытке завозили его на питерские рынки и фунтами продавали горожанам. Видимо, фунт мяса стоил не так дешево, если в фольклоре финское «liho» могло трансформироваться в русскую «беду» или «несчастье».
5
История официальных российско-финляндских отношений восходит к началу XIX века и по сути своей является лишь составной частью давнего и сложного русско-шведского военного противостояния, которое началось еще в XIII столетии. В XII–XIV веках территория Финляндии принадлежала шведам. Тогда же Швеция предпринимала неоднократные попытки завоевать и новгородские земли. Эти попытки были отражены Александром Невским. Но войны России со Швецией за обладание балтийским побережьем продолжались. Они проходили в 1656–1658, 1700–1721, 1741–1743, 1788–1790. Наконец в результате войны 1808–1809 годов Финляндия была присоединена к России.
Если верить фольклору, все началось буквально с анекдота. Дело происходило в 1807 году в Тильзите, во время личной встречи Наполеона и Александра I. Разговор зашел о предыдущей русско-шведской войне 1788–1790 годов, когда, как рассказывал Александр французскому императору, сражения велись так близко к русской столице, что канонада была отчетливо слышна в Зимнем дворце. «Многие дамы, — продолжал Александр, — просто перетрусили». — «Война войною, но пугать петербургских дам — это совсем не дело, — озабоченно сказал Наполеон. — В крайнем случае надо занять Финляндию и прекратить это». Русский царь задумчиво посмотрел на французского императора и согласился. Так, если верить фольклору, была решена участь финнов.
В декабре 1917 года советское правительство в рамках объявленного большевиками права наций на самоопределение предоставило Финляндии независимость. Однако капиталистический путь развития, выбранный Финляндией, не устраивал большевиков. Близость страны с враждебным, как тогда считалось, политическим строем ко второму по значению городу в Советском Союзе — Ленинграду — казалась просто опасной. Достаточно напомнить, что из-за этой близости в Генеральном плане развития Ленинграда 1936 года предусматривался перенос административного центра города на менее опасную южную окраину — к Средней Рогатке. Общественное мнение Советского Союза исподволь подготавливалось к возможной войне. Поэтому когда в ноябре 1939 года было широко объявлено, что крохотная Финляндия начала войну, «обстреляв советских пограничников, имея целью захват Ленинграда», в эту легенду многие поверили.
Между тем подлинные причины финской кампании были иными. Война с Финляндией началась в полном соответствии с секретными протоколами о разделе сфер влияния в Европе, подписанными между Советским Союзом и Германией в Москве в августе 1939 года. Эти протоколы полностью соответствовали стремлению Москвы к расширению своих границ до пределов границ Российской империи по состоянию на октябрь 1917 года. Война началась 30 ноября 1939 года и закончилась 12 марта 1940 года мирным договором и установлением новой границы между государствами. Часть финляндской территории, в том числе города Выборг и Териоки, отошли к Советскому Союзу.
Бывший финский дачный поселок Териоки находился на северном берегу Финского залива, в пятидесяти километрах от Петербурга. После того как в ходе советско-финской войны поселок был захвачен войсками Красной армии, он получил статус города, с последующим — в 1948 году — переименованием в Зеленогорск.
Застарелые пороки
Отравляют ядом мозг.
Мы решили Териоки
Превратить в Зеленогорск.
У империи под боком
Ни к чему словарный хлам.
Сапогом по Териокам,
Сапогом по именам.
Сраму мертвые не имут.
Им что Запад, что Восток.
В их могилах что им имя
Угро-финских Териок.
Псковичи и новгородцы,
Новобранцы из селян.
Что им финны? Инородцы,
Малый брат больших славян.
Не даются нам уроки.
Смотрим вдаль. А все не впрок.
Териоки. Териоки.
Не уйти от Териок.
Среди местных жителей живет любопытная легенда. Известно, что в обозе Красной армии, которая, согласно планам советского руководства, в результате успешной операции должна была уже в первые дни войны войти в столицу Финляндии Хельсинки, следовало сформированное в Москве новое коммунистическое финское правительство во главе с Куусиненом. Однако очень скоро стало ясно, что до Хельсинки красноармейцам не дойти. На какое-то время правительственный обоз застрял в Териоках. В Москве нервничали, не зная, что делать с финским правительством на территории Советского Союза. В этой ситуации и было будто бы решено на всякий случай повысить административный статус Териок. Таким образом, если верить фольклору, обыкновенный дачный поселок стал городом.
Шквал спешных переименований буквально обрушился на Карельский перешеек. Финские Райвола, Куоккала, Келломяки, Койвисто, Ялкала, Нейвола, Оллила в один миг превратились в Рощино, Репино, Комарово, Приморск, Ильичево, Горьковское, Солнечное. Та же участь постигла сотни, если не тысячи других малых и больших населенных пунктов.
Обезлюдело, обездолило,
Затерялось в лесной глуши.
Без чухонцев поселок Оллила —
Тело бренное без души.
Только слышится звездной полночью
Тихим шепотом в пустоту:
Называют поселок Солнечным,
Как подкидыша-сироту.
Будто нет родового имени.
Все подернуто пеленой —
То ли плесенью, то ли инеем,
То ль предсмертною сединой.
Родовое имя поселка Солнечное — Оллила — происходит от имени финского предпринимателя Олли Уллберга, проживавшего в Петербурге. На его средства была построена железнодорожная платформа. Безликое Солнечное появилось в 1948 году. Официально переименование обосновывалось тем, что селение располагалось в «самом южном и высоком» месте Курортного района Ленинграда. Между тем существует легенда, что поселок назван так, потому что Горький впервые читал свою пьесу «Дети солнца» на даче Репина Куоккала вблизи Оллилы.
Кстати, и старинную Куоккалу, название которой лингвисты возводят или к финскому koukku (рыболовный крючок), или к kuokka (мотыга), постигла та же участь. Она была переименована в Репино.
Считается, что Советский Союз в той зимней войне победил. Однако ни понесенные человеческие потери, ни политические цели, которые так и не были достигнуты, об этом не говорят. Не говоря о том, насколько бездарно Красная армия провела эту военную кампанию. Армия великой страны с населением более ста сорока миллионов человек оказалась практически беспомощной против страны с четырехмиллионным населением. Тысячи советских солдат остались навеки лежать в промерзших болотах Карельского перешейка, или «Финского Крыма», как его называют в народе. Многие погибали от так называемой «белой смерти», пугавшей красноармейцев своей неожиданностью. В лесах находили множество мертвых солдат, павших от точного попадания в грудь финского ножа, прицельно брошенного из укрытия, как правило, располагавшегося в ветвях вековых елей. Финские ножи после войны стали популярны и прочно вошли в уголовный обиход и оставили известный след в дворовом фольклоре:
Когда я был мальчишкой,
Носил я брюки клеш,
Соломенную шляпу,
В кармане финский нож.
В память о той войне в народе такие ножи прозвали «финками».
Зимняя война закончилась подписанием 12 марта 1940 года в Москве мирного договора между Советским Союзом и Финляндией, согласно которому в составе СССР оказалась большая часть территорий Карелии, возвращенных России после завершившего Северную войну Ништадтского мира 1721 года и находившихся до 1917 года в составе России.
Границ не знали. И не мерили
Ни расстояний, ни дорог.
По бывшей едем, по империи
От Куоккал до Терийок.
И всюду русские названия
На привокзальных площадях.
И то, что гости мы незваные,
Уже не держится в умах.
Ни звука, жеста или мимики.
И лишь над зеленью садов
Молчанье финской топонимики
В ответ на ругань поездов.
6
Советско-финская военная кампания 1939–1940 годов и последовавшая затем Великая Отечественная война 1941–1945 годов, в которой Финляндия выступала на стороне Германии, позволили Советскому Союзу пойти по испытанному пути тотального насильственного переселения неугодных народов, подозреваемых в сотрудничестве с фашистами, на новые необжитые территории северных и восточных регионов огромной страны. В Ленинграде и Ленинградской области тогда проживало около 130 тысяч финнов. Сначала в 1942 году финнов депортировали «в связи с обстоятельствами военного времени», затем как «политически неблагонадежных». Первая массовая этническая депортация была проведена по постановлению бюро Ленинградского обкома ВКП(б) от 4 марта 1935 года «О выселении финского населения из приграничной полосы». В ходе ее депортировали около 30 тысяч финнов-ингерманландцев. Затем в 1942 году, когда, по данным НКВД, было депортировано около 28 тысяч ингерманландских финнов. И наконец, 7 мая 1947 года Совет Министров СССР издает распоряжение, на основании которого Леноблсовет спешно принимает решение: «Об удалении из Ленинградской области лиц финской национальности и ингерманландцев».
Только после смерти «любимого отца всех народов» Сталина началось постепенное возвращение выживших в изгнании стариков, их поседевших детей, немолодых внуков и юных правнуков на историческую родину. Но лишь в июле 1993 года наконец вышло постановление Верховного Совета РФ «О реабилитации российских финнов». Как утверждают в обществе финнов-ингерманландцев «Инкерин Лиитто», в родные места вернулись около 30 тысяч финнов. Что мы можем им предъявить? Что показать? Чем встретить?
Седые, как ветхие пряди
Старух без ума и без сил,
Ступени старинных усадеб,
Развалины брошенных вилл.
Стоят молчаливые вязы,
Стволы погрузившие в мох, —
Могучие некогда стражи,
Свидетели давних эпох.
Им видятся белые стяги
В глубинах озерных зеркал.
Но кто приведет их к присяге
И кто их на слушанья ждал?
И нет доказательства, кроме
Следов незалеченных ран.
Гремит по дорогам Суоми
Победная поступь славян.
Что еще? Разве что исторически сформировавшуюся и чудом сохраненную угро-финскую петербургскую топонимику да городской фольклор, сложившийся вокруг нее за три с лишним столетия нашей общей истории и судьбы. Все остальное, надо надеяться, со временем на этой благодатной почве прорастет, взрастет, зацветет и заколосится.