Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2015
Владислав
Аркадьевич Бачинин — доктор социологических наук, профессор, автор более 700
опубликованных работ по философии культуры, истории религии, социологии
литературы, в том числе более 50 книг, среди которых: «Достоевский: метафизика преступления»
(2001), «Энциклопедия философии и социологии права» (2006), «Девиантология и теология: от Библии к Достоевскому» (Saarbrucken, Deutschland. 2012),
«Теология, социология, антропология литературы (Вокруг Достоевского)» (2012).
Победитель конкурса философских трактатов на тему «Возможна ли нравственность,
независимая от религии?», проведенного Российской академией наук (Институтом
философии РАН). Живет в Санкт-Петербурге.
Современный мир не перестает сотрясаться от бесчисленных трагедий. Миллионы людей признаются в том, что не видят смысла в своей жизни. Они страдают тяжелыми неврозами, ищут спасения от пустоты и бессмыслицы существования в алкоголе, наркотиках, а то и просто сводят счеты с опостылевшей жизнью, налагая на себя руки. Международная статистика свидетельствует: в самых благополучных странах, в их красивых и уютных городах количественные показатели самоубийств превышают аналогичные цифры стран и городов, не блещущих достатком и процветанием.
Отчего так происходит? Почему в местах, где налицо все блага цивилизации и где, казалось бы, живи и радуйся, самоубийц больше, чем в местах с невыносимыми, нечеловеческими условиями? Суицидальная меланхолия с ее отвращением к жизни настигает многих людей именно тогда, когда их внешние дела складываются вполне благополучно и когда у них есть, казалось бы, все необходимое для довольства и счастья. Отчего-то человеческая душа превращает явные жизненные плюсы в самоубийственные минусы. Как будто она включает внутри себя некий странный трансформатор, превращающий положительную энергию жизни в отрицательную энергетику смерти.
Тот, кто увидит во всем этом печальную привилегию нашего депрессивного времени, ошибется. Чтобы убедиться в этом, достаточно открыть Книгу Екклесиаста. Ее автор, царь Соломон, перечисляет такое количество тяжелых жизненных переживаний, осаждающих его, что в представлении нашего современника их вполне достаточно либо для приобретения сильнейшего невроза, либо для погружения в пьяный угар, в наркотический дурман, а то и просто для сведения счетов с жизнью. Однако с Соломоном-Екклесиастом ничего подобного не происходит. Балансируя, он проходит по кромке той самой бездны, в которую часто срываются отчаявшиеся человеческие души.
Екклесиаст, не поддавшийся искусительному, притягательному зову бездны, оставил нам, подобно Данте, репортаж о хождениях по мукам своей души. Подобно автору «Божественной комедии», он испытал болезненные переживания инфернального характера, посетил сумрачные глубины собственного «я», так и не найдя там ничего утешительного.
Опыт этих двух странников, блуждавших по лабиринтам своих душ, Екклесиаста и Данте, — это опыт погружения в то особое пространство человеческого «я», которое в XIX веке благодаря Достоевскому получило название «подполья».
Особенность «подполья» в том, что в нем, в его глубине всегда темно. Даже если на жизненной поверхности деятельного мельтешения реальность многокрасочна, даже если там все цветет и благоухает, то в подполье цвета блекнут, формы окутываются серым сумраком гнетущей неразличимости. Там, вместо свежих запахов трав, цветов и листьев, царит сырая, могильная затхлость, обнаруживается переизбыток праха, бренности, тленности и тщеты.
Для того, кто смотрит на мир из «подполья», небо практически исчезает из поля зрения, а тьма обступает со всех сторон. Смыслы оказываются где-то очень далеко, а бессмыслица, абсурд рядом. Жизнь представляется хрупкой, а смерть безмерно могущественной. Благой Бог становится невидим, зато вокруг все начинает кишеть злыми демонами-искусителями и совратителями.
Зигмунд Фрейд в своей работе «Печаль и меланхолия» утверждал, что состояние меланхолии ведет к существенному обеднению внутреннего «я», влечет за собой резкое понижение самоуважения. Про Екклесиаста ничего подобного сказать нельзя. Волны накатывающихся на него меланхолических умонастроений не ввергали его в состояние духовной нищеты и убожества, а, напротив, побуждали к неустанным размышлениям над загадками бытия.
Соломон-трилогия: личность и тексты
Израильский царь-мудрец Соломон, один из самых ярких персонажей Ветхого Завета, выступает главным героем трех канонических библейских книг. В каноническую Соломон-трилогию входят Книга Притчей Соломоновых, Книга Екклесиаста, или Проповедника, и Книга Песни Песней Соломона.
Личность и судьба царя впечатляют. Все, чем он обладал, было наилучшим. Его богатство было самым большим в Израиле. Его мудрость превосходила мудрость любого другого человека. Ни силой, ни здоровьем, ни красотой он не был обделен. Все у него было прекрасно, кроме одного: его духовное здоровье с некоторых пор стало желать лучшего. Настигшая его экзистенциальная меланхолия оказалась настолько удивительным, из ряда вон выходящим феноменом, что по сей день озадачивает очень многих.
Среди текстов Соломон-трилогии самым проблемным, то есть порождающим наиболее серьезные затруднения понимания и истолкования, является Книга Екклесиаста. Ее чтение вызывает вопросов больше, чем многие другие тексты Ветхого и Нового Заветов. В ней обнаруживается нечто парадоксальное: если каждое отдельное высказывание Екклесиаста не выглядит слишком трудным для понимания, то все вместе они сплетаются в столь сложный смысловой узор, что его конфигурацию можно сравнить разве что с лабиринтом. И этот экзистенциальный лабиринт порождает немало вопросов, в том числе и довольно каверзных. Вот, например, один из них, сформулированный Филиппом Янси: «Почему этот текст включен в Библию?.. Как эта книга сочетается с непосредственно примыкающим к ней текстом Притч? Трудно представить себе две более противоречащие друг другу книги. Стоит их сопоставить, и возникает впечатление, что книга Екклесиаста — это издевательское опровержение притч… Неужели даже в Библии нет последовательности?»1
Ответы на вопросы такого рода, покушающиеся на авторитет Библии, не лежат на поверхности. Докопаться до удовлетворительной версии искомого ответа — это всегда немалый труд.
Оттолкнемся от очевидного: хотя в Ветхом Завете Соломон и Екклесиаст — это одно и то же физическое лицо, все же понятно и другое: за ними стоят два разных типа жизненной философии. Главный герой Книги Притчей Соломоновых поучает, назидает, морализирует. Екклесиаст же предстает как интеллектуал-скептик, занятый собой, пытающийся разобраться со своей внешне блистательной, но внутренне не слишком благополучной жизнью, где по непонятным для него самого причинам не сходятся концы с концами.
В адрес тех, кто утверждает, будто Книга Екклесиаста являет собой нечто чужеродное по отношению к другим текстам Библии, что она несет в себе слишком много внутренних противоречий, не согласующихся с общими библейскими мировоззренческими канонами, нельзя сказать, что они совершенно не правы. Чтобы отразить лобовые атаки подобных вопрошаний, смягчить напор «сепаратистов», выступающих за обособление Книги Екклесиаста от прочих канонических библейских книг, можно, к примеру, сослаться на нестрогое предположение о том, что Соломон присутствует в ветхозаветной трилогии в трех возрастах — двадцатилетним в Книге Песни Песней Соломона, сорокалетним в Книге Притчей Соломоновых и шестидесятилетним в Книге Екклесиаста. В результате темы юной любви (Книга Песни Песней), зрелой мудрости (Книга Притчей) и поздних разочарований (Екклесиаст) легко укладываются в естественное русло возрастной динамики человеческой жизни. Смена доминирующих умонастроений царя Соломона получает простое и убедительное объяснение, правда, всего лишь на уровне догадки.
Можно двинуться и другим путем: согласиться с распространенным и устойчивым мнением многих ученых-библеистов, будто ни одна из книг не принадлежит действительному израильскому царю Соломону. А раз так и Книга Притчей Соломоновых с Книгой Екклесиаста являются текстами разных авторов, чьи имена не дошли до нас, то нет никакой надобности искать в этих противоречащих друг другу первоисточниках знаки родственных уз, подтверждения их генетического сходства.
И, наконец, еще один путь состоит в том, чтобы опереться на фундаментальное богословское положение о том, что Библия, состоящая из 66 непохожих друг на друга книг, — удивительный текст, неподражаемый в своей целостности и уникальный в своем единстве. А это означает, что находящиеся в ее центре, едва ли не в сердцевине, две непосредственно примыкающие друг к другу книги — Книга Притчей Соломоновых и Книга Екклесиаста2 — составляют самостоятельную малую целостность, Соломон-дилогию, спаянную рядом прочных внутренних связей, не лежащих на поверхности, но несомненных. При этом проблема авторской идентификации текстов отступает на задний план. На передний же план выдвигается право читателя Библии работать с ними как с двуединой текстовой композицией, настолько органичной, что всякая попытка разъять эту спаянность оборачивается невосполнимыми смысловыми утратами. Воспользоваться этим правом — значит прикоснуться к их духовным, смысловым, экзистенциальным ресурсам, войти в горизонт тех истин, которые при всех прочих подходах останутся за пределами нашего внимания и понимания.
Екклесиастом, то есть Проповедником, было бы лучше назвать автора Книги Притчей Соломоновых, поскольку тот ни в чем не сомневается, открыто проповедует Божьи истины и делает это блистательно. Автор же Книги Екклесиаста не проповедует, а ведет разговор с самим собой. Он скорее Исповедник, исповедующийся, размышляющий, даже в какой-то степени философствующий. И как ни неуместно применение слова «философия» к библейскому материалу, Екклесиаста вполне можно назвать философом. Ведь довольно часто его мысли и по содержанию, и по форме скорее философичны, чем религиозны, и выглядят как рассуждения разочарованного скептика, рефлектирующего пессимиста, меланхолического созерцателя.
Порой возникает впечатление, будто Книга Екклесиаста попала в состав Библии из греко-римского мира философов-скептиков, выпав из одного культурно-исторического контекста и очутившись в другом. Конечно же, если б она входила в греко-римский философский компендиум, то не вызывала бы у читателей никаких недоумений. Но в составе Библии она смотрится как нечто особенное.
Когда Книгу Екклесиаста относят к жанру литературы мудрости, то ее предполагаемый автор как бы невольно оказывается в одном ряду с древнегреческими мудрецами-философами. Написанная после 300 года до Р. Х., то есть во времена, когда греческая философия уже успела блистательно проявиться во всей своей интеллектуальной мощи, она содержит во многих своих сентенциях смыслы, созвучные ряду идей греческих мыслителей. Вместе с тем размышлениям Екклесиаста чужда систематичность греческого философского дискурса. Он не склонен к методичному плетению сети силлогизмов. Его мысль играет, подобно языку пламени, пульсирует, чередуя всплески и опадания, броски и откаты.
Суета — тщета — ничто
От небольшого текста Книги Екклесиаста, который можно прочесть за полчаса, берет начало интеллектуальная традиция, способная соперничать своей значимостью с любой из античных, греко-римских традиций, будь то сократическая, стоическая или какая-либо другая. Она сумела развернуться в нечто совершенно необозримое — море религиозных, литературных, философских и прочих текстов с необъятным миром идей и образов. Как будто сама история предоставила человеческому духу возможность дать пространный и всесторонний комментарий к этому древнему первоисточнику.
Примечательно, что сегодня Книгу Екклесиаста чаще и охотнее цитируют атеисты, а не верующие. Первым она очень нравится, а вторые относятся к ней с осмотрительной сдержанностью. При этом нельзя не заметить, что для массового секулярного сознания она существует в крайне усеченном виде, похожем на древнее мозаичное панно, из которого выковыриваются на потребу дня лишь отдельные фрагменты — расхожие цитаты о «суете сует», «томлении духа», о ветре, возвращающемся «на круги свои», времени собирать и разбрасывать камни и т. д. Они воспринимаются и толкуются в полной изоляции от своего первородного контекста и похожи на беспризорников, выпавших из нормальной, культурной жизни, кочующих где попало и находящих временные пристанища где придется.
Суета, тщета, меланхолия, скука — понятия из словарей эпох духовной депрессии, каких в истории мировой культуры было предостаточно. Ритмическая повторяемость мотива суеты-тщеты, прослеживаемая в историческом времени, — это не проявление некой навязчивой идеи, подчинившей себе человеческий ум, а устойчивый признак духовной болезни, поразившей людей и продолжающей прогрессировать. К сожалению, наше время подвержено ей более, чем все прежние эпохи.
Состояния, обозначаемые указанными понятиями, являются устойчивыми экзистенциальными доминантами мироощущения современного человека. Впрочем, экзистенциальная философия эпохи модерна предпочитала пользоваться категорией ничто. Для нее ничто — это не полное отсутствие чего бы то ни было, а скорее результат намеренного или спонтанного превращения чего угодно в полную ничтожность и ничтожество.
Нечто изменившееся до неузнаваемости, потерявшее все свои плюсы и ставшее бездонным минусом, абсолютным ничто, продолжает существовать в жизни других людей, являться частью их существования, входить в круг их размышлений. Поэтому с этой странной реальностью приходится выстраивать определенные отношения. А это означает столкновения с массой сложнейших интеллектуальных, духовных, экзистенциальных и прочих задач.
Екклесиаст был одним из первых, кто поведал миру об этих непростых проблемах духовного самоопределения. Правда, он пользоваться не категорией ничто, а понятиями суеты-тщеты. В отличие, например, от Жан-Поля Сартра, Екклесиаст не защищал ничто, не был певцом суеты и трубадуром тщеты. Он понимал, что суету не за что славить и превозносить, что она похожа на сумрачный, безрадостный провал, куда готово обрушиться почти все из того, что окружает и сопровождает человека по жизни.
Когда современное сознание отправляется в поиски «безосновного основания» всего того, что составляет человеческое существование, оно забывает, что такое основание было давным-давно найдено и даже проименовано. Екклесиаст дал ему название «суеты сует и всяческой суеты» (в более точном по смыслу переводе это выражение выглядит как «тщета тщет и всяческая тщета»). Он указал также и на легковесность претензий тех, кто считает подобные поиски чем-то новаторским, мудро заметив: «Бывает нечто, о чем говорят: “смотри, вот это новое”; но это было уже в веках, бывших прежде нас» (Еккл. 1, 10).
Размышляя об экзистенциальной природе темы суеты-тщеты, нельзя не вспомнить известный труд Льва Шестова под названием «Апофеоз беспочвенности». В нем философ рассуждает о том начале, которое норовит вторгнуться в духовную жизнь человека, но при этом не имеет корней, лишено духовных оснований, подвешено в пустоте. Пребывая в состоянии максимальной приближенности к нулю, к ничто, это «безосновное основание» не имеет ничего общего с подлинной духовной жизнью.
Екклесиаст не выдумал то «безосновное основание», которое его занимало. Присущая ему склонность к экзистенциальной рефлексии заставила его обратить внимание на него. В результате ему удалось увидеть то, на что другие не обращали внимания, заговорить о том, о чем другие молчали. И в этом отношении Екклесиаст для древнего мира уникален, поскольку двинулся по пути проблематизации, казалось бы, бесспорных вещей.
Среди его современников мало кто сомневался в том, что обладание властью, богатством, всеми земными радостями — это благо. Но Екклесиаст увидел эти блага как будто другими глазами. Они словно повернулись к человеку своей иной, прежде невидимой стороной. И оказалось, что за ними, как за красивыми декорациями, видится отнюдь не красивая изнанка, колеблется другой мир, предстает иная реальность, окрашенная в тона тщеты, праха, смерти. Рядом с привычным тезисом он поставил обескураживающий антитезис.
В глазах Екклесиаста все многообразие повседневных впечатлений, вся пестрота мироощущения, все богатство жизненного опыта легко сводятся к одному общему знаменателю — суете-тщете. В ее тотальной неразличимости тонет все, что попадается на глаза, оказывается под рукой. Кажется, что кто-то надел на тебя очки с очень темными стеклами, сквозь которые собственная жизнь и весь мир предстают в серо-черных тонах всеобъемлющей меланхолии.
И все же Екклесиаст не превращается в жизнененавистника и мизантропа. Чтобы понять природу его духовной стойкости, необходимо учесть, что существуют, по меньшей мере, два подхода к теме суеты-тщеты. Первый из них состоит в том, чтобы отнестись к суете-тщете с позиций эссенциализма, то есть начать рассматривать этот феномен и его сущность абстрактно-философски, безотносительно к чему бы то ни было. Но для Екклесиаста этот путь неприемлем, поскольку он не ученый, не теоретик, не философ, а Проповедник. Он — не эссенциалист, а экзистенциалист. Ему не интересно познание ради познания; его занимает эпистемология не сама по себе, но в паре с экзистенциалогией. Все, о чем он размышляет, непременно помещается им в контекст собственных жизненных смыслов. Ему важны не предметы размышлений сами по себе, а собственное, личное отношение к этим предметам. Ему крайне интересны процессы осмысления этих отношений.
Вместе с тем Екклесиаст — экзистенциалист особого рода. Его экзистенциальная меланхолия не всеобъемлюща, поскольку в его мировосприятии, наряду с миром, где господствует тщета, существует реальность, свободная как от ее власти, так и от ее чар всеразъедающего скепсиса. Это трансцендентный мир, недосягаемый для меланхолических умонастроений. Он никак не вовлечен в ту духовную круговерть, внутри которой вращается беспокойная мысль Екклесиаста. Он запределен и пребывает в спокойном ожидании, когда смута затихнет, внутренняя буря уляжется. И Екклесиаст ясно понимает и отчетливо ощущает присутствие рядом с собой этой спасительной силы с ее несокрушимым Властелином, который не даст ему пасть побежденным в духовной войне.
Исповедь и проповедь
Жанр, в котором написана Книга Екклесиаста-Проповедника, — это не столько проповедь, сколько исповедь, где речь идет о сугубо личных вещах и, прежде всего, о глубокой неудовлетворенности автора самим собой, о неблагополучии своих отношений с миром, о проблемах собственного духовного здоровья. В его речи, тоне, стиле преобладают вопрошающе-недоумевающие интонации. Он не философствует об отвлеченных предметах. Его не интересуют метафизические абстракции и спекулятивные проблемы. Он говорит только о том, что касается его лично, что глубоко задевает и волнует его.
Духовное «я» Екклесиаста — это не пространство сладостной бесконфликтности и гармоничной безмятежности. Оно живет по законам драмы. Пульсирующее напряжение ума внутри него то нарастает, то ослабевает. Его не прельщают плоские, одномерные смыслы, устраивающие большинство людей. Его мысль, то взмывающая ввысь и летящая стрелой, то легко планирующая над пространствами профанной, обыденной реальности, охотится за Истиной, повсюду ищет ее.
Соломон-Екклесиаст более, чем кто-либо, близок к пониманию того, что духовное бытие человека есть по самой своей сути бытие вопрошающее и отвечающее. И он реализует оба эти интеллектуальные векторы. При этом Екклесиаст спекулятивен, а Соломон дидактичен. Первый как бы размышляет вслух, ни к кому специально не обращаясь, не рассчитывая на собеседников, а Соломон, напротив, обращается к людям, увещевает, назидает, морализирует, воспитывает.
В Книге Екклесиаста явно доминируют вопросительные интонации. И хотя сами вопросы чаще всего остаются «за кадром», господствующий тон задумчивой эпистемологической меланхолии прямо указывает на них и не позволяет сомневаться в их существовании. В Книге Притчей, напротив, господствует тон твердой уверенности в существовании непреложных истин, которые, по сути, и есть ответы на многие вопросы Екклесиаста. Утверждения Соломона можно рассматривать под разными углами зрения — и как ответные реакции на вопросы, и как упреждения, смягчающие резкость прямых вопросов, нейтрализующие остроту разъедающих сомнений. Но, по сути, напротив каждого вопроса, содержащегося в Книге Екклесиаста, можно поставить ответ из Книги Притчей.
Такова внутренняя связь между этими двумя текстами. И она скрепляет их в одно целое прочнее, чем что-либо иное. В этой связке они вместе составляют что-то вроде несокрушимого интеллектуального бастиона. И как нитка, скрученная вдвое-втрое, не скоро порвется, так и проповедь-исповедь, строящаяся на основе принципа композиционного двуединства, оказывается чрезвычайно устойчивой в своих ключевых смыслах.
Книга духовной войны
Книга Екклесиаста рассказывает о духовной войне, которая идет внутри человеческого «я». Дух вынужден сражаться с множеством темных искушений, с соблазнами гедонизма, скепсиса, меланхолии, уступки которым ни к чему доброму не приводят. Их натиск оборачивается духовными поражениями, утратами и разочарованиями.
В Книге Притчей духовная война выглядит несколько иначе. В ней дух мудрости сражается с настроениями растительной бездумности, наивной ограниченности и тупого безрассудства. Мудрец, наделенный проницательным духовным зрением, обличает убожество духовных слепцов, которые движутся по жизни, постоянно спотыкаясь, падая, попадая в тупики и ловушки греховных соблазнов, в хитросплетенные сети, расставленные демоническими силами зла. Человеку важно уметь преодолевать натиск духовной тьмы. «Есть пути, которые кажутся человеку прямыми; но конец их — путь к смерти» (Пр. 14, 12). Человек, «сбившийся с пути разума» (Пр. 21: 16), направляется в преисподнюю (Пр. 15: 24).
Екклесиаст — это экзистенциальный меланхолик. Его меланхолия всеобъемлюща, тотальна. «Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, — все суета!» (Ек. 2, 1). Тщета всеобъемлюща и не знает исключений. Для Соломона же меланхолические сентенции — не более чем малая порция острой, горькой приправы к пище. Ее нужно очень немного, чтобы она не испортила общий вкус дидактического блюда.
Соломон — homo optimisticus, Екклесиаст — homo melancholicus. Меланхоличны его мироощущение, миросозерцание и мировоззрение. Меланхолия господствует на всех уровнях его «я» — чувственном, интеллектуальном, экзистенциальном. Тон же Соломона не несет в себе ни малейших признаков меланхолии. Екклесиаст позволяет себе «наедине с собой» ноты уныния, свидетельствующие о многих разочарованиях. Соломон как будто чувствует, что на него смотрят, что от него ждут обнадеживающих, бодрящих, веских суждений, и потому стремится оправдать эти ожидания. Он не позволяет себе ни малейшей слабости, ни скепсиса, ни меланхолии. Тон его бодр, энергичен, авторитарен.
Интеллект Екклесиаста
Ум Екклесиаста — сложный, развитый, совершенный инструмент, мощное оружие, хорошо приспособленное для интеллектуальных сражений. Он не герметичен, не отгорожен от реальности, ему не свойственна самодостаточность. В нем имеется множество «окон», распахнутых в мир, и через них вливаются свежие впечатления, от которых рождают новые яркие мысли.
Екклесиасту нравится размышлять. Он способен получать удовольствие и даже наслаждение от процесса мышления. Вереницы рождающихся мыслей, помноженные на уже имеющиеся знания и опыт, заставляют ум трудиться над их упорядочением. Даже если мысли печальны, меланхоличны, ум все равно остается бодр, открыт, энергичен, чужд бездействию и апатии.
Усилия ума Екклесиаста устремлены в разных направлениях на решение ряда задач и достижение нескольких целей. Прежде всего это познавательные задачи понимания того, что происходит вокруг. Здесь же присутствуют цели экзистенциального характера, требующие от человека понимания самого себя и своих отношений с трансцендентной реальностью, с Богом. Третий вид задач — это практическое направление, где интеллект вынужден готовить себя к соответствующим действиям в условиях ведущейся духовной войны.
Тот мир, в котором пребывает интеллект Екклесиаста, — это стихия умонастроений. Совсем непохожие на абстрактные философские рассуждения, умонастроения являются именно настроениями ума. Они окрашены меняющимися интонациями, сопровождаются аккомпанементом глубоких переживаний, игрой воображения и вереницами образов. В них отсутствует теоретическая философичность, но зато много совершенно особой поэзии. Но художественная образность не уводит ум в сторону. Интеллект мудреца не забывает о главном и ведет себя как опытный ловчий, все замечающий и держащий под постоянным контролем весь процесс интеллектуальной охоты. Его не прельщают одномерные мнения и легковесные смыслы, а нужны полновесные истины.
Если в Книге Притчей Соломон предстает как по преимуществу социальный мыслитель, чей взгляд и воспитующее слово обращены вовне, ко всем, кто имеет уши, то Книга Екклесиаста — это плод интроспекции, опыт автопортретирования, где автор пытается воссоздать образ своего духовного «я», где его взгляд направлен не вовне, а в глубину собственной души. Это чистейшая ауторефлексия, предоставляющая в распоряжение читателя почти анатомический срез души и духа одного из первых экзистенциальных мыслителей древнего мира.
Обе книги чрезвычайно критичны, с той лишь разницей, что в Книге Притчей Соломон критикует окружающий его общественный мир человеческих отношений, а в Книге Екклесиаста он судит себя самого, критикует свою жизнь, преимущественно внутреннюю. В первой он постоянно апеллирует к Богу, призывает на помощь Его авторитет. Во второй он вспоминает о Боге заметно реже. В первой его тон энергичен и оптимистичен, а во второй — меланхоличен и почти подавлен. И причина этой подавленности — в незадействованности главного средства, с помощью которого Екклесиаст мог бы выбраться их того экзистенциального провала, в котором очутился. Его собственная вера пребывает в каком-то полудремотном, почти летаргическом состоянии, и он на нее не возлагает особых надежд, не рассчитывает на ее помощь. Из-за этого его духовное состояние не улучшается, и даже к концу книги мы так и не получаем убедительных свидетельств того, что он выкарабкался из труднейшей ситуации.
Впрочем, на сложные отношения между двумя родственными книгами Ветхого Завета можно взглянуть и по-другому. Есть основания утверждать, что все, в чем был твердо уверен Соломон из Книги Притчей, отчего-то утратило свою абсолютную достоверность и подверглось сомнениям в Книге Екклесиаста. Те утверждения, которые казались безупречными в своей достоверности и надежности, обернулись сомнениями и вопросами. Земля как будто заколебалась под ногами Екклесиаста, бастионы прежней уверенности в себе начали оседать и рушиться, авторитарный оптимизм сменился экзистенциальной меланхолией, дидактический тон уступил место задумчивому скепсису. Сильный ум, до этого легко ориентировавшийся в окружающей реальности, внезапно очутился на берегу необозримого океана экзистенциальных проблем, и тут же до него дошло, что нужными духовными силами и ресурсами он не располагает.
Екклесиаст попадает в коллизию, которая очень напоминает ситуацию «горя от ума». Не обладай он интеллектом столь необыкновенной силы, его жизнь была бы намного спокойнее. Он пребывал бы в довольстве всем тем, что имел, ценил бы свой покой и счастье. Но собственный ум не дает ему покоя и выступает в качестве инструментальной причины, производящей беспокойные мысли и острейшие духовные контроверзы. Неуемный интеллект разрушает оболочку внешнего благополучия и убеждает себя в том, что оно эфемерно, подобно облачку пара, обреченному вот-вот растаять, бесследно раствориться. На это облачко нельзя опереться, на нем невозможно воздвигнуть здание своей жизни. Для уверенности в истинности миропорядка и жизнеустройства требуется совершенно иное основание. И вся Книга Екклесиаста — это нечто вроде лестницы, по которой Проповедник ведет читателя вверх, к пониманию того, что человеческому бытию нужно другое основание, не зыбкое, а непоколебимое, не земное, а небесное, не профанное, а трансцендентное.
Путь, который прокладывается автором Книги Екклесиаста, чем-то похож на путь Данте, описанный в «Божественной комедии». Значительная его часть — это тоже мытарства, тоже хождение по мукам. Правда, они особого рода и являются мытарствами духа и муками ума. Мысль Екклесиаста как будто попадает в какой-то водоворот и кружит в нем точно так же, как тот ветер, который все время возвращается на круги свои. Мысль сознает, что очутилась в ловушке, страдает от этого, но вырваться не может. Она отведала плодов с древа познания добра и зла, убедилась в их горечи и теперь терзается, скорбит и не находит утешения. Ее осаждают вопросы, на которые она не находит ответов. И ее одолевает уныние. Этим она напоминает умонастроения современного интеллектуала-гуманитария, которому также знакомы и экзистенциальные хождения по мукам, и миросозерцательный пессимизм, и философский скепсис.
Антиномизм как метод
Итак, Книгу Екклесиаста и Книгу Притчей Соломоновых вполне можно рассматривать как единое целое. Это целостность особого рода, складывающаяся из текста-тезиса и текста-антитезиса. Если Книга Екклесиаста пронизана глубокой и сильной экзистенциальной меланхолией, то в Книге Притчей Соломоновых ее нет. Почти на каждое меланхолическое сетование Екклесиаста можно найти совершенно противоположное утверждение автора Книги Притчей.
Антиномизм мышления Соломона–Екклесиаста обнаруживает несколько уровней. Прежде всего это внешний, поверхностный антиномизм, состоящий в противопоставлениях позиций оптимиста-моралиста Соломона и скептика-экзистенциалиста Екклесиаста. На его основе возникает ряд миросозерцательных и этических контроверз:
Жизнь следует любить. / Жизнь не
достойна любви.
Новизна существует. / Никакой новизны нет нигде ни в чем.
Знание — это благо. / Знание — это источник скорбей.
Мудрость могущественна. / Мудрость бессильна.
Мысль адекватна слову. / Мысль не адекватна слову.
Антиномизм присутствует и внутри Книги Екклесиаста, служит методом выстраивания ее смысловой структуры. Автор сознает ценность этого метода, активно использует его, достигает с его помощью требуемого эффекта, впечатляя им читателя более, чем простым назиданием.
Во всем, к чему бы ни прикасался ум Екклесиаста, обнаруживается глубинная внутренняя противоречивость. Могучий и беспощадный интеллект обнажает скрытую антиномичность существования, вскрывает его разломы, убеждает читателя в неизбывном драматизме человеческого бытия. Кажется, будто звучат два голоса: один утверждает, а другой опровергает, один говорит «за», другой «против». Так действует ум и работает мысль библейского мудреца.
Платону принадлежит высказывание о том, что мышление есть внутренний разговор души с самой собою. Однако внутри человеческого «я» может происходить не только мирный разговор, но и острый спор. Душа вполне может оказаться ареной ожесточенной полемики и даже полем сражения, пространством внутренней духовной войны.
Антиномичность мышления Екклесиаста проявляется постоянно. Приводя какое-либо утверждение, он нередко высказывает и противоположную мысль, опровергающую только что прозвучавший тезис. Жизненный опыт подвигает его к тому, а сила интеллекта позволяет проделывать это легко и убедительно.
Екклесиаст живет как бы двойной жизнью, будто в нем присутствуют и мыслят два человека. Один погружен в профанную реальность, где постоянно натыкается на ограниченность своей земной человеческой природы, переживает из-за нее всевозможные «конфузии», натыкается на непреодолимые препятствия и неразрешимые вопросы. Другой судит первого, «профанного», слабого, грешного человека, поскольку сам находится в более высоком измерении, имеет то, чего нет у оппонента. Он — обладатель трансцендентного духа и высшей мудрости, которая есть «страх Господень». Он видит все уязвимые места первого и говорит о них прямо, открыто, настойчиво, многократно, потому что хочет помочь тому в преодолении этих слабостей.
Используя выражение П. Флоренского, можно сказать, что метод Екклесиаста — это во многом «диалог мысли и тайны». Человеческая мысль и Божья тайна сходятся вместе, и между ними разворачивается драматическое действо. Человеческая мысль кружит, то приближается к рубежам тайны, то возвращается назад, то атакует, то отступает. Божья тайна же спокойна и величава, грозна и торжественна, монументальна и неприступна.
Мысль ищет опоры, но не спешит обратиться к Богу за помощью, пытаясь справиться сама, опираясь на самое себя. Будучи очень неслабой, прекрасно экипированной, энергичной, она плетет свои узоры, выписывает рисунок за рисунком, выстраивает один план за другим. В итоге возникает нечто похожее на поверхность слегка волнующегося моря. Мысли, словно волны, накатываются на берег. Каждая движется как бы сама по себе, но все вместе они составляют единое целое. «Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои» (Ек. 1, 6). Так и мысль Екклесиаста: идет то в одну сторону, то в противоположную, кружит, возвращается и оказывается в исходной точке. Одни мысли исчезают, другие, похожие на них, но чуть иные, сменяют их. Ритмы кружащейся рефлексии производят на читателя завораживающее воздействие, навевают какую-то метафизическую печаль, опутывают невидимыми сетями экзистенциальной меланхолии. Единое дыхание и общий гул озвученных смыслов сливаются в нечто общее, говорящее об одном — о духовном неблагополучии внешне очень благополучного человека, у которого все хорошо, кроме одного — отношений с Богом.
Поток меланхолического сознания
Временами возникает впечатление, будто не Екклесиаст владеет своей мыслью, а она владеет им, несет его по волнам разных проблем, кружит в водоворотах антиномий, ударяет о камни неразрешимых вопросов, придает невольную сумбурность строю размышлений и тону рассуждений. То, что в ХХ веке назовут «потоком сознания», в полной мере присутствует в Книге Екклесиаста. Правда, это поток особый, состоящий не из вялых и мутных «рассужденческих рассуждений» о чем попало, имеющих сомнительную интеллектуальную ценность. Он состоит из кристально чистых струй тонких и глубоких рефлексий интеллектуала-поэта. Помещенные внутрь динамически разворачивающегося текстового коллажа, они то сплетаются между собой, то расплетаются, переливаются многогранностью смыслов, завораживают совершенством изящных словесных форм, блещут изысканной проницательностью метких сентенций. Каждая мысль Екклесиаста с ее острой, кинжальной проникновенностью не только великолепно отточена, но и помещена в эстетически безупречные словесные ножны.
Основная часть того, что Екклесиаст делал в своей жизни, имело по преимуществу позитивный характер. Он по своей натуре не разрушитель, а созидатель. Однако в его раздумьях отчего-то присутствует фермент, который можно назвать травмирующим. Когда он говорит о прошлом, то испытывает неподдельную печаль. А это порождает вопросы: почему прошлые добрые труды оборачиваются печальными воспоминаниями и сумрачными мыслями? Отчего плюсы начинают выглядеть как минусы? Какая сила превращает позитивное в негативное? Что она, эта сила, собой представляет и как очутилась внутри столь неординарной личности?
Можно предположить, что Екклесиаст пережил какую-то личную катастрофу, в результате которой внутри него появился роковой «трансформатор», преобразующий позитивность в негативность. Получается, будто некая пелена опустилась на его глаза и затемнила, омрачила все вокруг так, что его духовное зрение стало радикально иным, превращающим в суету-тщету все, попадающее в его поле. И этот экзистенциальный надлом оказался столь серьезен, что извлечь что-либо ценное из «тщеты» было уже совершенно невозможно, как нельзя извлечь из нуля положительные величины.
Когда наличный жизненный опыт стал подвергаться процессу выбраковки, то результат оказался во многом неожиданным для самого мыслителя. Не нашлось практически ни одного смысла, ни одной ценности, которые бы устояли, удержались на пьедестале. Отсюда возникает впечатление о травмах, наносимых Екклесиастом самому себе. Выбраковка с эффектом самотравмирования обернулась чем-то вроде антикатарсиса: беспощадной «зачистке» подверглись многие, казалось бы, вполне добротные жизненные ценности и смыслы. Отмеченные клеймом «суеты-тщеты», они оказались выброшены во тьму внешнюю.
Но самое примечательное заключалось в том, что в результате проведенной операции духовное здоровье Екклесиаста не улучшилось. Он продолжал нуждаться в лекарстве и лечении. И это лекарство находилось совсем недалеко. Благодаря тому, что Книга Екклесиаста пребывает в сердцевине библейского текста, читатель начинает понимать: целительная сила, которая могла бы излечить Екклесиаста, — это Бог Авраама, Исаака и Иакова. Одновременно это Бог и его отца Давида, и его самого — Соломона–Екклесиаста, и всякого другого человека, готового призвать Спасителя с верой в Его спасительную силу. Правда, читатель недоумевает: если больному плохо, а помощь не за горами, то почему тот не спешит звать врача? Что удерживает его от крика «На помощь!»?
Сам Екклесиаст не говорит прямо о причинах подобной сдержанности. Но ответ обозначается как бы сам собой. Вся Книга Екклесиаста прошита будто одной сквозной нитью, общим умонастроением: на всем том, о чем печалится и тоскует автор, лежит печать разлада его отношений с Богом. Книга описывает перманентно неблагополучное состояние человека, чьи отношения с Богом не выстроены должным образом.
Внешнему наблюдателю, свидетелю-читателю нет ни малейшей надобности обвинять, клеймить этого экзистенциального странника, блуждающего вдали от Бога. Содержание и тон речей Екклесиаста говорят сами за себя: видно, что тому очень плохо, что он безутешен, что его жизнь, погруженная в профанную реальность и почти не соприкасающаяся с реальностью трансцендентной, чудовищно пуста, что, отстранившись от Бога, он не находит в мире ни одной силы, ни одного существа, ни единой ценности, которые были бы способны утешить и исцелить его.
Предельная забота
Тому особому состоянию духа, в котором пребывает Екклесиаст, трудно подобрать адекватное определение. И здесь на помощь приходит экзистенциальная мысль ХХ века, создавшая свой словарь для обозначений различных перипетий духовной жизни человека.
У Пауля Тиллиха есть понятия предваряющей и предельной заботы, которые, судя по всему, способны кое-что прояснить в духовной драме Екклесиаста. Тиллих пишет: «Предельная забота может актуализировать себя и в каждой из предваряющих забот, и посредством каждой из них. Всякий раз, когда это происходит, предваряющая забота становится возможным объектом теологии. Однако теология имеет с предваряющей заботой дело лишь постольку, поскольку она является проводником и средством, указывающим на нечто вне себя. Картины, поэмы и музыкальные произведения могут стать объектами теологии, однако не с точки зрения их эстетической формы, но с точки зрения их силы выражать некоторые аспекты того, что заботит нас предельно, выражать и через их эстетическую форму, и в ней самой. Открытия в области физики, истории или психологии тоже могут стать объектами теологии, однако не с точки зрения их когнитивной формы, но с точки зрения их силы выражать некоторые аспекты того, что заботит нас предельно, — выражать и через их когнитивную форму, и в ней самой. Общественные идеи и действия, юридические проекты и процедуры, политические программы и решения тоже могут стать объектами теологии, однако не с точки зрения их социальной, юридической и политической формы, но с точки зрения их силы актуализировать некоторые аспекты того, что заботит нас предельно, — актуализировать и через их социальную, юридическую и политическую формы, и в них самих. Проблемы личности и ее развитие, цели и методы воспитания, лечение физических и душевных болезней тоже могут стать объектами теологии, — однако не с точки зрения их этической и технической формы, но с точки зрения их силы опосредовать некоторые аспекты того, что заботит нас предельно, — опосредовать и через их этическую и техническую формы, и в них самих»3.
Книга Екклесиаста — это исповедь человека, находящегося в состоянии глубочайшего внутреннего кризиса, одолеваемого и предваряющей, и предельной заботой. Реконструируя основные признаки этого кризиса, он сам обозревает и подсчитывает понесенные духовные потери. Тон, каким выражает себя предваряющая забота, служит индикатором внутреннего неблагополучия. Все говорит о том, что пришло совсем не то, чего человек ожидал. Вместо полной, абсолютной победы явилось поражение. Неожиданно, «как тать в ночи», пришла девальвация тех ценностей и смыслов, которые еще недавно были значимы и дороги. Это почти необъяснимо, в это трудно поверить, но это так и потому ошеломляет.
Екклесиаст оказывается в жизненной точке, где весь его прежний духовный опыт как будто проваливается в какую-то расщелину. Он начинает чувствовать себя уже не прежним богачом, властелином и мудрецом, а «голым человеком на голой земле». Отныне лучшее из всего, что он может, это сказать: «Вот я, Господи!» И на протяжении Книги он постепенно приближается к этому духовному рубежу, пробуя произнести заветные слова, обещающие просветление ума и исцеление души.
______________
2 Книга Песни Песней Соломона, в силу особенностей ее главной темы, в данной работе не затрагивается.
3 Тиллих П. Систематическая теология. Т. I–II. М.; СПб.: Университетская
книга,