Рассказы. Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2015
Адильхан
Кажмуратович Сахариев
родился в 1982 году в г. Сарканде Алматинской области. Окончил факультет
журналистики КазНУ им. аль-Фараби. Выпускник литературного семинара ОФ
«Мусагет». Участник Фестиваля молодых писателей Казахстана. Публиковался в журналах
«Аполлинарий», «Аманат» и других казахстанских и зарубежных литературных
изданиях.
Жулдызым1
— Давно
это было. Когда именно — не помнят даже самые старые горы. Жил на белом свете
один аксакал, и было у него три сына-батыра. Никто не мог тягаться в округе с
ними ни силой, ни умом. Аксакал смотрел на них и не мог наглядеться. Старший
был…
Дедушка
не договорил. Словно что-то оборвалось внутри. Беспомощный и ищущий опоры
взгляд старика остановился на керосиновой лампе и замер на мгновение. При ее
тусклом свете лицо его приобрело выражение странной растерянности. Дедушка
вздрогнул, будто очнувшись ото сна, вскочил со старого скрипучего дивана и
нарочито сердито произнес: «Не хватало мне на поминках твоего отца сказки тебе рассказывать.
Ты уже большая, ложись спать сама. Завтра дядя Магаш приедет. Он тебе много
чего расскажет. Про город расскажет. А мне к гостям пора». Он вышел из комнаты
и громко хлопнул дверью, даже не глянув в угол, где, сжавшись в клубочек,
сидела Аяна. Девочка заметила слезы дедушки, но продолжала безучастно смотреть,
как игривые языки пламени лизали стеклянные стенки керосиновой лампы. Вокруг в
дикой пляске резвились живые тени. Аяна не обращала на них внимания, потому что
привыкла и к постоянному полумраку, и к высоким потолкам, и к предметам,
которые в потемках выдают себя за демонов.
За
дверью громко плакала соседка Мариям. Всю жизнь ругалась с отцом Аяны, а на
поминках зарыдала о его кончине. Она часто посещала похороны. Ее иногда даже
приглашали, когда не хватало слез.
Жоктау
стих. И Аяна догадалась по столь почтительному молчанию, что на стол уже
подано. Молда Омар затянул на бухарский лад, но, видимо, торопился — часто
проглатывал последние звуки в словах. Главный молда на поминки не пришел, как
не пришел и на похороны. Объяснялось все просто: отец Аяны покончил с собой.
Пригласили молду Омара — человека сердечного и чувствительного, который, будучи
не в силах нести бремя земное, частенько выпивал. Возможно, поэтому сейчас и
торопился.
Застучали
столовые приборы. Засуетился дедушка — он шумел больше всех, стараясь
развеселить пришедших. Вскоре его перестали слушать, потому что каждому
хотелось говорить. По большей части обсуждались дела житейские, а покойника
никто уже не вспоминал. От общего гула девочке стало еще тоскливей, и
безобразные мысли полезли в голову. Навязчивые огненные языки в стеклянном
фужере приковывали взгляд и тянули в свой первобытный мир. В ушах гремели
барабаны, и откуда-то издалека доносились непонятные пьяные слова.
Но вот
открылась дверь, в комнату проник тусклый свет из кухни. Зашел дядя Амантай,
достал из шифоньера несколько бутылок самопальной водки. Вышел, захлопнул
дверь. Огонек в керосиновой лампе вздрогнул и потух. В комнате воцарился мрак…
Аяна не
боялась темноты в отличие от детей ее возраста. Ночная фея — так называла ее
покойная бабушка. Темнота была ее спутницей, помогала придумывать свой мир.
Вмиг возникали легендарные дедушкины батыры, вампиры и оборотни дяди Амантая,
взятые из американских фильмов. Но лучше всех прижились в душе девочки
бабушкины герои: обычные жители станции, с которыми постоянно приключались
какие-то таинственные истории. В фантазиях Аяна не выходила за пределы станции,
потому что нигде ей бывать не доводилось, в ее придуманном мире обязательно
была железная дорога, словно клетка для мыслей. Девочка не знала, куда ведет
эта дорога, как и не знала, куда уходит солнце, когда устает от человеческих
глаз… Когда бабушки не стало, ее сумасшедшие герои не только не стерлись из сознания
девочки, но стали реальней. Никогда не веривший в истории своей супруги дедушка
после смерти стал сам придумывать что-то для Аяны. «Говорят, что первый
поселенец в этих краях был сумасшедшим. Он искал счастье в пустыне. Оно
оказалось в безумии. Мы, наверное, его потомки. Потому что все здесь появляются
на свет полоумными или становятся такими. А в последнее время никто не рождается.
Ты была последней. Эта земля — дом только для мертвых и юродивых. Остальные —
вечные изгнанники, как их предшественники — бывшие заключенные, изгнанные из
тюрем и обосновавшиеся здесь… Мы живем на могилах изгнанников. Они, видимо,
прокляли нас, мстят нам и не успокоятся, пока не исчезнет с лица земли
последний из нас. А последняя из нас — это ты. Мы пытались убежать от вездесущего
рока. Построили железную дорогу. Десятки лет она нас кормила, десятки лет мы ее
грабили. Но и она создана на человеческих костях. Теперь никому не нужна. А мы
вымираем. Молодежь дуреет. Больше не слышно детского смеха, потому что нет
самих детей. Рок нас догнал. Ангелы покинули наши края. Осталась только ты —
наш последний ангел. И если не будет тебя, то, наверное, не будет и этого
хаоса, в котором мы живем. А значит, и нас не будет. Нужно беречь тебя», —
говорил он в пьяном бреду, а наутро все забывал. Аяна знала, что он страдает,
что он стал чужим, как и сотни других обманутых временем и никому не нужных
людей. Медленно угасал в его глазах огонь. И только навязчивый огонь в
керосиновой лампе продолжал жить.
Станция
действительно была построена на могилах согнанных некогда сюда заключенных.
Климат суровый, для жизни мало пригодный: летом пятидесятиградусная жара, зимой
лютые морозы. К тому же много волков. Издревле местность считалась волчьей
землей. Постепенно люд разъехался, и остались одни могилы. Когда появилась
железная дорога, возникла станция…
Открылась
дверь, и вновь вошел дядя Амантай. Он достал из шифоньера еще несколько
бутылок, парочку спрятал под рубашку. Дверь закрылась, девочка опять осталась
наедине со своими мыслями. «Скорей бы утро», — подумалось вдруг ей, но спать не
хотелось. Она вышла из комнаты. На кухне шумели пьяные гости. Кто-то пел,
кто-то размахивал руками и кричал. А дедушка плакал, отвернувшись ото всех.
Почти все уже съели, а что осталось, Мариям сгребала себе в дорбу. Раскрасневшийся
молда Омар пьяными кроличьими глазками разглядывал сидевших вокруг него и
беспричинно улыбался. Никто не обратил внимания на босоногую девочку с длинными
распущенными волосами, стоявшую на пороге и внимательно разглядывавшую каждого
из них. Появился дядя Амантай и велел идти спать. Аяна молча вышла на улицу.
Ночной
воздух ударил в голову. Все вокруг мгновенно поплыло. Аяна смотрела вверх.
Такими красивыми звезды ей никогда не казались. Она была последним ребенком. И
как любое последнее существо, была одинока. Когда одиноко, звезды становятся
лучшими друзьями и понимающе подмигивают с высоты. Но они так далеко, и от них
веет холодом. Или это шальной ветер забрался под рубашку?
На
скамейке сидел дядя Амантай с какой-то девушкой. Она плакала.
— Я
тебе сотни раз говорил. Чего тебе еще надо?! Залетела — твои проблемы. Нет у
нас будущего. Я ведь уже даже ложку нормально в руках держать не могу. Руки
дрожат. Ну зачем я тебе такой сдался? А с ребенком я не знаю, что делать. Не
могу думать. Уже не могу.
Девушка
встала и вся в слезах убежала куда-то. Дядя Амантай поплелся за ней следом.
Вскоре ночной мрак поглотил и его.
Стало
тихо и уныло. Даже лая собак не было слышно, потому что многих из них уже
съели, а те, что остались живы, прятались от посторонних и жали хвосты. В
ночном воздухе веял еле уловимый запах свежескошенного сена. Вокруг царила
беспросветная мгла, и только маленькие звездочки, словно сквозь щели душной
коробки, пробивались из мрака. Бабушка говорила как-то, что каждая звезда — это
чья-то жизнь, а когда звезда падает, значит, кто-то умирает. Но Аяна не могла
понять, почему звезды падают именно ночью. Ведь папа повесился утром, когда
только прокричали первые петухи. Ей вспомнился один из его последних вечеров,
когда папа, пьяный, покачиваясь, пришел домой. Дедушка усадил его на стул и
предложил чай.
— Когда
ты прекратишь свои запои? Устал повторять тебе. Ты ведь болен. Водка добьет
тебя. Когда ты смотрелся в зеркало в последний раз? На тебя глядеть страшно.
Себя не жалеешь, так хотя бы дочурку пожалел. Ведь красавицей растет. А растет
среди пьяниц и наркоманов. Ты пропал, так не тащи за собой близких своих. Не
губи ее, ей жить еще и жить. А ведь все из-за твоей этой… Говорил, брось ее. И
что? Послушался?! Как всегда, все по-своему сделал. А теперь сама в болоте, да
и тебя затащила. За бутылку водки к первому встречному в постель лезет. Сгубила
тебя, сынок, сгубила.
— И без
нее бы запил. Ни при чем тут она.
— Вот
видишь, опять свою жену защищаешь, опять жалеешь. Да кто тебя пожалеет? Она
хотя бы раз пришла, справилась о тебе, о ребенке? Нет. Как прощать после
этого?! Бог простит, я не могу.
Папа
смотрел задумчиво в окно и молчал. А потом произнес:
—
Помнишь, когда слесарь Сашка первым уехал, словно почувствовал, что нет
будущего на станции. Тогда никто не понял этого, и Сашке не простили. Ведь мог
бы и я уехать, Аяну забрать. Не сделал этого, боялся, что предателем посчитают.
Теперь на станции остались только те, кому деваться некуда.
Папа
тяжело вздохнул и, опустив голову на стол, продолжил:
— Когда
видишь постоянно угнетенные пьяные лица, когда видишь, что вокруг утопающие, а
ты один на плаву и не знаешь, кому руку протянуть, страшно становится. Но самое
страшное — привыкнуть. Утопающие отворачиваются от тебя, никому твоя помощь не
нужна, ты один остаешься на поверхности болота. Других уже затянуло. Как и мою
жену. Когда за твою руку никто не хватается как за спасательный круг, а если
хватается, то чтобы потянуть за собой на дно, тебя вдруг начинает одолевать
страх. А когда и он проходит, значит, всему конец. Дальше одна пустота. Теперь,
когда тебя почти не осталось, на все наплевать. Одно гложет: до сих пор не могу
смотреть в глаза дочурке.
— Ах,
балам. Куда все проваливается, куда все летит? Для тебя теперь собаки ближе
человека стали. С Актосом, помнишь, по пьяни как обнимался и в морду ему
плакался?
— Он
хорошим псом был. Глаза у него умные, понятливые.
— Так
ты же его сам с дружками на день железнодорожника съел!
На это
папа Аяны ничего не ответил, а лишь тяжело вздохнул и, потупив взгляд, посмотрел
в окно. После длительного молчания он произнес:
— Устал
я, умираю, наверное…
…Вдруг
чьи-то горячие руки обхватили хрупкие плечи Аяны, и знакомый пьяный голос
что-то невнятно произнес. Она обернулась и встретилась с помутненным взглядом
дяди Амантая. «Иди спать», — произнес он тихо. Он напомнил папу. Аяне вдруг
стало грустно, и она, уткнувшись в его грудь, тихо заплакала. Горячие руки
нежно прижали ее к себе. Амантай стоял в недоумении и даже протрезвел…
Железные
колеса застучали реже, и тяжелое дыхание тепловоза стало мерным. Встала длинная
череда пустых товарных вагонов. На последнем вздохе гигантского двигателя
машина остановилась.
Он
сошел по черным от масла ступенькам машинного отделения и направился к
центральному рынку. Станция пустовала. Только что прибывший товарняк был
единственным поездом, стоявшим на железнодорожных путях. Молодой человек
прошелся по торговому ряду и приблизился к бывшему хлебному магазину. Окна и
двери были забиты досками, а в крыше зияла большая дыра. Многие дома в округе
выглядели так же, лишь местами проглядывали те, в которых чувствовалось еще
дыхание жизни. Он поморщился и поправил рюкзак на плече. Дул слабый сухой ветер
и поднимал пыль, она попадала в глаза и ноздри. Губы его иссушились, во рту
хрустели песчинки. Он почувствовал вдруг себя грязным, захотелось быстрее
сполоснуться, но воды нигде не было. Колонки молчали. Впереди показалась бывшая
столовая. Здесь, когда он был маленьким, отец его по утрам стоял в очереди за
пирожками и сметаной. Отсюда постоянно приятно пахло. Мальчик часто останавливался
возле столовой и принюхивался: сегодня готовят плов и уху. Наверное, будет
салат: пахнет квашеной капустой. Малыш благоговейно вдыхал воздух, пропитанный
свежим жареным маслом, и шел дальше, по дороге размышляя о том, что бы он
выбрал из меню. Теперь в бывшей столовой жили состоятельные коммерсанты. Это
был один из немногих домов, выглядевших благовидно. Рядом с домом был разбит
яблочный сад. Молодому человеку подумалось, что, наверное, сюда временами
делают набеги мальчиши-плохиши, однако детей на улице видно не было. И он
решил: сад грабить некому. Раньше станция кипела жизнью, подобных садов было
много. Каждую ночь он вместе с другими дворовыми мальчишками рвал запретные
плоды. Запрятав наворованное в майки, они перелезали через забор и растворялись
в темноте. Иногда вслед раздавалась разъяренная брань хозяев, а бывало и такое,
что стреляли солью. Однажды один из таких выстрелов пришелся ему прямо в
ягодицу, после чего он долго не мог сидеть, а спать приходилось на животе. Отец
его долго ругал. У молодого человека от воспоминаний защемило сердце.
—
Магаш! — послышался чей-то голос.
Молодой
человек обернулся и увидел худощавого юнца, весело ковылявшего к нему в пыльной
поношенной кепчонке и рваных штанах.
— Баурым,
Есубай! Гляжу, нисколько не изменился, — произнес Магауя с ухмылкой.
Есубай
был еще совсем молод, но иссохшее тело, серебрившиеся виски и обветренное
морщинистое лицо придавали ему болезненно-старческий вид. Он был безграмотным,
с трудом связывал слова, заикался. Но говорить любил. Постоянно размахивал
руками, словно не знал, куда их деть.
— Я
п-провожу т-тебя, — проговорил он, в голосе звучала с трудом скрываемая
ребяческая радость.
Магауя
ничего не ответил. Он снял обувь и пошел по горячему песку, ласково щекотавшему
пятки. Лицо его преобразилось, как-то даже посветлело. Есубай не поспевал за
ним, старался идти в такт, однако часто сбивался.
Вскоре
на горизонте показались стены клуба — больше от него ничего не осталось. Из
зияющих глазниц-окон неприветливо глядела немая пустота. Магауя остановился,
пораженный. Перед входом стоял безголовый памятник Ленину, пафосно
протягивавший руку в светлое будущее. А вокруг торчали корявые пни. Несколько
человек сидели на ступеньках клуба. Один из них встал, пошатываясь, и
приблизился к Магауе. Мальчишка лет шестнадцати, красные помутневшие глаза, в
глазах — звериная злоба. С ужасом Магауя признал в нем своего младшего
брата.
—
Амантай, — произнес он с горечью, — я твой брат. Узнаешь?
Парень
недоверчиво взглянул на него, потом сделал еще несколько шагов вперед и молча
обнял…
Во сне
Аяна видела Новый год. Елка, подарки и все-все знакомые в большом сверкающем
зале клуба. Всюду горят золотые огни, а посередине — гигантская елка. Люди
ходят вокруг нее, нарядные и веселые. Бабушка поет что-то в микрофон возле Деда
Мороза (у нее красивый высокий голос), а потом целует его в красный нос.
Дедушка смеется от души и грозит ей указательным пальцем. А вот и папа,
высокий, статный, как сама елка, улыбается и что-то говорит. Аяна ничего не
слышит из-за всеобщего шума и веселья. Папа наклоняется и берет ее на руки.
Вдруг она взлетает выше всех, она расправляет крылья и парит, зал кружится
вокруг нее в безудержном новогоднем вальсе. Она смотрит на люстру, большую и
ослепительно-яркую, невольно щурится. На ней сотни маленьких лампочек, словно
праздничные свечки, она тоже танцует.
— Аяна!
Аяна! Гляди, сколько огней, успеешь их сосчитать? — кричит ей снизу дядя
Амантай, он кажется таким маленьким с папиного плеча. Дядя Амантай тоже смеется
и протягивает ей бенгальские огни.
— Сто
миллионов! — смеясь, отвечает она.
— Сто
миллионов плюс бенгальские огни!
В ушах
звенит пианино. Оно стоит на сцене, и тетя Айбарша играет на нем какую-то
праздничную мелодию.
Вдруг с
треском раскрываются окна и двери, в солнечный зал влетает холодный ветер. Он
сметает все и уносит в пустоту. Аяна стоит, ничего не понимает. Секунды — и
ничего больше нет. Она посреди пустого серого зала, все окна разбиты, рамки
выдернуты, нет ни люстры, ни новогодней елки, ничего — только пианино все так
же стоит на сцене и что-то само играет. Людей уже нет, нет ни папы, на плечах
которого она только что сидела, нет никого. Вокруг черные стены, а в пустые
окна врывается мороз. Метет пороша. Становится холодно. Метель своим завыванием
заглушает бессмысленные звуки пианино. Аяна поднимает голову. Нет потолка. Она
одна в черном пространстве. Только тусклые звездочки ехидно подмигивают ей из
пустоты…
Маленькая
снежинка садится на ее бледную щеку и тает. Аяна почувствовала ее нежное умирание
и открыла глаза…
Перед
ней стоял высокий небритый человек, очень похожий на папу. Она хотела крикнуть:
«Папа!», сказать ему, как долго его ждала, как ей было холодно, и много чего
еще сказать, но беспомощный язык не поворачивался, Аяна не смогла выдавить из
себя ни звука. Она протянула руки к незнакомому мужчине, почему-то казавшемуся
ей близким, крепко-крепко обхватила его шею. Его щетина ласково щекотала щеку
Аяны. И она еще сильней прижалась к нему.
—
Смотри-ка, узнала, — произнес дедушка, — Магаш, она тебя узнала.
Дедушка
грустно улыбался, а на глаза наворачивались слезы-предатели. Видно было, что он
старался сдерживать себя.
— Как
твои дела, малышка? — сказал незнакомец и откуда-то достал плюшевого черного
щенка. — Это тебе. Нравится?
— Она
не может говорить: она немая, — послышался из-за ее спины дедушкин голос.
Незнакомец
несколько похмурел, но потом так же ласково обратился к Аяне:
— Этот
песик теперь будет охранять твой сон.
— И
скушать его никто не сможет, — продолжил дедушка. Возникла пауза. Дедушка
предложил идти пить чай. Аяна не хотела отпускать небритого дядю, но, как
обычно, повиновалась и разжала объятия.
Когда
пили чай и оживленно беседовали, вошел дядя Амантай, чем-то встревоженный. Он
некоторое время стоял в нерешительности у порога, потом смело шагнул и как-то
надменно заявил:
—
Айганым отравилась: вчера ночью она выпила кислоту. Ее отвезли в районный
центр, в больницу.
Воцарилось
молчание. Дядя Магаш недоуменно поглядывал то на хмурого отца, то на явно
нервничавшего Амантая, не понимая, что происходит.
—
Почему она это сделала? — спросил дедушка подозрительно.
Дядя
Амантай, понурив голову, словно провинившийся ученик, еле слышно, с плохо
скрываемой злобой в голосе, ответил:
— Не
знаю. Захотела и выпила. Мне-то почем знать? Не пасу же ее.
— А что
родители ее говорят? — продолжал дедушка.
— Дай
мне денег на дорогу, нужно съездить к ней в больницу, проведать.
— Ты не
ответил, сынок.
— Мне
нужны деньги. Что еще объяснять?! — дядя Амантай стал нервно постукивать кулаком
по стене. Он весь напрягся, словно хищник, готовящийся к прыжку.
— Ты их
опять пропьешь или на свою дрянь зеленую потратишь.
— Не
потрачу, вот увидишь. Дашь в конце концов денег или рожать прикажешь?! — уже
почти крича, произнес дядя Амантай.
Он весь
трясся и как-то даже посинел от напряжения. Вид у него при этом был вымотанный,
взгляд совершенно безумный, под глазами — темные мешки.
Тут
вмешался дядя Магаш.
—
Сколько тебе надо? На возьми, — обратился он к брату.
Тот
резко вырвал из его рук деньги и вышел вон, продолжая на ходу колотить стену.
— Зря
ему дал, — спустя время проговорил дедушка. — Он не поедет к своей девице.
Вновь
воцарилось молчание. Только назойливые мухи шумели и мешали пить чай. Аяна уже
догадывалась, почему девушка, которая плакала вчера на лавочке, выпила кислоту.
Она еще не понимала, что такое кислота, но полагала, что это что-то очень
кислое и неприятное. А невкусное пьют, только когда очень плохо, чтобы
вылечиться.
— Не
знаю, что с ним делать. В школу не ходит, да и толку от нее немного.
Бездельничает и дуреет день ото дня, — тихо произнес дедушка.
— Может
быть, ему в армию податься или в училище какое-нибудь? — неуверенно сказал дядя
Магаш.
— Для
этого нужно кое-кому на лапу дать. А у нас, ты знаешь, ничего нет. Сейчас даже
в армию без подарков не берут.
Дядя
Магаш задумался и так же, как когда-то папа, стал смотреть в окно.
—
Постараюсь что-нибудь сделать, — выдавил из себя он, — Пусть зиму здесь
побудет. А если все успешно пройдет, попадет на весенний призыв. Кое-какие
связи в военкомате районном есть.
—
Балам, на тебя последняя надежда. Помоги брату своему. Обо мне не беспокойся.
Мне немного осталось. Скоро пойду вслед за твоей матерью. Главное, чтобы
похоронили по-людски. А большего не надо.
— Что
за разговоры? Мы тебя еще женим, — нарочито весело произнес дядя Магаш, —
найдем хорошенькую старушенцию и засватаем.
Дедушка
на мгновение улыбнулся, но тут же стал серьезным:
—
Сходим сегодня к брату твоему старшему. Землей бы посыпать на него.
И вновь
в кухне стало тихо. И вновь стала слышна возня мух. Только, видимо, ни дедушка,
ни дядя Магаш их уже не замечали. Они сидели молча, задумавшись о чем-то своем,
а чай остывал…
Дедушка
запер дверь, дядя Магаш набрал из ведра остатки вчерашней воды в бутылку,
потому что в колонке ее не было; воду давали только по вечерам. Аяна взялась за
руки дяди Магаша и дедушки, и они вместе пошли повидаться с папой. По дороге
встретился Есубай. Он восторженно замахал руками, лицо его расплылось в широкой
улыбке.
—
Жулдызым! Я в-видел вчера т-тебя на небе, т-ты была с-самой яркой из них.
К-когда ты с-спустилась н-на землю? — обратился он к Аяне.
Аяна
всегда была рада видеть Есубая, но поскольку ничего не могла сказать, просто
улыбалась ему в ответ.
—
Почему ты называешь ее «жулдызым»? — спросил недоуменно дядя Магаш.
Есубай
даже не обратил внимания на его вопрос и продолжал что-то быстро объяснять
Аяне.
— Что
ты хочешь от дурака? Он ее так всегда называет. Все уже к этому привыкли, —
промолвил дедушка.
Есубай
тоже пошел вместе с ними, хотя его пытались отговорить. Проходя мимо клуба,
Аяна обратила внимание, как тихо было возле него. И тишина эта настораживала.
Из глубины угрюмого, мрачного, полуразрушенного здания доносились бессмысленные
звуки пианино. Аяна дернула за руку дедушку, но тот даже не обратил на это
внимания. Аяна посмотрела на своих спутников и поняла, что музыки они не
слышат. «Эта мелодия из моего сна», — вспомнила вдруг она.
—
Т-тебе н-нравится, как звучит п-пианино? — вдруг произнес кто-то сиплым голосом
за ее спиной.
Аяна
обернулась и встретилась взглядом с Есубаем. «Ты тоже это слышишь?» —
хотела она сказать. Есубай, словно понимая беспомощное шевеление губ, ответил:
— Я его
с-слышу п-постоянно, с тех пор, к-как л-люди стали топтать грязными н-ногами
н-небеса.
Аяна не
могла ничего понять. На мгновение ей показалось, будто Есубай совершенно
здоровый человек. Но только на мгновение, так как молодой старичок вновь начал
нести какой-то ясный только ему одному бред. Дедушка попросил его помолчать.
Когда
они пришли к беиту, молда Омар уже сидел у одинокого зирата и, закрыв глаза,
что-то говорил про себя. Здесь покоился папа Аяны.
Мужчины
тихо приблизились к Омару и присели рядом. Аяна осталась в сторонке, она
прикрыла голову платком, как учила бабушка, и по-детски с интересом разглядывала
полумесяцы на макушках кирпичных домиков. Она стала читать некрологи, читала
медленно, и это ее немного раздражало. Но Аяна усердно дочитывала каждую букву,
словно от этого что-то зависело. Неожиданно наткнулась на имя бабушки.
Серебряными буквами было выгравировано несколько цифр, а между ними ровная
линия — линия жизни между двумя датами. Вот и все, что осталось от человека.
Аяна смотрела на эти белые домики и думала, что, возможно, в каждом из них
обитают души, они ходят друг к другу в гости, беседуют о неземных делах, здесь,
рядом, но не в этом мире. Аяне почему-то хотелось зайти в один из этих домиков
и погреться, посидеть, отдохнуть, хотя она и понимала, что покой ушедших
беспокоить не принято.
Дедушка
сказал, что пора, а Аяне уходить не хотелось. Она посмотрела в его глаза и
увидела в них свое отражение. Ей стало как-то неловко, и она вновь
повиновалась.
После
намаза молда Омар исчез. Они пошли домой одни. Надо было перебираться через
реку. Вода была мутной и холодной. В эти дни уже никто не купался. Аяна сидела
на спине у дяди Магаша и смотрела, как куда-то спешащие волны разрывались под
его ногами. Река шумела, а люди молчали. На берегу росло огромное дерево с
толстым стволом, увешанное разноцветными тряпочками.
— Это
дерево старше меня, — сказал злобно дедушка, подойдя к нему. — Оно отобрало у
меня сына. Хоть его и называют священным, однажды я его срублю.
В его
голосе звучала вся накопившаяся боль, собранная годами в единый комок,
пропитанный ненавистью. Аяна прочитала во взгляде дедушки неудержимую злость
раненого зверя. Она ранее не видела его таким.
— На
этом дереве уже повесились трое. Мой сын был четвертым, — произнес он сквозь
зубы, — Проклятое оно…
Вдруг
дедушка, словно подкошенный, рухнул на колени перед молчаливым гигантом и весь
затрясся.
— Верни
мне сына! Верни мне сына! — прозвучали, как гром, его слова.
Но это
было не требование, а мольба. Дедушка рыдал, рыдал громко и страшно, как не
рыдала еще его душа.
Дядя
Магаш увел Аяну. Она через плечо еще наблюдала, как два старика: один — человек,
потерявший свое дитя, другой — растение без единого листочка, совершенно нагое
и безобразное в своей наготе, увешанное какими-то лохмотьями, тонули за
горизонтом. И когда уже эти две фигурки скрыли барханы, девочка продолжала
смотреть назад, будто таила надежду, что песчаные волны расступятся и она вновь
их увидит.
В этот
день дядя Амантай так и не появился. На следующее утро прибежала соседка Мариям
и взволнованно сообщила, что он пытался повеситься на священном дереве у реки.
Но ветка, на которую он завязал веревку, оказалась гнилой и обломилась.
Докончить Амантаю начатое помешали подоспевшие вовремя пастухи. Дедушка тяжело
вздохнул и закрыл лицо руками.
Аяна
подумала вдруг, что священное дерево специально не приняло дядю Амантая, потому
что дедушка его об этом попросил…
Дома
собрались все знакомые, соседи. Народу было так много, что не оказалось
свободного пространства. Все шумели. Стало невыносимо. В этой суете дядя Магаш
наклонился к Аяне и произнес:
— Я
заберу тебя с собой. Завтра уезжаю. Поедешь?
Аяна
недоверчиво взглянула на него, ей показалось, что перед ней папа. Она еще долго
пристально смотрела на него, гладила его щетину. А потом кивнула. Дядя Магаш
прижал ее к себе и нежно прошептал ей на ушко:
— Ты
сможешь говорить. Только надо сильно в это верить. Все у нас будет просто
замечательно. Ведь мы заслужили быть счастливыми. — Он поцеловал ее в щеку и
прижал к сердцу. — Ты ангел, которого я искал столько бесцельных лет. Ты
последнее мое убежище. Будешь оберегать меня. Мы начнем жизнь сначала.
Этих
слов Аяна уже не слышала, потому что заснула…
— Ну
что, все вещи взяли? Ничего не забыли? Кажется, все на месте, — дедушка
суетился и очень волновался. — Аяна, веди себя хорошо. Слушайся дядю Магаша.
— Аке,
все будет замечательно. Берегите себя. Приглядите за Амантаем. Весной
обязательно куда-нибудь его пристроим. Главное, чтобы не натворил опять
глупостей. Пусть потерпит до весны, — говорил второпях дядя Магаш.
—
Ладно, вам пора уже. Товарный скоро отъезжает. Не успеете.
Дедушка
обнял сына и молча взглянул ему в глаза. Этот взгляд был красноречивее и точнее
любых слов.
— Аяна,
ты будешь теперь с дядей Магашем. Город увидишь, в школу пойдешь, у тебя будет
много друзей. Дедушку не забывай, — обратился старец к девочке и погладил ее по
щеке.
Аяне не
давала покоя мысль о священном дереве. Так о чем же они с дедушкой
договорились? Оно не приняло его младшего сына, хотя забрало старшего. Почему?
Ведь за сотни лет на нем не сломалось ни единого сучка. А тут ветка сломалась.
Дерево вернуло отцу сына, вернуло живого сына. И теперь Аяне казалось, что с
дядей Амантаем вряд ли может что-то случиться. Аяна присмотрелась к дедушке и
только сейчас поняла, что он отдал что-то взамен на жизнь сына. Возможно, свою.
Вновь
послышались звуки расстроенного пианино. Аяна испуганно вгляделась в пустые
глазницы клуба. Кто-то или что-то прощалось с ней, и только с ней. Сердце Аяны
защемило, и по щеке скатилась единственная слеза.
— Ош
бол, жулдызым! — произнес этот кто-то из пустоты. — Прощай, моя звезда!
Аяна
помахала несмело ручонкой этому невидимому кому-то и пошла за дядей Магашем,
который уже ждал ее у здания бывшей столовой.
Товарный
поезд уносил ее куда-то в неизведанное, а Аяна продолжала смотреть на клуб. Она
не могла отвести взгляда, даже когда станцию поглотили пески. В ушах все так же
под нестройную мелодию пианино звучало таинственное, но такое родное:
— ош
бол, жулдызым.
Блаженный
Бабая у
нас на станции никто не боялся, даже малышня. Скорее, он их побаивался. Это был
тихий добродушный мужик. Чудаковатый такой. Работал в пекарне.
Чудаки
есть в каждом селе. Но у нас их было до непристойного много. Некоторые считали,
что это из-за того, что ветер с Семипалатинского полигона гнал в наши края
всякую заразу. Старики же поговаривали, дескать, все дело в местности: когда
прокладывали железную дорогу, полегло здесь несметное количество строителей
Турксиба. С тех пор якобы и люди на этой земле пошли не от мира сего. Была и
одинокая почтальонша Валя, не снимавшая валенки даже летом. Был и большой
безобидный Русик, которого все обзывали Трусиком: целыми днями напролет слушал
радиостанцию «Маяк» и беспричинно улыбался прохожим из глубины своего огорода.
Был и контуженный в войну старик Бугы — им пугали непослушных детей. Много кого
еще было. Не пересчитать. Каждый со своими странностями. Ведь чудаки, как и
обычные люди, тоже бывают разные. Но Бабай для меня был и остается особенным.
Может, потому, что жил по соседству и мы с ним частенько ходили на речку
купаться, или оттого, что человеком он был по-особенному душевным.
Знал я
его едва ли не с самого своего рождения. А вот впервые обратил на него внимание
лишь после случая со спасением котенка. Мы, дворовая ребятня, возились у
колонки — строили из мокрого песка очередной замок, когда кто-то сказал, что в
туалетную дыру свалился котенок и что его пытается вытащить оттуда Бабай. И мы,
конечно же, побежали к месту происшествия: для скучающей аульской детворы все,
что хоть как-то выбивается из унылого однообразного ритма сельской жизни, уже
событие.
Я не
сразу смог увидеть Бабая: к тому моменту у туалета уже скопилось приличное
количество народу — обступили со всех сторон и своими спинами загородили весь
обзор. Пришлось потолкаться, чтобы протиснуться в передний ряд. Деревянная
будка была свалена на бок, открыв взору зловонную яму с нечистотами. Бабай,
оголив бледный торс, сплошь покрытый рыжими вьющимися волосами, возился по
колено в мерзкой жиже и все пытался выловить изворотливый комочек шерсти. А тот
упрямо не хотел идти в его страшные ковшеподобные руки. Недоверчивость зверька
была понятной: едва появился на свет, а его уже выкинули за ненадобностью.
Бабай напоминал медведя. Медлительный, огромный. Только вот тело не
богатырское, а какое-то несуразное, грушевидное: узкие плечи, дряблые обвисшие,
как у старой женщины, груди. Губы у него тоже медвежьи: влажные, пухлые, с
синевой, и глазки небольшие. И даже речь его, тягучая, жеваная, походила на
медвежье ворчание.
Наконец
Бабай поймал котенка и вылез из ямы. Народ стал расходиться, приговаривая: «Ой,
жынды! Ой, жынды!» Он же как ни в чем не бывало зашагал к колонке, под которой
потом с получаса отмывался песком. Я еще подумал: «жынды» — это значит
«одержимый джинном». В Бабае мог сидеть кто угодно, только не злой дух. Злые
духи из туалетов котят не вытаскивают.
Бабушка
называла Бабая «помеченным богом». Наверное, в младенчестве его уронили или
сильно напугался. Девушки, конечно же, обходили его стороной. Когда же пришло
время обзавестись семьей, родители нашли ему пару. Машка тоже была со
странностями. Но хоть и было у нее в голове, как выражалась местная детвора,
«девяносто девять шариков», считать она умела здорово. Недаром работала в
буфете столовой: торговала пирожками, ватрушками и прочими вкусностями. К Машке
тянулись целые очереди, особенно когда привозили с молочной базы свежую
сметану. Так что отнюдь не последним человеком она была.
Жили
они с Бабаем без любви, но и без крепких ссор. Последнее, думаю, было больше
заслугой мужа, потому что Машка была ворчливой, охочей до ругани бабой. И глаза
у нее были какие-то неспокойные и колючие.
Бабай,
напротив, был прост и добродушен. И хлеб пек как бы под стать себе — добротный,
вкусный (хотя после нашумевшего случая со спасением котенка некоторые сельчане
на время перестали покупать изделия пекарни, пока не надоело печь самим). Он
был работящ и верен своему делу. Машка частенько его бранила: «Все с работы
домой таскают, а он из дома! Хотя б килограмм муки принес, что ли».
Что бы
ни говорила Машка, а мужем Бабай был хорошим. То воду носит, то дрова рубит, то
в своем захудалом покосившемся сарайчике возится. Бывало, идешь на речку, а он
сидит на крыльце на ступеньках после тяжелого трудового дня, сигаретку
потягивает — будто последнюю в жизни. Стрельнешь «Примы». Он не жадный,
угощает.
— Айда
на речку! — мы к нему обращались запросто, даже фамильярно, хотя он нам в отцы
годился.
— Ма-а
-ашка не пу-у-стит, — тянул он, сложив в трубочку и без того пухлые губы.
— Такой
большой, а жены боишься, — подтрунивали мы над ним и брели дальше.
Бабай
сразу как-то грустнел, тряс крупной мохнатой головой, как бычок, отбивающийся
от назойливой мошкары, и продолжал курить. Только уже без наслаждения.
Мы
любили ходить с ним на рыбалку, на нашу любимую заводь у моста, тихую, поросшую
джигидой. Он мог сидеть с удочкой хоть целый день (загар, кстати, его не брал,
он лишь краснел неестественно, будто ошпаренный, а потом через денек-другой
снова становился бледным). Я же такой усидчивостью похвастаться не мог. Меня
хватало от силы на час. Затем, отбросив в сторону удочку-самоделку, залезал в
воду и начинал бесшумно, крадучись, искать рыбу руками. Так быстрее и
урожайнее. Сунешь руку под корягу или подводную нору, а там гладкий, скользкий
карась отдыхает. Его можно даже осторожно погладить. Схватишь цепко и резко на
берег выбрасываешь. Потом после улова ходишь в зарослях и собираешь рыбу, как
ягоды. Таким способом за пару часов я мог наловить с десяток — отборных,
больших. А Бабаю приходилось довольствоваться одной-двумя, да и то попадалась
ему всякая мелочь.
Как-то,
сидя после удачного улова у костра и поедая уху, он сказал:
—
Нельзя так рыбу ловить.
— Это
почему же?
—
Нечестно, — уплетая суп, Бабай сопел от удовольствия, пошмыгивал носом, — ты ее
спящую ловишь.
— Ну и
что?
— Так
ты и половину не собрал. Остальные зря умерли. Могли бы еще пожить, — он
говорил «умерли», а не «подохли» — так мягко, уважительно вытягивая первую
гласную, словно речь шла о человеке.
—
Уха-то нравится?
—
Нравится.
— Дурак
ты, Бабай. Ешь, пока не остыло.
— Я не
дурак, — обиделся он.
Остатки
улова понесли домой. Слова Бабая пристыдили меня, хотя я и виду не подал (да
чтоб дурачок уму-разуму учил!). Действительно, ловить рыбу я любил, а искать,
собирать ее — не очень.
На
мосту встретилась заречная шпана. Они были старше меня. Я прикусил губу, не
особо надеясь на благополучный исход. На Бабая рассчитывать не приходилось. Он
не то что за меня, за себя не мог постоять. Бывало, обложат его интернатские
дикари со всех сторон, как загнанное животное, палками в бока тыкают, матом
кроют, а он даже рыкнуть как следует не может, состряпает виноватую улыбку и
жмется беспомощно в угол до тех пор, пока детишкам не надоест. А потом
отряхнется и как ни в чем не бывало идет дальше. Но трусом он не был, просто не
умел вести себя в подобных ситуациях — терялся, робел. Он вообще стеснялся
людей. И злиться совсем не умел. Лишь однажды я видел его в гневе. Интернатские
сказали ему что-то обидное о покойных родителях. Бабай раскраснелся от злости,
запыхтел, раздул по-лошадиному ноздри. Я думал: вот наконец пробудился в нем
праведный гнев, как махнет сейчас своими кулачищами и раскидает всех по углам.
Но не тут-то было. Эмоции настолько переполнили его, что он захлебнулся в них.
И без того скудный словарный запас его и вовсе сошел на нет. Вместо разящего
наповал крепкого словца из его уст высыпалось невнятное, обиженное: «Елы-палы.
Вы это чего, а?!» Обидчики разразились издевательским смехом. Бабай совсем
растерялся и, не найдя что ответить, пустился бежать.
На сей
раз пронесло: заречные бить не стали. Лишь отобрали улов. Но до боли обидными
были их слова, брошенные напоследок:
— Два
рыбака-дурака, — сказал один из них.
—
Неразлучная парочка, — подхватил второй.
Застыдился
я тогда: «А вдруг все узнают, что Бабай мой приятель». Слова оправдания
полились из меня сами собой:
— Да он
сам привязался! Ходит за мной по пятам!
Возможно,
все бы на этом и закончилось — заречные, скорее всего, сразу же забыли о
встрече на мосту. Но я не находил себе места, все накручивал себя и накручивал.
Боялся, что они разнесут всем о моей дружбе с Бабаем и меня затем осмеют. Я стал
сторониться Бабая. Избегал встреч с ним. Даже перестал покупать заводской хлеб,
уговорив бабушку печь самой.
Между
тем детская нелюбовь к Бабаю только крепла. А дети порой бывают очень жестоки.
Особенно усердствовали интернатские: сироты, отпрыски чабанов с отдаленных
отгонов, голытьба из многодетных семей. Те, кого жизнь не особо балует лаской.
Сложно сказать, почему вдруг все ополчились на Бабая. Возможно, потому что он
не умел давать отпор. В него швыряли камни, обзывали, а он молча терпел и, лишь
когда становилось совсем невмоготу, обиженно ворчал вслед разбегающейся с
хохотом детворе.
Все
изменил случай. В то лето стояла невыносимая жара. Мы не вылезали из речки и
из-под колонок. Песок был настолько горячим, что на него не могла ступить даже
самая закаленная босая нога. Хотя, возможно, вовсе не жара была повинна в
пожаре в интернате, а какая-нибудь неисправная проводка или непотушенная
сигарета.
Поглазеть
на горевший интернат сбежались зеваки. Мы тоже носились вокруг полыхающего
здания, возбужденные и радостные. Не каждый же день удается увидеть такое
зрелище. Кто-то суетливо таскал воду, кто-то работал лопатами, тщетно пытаясь
потушить огонь песком. А кто-то просто стоял и смотрел — и их было большинство.
Перепуганные интернатские, обычно бравадные, лихие, теперь сидели, забившись в
беседке, как куры в темном курятнике. Мы над ними злорадствовали, но украдкой.
Мало ли, вдруг они решат отомстить.
Внезапно
интернатский учитель начал истерично кричать:
— Где
он?! Где он?!
—
Кажется, там остался, — интернатские еще больше перепугались, растерянно
захлопали глазами.
Учитель
стал бегать взад-вперед и взывать о помощи. Затем плюхнулся на колени и в
слезы. Странно было видеть плачущего мужчину.
Пламя
меж тем набирало силу. Безжалостно пожирало балки, доски, оконные рамы. Вокруг
стало тихо. Умолкли и мы — стояли оторопело и глазели на огонь. Слышно было
лишь треск огня. Учитель перестал плакать. Видимо, смирился. Только глаза у
него стали словно стеклянные.
И вдруг
из толпы выбежал какой-то мужчина и прыгнул в пылающий дверной проем. Все
зашушукались: «Кто это? Кто это?» А я почему-то сразу же подумал о Бабае —
только он мог отважиться на такое безрассудство.
Ждали
несколько мучительных минут. Начали уже поговаривать, что погиб смельчак. Но
Бабай вскоре появился. Один, без ребенка. Обгоревший, красный, будто
перезагорал на солнце. Опалилась и его нательная мохнатость. Большой, страшный,
еще не отошедший от шока, стал ходить кругами, не зная, куда себя деть, и
по-медвежьи реветь. Но ревел он не столько от боли, сколько от отчаяния:
— Не
нашел! Не нашел!
Люди
принялись его успокаивать, говорили подбадривающие слова, каких сроду ему не
говорили. А он даже их не слышал. Все ревел да ревел.
И вдруг
донесся радостный крик:
— Да
вот он, паразит! В сарае прятался!
Мы все
разом обернулись. Со стороны интернатских пристроек шел сияющий учитель, вел за
руку чумазого босоногого мальчугана. Люди обступили ребенка и начали терзать
его расспросами. А тот был так напуган и растерян, что не мог вымолвить ни
слова.
Когда
наконец суета вокруг мальчика улеглась, вспомнили о Бабае. Он сидел на том же
месте, на песке, притихший, размякший, и улыбался во весь рот.
—
Горе-спасатель ты наш! — крикнул кто-то, — И чего туда полез?
—
Звезду героя, наверно, захотел! — подхватили весело в толпе.
— Не
расстраивайся, может, в следующий раз получится кого-нибудь спасти.
— Да
ему только котят в туалетах вылавливать!
Толпа
разразилась хохотом. Бабай не сдержался и тоже засмеялся.
После
пожара у него резко ухудшилось зрение. На теле навсегда остались следы от
ожогов, так сказать, на память. Зато над ним больше никто не издевался.
Оставили в покое. Но мне было как-то совестно напрашиваться к нему снова в
друзья. Так что на речку вместе мы больше не ходили.
Наступили
90-е, болезненные, лихорадочные. Родители мои в поисках лучшей жизни
перебрались в город, ну и, конечно же, забрали меня с собой. На станцию мы
наведывались редко, да и то ненадолго. Видел пару раз Бабая — постарел,
осунулся, оброс щетиной. И почернел. И вовсе не от загара. По примеру многих
сельских мужиков он слонялся без дела и глушил водку. Летом же батрачил на
чужих огородах. Машка от него ушла. Переехала в другие края. А потом и сам
Бабай куда-то исчез. Одни поговаривали, что родственники забрали его в Россию,
другие — что помер.
Как-то
в очередной мой приезд бабушка предложила сходить в новую мечеть. Ее возвели на
месте сгоревшего интерната. Вряд ли в память о пожаре. Просто пустырь
располагался на самом видном месте, в центре села, и нужно было чем-то его
застраивать.
Ворота
оказались заперты.
— А
что, без молды? — поинтересовался я.
— У
него времени на нас нет, — освобождая проушины ворот от проволоки, бабушка
иронично улыбалась.
Впереди
нас ожидало еще одно препятствие: на дверях мечети висел замок. Но и это не
остановило бабушку. Она с силой дернула за него, и замок поддался. Видимо,
висел просто для виду. Мы вошли в священную обитель. Бабушка натянула на голову
платок и, припав на колени, принялась читать единственную заученную ею суру
Корана. Она всегда ее читала, когда молилась за покойных родственников.
Я никогда не отличался набожностью, но тоже стал молиться: за деда, за
других родных, которые ушли из жизни. И за Бабая. Хотя глупо, наверное: он ведь
другой веры и, вполне возможно, еще живой. Да простит меня бог за такую дерзость.
Уж очень хотелось попросить для Бабая мира и покоя. Жил человек среди
нас, жил одиноко, неприметно, чтобы не быть никому в тягость. Словно
стыдился своего существования. Зла никому не желал и вреда не причинял. А когда
ушел, то стало как-то пусто на селе. Может, и сейчас ходит он где-то в
морозной сибирской глуши, простодушный, стеснительный и в то же время открытый
миру. И очень хочется надеяться, что никто его там не обижает. Я молился за
Бабая, как умел. Многие могли бы и лучше. Хотя, пожалуй, блаженные в молитвах
не нуждаются.
Волчьи пляски
Повесть
Неподалеку
от станции волки напали на сельчанина. Наутро, когда буря стихла, всего в
нескольких шагах от дороги нашли его окоченевшее тело. Оно было почти не
тронуто, только вместо горла зияла рана. Степь безмолвствовала. Молчали и люди.
Лишь холодный, пронизывающий ветер пустыни о чем-то шептал. Но жители станции
не знали языка ветров. Тишину нарушил самый сильный и самый старый, аксакал Аю.
Мерно поглаживая запорошенную бороду, он сказал, что волки убили человека не
ради добычи.
В
километре от тела обнаружили и застрявший в сугробах внедорожник покойного. В
кабине старенького авто было пусто: годовалый ребенок, которого отец вез домой
из районной больницы, исчез…
То было
обычное пасмурное зимнее утро, такое же, как и все остальные в этих краях.
Тогда еще никто из горстки сельчан, собравшихся у бездыханного тела
соплеменника в бескрайней снежной пустыне, не задумывался о том, что их ждет,
когда настанет завтра. И только мудрый охотник Аю, долго вслушиваясь в тишину,
все пытался понять, что ему хочет поведать таинственный голос степи. Когда
ветер, пришедший с запада, стих, охотник молвил: «Грядут большие перемены».
Шли
годы, на станции про тот трагический случай забыли или просто не хотели
вспоминать. Потому как с тех самых пор волки стали нападать на людей почти
каждую зиму и, словно дань, уносили в степь по двуногому, оставляя от них
только кисти и стопы.
* * *
Он
появился в последние дни лета, когда уже поспели плоды джигиды и закончился
сенокос. Его подобрали путейцы в одном из пустых товарных вагонов
железнодорожного состава, проезжавшего через станцию транзитом. Он был без
сознания — с простреленным плечом и переломанными ребрами, на месте, где должно
было находиться лицо, багровое месиво грязи и крови. Путейцы отнесли его к
кочегарке Марияш из ШЧ2, женщине угрюмой и неразговорчивой, но
чуткой к чужому горю. Так на станции появился первый за последние годы новый
человек. У него было странное волчье имя Арлан3.
Всю
ночь он бредил. Его бросало то в озноб, то в жар. Никакие лекарства и настойки
не помогали, а в районную больницу (местную железнодорожную лечебницу год назад
закрыли в связи с оптимизацией), единственную на сотни километров, везти
больного никто не согласился, опасаясь, что тот может помереть по дороге.
Поэтому рано утром Марияш пошла за старухой шаманкой, жившей отшельницей по ту
сторону реки, и за мешок картофеля уговорила ее помочь вылечить незнакомца.
Два дня
и две ночи старуха колдовала над ним, на третьи сутки сказала, что теперь надо
ждать. Дух человека дальше должен бороться сам, ибо только он способен побороть
смерть.
«Абсолютная
мгла и абсолютная тишина — вот что по-настоящему страшно», — подумал Арлан,
ненадолго вернувшись из небытия. Хотя в какой-то момент ему показалось, что он продолжает
там находиться. Отличие только в том, что теперь он это небытие осознает.
Сплошной мрак, от которого колет в глазах, и начинает казаться, будто он
постепенно впитывается в зрачки и поедает глазное яблоко. Ни единого звука, ни
единого шороха, и вскоре послышалось, как едко зашипела в ушах сама тишина. В
голове Арлана внезапно возникли странные образы: будто его запаковали в душный
тесный ящик для посылок и по почте выслали в неизвестность. Он попытался
нащупать тряпку на глазах в надежде, что, может быть, их ему завязали, но, не
обнаружив ее, с ужасом понял: он лежит с открытыми глазами и при этом абсолютно
ничего не видит. От такого неожиданного открытия его бросило в странный
удушливый озноб. Он в испуге хотел было закричать, чтобы услышать хоть какой-то
звук, но из своей воспаленной глотки смог выдавить только невнятный тихий гул,
больше похожий на предсмертный хрип животного, нежели на человеческий крик. Он
собрался было встать, но не почувствовал ног. Он не чувствовал даже
собственного тела, и ему стало казаться, что в этом мире от него осталось
только его сознание. Но кто мог поручиться, что вся эта сплошная мгла без
звуков и запахов и есть настоящий мир?
Тусклый
свет подступал все ближе и ближе. И вот перед глазами уже танцевали молчаливые
тени демонов: они кружили на потолке, на стенах — всюду, медленно подкрадываясь
к беспомощному Арлану. В ушах продолжала шуметь тишина; повеяло еле осязаемым
запахом гари, быстро пожиравшим остатки кислорода в помещении. А молчаливо
плясавшие демоны стали приближаться, протягивая к нему свои острые длинные
когти. И, теряя сознание, уже почти в бреду Арлан успел понять, что он
задыхается — наверно, именно так приходят за падшими душами. Появился лысый
мальчик с огромный животом — это он принес свет в своих хрупких ручонках.
Приложил к голове Арлана что-то холодное и мокрое. Раскаленная кожа юноши
мгновенно впитала в себя живительную влагу, словно иссохшая земная гладь,
соскучившаяся по долгожданному дождю. Он, едва сдерживая тяжесть век, смотрел в
бездонные гигантские глаза ребенка, на то, как в них отражалось зловещее пламя
керосиновой лампы, словно тихое иссиня-черное озеро посреди бушующего огня, и
не заметил, как это озеро поглотило его. И там, где-то в глубине глаз ребенка,
он увидел Вселенную…
А потом
больной вновь потерял сознание.
Высокий
грязно-серый потолок, с которого осыпается штукатурка, — это было первое, что
увидел Арлан, придя в себя. Затем его взгляд соскользнул на стену — оттуда, с
посаженных на канцелярские кнопки открыток, приветливо улыбались индийские
кинозвезды, с пухлыми пунцовыми губами, в ярких пестрых нарядах. Мебели в
комнате было немного: сервант времен второй мировой, большой дубовый стол, несколько
старых покосившихся стульев да кровать, на которой он лежал. Зато было где
разгуляться эху. Сквозь заколоченные досками окна просачивался дневной свет.
Юноше захотелось их выбить. Он попытался было подняться, но резкая боль в плече
вернула его в прежнее положение.
Пришла
грузная мужеподобная женщина. Она устало посмотрела на Арлана, и в ее взгляде
на мгновение юноша уловил что-то легкое и нежное. Но только на мгновение.
—
Здрасьте, — тихо произнес он, смущенный после длительного пребывания в
одиночестве внезапным появлением незнакомого человека.
Она
ничего не ответила, поднялась и направилась к двери.
— Можно
хотя бы убрать доски с окон? Здесь темно, — выдавил он, едва оправившись от
смущения и робости.
— Могут
украсть стекла, — произнесла она, уходя, и ее голос звучал тише его
собственного. По крайней мере, ему так показалось.
Время
шло медленно, раны заживали плохо, а боль никак не хотела уходить. Он пил
какие-то травы с неприятным приторным запахом. Пища была скудной и безвкусной,
а вода отдавала машинным маслом и ржавчиной. Если к еде он быстро привык, то
воду пил мало: от нее с непривычки крутило живот. Он потерял счет дням, однако
чувствовал, что лежит очень долго. Любоваться большеглазыми индианками на открытках
ему давно уже опостылело. Их беззаботные счастливые лица вызывали в нем лишь
тоску и зависть — тяжело смотреть на чужую радость, будучи прикованным к
постели.
—
Наверно, здесь жутко воняет? — виновато произнес он, когда в комнату с
очередной кисейкой зелья вошла Марияш. — Что сейчас происходит на улице? —
продолжил он, не дождавшись ответа.
—
Ничего, — наконец сухо молвила женщина.
— Я
хочу выйти.
— Пока
нельзя.
Арлан
хотел было еще что-нибудь сказать, но женщина спешно удалилась, оставив его в
полном одиночестве.
За
время своего постельного режима, кроме Марияш, он не видел ни одной живой души.
Даже тараканов. Иногда по ночам слышал, как наверху кто-то ходит. Изредка
раздавался далекий гудок тепловоза. Все остальное время — сплошная тишь.
Человеку, привыкшему к огням большого города, к непрерывному движению, суете на
улицах и в душе, хаосу звуков и цвета, этот мир, полный безмолвия и
статичности, казался мертвым. Словно однажды взорвалась атомная бомба, и никто
не выжил — только он со своими страхами и навязчивой болью и эта угрюмая
молчаливая женщина.
Наконец
как-то утром он почувствовал в себе силы встать. Осторожно, с опаской поднялся.
Затем попробовал сделать пару шагов. И когда это у него получилось, по-детски
обрадовался.
—
Никогда не думал, что буду учиться ходить заново, — произнес довольный Арлан.
Окрыленный
успехом, шаг за шагом он добрался до подоконника. Ему очень хотелось вдохнуть
свежего воздуха. И он не смог устоять от соблазна открыть окно и выбить доски.
За
окном возвышались величественные песчаные волны. На мгновение ему показалось,
будто он в безбрежном океане, плывет запертый в своей душной почтовой коробке.
Он даже ощутил, как его укачивает, как подбрасывает на волнах. Закружилась
голова. Боясь упасть, Арлан уперся обеими руками в подоконник.
— Куда
они меня несут и принесут ли вообще куда-нибудь?
За
спиной послышалось чье-то дыхание. Юноша обернулся. И замер. Пред ним стоял
лысый мальчишка из его дурного сна. И первая мысль, возникшая в голове: он до
сих пор в бреду, и за ним снова пришло это таинственное молчаливое дитя из мира
абсолютной тьмы и тишины.
Но,
отойдя от шока, он осторожно вгляделся в ребенка и заметил, что тот напуган не
меньше его самого — стоит, выпучив глаза, босой и маленький, и только огромный
живот придает мальчику вид мифического существа.
Ребенок
молча подвел его к кровати, уложил и дал горячего чаю. Руки подростка нежные и
теплые, от него веяло наивностью и чистотой.
Когда
он впервые смог выйти, на улице сгустились сумерки. В небе висела дугообразная
луна. Такой ее Арлан еще не видел (а может быть, просто не замечал):
бледно-желтая, с неправильными контурами. Тысячи лет назад ею любовались предки-кочевники,
и, вероятно, будут любоваться оседлые потомки — люди появляются, исчезают,
сменяются целые эпохи, а она такая же первозданная, словно ее только что нарисовал
своей неумелой рукой ребенок. Арлан подумал, что, возможно, Бог и есть ребенок,
ибо только дитя способно творить с таким трепетом и искренностью.
В
ветхом, построенном еще в сталинские времена двухэтажном доме, доме, в котором
приютили Арлана, жизнь обитала лишь на первом этаже одного из подъездов, остальная
часть здания выглядела бездыханной и мрачной. Квартиры были покинуты людьми, и
сейчас пустые черные глазницы окон смотрели на Арлана как-то обреченно и
обиженно. Подобный взгляд юноша встречал у бездомных собак, брошенных хозяевами
на растерзание судьбы: они уже не могли доверять человеку, но почему-то иногда
пристально и с надеждой взирали вслед прохожим. Крышу нежилой части дома уже
успели разобрать, остались одни стены. «И кому это в богом забытом селе
понадобились стройматериалы?» — мысленно вопрошал Арлан. Но кому-то они были
все-таки нужны. Здание напоминало тонущий корабль, брошенный экипажем и пассажирами
погибать в песчаном океане.
Вслушиваясь
в тишину, Арлан услышал громкое учащенное дыхание. Он кинул взор в сторону
доносящегося звука и увидел сидевшего на лавочке мальчика. Арлан поначалу
подумал, что это призрак. Но, сощурив глаза, чтобы лучше разглядеть силуэт,
понял, что мальчик настоящий. Справившись с испугом, юноша сделал несколько
осторожных шагов по направлению к лавочке. Ребенок, заметив движение, приподнялся.
—
Привет, — произнес Арлан как можно дружелюбней.
Но
вместо ответного приветствия мальчик, невзирая на тяжелый живот, бросился
бежать.
В
следующую ночь Арлан снова встретился с таинственным ребенком — он сидел на
прежнем месте и разглядывал аспидное небо. Только сейчас, всматриваясь при
лунном свете в черты лица подростка, Арлан с изумлением открыл для себя, что
мифический ребенок с гигантским животом на самом деле девочка.
Ей было
лет двенадцать. И она была беременна. Было в ней что-то дикое и тревожное, но
не от хищника, а от маленького пугливого песчаного зверька, волею судьбы
вынужденного существовать в вечном напряжении и страхе.
Она
лихо свистнула в темноту. Между косыми полуразваленными сараями промелькнуло
приземистое существо. Крадучись, озираясь по сторонам, выбежала дворняга. Виляя
хвостом, собака беззвучно приблизилась к подростку. Девочка поднялась и
наложила в миску остатки ужина.
— Как
зовут твою собаку?
Увидев
Арлана, девочка испуганно попятилась назад. Но, наткнувшись на лавочку,
остановилась. С несколько секунд она, казалось, что-то обдумывала, наверно,
решала, бежать ей или остаться. Затем робко ответила:
— Она
не моя, — голос ее звучал высоко и мягко, хотя как-то не по-детски серьезно.
Говорила она без охоты. — Бывшие хозяева бросили ее, когда уезжали. Теперь она
кормится на помойке.
— Ну,
ты же тоже ее подкармливаешь.
— Да от
моей еды ей пользы мало. У нее малые детки где-то здесь спрятаны.
— Как
зовут-то ее? — не унимался Арлан. Так велика была потребность слышать чужой
голос.
— У нее
нет имени. Просто Собака. Людям нужны кобели, а с девочками возиться никто не
хочет. Обычно их топят или оставляют в степи. А ненужным животным имен не дают.
—
Назови ее как-нибудь сама.
— Глупо
давать имя взрослому.
Арлан
вдруг услышал чей-то вой. Но это была не Собака — она была занята едой. Девочка
между тем, на удивление и радость юноши, смущенно склонив голову, продолжала
говорить:
—
Собак, как и людей, здесь почти не осталось.
Какое-то
странное противоречие таилось в этой девочке. Словно плохая актриса, которая
никак не может войти в образ: в движениях была подвижна, но глаза выдавали
человека спокойного и сдержанного, могла подолгу без остановки говорить, но при
этом ее трудно было назвать общительной.
Снова
раздался вой, на сей раз уже громче. Собака насторожилась. Затем жалобно
заскулила и убежала в темноту. Заторопилась и девочка.
— Не
стоит долго смотреть на луну, — сказала она, уходя.
У
Арлана вновь скрутило в животе. В ветхом деревянном туалете он нащупал
отсыревшие спички и не без труда зажег. Достал из прибитого к двери жестяного
кармашка какую-то книгу — от нее осталось около десятка страниц. Приблизил ее к
догорающей спичке и прочитал на поблекшей обложке надпись: «Абай жолы»4.
Сверху за ним наблюдали тусклые равнодушные звезды. Там, в покинутом им мире,
шумном, суетливом, ему никогда не доводилось смотреть в ночное небо, он даже
забыл о его существовании, и сейчас, когда он взирал на далекие звезды, они
казались ему какими-то удивительно мудрыми.
В
помоях рыскал крупный зверь. Арлан подумал, что это Собака роется в поисках
пищи, и свистнул в темноту. Зверь поднял морду. Пара холодных желтых глаз
уставилась на юношу. Они будто гипнотизировали его. Арлан не выдержал и отвел
взгляд. Осторожно, бочком, стал продвигаться в сторону дома. А когда до
подъезда остались считанные метры, бросился бежать изо всех сил. Но волк и не
думал его преследовать — проводив любопытным взглядом Арлана, он продолжил
копаться в мусорной яме.
О
случившемся Арлан поведал Марияш, она пришла с работы пьяная и была явно не в
духе. Женщина, нахмурив брови, сказала, что зимой «ит-кусы»5 в селе
не редкость. Арлан хотел было расспросить о них подробней, но Марияш оборвала
его на полуслове. Такой резкости юноша раньше в ней не замечал. Он сделал для
себя вывод: в этом доме беседы о волках нежелательны.
В
нетрезвом состоянии Марияш выглядела еще более угрюмой. Сидела, навалившись
всем своим грузным телом на стол, отсутствующе смотрела на догорающую свечу.
Распустила длинные седые волосы, доселе скрытые под платком, и теперь, несмотря
на свое могучее тело и крупные мозолистые руки, выглядела старой и немощной.
Хотя, возможно, это просто тусклый свет придавал ей столь противоречивый вид.
Из-за пазухи Марияш достала распечатанную бутылку, разлила по полной в стаканы
и предложила Арлану. Юноша хотел отказаться, но, взглянув в мрачное суровое
лицо женщины, не посмел. Водка была отвратительная, худшая из всего, что он
когда-либо пробовал. Арлан осилил лишь половину. Марияш же выпила все без
остатка и даже не поморщилась. Похоже, ей было абсолютно все равно, что пить.
Странной
казалась эта женщина: жила одиноко, в полуразваленном доме, едва сводила концы
с концами, но при этом приютила совершенно незнакомого человека, ничего не
требуя взамен. Казалось, ее совершенно не интересовало ни прошлое, ни будущее
юноши. Как, впрочем, и настоящее. Она ведь даже не заметила, что Арлан уже
может ходить без посторонней помощи.
Однажды
после небольшой прогулки по окрестностям Арлан застал Марияш на кухне, в
одиночестве распивающую водку. Так, методично, в полном безмолвии, словно
что-то доказывала кому-то, пила она всю ночь в угрюмой пустоте дома, в
окружении пляшущих теней. Со стороны казалось, что она выполняла монотонную
работу. Временами впадала в забытье, но, очнувшись, вновь продолжала стакан за
стаканом вливать в себя алкоголь. А юноша сидел рядом и тоскливо взирал на
странное самоистязание.
Ранним
утром, когда над барханами едва забрезжил рассвет и первые солнечные лучи только
начали золотистыми красками описывать их контуры, подул пыльный ветер. Он
принес с собою дождь. Тот в свою очередь резво застучал по крышам утопающих в
песке домов, выбивая ритм известной только ему мелодии. Дождь лил
безостановочно. А когда ветер наконец угнал его дальше, по округе разнесся
аромат утренней свежести и влажного песка.
Арлан
проснулся от странного звука — то ли стона, то ли рычания. Он, продрогший и
разбитый, огляделся по сторонам, обнаружил, что сидит на полу, прислонившись к
остывшей за ночь печи. Рядом, обняв ведро с углем, лежала скрюченная Марияш. Ее
лицо было синим, в уголках рта скопилась пена. Поняв, что женщина отравилась,
юноша вскочил и побежал звать на помощь.
На
лестничной площадке наткнулся на обтянутую войлоком дверь. Он вспомнил, что это
квартира беременной девочки, и принялся изо всех сил стучать. Никто не
отзывался. Юноша дернул за ручку — дверь гулко отворилась. Арлан даже
растерялся от неожиданности.
В
квартире царила тишина. Он крикнул в пустоту, но ответа не последовало.
Заглянул в ближайшие комнаты — они были пусты. В глубине коридора темнела еще
одна, последняя. Он приблизился к ней и осторожно, крадучись, просунул голову в
открытую дверь. Увидел металлическую кровать, над ней — ковер с изображением
стаи оленей на фоне живописных гор. Комната была значительно теплее остальных.
Стоял какой-то странный резкий запах — то ли «Тройного» одеколона, то ли
бальзама. Арлан, собравшись с духом, шагнул вперед. В дальнем углу, в том, что
доселе был скрыт от его взора, чернело кресло, и оно не пустовало.
—
Извините, мне помощь нужна, — вяло произнес Арлан.
Человек
продолжал сидеть без движения. К юноше подкрался страх, стал нашептывать, что
лучше вернуться назад. Но острое предчувствие беды: если не поможет женщине,
она умрет, удерживало Арлана от позорного бегства.
— Вы
слышите меня?!
Раздался
сухой кашель. Кресло, в котором покоилось тело, сонно скрипнуло и подалось
назад. Человек встал, опираясь на трость, и направился к юноше. С его покатых
плеч скатился клетчатый плед. Тусклый утренний свет, просачивающийся через
окно, вырвал из тьмы сомнамбулическое лицо старика и его бесцветные стеклянные
глаза. Они равнодушно взирали на Арлана, вернее, сквозь него, словно его и не
было вовсе. Юноша принялся объяснять старику, что его соседка отравилась и что
надо срочно вызвать «скорую». Однако старик продолжал молчать. Арлана начало
раздражать его поведение, захотелось схватить деда за плечи и потрясти изо всех
сил, как, бывает, трясут сломанную куклу, чтобы извлечь из него хоть какой-то
звук, но он все-таки сдержался.
За
спиной раздался скрип двери. Арлан обернулся — это была Ия. Девочка свалила в
угол принесенные с улицы сухие ветки и коровьи лепешки, смахнула со лба
невидимый пот. В ее взгляде читалось удивление, но уже не страх.
—
Марияш плохо, — произнес Арлан.
—
Сейчас, — беззвучно произнесли губы девочки.
Она
прошла в глубь комнаты, бережно, но быстро усадила старика в кресло, укрыла его
пледом и снова убежала. Арлан, немного помявшись, последовал за ней.
Когда
он вернулся к Марияш, кухня была уже прибрана. Оставалось только удивляться,
как это девочке удалось так быстро навести здесь порядок. Ия мягко вытолкала
юношу из комнаты. Арлан стянул с вешалки старенькую телогрейку, которая
оказалась ему впору, и вышел.
В аул
пришли холода — предвестники скорой зимы. Над головой с криком пронеслась стая
ворон. Несмотря на то, что солнце поднялось уже достаточно высоко, кое-где еще
виднелись звезды. Доносилось неспокойное сердцебиение локомотива. Арлану
подумалось, что пора бы уезжать отсюда. Раны почти зажили. Сил, чтобы проделать
путь до перрона и сесть в первый попавшийся товарняк, хватило бы. Но бросать в
такой сложный момент тех, кто спас ему жизнь, было как-то совестно. Да и куда
вообще ехать? Вернуться в город он не мог: там его наверняка поджидали. Уехать
в другой регион, к знакомым или родственникам тоже небезопасно: у его бывших
партнеров по «бизнесу» длинные руки. Так что пока разумнее всего оставаться на
станции, где искать его, вероятнее всего, никто не станет. Но сколько еще
предстоит томиться в этой убогости и серости? А может, ему суждено остаться
здесь до конца своих дней? Неопределенность пугала и раздражала. Хотелось суеты,
хотелось забыться. Однако морозный пронизывающий ветер, пробивающий даже сквозь
плотную материю телогрейки, действовал отрезвляюще, настойчиво напоминая юноше
о реальности мира, в который его забросила судьба. Между тем невидимый поезд
начал отъезжать. Стук железных колес тоскливым эхом отозвался в груди Арлана.
Несколько
лет назад он вернулся из армии, где занимался чем угодно, только не службой:
копал огороды начальству, драил туалеты и даже пару раз сидел на гауптвахте,
потому что не хотел терпеть унижений от «дедов» и старших по званию. Работу на
гражданке так и не нашел и от безысходности подался к бандитам. Впрочем, работа
была непыльной. За все время рэкетирства ему довелось применить свои боксерские
навыки лишь пару раз. В основном же занимался тем, что собирал дань с мелких
торговцев и сопровождал таинственные грузы. За это получал приличные деньги. А
в качестве «компенсации за вредность» — дорогие автомобили, красивые девушки и
головокружительное чувство собственной крутизны. Так что Арлан довольно легко
смирился с участью бандита.
Так
продолжалось до тех пор, пока босс не поручил ему и его товарищам выбить долг у
одного коммерсанта. Найти должника не составило труда — он прятался у
любовницы. Выждав, когда жертва выйдет из дома, они прямо на глазах у
перепуганных прохожих скрутили его и, затолкав в машину, повезли на окраину
города. Это был рыхлый мешковатый мужик, с красноватым, опухшим то ли от
болезни, то ли от постоянных запоев лицом. На фоне зажавших его с обеих сторон
суровых мускулистых парней он казался маленьким и жалким. Всю дорогу пленник
просидел тихо — не сопротивлялся, не рыдал и даже не задавал вопросов. Во
взгляде его, тусклом, мутном, читались безмерный страх и обреченное смирение,
какое бывает у овец, которых везут на убой.
Беднягу
пытали несколько часов. Избивали, ломали кости, жгли паяльной лампой пятки, а
он, полуживой, едва способный говорить, все твердил, что у него нет денег и
расплачиваться нечем. И ему очень хотелось верить. Но босса слова его не
тронули — обозленный, отчаявшийся выведать хоть что-то полезное, он приказал
бросить несчастного в яму, видимо, вырытую специально для таких случаев, и
закопать живым.
— Зачем
же так?! — не выдержав, произнес Арлан.
—
Будешь задавать такие вопросы, вместе с ним зарою, — пригрозил босс. И он не
шутил.
Мужичок,
скорченный, с перебитыми конечностями, лежал на дне ямы и слабым охрипшим
голосом умолял о пощаде. Он до последнего надеялся, что над ним смилуются.
Закапывали его молча. Арлан старался не смотреть в яму: глухие стенания,
доносившиеся оттуда, выворачивали его всего наизнанку. И, стоя на краю могилы и
пытаясь унять дрожь в руках, он вдруг поймал себя на мысли, что однажды может закончить
точно так же. Ему захотелось швырнуть куда-нибудь подальше проклятую лопату,
бросив зло: «Да пошли вы!», сесть в машину и уехать. Но он понимал, что на
такой шаг не решится, не хватит духу и вся его хваленая внутренняя свобода на
самом деле самообман. Он не способен ни воспрепятствовать казни, ни отказаться
от участия в ней, все, что может — успокаивать себя тем, что просто выполняет
приказ, которому нельзя не подчиниться.
Дело
было сделано. Никаких надгробных камней, никаких молитв, никаких минут
молчания. Будто и не было человека. Братки, переговариваясь друг с другом о
своих будничных делах, направились к машинам. Арлан задержался. Стоны под
землей давно стихли. Он не был знаком с жертвой, не знал, кто он такой, как жил
и чем заслужил такое наказание, зато понимал другое: отныне ему не забыть
мученический лик заживо погребенного.
В ту
ночь он не смог заснуть. И в последующие ночи тоже. Едва закрывал глаза, как
видел лицо несчастного. Покойник тянул к нему изрезанные в кровь руки и силился
что-то сказать, похоже, что-то очень важное, но всякий раз, когда он открывал
рот, оттуда сыпался песок.
Мысль о
бегстве, дерзкая и безрассудная, возникла у Арлана спонтанно. Это случилось в
день сбора дани. Он вместе со своими товарищами, как обычно, объездил все точки
и собрал деньги. Последним объектом в их графике значилось придорожное кафе.
Они всегда оставляли его напоследок. Потому что там готовили отменные шашлыки и
для своих держали качественную водку, а хозяин заведения так расстилался перед
гостями, что казалось, получал удовольствие от уплаты дани. Братки любили
засиживаться в этом кафе до позднего вечера. Но в тот день Арлан был не в
настроении, а потому заходить внутрь не стал. Решил поехать домой и попробовать
заснуть. Товарищи его, то ли из лени, то ли из желания поскорее снять с себя
груз ответственности, попросили по дороге завезти к боссу вырученный навар. И
он согласился. Уже подъезжая к дому шефа, Арлан, сам не зная зачем, заглянул в
пакет. От увиденного у него даже перехватило дыхание. Таких больших денег он
еще никогда не держал в руках. Дальше все произошло как-то само собой. Он
надавил на газ и понесся прочь из города. Позже, пытаясь дать себе отчет в
совершенном, юноша так и не смог разобраться, что же подвигло его на столь
опрометчивый поступок: алчность ли, навязчивые страхи ли или пробудившаяся
совесть.
Кутил
Арлан около месяца, кочуя из гостиницы в гостиницу, из города в город. Жил так,
словно это были последние его дни: рестораны, казино, ночные клубы. Сорил
деньгами направо и налево, оставлял чаевые официантам размером с целую
зарплату. Но на одном месте надолго не задерживался и никогда не возвращался
туда, где уже раз побывал. То были меры предосторожности, впрочем, наивные и
малоэффективные. Он и сам понимал, что разумней было бы уехать куда-нибудь
далеко-далеко и там, в глуши, затаиться до наступления лучших времен, а не
транжирить чужое добро у всех на виду. Но вера в свою счастливую звезду и
юношеская беспечность оказались сильнее здравого рассудка. Впрочем, была и
другая причина: если он еще как-то надеялся спастись от гнева братвы, то в
спасение души своей не верил — сколько ни глуши алкоголем память, сколько ни
беги от себя, рано или поздно придется расплачиваться за все. А потому Арлан спешил.
Спешил успеть насладиться этой жизнью сполна.
С
деньгами он расстался очень скоро и без сожаления. Даже машину и ту проиграл в
карты. И когда братки нашли его, их ждало глубокое разочарование: от былых
денег остались лишь гроши.
Арлан
стоял на вокзале какого-то захудалого провинциального городка, названия
которого уже и не вспомнить, готовясь шагнуть в вагон и навсегда распрощаться с
криминальным прошлым. Он так хотел поскорее уехать и начать все с чистого
листа, что совсем забыл о бдительности. Напали на него сзади. Прежде чем Арлан
понял, что произошло, он, осыпаемый градом ударов, уже лежал на перроне и
корчился от боли. Вчерашние друзья избивали его с таким наслаждением и
неистовством, будто он был их злейшим врагом. Впрочем, он давно для себя уяснил:
там, где деньги, нет места дружбе. Поначалу Арлан еще как-то пытался
защищаться, прятал лицо, лягал ногами, но многочисленные всесокрушающие удары
быстро выбили из него всякую способность сопротивляться и вместе с нею надежду
на спасение. Он представлял себе, как его поднимут, как потащат к машине, как
бросят в багажник и повезут убивать. Однако страха почему-то не испытывал.
Видимо, чтобы бояться, тоже нужны силы. А их у него почти не осталось.
— Что
за беспредел?! Сейчас милицию позову! — донеслось вдруг.
Удары
прекратились — голос отвлек их. Арлан услышал, как завязалась словесная
перепалка. Кто бы ни был тот отважный незнакомец, кондуктор ли, охранник ли
вокзала или случайный прохожий, его устами говорил Ангел-хранитель. И юноша был
ему бесконечно благодарен. Правда, лица своего спасителя разглядеть он не смог,
о чем впоследствии сожалел: уж очень хотелось когда-нибудь отыскать его и
пожать ему руку. Но в тот момент Арлану было совсем не до разглядывания лиц.
Нужно было срочно вставать и бежать. И он, превозмогая боль, сполз в темнеющий
проем между вагоном и перроном, пролез под поездом и, выбравшись с обратной
стороны, заковылял через рельсы, к проезжавшему мимо товарняку.
«Точно
родился под счастливой звездой», — думал Арлан, подбираясь к медленно проползающему
перед ним железнодорожному составу, и мысленно улыбался (ртом, вспухшим,
онемевшим, улыбаться он уже не мог).
Но
радость оказалась недолгой. Едва он успел ухватиться за косяк раздвинутой
вагонной двери и взобраться на лестницу, как раздались бранные крики его
преследователей. Почти сразу же загрохотали выстрелы. Что-то очень острое,
жгучее вонзилось в спину, и какая-то невидимая могучая сила толкнула его в
зияющую пустоту вагона. Последнее, что он помнил, липкий дощатый пол и кислый
запах протухших овощей…
Вышла
Ия. Сказала, что Марияш уснула и что нужно сходить за лекарствами в магазин.
Арлан в ответ лишь пожал плечами — он ведь совсем не знал местности. Девочка
поняла его; запахнувшись глубже в свое пальто, она направилась в сторону
дороги, затем вдруг остановилась и жестом позвала за собой.
Шли они
медленно. Девочка периодически останавливалась, чтобы отдышаться; юноша
сочувственно поглядывал на свою спутницу — на ее непомерно большой живот,
выпиравший даже через пальто, на хрупкие ножки, которым еще было рано носить
столь тяжелую ношу, — и тяжело вздыхал.
Впереди
замаячила одинокая женская фигурка — она стояла на обочине дороги и что-то
кричала. По мере приближения вырисовывались более четкие ее контуры: это была
сухая сутулая женщина в синем старомодном платке, в потертой тужурке и калошах,
натянутых на валенки. Ее образ, словно сошедший с кадров военной кинохроники,
приковал взгляд Арлана.
— Ты
приезжай скорей. Как только устроишься там, дай знать! — надрывала горло
женщина, обращаясь в пустоту.
— С кем
она разговаривает? — спросил удивленный Арлан.
— Это
Нина, — равнодушно молвила Ия, — она сама с собой…
Когда
они поравнялись с женщиной, Арлан украдкой стал всматриваться в нее. Та даже не
обратила на них внимания и продолжала громко разговаривать. Лицо у нее было
серое, морщинистое, лицо семидесятилетней старухи, хотя на самом деле ей было
не больше пятидесяти (на станции все старели раньше времени). Из-под платка
свисали жирные русые пряди волос. В паузах она безобразно кривила рот и очень быстро
беззвучно шевелила губами, словно читала молитву.
— Она
умом тронулась. Ее единственный сын уехал на заработки. И больше не вернулся, —
девочка говорила как-то по-взрослому рассудительно, — Каждый день она выходит
на дорогу и часами сама с собой разговаривает. И до сих пор ждет.
Подошли
к привокзальной аптеке, единственной на все село. Арлан остался снаружи. Он не
любил запаха лекарств. Юноша удрученно разглядывал окрестности и все надеялся
задержать взгляд на чем-нибудь ярком и броском. Но все вокруг было серо и
уныло. Или это оттого, что солнце спряталось за тучами?
Раздался
протяжный гудок приближающегося тепловоза. Однако о прибытии состава сообщения
не последовало. Потому что заниматься этим было некому: диспетчеров, как и
многих других работников железной дороги, сократили. Впрочем, наверное, станция
в диспетчерах и не нуждалась, ведь местные жители знали расписание поездов
наизусть. Доселе пустынный перрон в мгновение ока заполнился народом. Со всех
углов к нему сбежались женщины, с тазиками, с детскими колясками, доверху
набитыми напитками, сигаретами и пирожками. Расшумелись, как чайки на морском
побережье, засуетились, заволновались в ожидании поезда.
Наконец
синяя лента, скрипя тормозами, медленно проползла вдоль перрона, зашипела и
замерла. Из дверей вагонов вышли хмурые проводники, следом потянулась длинная
череда сонных пассажиров. Сельские женщины бросились к ним навстречу. Кто-то
предлагал отведать копченой рыбы, кто-то, горланя, размахивал над головой
домашними лепешками, а малыши носились вдоль вагонов с картонными коробками и
предлагали живых ежей и черепах.
Небольшая
группа торговок, пользуясь суматохой, попыталась проникнуть в вагон. Но
бдительный проводник преградил им путь. Женщины виновато заулыбались и
потянулись за деньгами в висевшие у них на бедрах дерматиновые кошельки. Собрав
дань, проводник пропустил их внутрь. Арлану вдруг подумалось, что вовсе не
крутые парни в кожаных куртках и даже не дельцы на «мерседесах» с зеркальными
номерами герои этого времени, а вот эти хрупкие женщины с загорелыми
обветренными лицами и клетчатыми китайскими сумками наперевес.
Возвращаясь
обратно, он обратил внимание на костер, разведенный посреди развалин сельской
библиотеки. По официальной версии, она сгорела от удара молнии. По другой,
более правдоподобной — ее подожгли, потому что кому-то понадобились
стройматериалы. Все, что можно было разобрать, было разобрано за пару ночей.
Исчезли и книги, которые, впрочем, и так никто не читал. Скорее всего, они
пошли в топку. Новую библиотеку власти, конечно же, строить не стали — строить
было просто не на что. Таким образом, на станции остались без работы еще
несколько человек: библиотекарь, уборщица и сторож.
На
развалинах сидела группа молодых людей. Поглядывая на Арлана и Ию, они о чем-то
переговаривались. Один из них, щуплый, чернявый юнец, резво соскочил с
насиженного места и засеменил к идущим.
Арлан
заметил это, но с напускным безразличием продолжил шагать дальше. Ия, напротив,
замедлила ход, а затем и вовсе остановилась. На ее бледном личике застыл страх.
Она стояла в нерешительности посреди улицы, будто забытая взрослыми, и боялась
сдвинуться с места. Убежать девочка на своих маленьких ножках с непомерно
большим животом никуда не могла.
— Салам
аллейкум, — обратился к Арлану с еще ломающимся голосом подростка чернявый и
преградил путь.
—
Аллейкум ассалам, — ответствовал юноша. Он уже понимал, что навязчивого
знакомства не избежать, и теперь напряженно выжидал.
—
Курить дай.
— Нету.
—
Спортсмен, что ли?
— Нет,
просто нету.
— А
если найду, мои будут?
Чернявый
был до странности подвижен. Особенно руки — не знающие покоя, быстрые и ловкие,
как у карманника. Им обязательно нужно было что-нибудь потрогать, пощупать. И
взгляд у него был суетливый и до непристойности любопытный.
—
Рискни.
Чернявый
непонятно отчего оскалил свои мелкие желтые зубы, поглядел в сторону, где его
ждали приятели, и еще сильнее заулыбался. Начать обыск сигарет он так и не
рискнул.
— Там
ребята сидят. Ну, пообщаться хотят. Ты тут живешь, а никто тебя не знает, кто
ты, что ты. И вообще, — затараторил юнец, словно куда-то спешил. Говорил он
обрывисто и так, словно рот был набит слюной. Так что понимал его Арлан весьма
смутно.
—
Зачем? Я иду своей дорогой, и вы идите своей, — после услышанной словесной
пулеметной очереди собственные слова казались Арлану сонными и медлительными.
—
Странный ты парень. Объясняю же, пообщаться люди хотят. Потолковать надо. Раз
ты новенький здесь. Да что трепаться, пошли, говорю, — голос у юнца стал раздражительный.
— Ну
что ж, веди, — едва скрывая волнение, сказал Арлан.
Когда
они подошли к развалинам, ожидавшие встали. Только один, по-видимому главный,
не сдвинулся с места.
— Чего
надо? — сквозь зубы процедил Арлан, обращаясь преимущественно к сидевшему.
Но тот
не отвечал. Он, будто не замечая вопроса, продолжал хмуро смотреть на огонь и
подкидывать туда сухие ветки. Остальные заговорщически переглянулись и нехорошо
заулыбались.
—
Здороваться не учили? — рявкнул стоявший справа узколобый детина с маленькими
свиными глазками.
— Тебя
как зовут? — молвил сидевший.
— А
тебя?
Незнакомец
наконец поднял на Арлана взор, вероятно, удивленный такой дерзостью, и
ухмыльнулся. Арлан не мог определить, что таилось под этими тяжелыми веками, и
пристально взирал на сидевшего в тайной надежде прочесть в его взгляде хоть
что-нибудь. Но лицо его не выражало ровным счетом ничего.
— Ну,
Чапаем меня зовут, — протянул он лениво.
— Так
вот, Чапай, скажи своим красноармейцам, чтобы стояли на своих местах, —
выпалил Арлан, заметивший, как его начали обступать сзади.
Чапай
еще раз ухмыльнулся, вытащил из кармана мешочек насыбая6, неспешно
высыпал содержимое на ладонь и закинул себе за нижнюю губу. Было ему лет
двадцать с небольшим, и был он статен и красив. Но обладал не бравадной, как у
холеного актера, красотой, а какой-то своей, неприметной. И почему-то напоминал
завязшего в непрерывной партизанской войне разочарованного революционера.
Обветренная поджарого цвета кожа, резкие, даже несколько суровые черты
неподвижного лица придавали ему не по годам взрослый вид. Он казался полной
противоположностью чернявому. И велико было удивление Арлана, когда, уже
гораздо позже, узнал, что эти двое — родные братья.
Не
дождавшись ответа, Арлан шагнул в сторону — так, чтобы видеть перед собой всех
противников и не пропустить удар. Он по собственному опыту знал, что первый
удар самый важный и самый болезненный, к остальным то ли тело привыкает, то ли
боль притупляется. Он уже понял, что драки не избежать (его предчувствие в
таких случаях подводило редко), и, сжав крепче кулаки, приготовился к бою.
«Главное — не упасть», — твердил он себе. Арлан осознавал, что сейчас очень
слаб и против четверых вряд ли продержится и минуту. Но в голове назойливо
крутилось: «Хоть одного, да сломаю!» И эта яростная упрямая мысль странным
образом придавала ему сил. В качестве жертвы Арлан выбрал Чапая, потому что
считал его за главного. Однако в его усталых черных глазах юноша не увидел ни
желчи, ни лицемерия, столь присущих людям злобным и завистливым, ни даже тупого
самолюбия.
— Я иду
своей дорогой, и вы идите своей, — все еще не оставляя надежды на мирный исход,
повторил Арлан.
—
Кончай базар, — рявкнул чернявый и размашисто ударил Арлана в область
солнечного сплетения.
Но
юноша успел отпрянуть назад, и кулак лишь скользнул по груди. Арлан рефлекторно
ответил на выпад противника. Под тяжестью нанесенного удара тело чернявого
внезапно обмякло, и он, подкошенный, рухнул у ног Арлана. Двое других
бультерьерской хваткой вцепились в юношу. Перед ним вырос Чапай — он с каким-то
усталым и даже сонным видом двинул Арлану в переносицу. Юноша взвыл — не
столько от боли, сколько от резко подступившего к горлу чувства горечи. Он даже
не заметил, как его гулко повалили, как стянули с него телогрейку, как
чернявый, поднявшись на ноги, присоединился к избиению и старался больше
остальных.
Били
Арлана молча. Юноша тоже не издал ни звука. Он уже не чувствовал ни боли, ни
бешенства в крови, пыльный и жалкий, просто лежал, скрючившись на холодном
песке, и ждал, когда же все это закончится. Предательские слезы ярости на
собственное бессилие запеленали ему глаза. Арлан даже не мог стряхнуть их с
лица. Его мучила мысль: как это, наверное, безобразно и глупо выглядит со
стороны и как же стыдно будет ему теперь смотреть в глаза девочке.
— Все,
— сухо произнес главарь.
— Он у
меня сейчас кровью мочиться будет! — захрипел чернявый.
— Я
сказал: все!
—
Чапай, ну, ты чего? — обиженно взвыл юнец.
Дождавшись,
когда его приспешники отдышатся, глядя на стоявшую в стороне перепуганную
девочку, с прежним спокойствием Чапай продолжил:
— Он
знает язык молчаливых детей?7 Это не каждому дано.
При
этом слово «он» прозвучало так, словно Чапай говорил о старом знакомом или даже
о друге.
— Надо
вставать, — тихо сказала Ия в тщетной попытке поднять Арлана. — Теперь они не
будут больше приставать.
Молодых
людей уже не было. Арлан медленно поднялся, стараясь не смотреть на девочку.
Принялся стряхивать с себя пыль:
— Это
почему же?
—
Потому что… — Ия замялась, не находя, что ответить, — потому что вы теперь
свой.
Он заметил,
что в речи Ии впервые появилось обращение. Раньше она строила предложения так,
что не было до конца понятно, для кого предназначены ее слова. Нарочно ли Ия
избегала таких оборотов, или это выходило у нее случайно, Арлан так и не понял.
— Чего
им от меня надо было? — спросил он, вытирая рукавом спекшуюся на губах кровь.
— Да им
просто делать нечего, — девочка обхватила Арлана ручонками, чтобы помочь ему
идти.
—
Веселые ребята, ничего не скажешь.
Ия
почему-то раскраснелась — то ли от холода, то ли от тяжелой ноши.
* * *
Похоронив
односельчанина, жители станции вновь отправились на поиски пропавшего ребенка.
Отряд добровольцев во главе с Председателем, вооружившись ружьями, дубинами и
плетками и взяв с собой недельные запасы сухого пайка, выступил задолго до
рассвета. Разбились на группы и разбрелись по степи. Одни взяли курс на Волчий
холм, другие двинулись в сторону Большой воды.
Старый
охотник Аю от участия в походе отказался, сославшись на плохое самочувствие.
Он-то знал: вовсе не желание отыскать ребенка движет сельчанами, а страх,
закравшийся в их души, и жаждут они лишь одного — отмщения. Но спустя пару
дней, измученный тревожными думами и бессонницей, он все-таки решил отправиться
вслед за отрядом, который к тому времени уже ушел далеко в степь. Седлать свою
кобылу охотник не стал, опасаясь завязнуть в сугробах или, того хуже,
искалечить ей ноги, потому что снег в долине лежал хотя и глубокий, но после
предвещающей скорое приближение весны внезапной оттепели уплотнился и покрылся
острой коркой наста.
Аю был
лучшим охотником в округе. Разбирался в звериных повадках и умел читать следы.
Никто так хорошо не знал долину, как он, — исходив ее всю от края и до края, он
знал каждый куст, каждую ложбинку в этой пустынной однообразной степи. Долгие
годы Аю наводил ужас на все волчье племя Прибалхашья. Он обладал такой
неимоверной силой, что рвал им пасти голыми руками. Прозвище свое охотник получил
еще в юности, когда однажды, блуждая в далеких горах Джунгарского Алатау, куда
уходил каждую весну собирать лечебные травы, схлестнулся в рукопашном бою с
медведем и одолел его, вонзив длинный охотничий нож прямо в сердце. И прозвище
это так прижилось, что вытеснило имя, данное при рождении, которое со временем
и вовсе стерлось из людской памяти.
Мать
вынашивала его одиннадцать лун, тяжело, мучительно. Семь дней и ночей длились
ее предродовые схватки. Ни ритуальные пляски шаманов, ни молитвы мулл, ни бой
посуды над ее ухом — ничто не помогало ей разрешиться. Дитя в утробе было
слишком большое. И тогда старая опытная повитуха вспорола женщине живот. В тот
же миг поднялась встревоженная вьюга, будто кто вспугнул ее спящую, закружилась
в диком танце, разразилась звериным воем, понеслась по степи, возвещая о
рождении батыра. Но сам младенец не издал ни звука: огромный, с пятимесячного
ребенка, с крепко сжатыми кулачками, взгляд его, не видящий еще, был настолько
пронзительный, что напугал даже родную мать. Он родился в год Мыши, с началом
нового цикла, с началом нового века.
Мало
было ему молока одной матери. Кормили его по очереди все женщины аула, имевшие
грудных детей. И он выпивал все до капли. Рос стремительно, словно спешил
куда-то: в два уверенно сидел на лошади, в семь стрелял так метко, что попадал
в глаз летящей птице, в двенадцать мог уложить на лопатки любого взрослого.
Смотрели на него женщины и радовались: растет жених на загляденье для их
дочерей, смотрели мужчины и радовались: растет надежный защитник рода. И лишь
старики обеспокоенно перешептывались между собой: «Неспроста появился на свет
такой батыр. Для какой войны он ниспослан?»
Смутные
времена не заставили себя ждать. Потянулась череда потрясений и войн, жестоких,
кровавых, без пауз, без передышек, что порою казалось, будто это длится одна
бесконечно долгая война. Всю свою молодость провел Аю в боевых походах:
устанавливал в степи советскую власть в годы революции, сражался с отрядами
Черного атамана8 в Гражданскую, мерз в окопах в Финскую, скакал с
шашкой наголо на немецкие танки в Великую Отечественную. Уходил почти ребенком,
воротился седовласым воином, весь в орденах и медалях. Длинным и тернистым
выдался его путь домой.
Весть о
его возвращении мгновенно разлетелась по степи. Стал съезжаться к нему люд —
кто за советом, кто за помощью, а кто просто поглядеть на легендарного батыра.
Все ждали от него новых подвигов — что примется поднимать истощенное село,
пустится в гонку за перевыполнением планов. Но Аю отстранился от мирской суеты
и зажил прежней жизнью охотника, так, будто и не было в ней никаких войн.
Аю шел
очень долго. Усталость давала о себе знать — тяжелее налегал он на палку, реже
стал его лыжный шаг. Времена, когда он мог бродить по степи сутками напролет
без сна и отдыха, давно минули. И сердце его, уже не такое сильное и
выносливое, подсказывало, что пора уходить на покой. Он и сам бы не прочь
оставить свое ремесло, да некому доверить степь.
Волчьи
набеги участились с осени. Будто почуяли они, что охотник состарился и уже не
так грозен, как в былые годы. Мало волкам было дикого зверья и скота на
отдаленных отгонах. Настолько они стали дерзкими и бесстрашными, что проникали
уже на сельские подворья и набрасывались на любую домашнюю живность, не
гнушаясь даже курами. Только в прошлом месяце жаловался Председатель, что
хищники, прорыв отверстие в камышовой крыше, залезли к нему в сарай, перерезали
овец и ушли безнаказанно. И случилось это средь бела дня, в тот самый
послеобеденный час, когда хозяева имели обыкновение вздремнуть. Будто поджидали
волки подходящий момент, будто знали о привычках обитателей дома.
— А
мои-то псы, даром что породистые, попрятались по углам и даже голоса не подали!
Был бы Вулкан, он бы постоял за мою честь, — сокрушался Председатель.
И
подумал тогда Аю:
— Не
могли они отважиться на такое без посторонней помощи.
Увидев
следы, охотник замедлил ход. Следы принадлежали волчьему семейству и… одной
очень крупной собаке. Пес не убегал от стаи и не преследовал ее, он шел вместе
с ней, а значит, был своим. Аю задумчиво склонил голову над отпечатками лап на
снегу. Нет коварнее врага, чем собака, ушедшая в стаю. Хоть не так она сильна,
как волк, и не так хитра, но знает человеческий мир изнутри и не испытывает
перед людьми страха. Каждая ее охота в союзе с диким племенем оборачивается
настоящим бедствием для скотоводов.
Следы
были свежие. Волки прошли совсем недавно — видимо, скрывались от погони,
устроенной жителями станции. Усталость и раны одолевали зверей. Они уже не
писали кругов, чтобы запутать преследователей, не рассыпались на пары и на
тройки, а шли кучей, медленно и тяжело, припадая на задние лапы и волоча животы
по снегу.
Спустя
какое-то время охотник набрел на одинокое тело животного: пес лежал на боку,
поджав под себя передние ноги, а задние откинув далеко назад — будто застыл в
прыжке. Чуть выше брюха багровела огнестрельная рана. Это был волкодав
Председателя.
Аю
помнил его еще щенком. Редкой отваги был пес, бросался на любого зверя. Многие
на станции завидовали хозяину Вулкана, на что тот, с довольным видом почесывая
пса за ухом, приговаривал: «Он или совсем дурак, или у него вместо сердца кусок
железа». Но со временем Вулкан состарился, утратил былой нюх и хватку. Хозяин
перестал брать его на охоту, подыскал себе других любимцев. Все чаще покрикивал
на пса, мог и зарядить по спине каким-нибудь увесистым предметом, если,
случалось, тот путался под ногами. Посадил было на цепь, но из волкодава,
привыкшего к вольной жизни и погоне за ветром, домашнего сторожа не вышло.
Надоело Председателю держать бесполезного пса, и он, не найдя в себе решимости
пристрелить верного друга, прогнал прочь. Все считали Вулкана давно
помершим — либо от старости, либо от клыков хищников. А он, оказалось, до
сей поры жил среди волков, держа глубокую обиду на весь людской род, и мстил
кровожадными набегами на домашний скот.
Собака
казалась бездыханной. Но волки умели притворяться мертвыми, и пес наверняка
научился их уловкам. Аю осторожно приблизился к телу, на расстояние вытянутой
палки, и ткнул пса в бок. Животное не шевельнулось. Охотник надавил на рану
сильнее. Бросок Вулкана был молниеносен. Однако старец был готов к этому и
встретил пса хлестким размашистым ударом палки. Затем, отшвырнув сломавшееся деревянное
оружие в сугроб, снял с плеча ружье и направил его на собаку. Но сил на второй
прыжок у Вулкана уже не осталось. Он больше не обращал внимания ни на
палача-охотника, ни на приставленный к голове ружейный ствол. Вяло отвел морду
в сторону, объял взором, полным боли и тоски, заснеженную даль и повисшее над
нею тусклое зимнее солнце, словно прощаясь, и стих в ожидании конца. Всю свою
жизнь он служил верой и правдой и хозяину своему был предан до самоотречения, а
на старости лет оказался не нужен и теперь помирал собачьей смертью. Как,
наверное, и положено любому псу. Охотнику вдруг подумалось, что это не собака вовсе
лежит у его ног, а он сам, дряхлый и немощный, ждет, когда его избавят от
мучений. И стало ему от этой мысли горестно.
—
Прости нас, если можешь, — произнес Аю и нажал на спусковой крючок.
Широко
разнесся по степи гул одинокого выстрела. Помчался по равнинной глади, по буграм,
по заснеженным верхушкам джузгунов и саксаулов и воротился эхом. Затем на
мгновение все снова замерло. И вдруг где-то совсем недалеко отозвалось
протяжным звериным плачем. Охотник прислушался. Окинул взглядом долину. Все та
же степь, все то же раздолье. Но что-то было в ней утрачено, что-то совсем
неприметное, но очень важное. А что именно, Аю и сам еще не знал. Только
почувствовал, как качнулись весы равновесия.
* * *
Хотя
юноша отделался лишь ссадинами и отеками, последующие несколько дней ему вновь
пришлось пролежать в постели. На этом настояли женщины дома. Поскольку девочка
стала чаще навещать Арлана, его времяпрепровождение не было столь унылым. Она
часами просиживала у его изголовья, с серьезным видом рассказывая
байки-страшилки, некогда, вероятно, услышанные ею от кого-то. Но почему-то эти
сказки, полные абсурда, зараженные языческим суеверием, в ее устах звучали как
откровение. Постепенно перед Арланом стал открываться странный пугающий мир Ии
— мир, в котором время сжимается, а пространство эфемерно и не люди правят
тенями, а тени людьми.
Как-то
Арлан сочувственно изрек, что, наверное, грустно и тяжело жить в бедности
где-то на периферии жизни. В ответ Ия обдала его таким взглядом, каким смотрят
на умалишенного. Лишь позже он понял, как глупо было затевать подобный разговор
с человеком, который другой жизни, кроме как развалин в окрестностях да
железной дороги, ведущей в неизвестность, ничего и не видел и которому свою
жизнь не с чем сравнивать.
Иногда
они играли в карты. Арлан часто жульничал, но не из желания выиграть, а чтобы
понаблюдать за реакцией девочки. Ия не сердилась. Ее забавляло то, как ловко
мог Арлан проделывать с картами разные хитрости. Арлан видел в ее глазах
азарт и детский восторг, и в нем самом просыпался ребенок, ровесник Ии,
радостный и беззаботный. И в такие редкие часы мертвый дом тоже словно оживал,
в нем, вечно холодном и сером, вдруг становилось тепло и уютно,
будто он вспоминал старые добрые времена, когда был полон детского
смеха и веселья.
А
однажды Ия вытащила из серванта несколько рваных альбомов. Она, раскрывая их
один за другим, стала показывать на незнакомых людей, улыбающихся с потертых
страниц, и рассказывать о них. Пришла Марияш, села рядом. И Арлан впервые
видел, как она улыбалась, и улыбка была ей к лицу.
— А это
тетя Марияш, — сказала Ия, указывая своим маленьким тоненьким пальчиком на
черно-белое фото женщины с младенцем на руках.
Она
была здесь совсем молодая, в легком кружевном платье, с прической в стиле конца
семидесятых, умиротворенно, с материнской нежностью взирала куда-то вдаль — и
совсем не была похожа на грузную, хмурую Марияш, которую знал Арлан.
— Да,
были времена, — протянула она своим низким прокуренным голосом.
А потом
был чай, за которым они походили на дружную семью, собравшуюся вечерком — кто с
работы, кто с учебы, чтобы поговорить о всяких пустяках, поделиться
впечатлениями о прошедшем дне и просто наслаждаться древним ритуалом духовного
сближения. Правда, Марияш, как обычно, все больше отмалчивалась и лишь изредка
вставляла реплики. Пожалуй, это были единственные за последнее время светлые
мгновения в ее тусклой, монотонной жизни.
Изредка
давали свет. И этот свет приносил праздник в души обитателей дома. Арлан
поспешно включал старенький черно-белый «Рекорд», который не показывал, но звучал,
и с упоением слушал чужие голоса — от них веяло теплом и комфортом. Ия садилась
рядом и тоже слушала.
Как-то
глубоким вечером Арлан сидел на лавочке, потягивая сигарету. Ия кормила Собаку.
—
Говорят, когда человек умирает, там его встречают кошка и собака. Чтобы попасть
в иной мир, он должен перейти через шаткий хрупкий мост, — неожиданно
заговорила девочка, — Кошка делает вид, будто не замечает его, а собака, если
при жизни человек относился хорошо к ее сородичам, помогает перебраться на
другую сторону.
—
Поэтому ты кормишь бездомных псов?
— Нет,
конечно, — девочка смутилась.
—
Знаешь, а я тоже кошек как-то не очень, — словно извиняясь, молвил Арлан.
— Кошки
хорошие. Просто они… забывчивые.
— Это
как?
— Ну,
говорят, если собаку кормить три дня, то она сделанное ей добро будет помнить
три года. А если кошку кормить три года, то помнить она это будет всего три
дня. А чтобы она не забывала, перед тем, как кормить, надо ставить ей по лбу
щелбан, — Ия немного помолчала и продолжила: — У нас соседка была, так она,
когда ее кошка рожала, котят в реке топила. А потом она ослепла… Вообще, думаю,
нельзя животных обижать. Они… они лучше людей ведь.
— Да,
наверное. Такая маленькая, а говоришь как взрослая.
— Разве
чтобы иметь свое мнение, нужно быть старухой?
Арлан лишь
усмехнулся и не нашелся, что ответить.
— А ты
знаешь, что у вас по помойкам волки шастают? Сам недавно одного видел.
—
Нельзя их так называть, — очень тихо, чтобы никто не услышал, молвила девочка.
— Это
почему же?
— Беду
можно накликать.
— А как
же тогда?
— Их
называют «ит-кусами». Или уважительно «касеке»9.
—
Ладно. Так что они делают у вас на помойке?
— Им
зимой есть нечего. Вот и ходят сюда, — спокойно ответила девочка.
— И не
страшно вам?
—
Страшно. А что делать?
Вдруг Собака
насторожилась, устремила взор в темноту и залаяла. А потом убежала.
— Нам
надо домой, — с мольбой в голосе прошептала Ия, когда заметила приближающийся
силуэт.
— Ты
иди. Я догоню, — сказал Арлан.
Ия
быстро направилась к подъезду, но на полпути остановилась в нерешительности —
то ли зайти, то ли дождаться Арлана. Так она и стояла.
Когда
человек, пошатываясь, подошел ближе, юноша узнал в нем Чапая. Молодой человек
повалился на мерзлый песок. От него разило спиртным.
— Чего
надо?! — прорычал Арлан.
Чапай
протянул юноше телогрейку — ту самую, которую несколькими днями ранее снял с
Арлана.
— Все?!
Теперь проваливай! Этим не отмажешься. Я с вами с каждым… поодиночке.
— Раны
зализываешь?
—
Слушай, чего тебе надо?! — спокойствие Чапая начало раздражать Арлана. Он
встал.
— Да
ладно.
— Я
тебе сказал: проваливай!
— Бить
хочешь? Бей, — так же спокойно продолжал Чапай.
Арлан
ударил его ногой в челюсть. Голова Чапая откинулась назад, и он, не удержав
равновесия, упал наземь. Что-то сплюнул, видимо, кровь. И неожиданно засмеялся.
Арлан нанес еще несколько ударов, но уже слабее; злость сменилась недоумением.
— Псих,
— буркнул обескураженный Арлан.
Чапай
приподнялся, сунул руку во внутренний карман куртки, достал бутылку.
— Чуть
не разбил пойло-то.
— Ну,
ты и псих, — повторил Арлан, но уже без злобы, — вы что, здесь все с ума
посходили?
— Давай
бухнем.
— Да
пошел ты! Иди со своими бухай.
— Ну,
тогда покурим, что ли? Трубку мира.
Арлан
помолчал немного. Затем вынул из кармана сигареты, одну взял себе, другую сунул
в окровавленный рот Чапая.
— Иди
спать, — сказал Арлан девочке, все еще стоявшей у подъезда.
Она
замялась, но все-таки зашла в дом. Чапай проводил ее взглядом:
— И как
ты достучался до нее?
— А
тебе-то что? — голос Арлана несколько смягчился.
— Жалко
ее. Бедный ребенок, — Чапай поднялся, отряхнулся и сел рядом на лавочку, —
Такой маленький человечек, а навидалась уже. Несправедливо это. Хорошим людям
вечно не везет.
Чапай
вскрыл бутылку, вытащил все из того же внутреннего кармана пластиковые стаканчики,
подул на них, налил спиртного. Выпили молча.
— Так
что там с Ией?
— Да
что может быть? Мать была. Уехала на заработки в город. Да с концами. Отца нет.
С дедом живет. Так не он за ней, а она за ним ухаживает. В этом судьбы у нас
похожи, — последняя фраза Чапая скорее предназначалась самому себе. — Ему-то
куда уже? Одной ногой на тот свет. Хорошо, хоть Марияш рядом. Да и та — еще та
алкашка. Ну, а кто здесь не пьет? Только те, кому есть что терять.
— А
откуда у нее такой живот?
Выпили
еще.
—
Откуда, говоришь? Никто не знает. Только вот, однажды вернувшись домой,
замкнулась в себе, сбрила голову и от всех мужиков шарахаться стала, как
помешанная. Ты первый, кого она к себе подпустила.
— Вот
почему, по-твоему, людям слабым и хорошим не везет, а всяким там проходимцам
фартит за каждым поворотом?
—
Сильных все боятся, даже судьба.
— Ты
тоже хочешь быть сильным, да?
— А
кому не хочется?
— Все
вы хотите быть сильными. А потом на каждую силу находится другая сила. И шлеп!
— Арлан хлопнул в ладоши, получилось так громко, что гулкий звук еще долго
висел в воздухе, — Всем хочется быть сильными. Это, наверно, самый главный
вопрос в наше время. А со слабыми что делать? Им ведь тоже жить.
— Да. И
хочется быть сильным, а приходится быть слабым10.
—
Откуда это?
— Не помню,
из какого-то стихотворения, кажется.
—
Значит, любишь поэзию? — лицо Арлана искривилось в улыбке.
—
Ненавижу.
— А что
любишь? Людей избивать?
Чапай
пристально взглянул на своего собеседника — то ли с обидой, то ли с укором.
Бутылку допивали уже молча. Чапай встал и, не прощаясь, удалился во мглу. Арлан
подумал, что он просто свернул за угол по нужде и скоро вернется, но он не
вернулся. Зачем приходил этот молодой человек, для Арлана так и осталось
загадкой. Но зла на Чапая он уже не держал и почему-то хотел, чтобы тот пришел
еще.
Утром
станция уже утопала в снегу и стала еще более безмолвной и таинственной. Все
замерло, будто погрузилось в спячку. Ия вышла на улицу и, запрокинув голову,
стала любоваться небом. Ее бледный лик излучал безмятежность.
— Что
ты там увидела? — поинтересовался Арлан.
—
Ничего. Просто наблюдаю.
— За
чем?
— За
тем, как плывут тучи. Вон одно — как гигантская черепаха с разинутым ртом —
вот-вот солнце съест.
— А мне
вот вечно мертвецы снятся, — юноша тоже устремил взор в хмурый небосвод. — На
днях приснилось, будто все вокруг превратились в зомби. Все стали на одно лицо.
Гоняются за мной. А я убегаю от них и думаю: зачем это мне от них убегать?
— И
что, поймали?
— Не
знаю. Сон обрывается на одном и том же месте.
— А мне
бабушка снится. Зовет меня.
— А где
она?
—
Умерла.
— Что
за глупости. Ты же еще ребенок, а говоришь как старуха. Тебе всего двенадцать…
— Скоро
тринадцать, — перебила девочка.
— Ну
да, скоро тринадцать. А как будто триста.
— Во
мне живут все женщины нашего рода, — вдруг совершенно другим голосом молвила
Ия, и на миг в ее черных зрачках юноша словно увидел десятки других женских
глаз. Пораженный, он отпрянул от нее.
— Не
ходите с ними. Они вас за собой утянут, — произнесла она, уходя.
Арлан
подумал, что девочка говорит о его сне.
Чапай
появился снова. И уже в компании своих друзей. Веселые, подвыпившие, на двух
стареньких «Уралах», с хвостами-прицепами, ворвались они в стылую тишину двора
и мгновенно наполнили ее шумной болтовней и грохочущим хохотом. Чернявый юнец
сунул пальцы в рот и переливчато засвистел.
— Твои
явились, — буркнула Марияш, глядя в окно.
Арлан,
не доев, встал из-за стола.
— Вот
он какой, не успел оклематься, опять приключений ищет, — бросила Марияш ему
вдогонку.
— Чего
рассвистелись? — недовольно произнес Арлан, выходя на крыльцо.
Чернявый
готовился выдать очередную соловьиную трель, но, завидев Арлана, передумал.
Хмельная компания встретила его как закадычного друга. Лишь чернявый натянуто
процедил «салам» и руки не протянул.
— Вы,
кажется, хотели заставить меня кровью мочиться.
— Ну,
брат, извини, мы по-другому знакомиться не умеем, — загалдел веселый узколобый
здоровяк Бека.
—
Поехали, поехали, — заторопил Чапай, заводя мотоцикл.
—
Никуда я не поеду.
— Тебе
бабки нужны?
— А
тебе-то что?
— Так
нужны или нет?
— Кому
ж они не нужны.
— Тогда
залезай. Дело плевое. Объясним по ходу.
Арлан
топтался на месте в нерешительности. Он, конечно, мог бы обругать их на чем
свет стоит и, схватив что-нибудь увесистое и помахав им, прогнать всех прочь, имел
полное право, но в свою компанию местные звали явно неспроста: то ли это
своеобразный вызов, то ли проверка характера, то ли что-то другое, еще
неподвластное его пониманию. Если откажется — могут подумать, что струсил. Он
бросил беглый взгляд в сторону окна, словно проверяя, не наблюдает ли за ним
Марияш: совестно сидеть у нее на шее, а тут возможность принести в дом хоть
какие-то деньги. Женщины в окне видно не было. Юноша запрыгнул на один из
мотоциклов, и «Уралы», нервно зарычав, понеслись.
Дорога
заняла несколько часов. Сначала ехали по трассе, затем свернули на извилистую
проселочную дорогу. До места добрались лишь во второй половине дня.
— Ну, и
что мы тут потеряли? — насторожился Арлан, увидев перед собой заброшенную
ферму.
— Вот,
— Чапай указал на электрические столбы, — будем собирать урожай.
— А
я-то вам зачем? Могли б и сами.
— Могли
б, — язвительно подметил чернявый, — Да Чапай так не считает. Говорит, лишние
руки не помешают.
Снимать
провода с электрических столбов оказалось делом отнюдь не из легких. Ни кошек,
ни лестницы у компании при себе не имелось. Единственный способ добраться до
заветных проводов — спилить столбы. Основания у столбов были бетонные —
высокие, с человеческий рост опоры, и до деревянных стволов просто так не
дотянуться. Была и еще одна проблема: даже если бы и удалось срезать столбы, предугадать
направление их падения было практически невозможно. Но команда у Чапая
оказалась опытная и смекалистая. Подкатили мотоциклы. Двое — это были братья —
взобрались на них и принялись пилить ствол, остальные, обвязав его канатом,
стали тянуть веревку на себя.
— И
сколько за это дадут? — поинтересовался Арлан.
— До
трех лет, если поймают, — сострил Бека, — но ты не бойся, ловить нас здесь
некому.
— А
если серьезно?
— На
бухло хватит.
— Ну,
продадите эти провода, столбы на дрова пустите, а потом без света сидеть?
— А мы
и так без света сидим.
— Да
это же бесхозное, — подхватил татарин Риза, — нам чужого не надо.
— Да
ладно втирать! — насмешливо выпалил Бека. — Кто по ночам с соседнего аула
кабеля таскал, а?!
Первый
столб наконец был спилен и повален. Покатили мотоциклы ко второму.
— А
почему не найдете нормальную работу?— продолжал донимать своими расспросами
Арлан.
— Где,
в нашем ауле, что ли?! Рассмешил, — произнес Бека. — Ладно я — неуч, вон Чапай
— неоконченное высшее. И что? Оба сидим, кукуем. Перебиваемся случайным
заработком. Среди нас только Риза имеет постоянную работу, да и тот уже третий
месяц без зарплаты.
— И на
что живете, на это, что ли?
— Как
придется. А в основном сидим на шее у предков и сосем им кровь.
— А
когда весь этот металл кончится, что тогда?
—
Ей-богу, как ребенок — зачем да почему, — Бека принял от Чапая эстафету в виде
двуручной пилы и взобрался на «Урал», — Много думать вредно, брат. Подымайся-ка
лучше сюда, пилить будем.
Обратный
путь показался Арлану короче — вероятно, сказывалась усталость. На трассе их
уже поджидал грузовик. Из машины вышел незнакомый мужик и деловито зашагал к
мотоциклам. Обменялись рукопожатиями. Затем началась оценка «товара».
—
Ржавое пойдет за полцены, — сказал незнакомец, — и за опоздание тоже вычту.
Чернявый
начал было возмущаться, но, встретив суровый взгляд брата, притих. Чапай отвел
оценщика в сторону и долго с ним спорил. Но незнакомец был непреклонен. В итоге
Чапай взял деньги и дал команду разгружать прицепы.
— Чего
это ты такой добрый? — произнес сердито чернявый, когда грузовик укатил прочь,
— Мы тут пашем-пашем, а ты все спускаешь.
— А ты
хотел бы вообще без бабок остаться? — ответил спокойно Чапай. — Нам с ними еще
работать.
—
Братья, заройте топор войны! — вмешался неутомимый оптимист Бека. — Нас ждет
Огненная вода!
Приехали
к железнодорожному мосту. Здесь было меньше ветра и не так холодно.
— Тут
кое-что припас, — сказал, потирая от удовольствия руки, Бека и побежал в кусты.
Вышел он оттуда уже с целым пакетом водки. — Холодненькая, хорошо пойдет.
— Что
отмечаем? — спросил Арлан.
— Днюху
Гудка, — ответил Риза, мотнув головой в сторону чернявого.
Арлан, Чапай
и Риза принялись разводить костер, Бека занялся сервировкой импровизированного
стола, а чернявый просто слонялся без дела и швырял камешки в воду — по случаю
своего дня рождения он был освобожден от работы.
Пили
оголтело, без закусок, без тостов, без пауз. Словно в последний раз. В самый
разгар пьянки все это время державшийся особняком Гудок вдруг подкрался к
Арлану и, указывая пальцем на Чапая, сказал:
— Вот
посмотришь, скоро он стихи начнет читать, — вид у юнца был хитрый,
заговорщический. — Он, когда напьется, всегда читает.
Арлан
лишь рассеянно покачал головой, потому как из-за разразившегося в этот момент
хохота Беки (здоровяк, вообще часто смеялся, душевно, заразительно) ничего не
расслышал.
Очень
скоро все захмелели. Все, кроме Арлана, который в бытность свою рэкетиром
научился пить так, чтобы не развезло. Он был начеку, терпеливо выжидал удара в
спину. Но чтобы не вызывать подозрений, держался так же вальяжно и развязно,
как и остальные, и в своем стремлении изображать пьяного, возможно, даже слегка
переигрывал. Впрочем, никому до него не было дела и фальши в его игре никто не
замечал. Компания веселилась, как умела. И стихами в тот вечер совсем не пахло.
—
Может, хоть ты скажешь, чего вам от меня надо? — обратился Арлан к Гудку, не
выдержав томительного ожидания.
— Мне
лично ничего. Мне вообще до тебя по барабану.
— А
другим?
— Ну,
сам погляди. Вокруг такая тоска, хоть вешайся. Стоит кому-нибудь пернуть — уже
событие. А тут появляешься ты — новый человек, никому не известный, тем более
их ровесник, тем более с темным прошлым. Вот им и интересно, — чернявый юнец
говорил на удивление вяло и как-то без желания. Возможно, это алкоголь
действовал на него усыпляющее, а возможно, он просто скучал, — А Чапай, тот вообще.
По ходу нашел в тебе родственную душу…
И вновь
раздался раскатистый смех Беки, и вновь он своим ревущим голосом заглушил речь
Гудка.
— А
слабо нырнуть в реку? — крикнул пьяный здоровяк кому-то.
— Да
раз плюнуть, — неожиданно откликнулся Гудок, хотя слова предназначались вовсе
не ему. Весь он сразу же как-то встрепенулся, оживился, будто подзарядил в себе
невидимые батарейки.
— Давай
на спор. Ловлю на слове!
— Да
без проблем.
— Вы
что?! Декабрь на дворе. Хватит дурить. — Чапай, совсем не ожидавший такого
поворота событий, обеспокоился.
Пьяная
компания не вняла его уговорам и резво понеслась к реке.
Река
была глубокая и холодная, у берегов кое-где уже образовался лед. Один только
вид темной мутной воды действовал отрезвляюще.
— Да
ладно, я ж пошутил, — Беке явно не хотелось лезть в студеную воду и схватить
воспаление легких.
— А я
нет, — произнес решительно Гудок и, быстро скинув с себя одежду и по-звериному
оскалив зубы, с криком «Моя днюха, что хочу, то и делаю!» прыгнул в воду.
С
минуту его не было видно. Мгновенно отрезвевшая молодежь застыла на берегу в
напряженном ожидании. И только Чапай носился вдоль берега и истерично ругался.
Наконец
Гудок выплыл. Щуплого, продрогшего юнца поспешно вытащили из реки, усадили в
мотоцикл и укутали в завалявшееся на дне люльки грязное замасленное полотенце.
На этом праздник закончился.
Проснулся
Арлан позже обычного. Но чувствовал себя тем не менее усталым и невыспавшимся.
Организм его оказался еще не готов к длительным прогулкам и уж тем более к
физическим нагрузкам. Ему захотелось скорее смыть с себя эту усталость, и он
поспешил к умывальнику. Однако кладовая, где находился умывальник, была занята
Ией. Девочка брила голову. Послонявшись по дому и не найдя, чем себя занять, он
вышел на улицу и, сам не зная зачем, отправился к братьям.
Квартира
была двухкомнатная: в одной лежала их больная мать, в другой — Гудок, бледный и
кроткий: после вчерашней своей выходки он простудился и слег. Отец семейства
был в отъезде, он работал на узловой станции, расположенной в сотне километров
отсюда. У него был вахтовый метод работы: полмесяца — дома, полмесяца — на
дежурстве.
Чапай
провел гостя на кухню, угощал чаем и не очень свежим печеньем.
— А
сколько Гудку вчера стукнуло? — сказал Арлан, усаживаясь на табурет.
— Да не
было никакой днюхи. Просто нужен был повод бухнуть. Пить без причины — признак
сам знаешь чего.
— Ну, и
сколько у вас таких днюх бывает?
— Как
придется.
—
Странное прозвище у него какое-то — Гудок.
— В
детстве он любил садиться к отцу на колени и читать по слогам название газеты:
«Гу-д-д-ок. Гу-д-д-ок». А еще ужасно плаксивый был. Ревел, как тепловоз. Вот с
тех пор и привязалось к нему. Но он был славным ребенком. Маленький такой
живчик. Очень привязан ко мне был. Ни на шаг не отпускал. А потом я уехал
учиться. А когда вернулся, он уже отдалился от меня, какой-то чужой стал.
—
Похоже, вы с ним не очень-то ладите.
— Я и
сам понять не могу, почему так происходит. Может, обиду какую-то на меня
держит. А может, разочаровался во мне.
— Если
ты с ним вместе водку жрешь, о каком уважении можно говорить?
— Лучше
уж со мной, у меня на глазах, чем неизвестно с кем. Я ж за него в ответе.
— А
зачем ты универ бросил?
— Мать
заболела. Кому-то же надо было за ней смотреть. Отец неделями на работе, Гудок
— так за ним самим приглядывать нужно. Да и потом, город, он деньги любит. А у
меня какие деньги? Хотя ты прав — зря я вернулся. Засосало меня здесь
конкретно.
— Но ты
еще можешь уехать обратно в город.
— Да
кто меня там ждет? — молвил удрученно Чапай, — Странно, вот и новое тысячелетие
через недельку-другую, казалось бы, все должно быть по-новому. Но все так же,
как и раньше. Только в календаре девятки на нули поменяются. А ведь хочется
другой жизни. Очень хочется.
— Я
думаю, все изменится. Только надо потерпеть, подождать чуть-чуть.
—
Дальше будет только хуже. Потому что люди озверели. Хороших становится все
меньше.
— Но
они есть. На них и держится мир. Худо-бедно, но держится. Уж ты мне поверь. Не
будь их, гнил бы я в какой-нибудь канаве с перерезанной глоткой.
— Ну,
надо же. А ты оптимист, однако.
Гудок
довольно быстро пошел на поправку. Уже спустя несколько дней он встал на ноги и
присоединился к пьянкам Чапая и его друзей. Впрочем, выздоровление Гудка в
самой компании восприняли без особой радости. Вздорные выходки паренька и его
беспокойный неуживчивый характер порядком всем надоели. Терпели его лишь
потому, что не хотели обижать старшего брата. Арлан тоже недолюбливал Гудка. Но
в то же время и жалел, как, бывает, жалеют получивших дурное воспитание детей.
Сидела в этом щуплом чернявом юнце некая неуправляемая разрушительная сила, от
которой он сам же и страдал — съедала она его изнутри, убивала все
положительное, что в нем имелось.
—
Знаешь, почему Марияш с тобой возится? — как-то в самый разгар очередной
вакханалии спросил он у Арлана.
— И
почему же?
— Да
потому что ты ей сына напоминаешь. Сейчас ему было бы примерно столько же,
сколько и тебе.
— Надо
же. А где он?
— Так
ты не в курсе? — Гудок изобразил на лице удивление, — Ее мужа и годовалого сына
загрызли волки больше двадцати лет назад. Она по ним до сих пор траур держит.
— Но
сына-то так и не нашли, — вмешался простодушный Бека.
— Ну,
так вот, она его тобой заменила, — смакуя, продолжал чернявый юнец.
— Очень
интересно, — Арлану стало обидно. Но не за то, что Марияш нашла в нем утешение,
а за то, с каким злорадством говорил об этом Гудок. И юноша решил сменить тему
разговора, — Вообще, я заметил, здесь «ит-кусов» много развелось.
—
Почуяли, что люди ослабли, вот и беснуются, — заговорил отмалчивавшийся все это
время Чапай, — А ведь когда-то они нас боялись и станцию стороной обходили.
— Ну,
тогда Аю был, — сказал Бека.
— А кто
это? — заинтересовался Арлан.
—
Охотник-призрак. Гроза всех хищников, — пояснил Чапай. — Говорят, вылавливал
волков, сдирал с живых шкуру и прогонял. Так сказать, в назидание остальным. А
те, опозоренные, не убегали в степь, а бродили возле аула, стыдясь показаться
на глаза своим соплеменникам, пока Аю не сжаливался и не добивал их. Такой вот
был охотник.
— И что
с ним стало?
— Никто
не знает где он и жив ли вообще.
— Эх,
не хватает нам сейчас таких, как Аю, — заключил Бека. — Вот у моего дядьки
только на днях пять баранов в сарае зарезали. И ладно, если б съели. Так нет
же, только глотки перегрызли и все.
— В
этом они похожи на людей, — сказал Чапай. — Азарт. Увлекутся — остановиться не
могут. Забавы ради режут и скот, и людей.
— Так
они же умные какие! Это вам не какие-то лисы или кабаны. Они умнее нас даже, —
заметил татарин Риза. — Мне знакомые чабаны рассказывали, как они охотятся.
Зароют своего собрата в сугроб, а потом гонят к нему жертву. А если тот
промахнется и добычу упустит, то ему такую взбучку устроят, что мало не
покажется. Ну, прямо как у людей, а?! Как такому не удивляться!
Приятели
так увлеклись беседой, что забыли допить бутылку. Они даже не заметили, как за
окном забрезжил рассвет. Скучно было лишь Гудку — уныло наблюдал за ними со
стороны и время от времени зевал. Но вдруг средь всеобщего шума и развязного
веселья Чапай молвил:
— Если
мы волки, кто же тогда Ия?
* * *
Волки
издалека почуяли приближение людей и загодя покинули насиженные места. И потому
большинство волчьих логовищ, найденных сельчанами, были уже пусты. Но порой
везло, и джигитам удавалось нащупать в глубине темных нор мягкие теплые тельца
притаившихся щенят. Их вытаскивали на снег и давили копытами. Щенята, еще
слепые и совсем беспомощные, сбившись в кучку, тыкались друг в друга мордочками
и жалобно скулили, и их тонкий слабосильный визг ласкал слух палачей. Волчата
же постарше встречали смерть ощетинившись и непокорно оскалив пасть, как учили
родители. С такими расправлялись с особой жестокостью.
Охота
на взрослых волков давалась тяжелее. Долго и упорно выслеживали джигиты
хищников, гнали их к засадам, зажимали с разных сторон в кольцо, да всякий раз
упускали. Хитры и проворны были волки — рассыпались по степи, как горошинки по
полу, заманивали своих преследователей в непроходимые сугробы, а сами убегали
прочь по насту. Тщетны оказались попытки угнаться за быстроногими хищниками.
Выбились из сил кони, до хромоты изрезали себе ноги о затвердевший снег. Даже
собаки, обычно шумные и неспокойные, уже не бежали далеко впереди, а, высунув
языки и тяжело дыша, понуро плелись за всадниками. Зароптали джигиты, стали
уговаривать своего предводителя повернуть назад. Но тот был непреклонен и
продолжал гнать отряд все дальше и дальше от аула.
Несколько
дней шел Аю по следам отряда. Самые худшие его опасения подтвердились. Отряд
был вовсе не поисковым, а карательным — всюду оставлял за собой черные,
спаленные рощи и задранные туши животных. И чем глубже уходил охотник в степь,
тем больше «кровавых следов» он видел и тем сильнее вскипала в нем злость.
На
исходе четвертого дня он заметил поднимающиеся из-за горизонта черные клубы
дыма. Дым шел со стороны Большой воды. В воздухе запахло паленой шерстью и
порохом. Донеслись выстрелы. И охотник ускорил шаг.
Добравшись
до места, он взобрался на холм, с которого открывался вид на побережье
обледеневшего озера. И увиденное оттуда заставило его содрогнуться. Прибрежные
камышовые заросли полыхали огнем. Джигиты кружили вокруг рощи с гиканьем, с
задорными возгласами, подобно первобытному племени, празднующему удачную охоту,
и стреляли без разбору во всех выбегавших оттуда зверей. Всюду лежали туши, их
кровь окрасила снег в склизкий желто-красный цвет. Угрюмо взирал Аю на бойню.
Всколыхнулись со дна памяти воспоминания об ужасах давно минувших войн:
сожженные дотла селения, разлагающиеся тела, которые некому хоронить, слезы
осиротевших детей. Больно кольнул под сердцем старый осколок, засевший в его
груди с последней войны и с тех пор в минуты сильного волнения дававший о себе
знать. «Опоздал», — с горечью подумал старик.
Предводитель
отряда величаво восседал на гнедом красавце и, подобно воеводе, наблюдал за
происходящим со стороны. Время от времени, перекрикивая выстрелы и лай собак
громким властным голосом, давал указания джигитам и затем снова умолкал.
Широкое скуластое лицо его выражало напряженную сосредоточенность. Испокон
веков его род властвовал на этой земле, и в царские времена, и при советской
власти. А потому он считал себя полноправным ее хозяином. К волкам Председатель
ненависти не питал, да и овец, задранных ими, было не очень-то жалко, поголовье
можно было бы восстановить и за год, но они посягнули на его собственность и
тем самым бросили ему вызов, вызов его абсолютной непререкаемой власти. А это,
по его убеждению, должно караться. Он давно мечтал устроить над ними расправу,
просто не было подходящего повода. Теперь этот повод имелся — гибель
односельчанина. Дело оставалось за малым: дождаться, когда загнанные в камыши
волки выбегут оттуда, и тогда джигиты встретят их шквальным огнем из ружей. Но
время шло, камыш почти весь сгорел, а они так и не вышли. И это вызывало
серьезное беспокойство. Мысль о том, что волки сгорели, не приносила Председателю
особой радости. Ему хотелось не просто истребить их, а содрать с них шкуры и
воротиться домой с трофеями — доказательством своей победы.
Поглощенный
думами предводитель отряда не заметил появления Аю. И когда охотник вдруг вырос
перед ним словно из-под земли, он вздрогнул от неожиданности. Однако
Председатель очень быстро овладел собой.
—
Аксакал, а нам как раз не хватает опытного следопыта, — с наигранным радушием
произнес он и, не спешиваясь, протянул руку.
Аю
крепко, до хруста в кости, сжал его ладонь и одним могучим движением скинул с
лошади. Затем, усевшись на растерявшегося Председателя верхом, несколько раз
окунул его голову в окровавленный снег, с каким-то странным наслаждением
выговаривая: «Крови захотелось?! На, ешь!» Его огромные сильные руки еще не
забыли, как расправляться с врагом в ближнем бою. Сами потянулись они к хрупкой
податливой шее Председателя, все сильней и сильней стали сдавливать ее. Но
охотник сумел вовремя сдержать себя.
— С
войной покончено, и негоже начинать новую, — сказал Аю и разжал тиски.
Он
поднялся. Вокруг столпились перепуганные джигиты. Зная его медвежью силу и
крутой нрав, они не осмелились вмешиваться в драку и все это время молча
наблюдали за тем, как он истязал их предводителя. Охотник обвел их лица суровым
пристальным взором, словно запоминая, хотя знал каждого едва ли не с рождения,
и с презрением произнес:
— В
погоне за «ит-кусами» сами стали такими же.
Долго
смотрели джигиты вслед уходящему батыру, пока тот не скрылся за грядой холмов.
Пристыдили их слова старого охотника, и теперь многие из них подумывали, а не
повернуть ли лошадей домой. Их предводитель уже пришел в себя — взъерошенный,
помятый, утративший всю свою былую величественность и как будто бы
уменьшившийся в размерах, пряча воспаленные раскрасневшиеся глаза, стряхивал с
одежды прилипший снег.
— На
власть руку поднял. Отвечать будешь! — зло прошипел он, вытирая мокрое лицо
рукавом.
—
Ит-кусы! — раздалось вдруг.
Все
произошло стремительно. Не успели джигиты опомниться, как Председатель уже
несся галопом по ледяной озерной глади. Сельчане бросились было вдогонку, но их
утомленные, измученные ранами лошади бежали вяло, без охоты, и никакие плетки,
никакие крики не могли заставить их бежать быстрее.
Обезумевший
от ярости Председатель, до крови исхлестав своего гнедого, продолжал погоню в
одиночку. Волки, как и ожидалось, рассыпались в разные стороны. Но он был готов
к этому. Выбрал в жертву самого крупного, матерого, вероятно вожака, и погнался
за ним. Приблизился на расстояние выстрела, прицелившись, нажал на курок.
Однако попасть не смог. Он решил гнать волка до тех пор, пока тот не выбьется
из сил. Перекидывая ружье через плечо, случайно оглянулся назад и увидел, что
берега уже нет, лишь далекая тонкая полоска дыма, маячившая на горизонте,
напоминала, что где-то там, за горизонтом, осталась земля. На мгновение
Председатель подумал было: «Если что случится — не докричаться», но тут же
отмел тревожную мысль и пришпорил гнедого.
Матерый
заметно устал. Председатель быстро настигал свою жертву — еще немного и
догонит. В предвкушении скорой расправы он занес над головой дубину, чтобы
обрушить ее на спину зверя, но вдруг услышал звучный треск разламывающегося
льда, затем ощутил, что лишается под собой опоры и стремительно куда-то падает.
В падении успел схватить взглядом убегающую фигуру волка. «Ах, не успел!» —
вспыхнула досадная мысль. Еще через миг Председатель беспомощно барахтался в
ледяной воде.
Джигиты
подоспели лишь спустя час, когда над озером уже нависла ночная мгла. Найти в
кромешной тьме полынью, в которую провалился их предводитель, удалось с большим
трудом: та успела затянуться тонкой коркой льда. Ни Председателя, ни его коня
там уже не было.
* * *
На станции
пошла молва, что из зоны вернулся некий авторитетный зэк. Говорили, что он
рецидивист, бандит с большой дороги и что в тюрьме был важной фигурой среди
«блатных». Еще говорили, что на воле вряд ли задержится надолго: следующая
сидка должна поднять его статус в иерархии уголовного мира. Новость о
возвращении «братана» не обошла стороной и приятелей Арлана. По их реакции он
понял, что приезд зэка для них большое событие. Особенно радовался Гудок. Он
так настойчиво упрашивал ребят навестить «уважаемого человека», что те
поддались его уговорам.
Все
хлопоты Гудок взял на себя. Ничем не обременял он друзей, даже денег не просил.
Сам закупил водки, сам приготовил сырне11. Правда, мясо, которое он
неизвестно откуда раздобыл, отдавало странным запашком.
«Братан»
встретил гостей сдержанно, с плохо скрытым высокомерием. Однако, увидев, что те
пришли не с пустыми руками, несколько смягчился.
— Ну
что стоите? Стелите поляну, — скомандовал он.
Молодые
люди поначалу держались скованно и робко, но по мере увеличения количества
выпитого стали вести себя свободнее и даже позволяли себе шутить. Правда, шутя,
постоянно озирались на хозяина дома, словно хотели убедиться, что их юмор ему
по душе. «Братан» в ответ лишь загадочно ухмылялся. Краснощекий, упитанный,
весь пышущий здоровьем, он совсем не был похож на человека, только вышедшего из
тюрьмы. Ведь оттуда возвращаются обычно исхудавшими и больными. Арлана поразили
его глаза: холодные, суровые — такие же он видел у волка, которого не так давно
встретил у помойной ямы. Говорил бывший зэк взвешенно, с расстановкой, каждое
слово вбивал в слушателей, словно гвозди. Молодежь зачарованно внимала ему —
рассказы о тюремной жизни вызывали в них и ужас, и восхищение.
— Вот
что вам скажу, мелкота. Все, что сейчас происходит, мимолетное. А там один день
— вечность. И там реально понимаешь, что такое настоящее. Законы твердые. Кто
их нарушит — либо князь, либо в грязь, а точнее, в парашу.
Товарищи
Арлана не выдержали алкогольного поединка. Один за другим впали в забытье. Да и
сам Арлан, хоть и умеющий пить, держался с невероятным трудом. «Братан» же все
еще выглядел трезвым, казалось, алкоголь на него совершенно не действовал. Из
носа его, большого, мясистого, периодически шла кровь. Он вытирал ее рукавом и
как ни в чем не бывало продолжал пить дальше.
—
Говорят, в бегах? — поинтересовался он у Арлана.
— Можно
и так сказать.
— И от
кого?
— Сам
от себя.
— Не
бзди. Я не стукач и стукачей не люблю.
— А я и
не боюсь.
Ответ
Арлана не понравился уголовнику:
— Не
хочешь общаться, тогда проваливай. И своих забери.
Арлан,
опасаясь гнева хозяина дома, принялся спешно будить заснувших приятелей. Те,
как назло, вставать не хотели — отмахивались от него, сонно ворчали, дескать,
не дает поспать. «Братан», брезгливо взиравший на эту нелепую сцену, вдруг поднялся
со своего места. Первый пинок пришелся, кажется, в Гудка.
— Пошли
вон, сявки!
В
последние дни Арлан стал замечать за Ией странные приступы тревоги. Настроение
ее менялось, как погода в горах: то ходила вся напряженная и взволнованная,
раздражаясь по малейшему поводу и порой даже сквернословя, что было ей
совершенно несвойственно, то становилась подавленной и рассеянной. Сначала
Арлан подумал, что внезапные перепады настроения связаны с беременностью, и
потому не стал придавать им значения, но когда однажды увидел ее плачущей — она
сидела на лавочке и, закрыв лицо ладонями, тихо рыдала, — всерьез забеспокоился.
Он стал выпытывать, что ее тревожит. Девочка долго упиралась. Однако Арлан умел
быть настойчивым.
—
Собака исчезла, — был ее ответ.
— Разве
это повод плакать? — юноша едва сдержался, чтобы не прыснуть от смеха. —
Вернется.
— Не
вернется, — произнесла она, давясь слезами, — она же не могла бросить щенят.
Значит, с ней что-то случилось.
Логика
девочки была железной. Арлан пообещал найти Собаку и своим обещанием немного
успокоил ребенка. Но тяжелое сомнение закралось к нему.
Пробираясь
через сугробы на задний двор дома братьев, запущенный пустынный участок, Арлан
очень надеялся, что его подозрения ошибочны. Однако чутье, как известно,
подводило его редко. Не подвело оно и в этот раз. Первое, что бросилось в
глаза, — огромное пятно крови на снегу. Юноша поискал другие улики — искать их
долго не пришлось. На дне уличной печи, на которой Гудок на днях готовил сырне,
он обнаружил голову Собаки. Внезапная ярость охватила его, и он, вытащив из
печи голову, понесся в дом к братьям.
Заходить
в квартиру, впрочем, не стал. Не захотел скандалить на глазах у больной
женщины. Вызвал Гудка на лестничную площадку.
— Что
это?! — зарычал он, тыча в нос чернявому юнцу свою находку.
— Сам
же видишь, башка, — спокойно ответил тот.
— Что
она делает у тебя в огороде?!
— А
что, по-твоему, мы ели у «братана»? — сказал юнец, не скрывая злорадства.
— Ты же
знал, чья это псина! — Арлан схватил паренька за горло и прижал к стене. За
дверью раздался встревоженный женский голос.
— Давай
бей! — Гудок гадко осклабился.— Из-за какой-то суки!
— Ты
это специально сделал!
— У
меня мать больная. А собачий жир хорошо помогает.
— Что,
другой не нашлось?!
Лицо
Гудка сделалось багровым, он начал задыхаться. Арлан сжалился над ним и
отпустил. Чернявый упал на колени, истерично закашлял.
— А
сырне-то тебе понравилось! — проговорил он сквозь кашель.
Домой
Арлан шел понурый и растерянный. Имел ли он право осуждать Гудка, будучи так
или иначе причастным к смерти Собаки Ии? «Теперь уж точно не пройду по мосту в
рай», — иронично подумал юноша. Девочке он решил ничего не рассказывать —
погорюет да забудет.
Но Ия
не забыла — пугливый ранимый ребенок, в котором были еще так свежи воспоминания
о том, как ее грубо вырвали из детства и, не дав никаких объяснений, бросили в
суровую взрослую жизнь. Сначала уехали родители, затем умерла бабушка. И вот
еще одна утрата, пусть всего лишь Собаки… Слишком много боли накопилось в ней,
слишком много для маленькой девочки. И когда приходит новая, даже самая незначительная,
то непременно пробуждает остальные. Терять близких, конечно, всегда тяжело. Но
когда тебе только двенадцать…
В канун
Нового года компания собралась у Чапая. Родни его дома не было. Отец, как
обычно, находился на дежурстве. Мать, немного оправившаяся от болезни, ушла к
родственникам, дабы не мешать веселью молодых. Гудок тоже где-то пропадал.
«Видимо, снова повздорили», — решил про себя Арлан. Он знал о конфликте между
братьями и, чтобы не портить настроения Чапаю, расспрашивать о Гудке не стал.
Зато весельчак Бека, похоже, только и ждал подходящего случая поддеть друга.
— А где
твой братец?
— Ушел
поздравлять своего уголовника, — процедил сквозь зубы Чапай.
—
Что-то зачастил он к нему, — на лице узколобого здоровяка появилась ироничная
улыбка, — променял он тебя.
Чапай
мрачно молчал. Отношения с Гудком и раньше были далеки от идеальных, а с
приездом авторитетного зэка и вовсе разладились. Сойдясь с «братаном», он
сделался дерзок, заносчив и совершенно перестал считаться с родными. У него
появились «блатные» замашки. Но Чапай понимал, что винить в этом следует только
себя. Не смог он стать для младшего брата примером, не смог стать той
путеводной звездой, в которой тот так нуждался. Потому что сам сбился с пути.
—
Мужики, скоро полночь, а мы еще трезвые! — Бека, вероятно, догадался, что
затеянный им разговор Чапаю не нравится, и решил исправить ситуацию.
Празднование
Нового года ничем не отличалось от обычной попойки. Те же пустые пьяные
разговоры, те же пересказанные в сотый раз байки и анекдоты, те же дворовые
песни под бренчание расстроенной гитары. Разве что тосты были новогодние. Да и
те были настолько банальны и предсказуемы, что нагоняли тоску. Вскоре водка
кончилась, и Бека и Риза вызвались съездить за новой партией. Видимо, они тоже
заскучали и решили немного размяться. Чапай, оставшись наедине с Арланом,
отчего-то вдруг разоткровенничался:
— В нас
вдалбливали идеи коммунизма. Говорили, что коллективизм — хорошо, а эгоизм —
плохо, что все люди равны и приходятся друг другу братьями. А когда система
развалилась, оказалось, что все это блеф. И только одно настоящее — закон
выживания. А это, пожалуй, единственное, чему нас не учили.
Речь
Чапая звучала ясно и внятно. Будто он и не пил вовсе. Впрочем, на такую
искренность он вряд ли был бы способен в трезвом состоянии.
—
Каждый стал сам за себя. Верить никому нельзя. Даже тем, с кем пьешь. Все
предают. И ты предашь, — Чапай внимательно вгляделся в глаза друга, будто ища в
них подтверждение своим словам. — Просто у каждого свой непреодолимый порог,
свой экзамен на вшивость.
С
обезумевшей жадностью утопающего прильнул он к сигарете, словно к трубке
кислородного баллона, и глубоко затянулся. На мгновение замер. Затем медленно
выдохнул из себя дым. Арлану показалось, что с этим дымом вышло из Чапая что-то
еще, возможно, остатки надежды.
Бека и
Риза вернулись не одни. С ними был Гудок. Они встретили его на дороге одиноко
бредущего домой. Завидев младшего брата, Чапай хмуро сдвинул брови:
— Чего
так рано? Бедненький, за дверь тебя выставили?!
—
Тебе-то что?! — огрызнулся тот.
— Да
хватит уже! — вмешался Бека. — Достали со своими семейными разборками!
Чернявый
налил себе водки и, подняв высоко рюмку, неестественно весело заверещал:
—
Прощай, двадцатый век! Выпьем за упокой его души!
И они
снова стали пить. С еще большим усердием, с еще большим остервенением. Будто
хотели скорее забыться…
Допив последнюю
бутылку, друзья переглянулись в надежде, что, может быть, у кого-нибудь
остались деньги, чтобы купить еще водки: их молодые, разогретые алкоголем
организмы требовали «продолжения банкета». Однако денег ни у кого не оказалось.
Зато у Гудка появилась «гениальная» мысль.
— А
если хлопнут? — возразил Чапай.
— Там
сторож — глухой старик, — сказал Гудок, — его даже пушкой не разбудить.
— Мы
только пару бутылок возьмем, — поддержал чернявого Бека,— никто и не заметит.
Товарищи
Арлана скрылись за углом магазина — там имелось окошко, через которое можно
было проникнуть внутрь. Сам Арлан остался стоять на «атасе». Он переминался с
ноги на ногу и напряженно всматривался во мглу. Холодный январский воздух
действовал на него отрезвляюще. Юноша слышал едкий запах собственного тела —
первый признак похмелья. Совсем скоро должны были появиться головная боль и
тошнота. Впрочем, его больше беспокоило слабоволие, которое он, будучи пьяным,
допустил, позволив втянуть себя в эту авантюру. Нет, он не боялся, не совестился
— нарушать закон для него было делом привычным, он просто не хотел участвовать
в такой глупой мальчишеской затее, как кража из продуктового магазина. Мерзнуть
на морозе и рисковать ради нескольких бутылок дешевой поддельной водки казалось
неоправданным безрассудством и нелепостью. Но, увы, он опомнился слишком
поздно.
В
темноте появился чей-то силуэт — он медленно двигался к Арлану. Юноша принял
его за одного из ребят и вышел из укрытия. Но это оказался сторож — дедушка Ии.
Старик тоже его узнал: он стоял в оцепенении, не зная, как реагировать на
неожиданную встречу. Во взгляде старика читался не страх — этому усталому
пожилому человеку, видимо, уже нечего было бояться, а некая смесь тоски и
растерянности. К счастью, в этот самый момент Арлана окликнули, и он побежал на
зов.
Пить
Арлан отказался, сославшись на плохое самочувствие; ушел в другую комнату и там
заперся. Сон долго не шел. Ему мерещилось, что стены ожили: глядят на него
глазами старика сторожа и ждут, когда он сомкнет веки, чтобы раздавить своими
холодными бетонными телами. Юноша успокаивал себя тем, что это не более чем
галлюцинации и что ему просто нужно проспаться. Но даже во сне — забыться удалось
лишь после двух бесконечно долгих часов маеты — он не обрел покоя. Снился все
тот же дурной сон: его преследуют мертвецы, хотят превратить в себе подобного,
а он убегает от них и никак не может убежать.
Его
разбудили крики, доносившиеся из зала. Арлан заставил себя встать и пойти
узнать, что произошло. В зале царил беспорядок. Стулья были опрокинуты, всюду
лежали осколки разбитой посуды. Братья были одни, они громко ругались.
Увлеченные ссорой, они даже не заметили Арлана.
— Тебе
дорог кто угодно, только не я! — негодовал Гудок. — Нашел себе дружка, возишься
с этим чужаком, таскаешь везде с собой, будто он тебе родной.
— Не
твое собачье дело!
— Вот я
уже собака для тебя!
— Не
цепляйся за слова!
— А эта
недоразвитая. Что ты к ней приклеился?! Думаешь, не вижу, как ты ее глазами
хаваешь?!
— Она
же ребенок!
—
Ребенок, говоришь? А может, это ты ее обрюхатил?! — гневно кричал Гудок, в
глазах его застыли слезы.
— Эй,
угомонись. Хватит гнать, а!
— Да
кто ты такой, чтоб меня затыкать?! Неудачник! Вернулся, поджав хвост. И не
говори, что из-за матери вернулся. Сюда никто не возвращается! Никто!
Чапай с
размаху ударил Гудка по лицу, но потом, спохватившись, попытался обнять. Тот
резко отстранился. Схватил со стола какой-то металлический предмет и с яростным
«С…!» бросился в распахнутые объятия брата. Чапай всхлипнул и застыл, как
статуя. Так они и стояли с несколько секунд, прильнув друг к другу. Затем
старший брат медленно сполз на пол. Из живота его торчала рукоятка ножа. Гудок
в ужасе попятился назад, споткнулся обо что-то и плюхнулся на зад.
Явился
участковый (его вызвали соседи). Он страдал похмельем и явно был недоволен тем,
что его побеспокоили в праздники. Сонно оглядел помещение и, брезгливо
отстранив от себя рыдающую хозяйку дома, умоляющую не забирать младшего сына в
тюрьму, подошел к Чапаю. Разрезав бинт, долго и внимательно изучал рану, затем
— орудие преступления. Наконец, покончив с осмотром, сел за стол и принялся
составлять протокол. Но авторучка не хотела его слушаться, лишь царапала
бумагу. Участковый решил, что она замерзла от холода, и стал усиленно дышать на
нее перегаром. Та продолжала упрямиться. Возмущенный милиционер швырнул ручку в
угол. Любопытные соседки, стоявшие на пороге, растерянно переглянулись, одна из
них тут же куда-то убежала.
— Шел
бы ты отсюда, — буркнул Гудок.
— Ой,
да сидел бы тихо. Нормальные люди отдыхают, а вам, свиньям, приспичило резать
друг друга именно в Новый год. Только людям праздник портите. Да поскорей бы
перерезались уже. Ух, если бы я не знал вашего отца… — участковый оборвал себя
на полуслове, потому что только сейчас обратил внимание на сидевшего в углу незнакомца.
— Кто
такой? — фыркнул он на Арлана, подозрительно всматриваясь в него.
—
Арлан, — заискивающе произнесла соседка, — он здесь недавно. У кочегарки Марияш
живет.
Вернулась
вторая соседка, протянула милиционеру обгрызенный карандаш.
— Я с
тобой позже разберусь, — сказал участковый. А затем уставился на протокольный
лист, будто видел его впервые. — Ну и чего писать, если нет состава
преступления?
— А
что, он не помрет? — робко спросила та, что принесла карандаш.
— От
этой царапины, что ли?! Да он еще нас с вами переживет! — злобно ответил
участковый. — Не умеешь убивать, чего лезешь-то? — рявкнул на Гудка.
Все
заметно оживились. Обрадованная мать вспомнила, что «праздник все-таки», и,
невзирая на свою хворь, побежала на кухню и принесла остатки водки и оливье.
Женщины разом обступили участкового, стали его обхаживать и уговаривать выпить.
Впрочем, долго его упрашивать не пришлось. Арлан, воспользовавшись моментом,
выскользнул из квартиры.
У дома
Марияш юноша встретил Ию — она с тревогой взирала на дорогу. Он заметил, что
волоски на голове девочки слегка подросли и образовали голубоватую щетину.
— Чего
стоишь? Замерзнешь же.
—
Дедушки нет. На работу к нему ходила, там не знают, где он.
—
Вернется. Пошли в дом.
— Я еще
чуть-чуть подожду, ладно?
— Можно
и дома подождать, — утомленно молвил Арлан, — Марияш где?
— Ее
тоже нет.
—
Пошли, — повторил он, — Погода портится.
За
окном уже смеркалось, а дедушка Ии все еще не вернулся. Арлан выключил
телевизор (подача электроэнергии на станцию стала своеобразным праздничным
подарком властей) и, поднявшись с кресла старика, нервно зашагал по комнате.
Тревога девочки, похоже, передалась и ему. Но волновался он не за деда. Ему не
давала покоя мысль, что, возможно, милиция узнала о краже в магазине и теперь
удерживала старика, чтобы выбить из него показания. Если это так, то Арлану
несдобровать — за ним скоро придут. А значит, пока не поздно, нужно бежать из
села.
Внезапно
из соседней комнаты донеслись стоны. Он поспешил туда. Девочка сидела на
корточках и держалась за живот. Лицо ее было искажено страдальческой гримасой.
На лбу проступили бисерные капли пота. «Отъезд придется отложить», — подумал
Арлан с сожалением.
— Где
же он? — умоляюще вопрошала Ия.
— Скоро
придет, — успокаивал юноша. — Что, началось?
—
Кажется, да.
—
Потерпи. Я скоро, — Арлан накинул телогрейку и выбежал на улицу.
Шквальный
морозный ветер нещадно бил в лицо. Как ни прятал Арлан голову, как ни
закрывался от него руками, спастись от хлестких, обжигающих ударов не мог. Он
чувствовал себя боксерской грушей, отданной на растерзание
профессионалу-тяжеловесу: не увернуться, не дать сдачи. Юноша успокаивал себя
тем, что до кочегарки, где он сможет отогреться, осталась самая малость и что
на обратном пути ветер будет дуть уже в спину.
Кочегарка
оказалась заперта. Свежих следов у входа он не заметил — значит, Марияш здесь
не появлялась. Арлан стал усиленно думать, как быть дальше: продолжать поиски
Марияш не имело смысла: она никогда не рассказывала, куда уходит и где проводит
свободное от работы время, можно было бы попросить помощи у Беки и Ризы, но, к
сожалению, он не знал, где они живут. Оставалось лишь одно — снова идти к
братьям.
Однако
и там его ожидало разочарование. Едва Арлан ступил за порог дома Чапая и Гудка,
как их нетрезвая мать обрушилась на него с бранью и требованиями оставить детей
в покое. Она даже не дала ему возможности высказаться — вытолкала из квартиры и
захлопнула за ним дверь.
Около
часа носился он из дома к дому, бился, как ночной мотылек, в желтые окна,
взывал о помощи. Но лишь однажды ему отворили. Обрадованный Арлан начал было
сбивчиво объяснять ситуацию, рассказывать о своей проблеме, однако, встретив
недовольный взгляд хозяйки, понял, что лишь зря тратит время.
— Что
же вы за люди такие, а?! — взревел он в отчаянии.
— Пошел
отсюда, пока собак не спустила!
— Кто
там? — донеслось из глубины дома.
— Да
шляются всякие, — женщина ушла смотреть повтор новогоднего огонька, оставив
юношу в совершенной растерянности.
Понурый
и усталый, побрел Арлан домой. Ни шквальный ветер, ни холод его больше не
пугали. Он их просто не замечал. Гневные слова женщины убили в нем последнюю
надежду. Он все еще продолжал стучаться в двери, встречавшиеся на пути, но уже
без запала, а как-то больше по инерции. Ему хотелось бросить все, сесть в поезд
и умчаться куда-нибудь подальше от этих неуютных, неприветливых мест. Да что-то
сдерживало. Наверное, это и была совесть.
На
крыльце одного из домов, прячась от ветра, курил невысокий круглолицый мужик.
— Помоги,
брат, — произнес Арлан без особой надежды, — там родить должна.
— Кто?
— Ия.
— Какая
Ия? — мужик растерялся, и лицо его будто стало еще круглее.
—
Соседка Марияш.
— Какой
Марияш?
— Ну,
кочегарки из ШЧ.
— А,
этой. Ия, да. Девочка, что ли?
— Ну
да, ну да, — обрадовался Арлан.
—
Заходи в дом, а то замерз совсем. А я пока машину разогрею.
—
Спешить надо! Она там уже рожает! — Арлан взволнованно замахал руками, указывая
в сторону дома, где его ждала изведенная родовыми схватками Ия. Его голос
перерос почти в крик: — Прошу, очень прошу.
Мужик
печально посмотрел на Арлана, потом на смурое небо, вероятно, раздосадованный,
что ему даже не дали времени докурить сигарету, и зашел в дом. Спустя мгновение
вновь появился, уже тепло одетый и с ключами от машины.
— Куда
намылился?! Метель же, — донесся следом женский голос.
—
Собирайся, поехали, — бросил нервно мужик.
Из
темноты подъезда выкатилась такая же, как и муж, низенькая круглая женщина,
очень на него похожая. Арлан поначалу даже подумал, что это его сестра.
Всю
дорогу она тихо причитала, жалуясь на плохую погоду, на испорченный праздничный
вечер, на то, как неудобно будет, когда придут гости, а хозяев не окажется
дома. Но, увидев Ию, женщина смягчилась, голос ее стал вкрадчив и доверителен.
— У
меня тоже дочка на сносях. Даст бог, бабушкой скоро стану. Вот годы-то летят.
Ия в
ответ тихо стонала.
—
Ничего, алтыным12, сейчас приедем к доктору, — успокаивала женщина.
— Она моя подружка.
Однако
доктор оказалась вовсе не доктором и даже не медсестрой. Некогда она работала в
больнице санитаркой, но затем, с закрытием лечебницы, переквалифицировалась в
торговку ширпотребом. Завидев беременную, она вся как-то напряглась, надулась,
руки ее сошлись крестом на груди, наподобие противотанкового ежа.
—
Почему на учет не вставала? Я лично не собираюсь брать на себя такую
ответственность. Тем более у нее роды преждевременные. Везите в больницу, —
заявила она официальным тоном.
— Какая
больница, милочка?! — возмутилась супруга водителя. — Пурга на дворе. А что в
степи творится, и подумать страшно!
— А я
что могу поделать?!
— Ну,
родная, ну, помоги ребенку, — взмолилась женщина. — Я в долгу не останусь.
—
Извини, но какой из меня акушер? Я даже уколы боюсь ставить, — оправдывалась
бывшая санитарка. — Езжайте в больницу, здесь вам никто не поможет.
Круглолицый
мужик развернулся к машине.
— Ты
куда, Газиз? — закричала ему вслед супруга.
— В
больницу поедем.
— Да ты
что, свихнулся?! — запротестовала та. — Хочешь застрять где-нибудь в дороге?!
— Тогда
оставайся.
— Ну,
уж нет, — женщина засеменила за ним, — не хватало мне еще в Новый год остаться
без мужа.
Как
только они выехали из села, их поглотила плотная снежная пелена, очень похожая
на густой туман. Не разглядеть ни трассы, ни дорожных знаков, ни огней станции.
Свет фар, неспособный пробиться сквозь эту белую стену, отражался в ней и
слепил глаза. Круглолицый мужик тем не менее вел машину уверенно — видимо, он
хорошо знал дорогу, даже периодически заглядывал себе за спину, в темноту
заднего салона, чтобы справиться о самочувствии девочки. Ия, пересиливая себя,
отвечала, что у нее все нормально. Хотя, конечно же, она говорила неправду.
Чтобы понять это, достаточно было услышать ее голос, дрожащий, болезненный,
готовый сорваться на стон. Рядом с девочкой, крепко сжимая ее руку, сидела
супруга Газиза. Она уже перестала ругать мужа, понимая, что сейчас не самое
подходящее для этого время и что склоки можно отложить и до приезда в больницу,
но все еще не могла отказать себе в удовольствии повздыхать о своей нелегкой женской
доле.
Близилась
ночь, а районного центра все еще не было видно. Будто его перенесли в другое
место, на сотню километров дальше. Метель меж тем даже и не думала стихать,
напротив, только набирала обороты, готовясь взять кульминационный аккорд. Она
напоминала певца, долго и упорно распевавшегося перед тем, как выйти на сцену и
показать всю мощь своего голоса. Рев ветра заглушал гул мотора. Машину кренило
на бок — казалось, что она вот-вот опрокинется, — и водителю стоило немалых
усилий, чтобы удерживать «ниву» в равновесии. Встревоженный Арлан оглянулся на
своего соседа — тот намертво вцепился в руль, словно боялся его лишиться.
Лоснящееся от пота лицо его (хотя в салоне было далеко не жарко: водитель
экономил топливо, включая печку лишь при крайней необходимости) больше не
излучало уверенности. Заподозрила неладное и супруга. Но она никак не могла
решиться спросить, что не так, и, будучи человеком импульсивным и несдержанным на
эмоции, закрывшись от мира ладонями, начала едва слышно роптать.
—
Молчи, — зарычал Газиз.
—
Говорила же тебе, давай останемся. Нет, тебе, как всегда, надо делать все
по-своему, показать, вот, дескать, я мужик.
— Да
уймись ты!
—
Скажи, что мы не заблудились, — женщина говорила очень тихо, словно боялась
собственных слов. — Скажи, что…
Закончить
ей не удалось. Внедорожник внезапно загрохотал, затрясся, как в лихорадочном
припадке, и стал стремительно куда-то скатываться. Водитель принялся усиленно
выравнивать руль, пытаясь вернуть машину на дорогу, но было уже поздно —
автомобиль, съехав по инерции вниз, ухнул в сугроб. Всех, кто в нем сидел,
всколыхнуло невидимой волной и подбросило вперед.
Арлан
не сразу понял, что произошло и откуда вдруг на лобовом стекле, прямо напротив
него, появилась паутинная сетка. И в слова перепуганного мужика смог вникнуть
не сразу. Лишь получив от него увесистую оплеуху, он стал понемногу приходить в
себя. Боли, впрочем, не почувствовал, видимо, организм еще не оправился от
шока. Рука его машинально потянулась к голове, будто проверяя, на месте ли,
где-то в области надбровья нащупала опухлость величиной с куриное яйцо.
—
Просил же пристегнуться. А ты не послушался. — Арлан наконец смог разобрать то,
что говорил ему Газиз, — снег надо приложить.
— Я в
порядке, — произнес он, едва ворочая онемевшим языком.
Обернувшись
в салон, водитель спросил, все ли целы, — оттуда отозвалось: «Целы». Ответ
пассажиров несколько успокоил его, и он занялся машиной. Подергал ручку коробки
передач, надавил на газ, ничего не добившись — «нива» так и не сдвинулась с
места, вышел поглядеть, что там случилось. Арлану было совестно отсиживаться в
уютном, прогретом им кресле, и он, превозмогая головную боль и тошноту —
полученная травма уже давала о себе знать, — последовал за круглолицым мужиком.
Дела их
оказались плохи. Машина съехала в овраг и увязла в снегу по самый бампер, всеми
четырьмя колесами. Мужчины растерянно переглянулись: без посторонней помощи так
просто не выбраться, а надеяться на нее в безлюдной глуши да в такую
беспросветную пургу наивно.
— Что
теперь делать? — Арлан принялся перекрикивать ветер.
—
Придется роды здесь принимать! Но хватит ли до утра бензина, вот это вопрос?
—
Может, за помощью сходить? — это была, конечно же, глупая идея, но других у
него не имелось. — Где мы находимся?
— Я и
сам не знаю. Кажется, с пути сбились. Только им не говори, — от крика голос
Газиза сделался тонким и визгливым, как у ребенка. — Понять не могу, сто раз
ездил по этой дороге и вдруг сбился. Наверно, не там свернул.
—
Лопата есть? — Арлан старался не терять оптимизма, хотя после слов круглолицего
хотелось рыдать.
— Совок
только. В багажнике.
Битый
час выгребал Арлан снег из-под машины, но все еще не мог откопать даже заднюю
ось. Руки его окоченели, ноги тоже — в сапогах навязчивое хлюпанье воды.
Впрочем, заболеть он не боялся. Он ведь и так был уже болен. Голова
раскалывалась на части. Однажды, в самом начале, он даже вырвал мерзкую
желтоватую жижу — это ему напомнило, как давно он, оказывается, не ел. «Что за
напасть?!» — Арлан прислонился к машине, чтобы перевести дух. Перед глазами все
плыло и раздваивалось — то ли последствия свежеполученного сотрясения мозга, то
ли пресловутая слабость, не отпускающая его уже который месяц, а может, и то и
другое. Ему бы сейчас отлежаться, отоспаться, и все бы пришло в норму, но при
сложившихся обстоятельствах он не мог позволить себе такую роскошь. «Успеется»,
— успокаивал себя. Внезапно юноша услышал (так ему показалось) протяжный
звериный вой, прорвавшийся сквозь шум ветра. Он обернулся и увидел медленно надвигающиеся
на него силуэты волков, глаза их горели слабым, едва заметным светом. Его
окутал внезапный страх — вот он стоит слабосильный и беспомощный посреди
бушующей степи, окруженный голодной стаей, и безвольно ожидает своего смертного
часа, как тот самый мужичок-коммерсант, которого он собственноручно закопал в
яму. Мелькнула мысль, что что-то подобное как будто бы случалось уже когда-то —
возможно, с ним, в далеком раннем детстве, которого он почти не помнил, или в
сновиденьях, а быть может, с кем-то другим, кого он совсем не знал, но почему-то
чувствовал. Но юноша был не в том состоянии, чтобы копаться в темных,
неизведанных глубинах своей памяти.
—
Оставьте меня в покое! — зашелся он в истошном крике.
Подбежал
Газиз и потащил его в машину.
— Там
волки! — кричал Арлан. — Там волки!
— Нет там
никого.
Посидев
в теплоте салона и приняв просроченного анальгина и валерьянки — они нашлись в
водительской аптечке, — Арлан начал понемногу приходить в себя. Вспомнился
нервный срыв, который случился с ним несколькими минутами ранее, и стало
совестно. И неважно, видел ли он на самом деле волков, или просто разыгралось
его больное воображение. Он повел себя как истеричная девчонка, и это факт. За
спиной раздавались громкие, надрывные стоны Ии. Она больше не могла сдерживать
себя. Воды у нее отошли, и задыхающийся в утробе младенец яростно рвался
наружу. Арлан принялся подбадривать девочку, говорить, что все будет хорошо и
что уже завтра они вместе посмеются над сегодняшними приключениями, однако
выходило неубедительно.
—
Родишь малыша, назовешь Бораном13 или Кантаром14, — голос
его дрожал, оттого и шутки звучали как-то нелепо.
В
заднем стекле снова появились таинственные светящиеся глаза. Только в этот раз
всего одна пара. Арлан подумал было, что кошмарные видения продолжают его
преследовать, но, протерев веки и всмотревшись внимательнее, понял, что они
настоящие. Он бросил встревоженный взгляд на водителя — тот сидел, уткнувшись
лицом в руль и, конечно же, ничего не видел. Мерцающие точки меж тем становились
отчетливее, яснее. Юношу вдруг осенило, что это горят вовсе не глаза зверя —
ведь они не могут излучать свет, они лишь отражают его (как можно было забыть
вещи, известные любому школьнику?!), — а вероятно, автомобильные фары. Он,
обрадованный и сразу же как-то воспрянувший духом, оторвал водителя от руля,
похоже, смирившегося с участью провести ночь в безлюдной глуши, и что есть мочи
надавил на сигнал. Огоньки не слышали зова о помощи — ветер заглушал его.
Недолго думая, Арлан выскочил из кабины и побежал, проваливаясь в сугробы,
навстречу далекому свету…
Девяностодевятилетний
слепой старик лежал, прикованный к постели. Кровать была большая, крепко
сколоченная, однако едва выдерживала его исполинское, но дряхлое тело, при
малейшем движении начинала дрожать и жалобно скрипеть. Старик лежал на боку,
поджав ноги, вытянуть их мешала спинка кровати. Костлявая рука его безжизненно
свисала над полом. Но она еще могла напоследок сжаться в кулак, да так, что и
десятерым не разжать. Вид аксакала был суров и спокоен.
Огромная
бычья голова старика слегка приподнялась, когда он заметил у порога размытые
силуэты вошедших. Ноздри его, словно ожившие пещеры, степенно расширились и
поглотили очередную дозу сдавленного комнатного воздуха.
—
Табаком пахнет, — морщась, произнес он.
Арлан
пробормотал смущенные извинения и, не в силах сдержать невидящий, но
пронзительный взгляд старика, отвел глаза в сторону. Чутье слепого поразило
его, ведь последнюю сигарету он выкурил еще на станции.
—
Подойди ближе, — старик протянул вперед руку, пытаясь нащупать лицо Арлана.
Юноша
дал себя потрогать. Длинные скрюченные пальцы скользнули по разгоревшейся от
мороза щеке Арлана, поднялись по переносице ко лбу и, повозившись в волосах,
вернулись обратно.
—
Неместный, — сделал неожиданный вывод старик.
— Гости
пожаловали, Аю, — сказал Богданыч, тот самый седобородый старик, который
вызволил Арлана и его спутников из снежного плена и привез сюда.
Вот он,
подумал Арлан, герой минувшей эпохи, тот, кого боялись не только волки, но и
люди — грозный Аю. Поговаривали, что он знал язык ветров и мог разговаривать с
животными. А еще его считали сошедшим с небес. Одни называли его дьяволом в
человеческом обличье, другие — ожившим степным аруахом15, призванным
охранять пустыню, и те, и другие почтительно склоняли перед великаном головы.
Но кем бы ни был Аю, он умирал. Последний из батыров, никогда не знавший
поражения, переживший свою эпоху, друзей, врагов и даже собственных детей,
умирал бесславно и буднично, в душной комнатенке где-то на краю земли, поверженный
самым грозным своим противником — временем.
Недуг
свалил его еще лет десять тому назад, внезапно, исподтишка, когда однажды
жарким августовским днем, гоня скот на водопой, он почувствовал, как силы
покинули его, и рухнул с лошади. С тех пор он больше не вставал. Никто толком
не знал, чем он болен и как его лечить. Возили по докторам и по знахаркам, да
проку от этого было мало — те лишь разводили руками: видимо, старость пришла.
Внуки и правнуки, на чьи плечи легло бремя забот о немощном старике,
уговаривали его перебраться ближе к благам цивилизации, где ухаживать за ним
было бы гораздо легче, но тот наотрез отказался. Так и жили они большим тихим
семейством в глухой безлюдной степи, в доме, построенном некогда самим
охотником, утомленные дикой отшельнической жизнью и втайне желавшие скорейшей
смерти старика (не потому, что не любили его, а потому, что устали). Они еще не
понимали, что их союз держится только благодаря Аю и что после его ухода
распадутся на маленькие семьи, разбредутся по городам и селам, чтобы
раствориться в них, и лишь изредка будут собираться по праздникам да по
очередным похоронам и будут все больше отдаляться друг от друга. Никто из них
не перенял от легендарного охотника ни внешних, ни, самое главное, внутренних
качеств. Старый великан покидал этот мир, так и не дождавшись новой смены, так
и не передав ни могучей своей силы, ни знаний, ни степной мудрости. Нить,
тянувшаяся сквозь века из поколения в поколение, обрывалась на нем. Потомки Аю
вполне могли выживать в степи, но уже не были созданы для жизни в ней.
Женщины,
спешно накрыв на стол и позвав гостей за дастархан — не то поздний ужин, не то
ранний завтрак, — удалились в соседнюю комнату принимать роды. Ушла вместе с
ними и жена Газиза, ничего в акушерстве не смыслившая, но очень хотевшая быть
полезной. Так что компания, собравшаяся за столом, получилась исключительно
мужская. Арлан сел с краю, вполоборота к входной двери, чтобы удобней было
выходить и в случае чего быть первым на подмоге. Есть ему не хотелось.
Бешбармак, хоть и согретый, но вкусный и сочный, из вяленой конины, в него не
лез, несмотря на то, что уже больше суток во рту не было ни крошки.
Бездеятельное ожидание утомляло и угнетало. Он напряженно вслушивался в
происходящее за стеной, силясь расслышать в тихом невнятном гуле голос Ии —
так, по крайней мере, он бы знал, что девочка в сознании, однако ничего
разобрать не мог. Время от времени женщины, то одна, то другая, забегали на
кухню, за тазиком или за аптечкой, Арлан хватался за них взглядом, безмолвно
вопрошая: «как там она?» — те лишь неопределенно пожимали плечами и,
извиняясь, убегали. И снова тянулось томительное ожидание.
—
Голодные они. Им, как и нам, тяжело нынче, — глухим эхом донеслось вдруг до его
сознания. Арлан поднял глаза. За столом шла какая-то дискуссия (впрочем,
довольно вялая, видимо, затеянная, чтобы как-то заполнить время). Поглощенный
тревожными думами о девочке, он, оказывается, совсем забыл о сидящих рядом
людях. Юноша поискал взглядом говорившего — это был Богданыч, его
спаситель. — Думаешь, по своей воле они к нам суются, по сараям нашим
лазают? Они нас не боятся, потому что нужда заставляет. А голод — это такая
штука, и страх забываешь, и себя забываешь.
— А что
вы их защищаете? — иронично заметил один из внуков Аю.
— Да я
не защищаю. Просто объясняю, отчего они такие наглые.
Арлан
вспомнил, что во всей этой суматохе, связанной с вызволением машины Газиза из
сугробов и родами Ии, он даже не сказал Богданычу «спасибо» за спасение. А
благодарить его задним числом, да еще прилюдно, было как-то неловко. И юноша
подумал, что, поддержав старика в споре, сделает ему приятно и тем самым как бы
косвенно выразит свою признательность.
— Да,
волков развелось много, — вставил он, воспользовавшись короткой паузой в
беседе, — я сам видел одного, как он по станции разгуливал.
Старик
словно ждал этих слов. Весь сразу как-то оживился, расправился, и речь его
сделалась такою же:
— Это
оттого, что некому их отстреливать. И вот приходится мне с седой-то головой
гоняться за ними.
Он
принялся зачем-то рассказывать (обращаясь преимущественно к Арлану) о своей
дикой кочевой жизни, о странствиях по стране и охоте за волками, то и дело
ворча, дескать, платят за шкуры в приемных пунктах мало, едва хватает, чтобы
сводить концы с концами, потому-то и нет среди молодежи интереса к этому
промыслу. Затем, оборвав вдруг самого себя на полуслове, стал сожалеть по
поводу нездоровья Аю, с которым знаком чуть ли не с детства и которого любит
как старшего брата, и невозможности поболтать с ним, как прежде, за чашкой
горячего чая, потому что легендарный охотник так сильно сдал, что не всегда
даже его узнает. А закончил Богданыч свой длинный путаный монолог пространными
рассуждениями о скоротечности времени и тоской по славному прошлому, когда они
с Аю были молоды и полны сил и держали в страхе все волчье племя. Хозяева дома
слушали его без особой охоты, едва сдерживая зевоту, видимо, слышали все это по
многу раз. Но Арлану рассказ старика был внове и оттого интересен, к тому же,
внимая ему, юноша немного отвлекался от тревожных мыслей о роженице.
—
Возьмите меня с собой, — вдруг сказал он.
Просьба
Арлана застала Богданыча врасплох. Несколько секунд старик внимательно
всматривался в него: с одной стороны, парень вроде бы неглупый, держит себя
достойно, и неплохо было бы на склоне лет иметь при себе такого помощника, с
другой — на своем веку он уже не раз разочаровывался в людях и не хотел
разочаровываться снова.
— Я
как-то один привык, — протянул старик.
— Ну,
вам же нужен напарник?
—
Нужен-то нужен. Да вот выдержишь ли? — молвил Богданыч, нагоняя на
себя важности. — Охота на волков — это тебе не в тире по банкам стрелять.
Тяжко придется.
— А мне
терять нечего.
— С
оружием обращаться хоть умеешь?
—
Доводилось.
Настойчивость
юноши нравилась охотнику. Еще больше нравилось его умение слушать, что для
одинокого пожилого человека, любящего поговорить, каким являлся Богданыч, было
как бальзам на душу.
— Ну
что ж, сынок, поколесим до весны, — старик лукаво сощурился, — а там видно
будет.
Согласие
охотника не то чтобы обрадовало Арлана (он был почему-то уверен, что Богданыч
не откажет — уж очень добрые были у старика глаза), а как бы успокоило: теперь
он был, можно сказать, пристроен и за свою дальнейшую судьбу мог не
волноваться, по крайней мере, на ближайшие месяцы. Но вместе с тем он испытал и
какое-то неприятное саднящее чувство то ли вины, то ли стыда: какой же он
все-таки бездушный эгоист: в соседней комнате изнывает в родовых муках Ия,
которая так много для него сделала и к которой он так привязался, а он занят
тем, что клянчит для себя работу!
Беседа
меж тем продолжалась — говорили о непогоде, разбушевавшейся так неожиданно и
так некстати, о дороге, которую замело и которую придется поутру расчищать, о
других неотложных делах на предстоящий день, — но уже как-то по инерции. Арлан,
пристыженный самим собой, в основном отмалчивался, лишь изредка для приличия
вставлял какие-то малозначительные реплики. Да и старик, похоже, уставший от
своей болтовни, говорил уже без огонька, то и дело скатываясь в сонное монотонное
бормотание. Но вскоре пришла жена Газиза, вся какая-то всполошенная и
растерянная, и сказала, что Ия родила мальчика…
Он
родился под утро, когда за окном уже стихла метель. Родился, не издав ни звука.
Женщины, помогавшие ему выйти из чрева матери, пришли в замешательство, увидев,
с какой серьезной сосредоточенностью, казалось, взирал он на них, потому как не
мог новорожденный, только появившись на свет, видеть и тем более различать
лица.
—
Глазки мамины. Но взгляд какой-то тяжелый, — робко заметила одна из них, стирая
с младенца кровавую слизь.
Впрочем,
любовались им совсем недолго. Почти сразу же после родов у малолетней роженицы
началось кровотечение. Запеленав малыша на скорую руку в простыню и в банное
полотенце (пеленок в доме не нашлось), они положили его на кушетку и кинулись
откачивать девочку. Там он и лежал, тихий и кроткий, приходя в себя, словно
после тяжелого затяжного боя, в шаге от истекающей кровью матери, пока голод не
дал о себе знать и чьи-то крепкие руки не унесли его, ревущего, в другую
комнату.
Ему так
и не суждено было познать вкус материнского молока. Ия умерла спустя пару
часов. Женщины дома не смогли ее спасти…
* * *
После
трагедии, случившейся на озере, поиски исчезнувшего ребенка были прекращены.
Было решено считать его мертвым. Между тем ходили разговоры, будто малыш еще
жив, будто волки унесли его с собой, чтобы воспитать его вместо погибших щенят,
по другим, по звериным законам. Кое-кто даже уверял, что видел у подножия
Волчьего холма человеческого детеныша, беззаботно резвившегося с волчатами.
Впрочем, утверждавшие это были людьми чудаковатыми, авторитетом на станции не
пользующимися, а посему словам их значения не придали.
Председателя
нашли лишь весной, когда лед на Большой воде растаял. Тело, заиленное,
опутанное тиной, обглоданное рыбами, прибило к противоположному берегу. Лицо
было настолько обезображено, что хоронить покойника решили в закрытом гробу. А
затем были проводы, в сельском клубе, самом высоком здании в округе, макушку
которого, кровавого цвета крышу-пирамиду, в ясную солнечную погоду можно было
разглядеть даже с Волчьего холма. Проститься с Председателем собралось все
село, многие, впрочем, пришли из любопытства. Приехало и высокое районное
начальство, с гигантскими венками, с заготовленными речами о выдающейся
личности покойного и его правом деле, которое будет жить всегда. Многочисленная
родня усопшего была безутешна, но и очень горда тем, как проходила церемония
прощания. Это были самые пышные и торжественные похороны, которые когда-либо
видела станция.
Охотник
Аю покинул станцию тою же весной. Никто его в гибели Председателя, конечно же,
не винил, никто из села не гнал, к нему относились так же уважительно и с
благоговением, как и прежде (разве что при встрече отчего-то прятали глаза), но
неуютно стало ему среди людей, тесно как-то и одиноко. Ни с кем из соседей и
знакомых он не попрощался, ни с кем не обмолвился об отъезде ни словом. И даже
домочадцы узнали, что им предстоит уезжать, лишь накануне, когда Аю велел им не
выпускать утром скот на выпас. Однако это не было бегством. Он покидал родной
аул в разгар светового дня, на глазах у удивленных односельчан. А когда у него
спросили, куда он держит путь, он, не тая, ответил: «На Край земли».
До Края
земли охотник и его семейство добрались на закате. Это было крутое скалистое
побережье озера, место, где заканчивалась земная твердь и начиналась водная
гладь, уходившая далеко за горизонт и там, за горизонтом, сливавшаяся с небом.
Это место прозвали так оттого, что если сесть на обрыве, свесив ноги вниз, то
казалось, будто на самом деле сидишь на краю земли. Аю спешился и подошел к
самому обрыву. Балхаш был спокоен и величественен. Охотник бывал здесь сотни
раз, с тех самых пор, когда его, маленького мальчика, сюда впервые привел дед и
научил читать следы на земле. Многое дало ему это место. Степь научила жизни, а
Большая вода — мудрости. И здесь, вдали от людской суеты, он собирался доживать
свой век.
Далеко
не все его домочадцы были рады переезду, но возражать грозному авторитетному
главе семейства не решились. Охотник это понимал. И, наверное, поэтому, едва
сойдя с лошади, сразу же подозвал к себе старшего из детей. Словно отвечая на
вопросы, которые боялись в семье ему задать, стал говорить:
— Люди
и волки — братья. Они рождены от одной матери Природы. У них одна земля, один
воздух и пища одна. Так уж сложилось испокон веков, что живут они в вечной
вражде. И эта вражда будет длиться всегда. Когда одни слабеют, другие
становятся сильными. Но ни у кого нет права истреблять весь род.
— Но вы
ведь тоже убивали.
— Я лишь
стараюсь сохранять равновесие, не дать одной чаше весов перевесить другую. Если
этой гармонии не станет, мир рухнет.
Сын его
ожидал услышать что-нибудь еще, например, ответ, как и чем им теперь дальше
жить, однако охотник, больше ничего не сказав, отвернулся и пошел разгружать
арбу.
* * *
Все
утро, вплоть до полудня, Арлан разгребал снег. А когда двор был расчищен,
взялся рубить дрова, хотя запасов древесного топлива было заготовлено в сарае
по самый потолок. Так, изматывая себя трудом, он пытался хоть как-то притупить
душевную боль, которая была настолько сильной и острой, что он ощущал ее
физически. Боль эта была вызвана не только горечью утраты, но и чувством вины
за смерть Ии. Никогда раньше он не испытывал такой ненависти и презрения к
себе, как сейчас. И, пожалуй, впервые в жизни жалел, что родился под счастливой
звездой. Потому что его счастливая звезда оказалась и его проклятием. Если бы
на том железнодорожном вокзале незнакомого городка чей-то голос не отвлек
братву, если бы путейцы не нашли его тело в пустом вагоне товарняка, если бы
старуха шаманка не смогла вытащить его из мира мертвых, если бы (таких
пресловутых «если бы» было много)… то не натворил бы столько зла. Сначала его
жертвой стал заживо погребенный коммерсант, теперь вот ни в чем не повинный
ребенок. Будь его воля, он с удовольствием отдал бы свою жизнь взамен на жизни
тех, кого погубил — ведь они заслуживали ее гораздо больше. Но, видимо, его
жертва небесам не нужна. Видимо, его миссия в том и заключается, чтобы
шествовать по темному лабиринту жизни, совершая по пути ошибку за ошибкой,
вопреки своей воле сеять вокруг зло и от содеянного зла страдать.
Вернулся
Газиз, но уже не на своей «ниве», а на стареньком грузовичке. Ранним утром он
уезжал на станцию, чтобы попросить у друзей подходящий транспорт для перевозки
тела Ии, и, как оказалось, ездил не зря. Арлан, издалека завидев машину,
отложил работу и вышел ей навстречу.
— Ребят
попросил, они сейчас могилу роют, — сказал Газиз, вылезая из кабины.
—
Спасибо, — уныло молвил Арлан, — хороший вы человек.
Вместе
с Газизом приехала и Марияш. Лицо ее было, по обыкновению, хмуро и не выражало
абсолютно никаких эмоций. Лишь усталые, воспаленные глаза свидетельствовали о
том, что ночь она провела в бдении. Молча, без слез и причитаний прошла она в
дом, где ее ждали объятия и слова соболезнования и поддержки его обитателей. Но
и там, в окружении пусть незнакомых, но, безусловно, сочувствующих ей людей,
она вела себя на удивление сдержанно. Ничем не показала Марияш своего горя: ни
истошных рыданий, ни тихих слез, ни даже печальных вздохов. И дальнюю угловую
комнату, в которой лежала мертвая девочка, она, казалось, не замечала, пока
женщины дома сами не завели ее туда. Но и увидев тело Ии, она сохраняла
невозмутимое спокойствие, только сощурилась нервно, будто ослепленная резким
светом.
Значительно
позже, под вечер, когда все приготовления были сделаны, Марияш незаметно ушла в
степь. И там, уткнувшись головой в снег, трясясь всем своим большим грузным
телом, безмолвно рыдала в одиночестве. Лишь изредка откуда-то из глубины ее
дыхательных путей прорывался странный хриплый звук. И от этого звука
содрогалась утомленная, изведенная ночной метелью степь. А потом вновь все
вокруг затихало. И страшна была эта тишина…
— Тебя
искали. Чужаки, в кожаных куртках, — обратилась она к Арлану, вернувшись из
степи, вся раскрасневшаяся и как-то внезапно еще сильнее состарившаяся, — тебе
больше нельзя на станцию.
Он
воспринял слова Марияш спокойно и даже с каким-то фатальным безразличием.
Возможно, если бы он услышал эту новость несколькими днями ранее, его реакция
была бы несколько иной. Он наверняка стал бы допытываться, откуда эти самые
«чужаки в кожаных куртках» узнали, где он прячется, сколько их и как скоро они
будут здесь, или затрясся бы от волнения и растерянности, не зная, как быть и
куда себя деть. Но смерть Ии, похоже, наложила отпечаток на его отношение к
себе.
— Что с
дедушкой Ии?
—
Магазин его обокрали. Ну и хозяева продержали его под замком пару суток, думали
вытянуть что-нибудь. Но ничего не добились и отпустили.
Подошла
одна из женщин дома с ревущим младенцем на руках и, извиняясь, оправдываясь,
что у нее много работы, протянула его Марияш. На самом же деле она просто
устала убаюкивать охрипшего от плача малыша. Та сначала немного растерялась, но
затем осторожно, бережно приняла ребенка. И, глядя на него, в его глаза, две
черные влажные пуговки, совсем как у Ии, вдруг едва заметно, уголком рта улыбнулась.
И в этот миг она напомнила Арлану ту себя, что со старой пожелтевшей фотографии
— молодую, улыбающуюся и, кажется, счастливую.
—
Уродливый какой, — молвила она с нежностью. — Ишь, кушать хочет.
Она
обнажила грудь и протянула ее малышу. Тот жадно прильнул к пустой груди, за
десятки лет уже отвыкшей от младенческих губ, и, обманутый на короткое время,
успокоился. А может быть, он понял, ощутил каким-то своим загадочным
младенческим неразумным чутьем, что находится в объятиях женщины, которая
отныне заменит ему мать.
—
Отвыкла-то как. Тьфу на тебя, некрасивый.
— Как
назовете?
— Пока
не знаю. Может, как сына, — Марияш взглянула на Арлана своим прежним хмурым
взглядом. — Забылась я совсем. И про Ию забыла, и про всех забыла.
— Не
вините себя. Это я во всем виноват.
—
Знаешь, если бы он был жив, то, наверно, был бы похож на тебя.
Перед
самым отъездом Арлан зашел к Аю. Старик, казалось, кого-то ждал — пристально
вглядывался своими невидящими глазами в сторону двери. Но не Арлана он
дожидался и не своих внуков. А ту самую… с косой. Многое было в его жизни: и
войны, и победы, и слава. Однако все это было уже давно позади. Осталось только
одно — терпеливо ждать. Но костлявая пока еще к нему не спешила, видимо, была
очень занята.
— А,
это ты, который пахнет табаком, — произнес немощный великан. — Езжай. Степь
тебя заждалась.
Слова
старца не удивили его — с недавних пор он перестал чему-либо удивляться, но
почему-то порадовали. Возможно, Аю узнал о его намерении стать охотником и тем
самым продолжить его дело от своего старого друга Богданыча. А может быть, он
просто догадался. Но Арлану очень хотелось верить, хоть это и было по-детски
наивно, что слепому старику об этом шепнул странствующий ветер…
Усталое
солнце уже почти исчезло за горизонтом, когда уазик Богданыча, долго петлявший
по заснеженному бездорожью, наконец выбрался на трассу. Проезжая мимо Волчьего
холма, Арлан оглянулся — там, на склоне, в кровавой дымке заката резвились две
звериные фигурки. Это была молодая волчья пара. Ночью им предстояло выйти на
охоту, чтобы прокормить своих волчат и прокормиться самим. А пока они
беззаботно плясали, наслаждались последними отблесками уходящего солнца,
впитывая в себя всю его энергию. И в эти мгновения степного затишья и неги не
было на всей холодной пустынной земле Прибалхашья ничего прекрасней, чем их
дикий, необузданный, но такой пленительный танец.
______________________
1 Жулдызым (каз.)
— моя звезда.
2 ШЧ — шнуровая часть,
одно из подразделений по обслуживанию железной дороги.
3 Арлан — матерый волк,
вожак стаи (каз.).
4 «Путь Абая», произведение М. Ауэзова о поэте и мыслителе
Абае Кунанбаеве, является одним из главных романов казахской литературы.
5 Собирательное название хищников, нападающих на домашний скот
(каз.).
6 Вид некурительного табачного изделия.
7 Искаженная строка из песни «Синоптики» рок-группы «Nautilus
Pompilius» на слова И. Кормильцева.
8 Черный атаман —
прозвище Б. Анненкова, атамана Сибирского казачьего войска, командующего
Отдельной Семиреченской армией. Воевал на стороне белогвардейцев и отличался
крайней жестокостью.
9 Касеке от слова
«каскыр» (каз.) — волк.
10 Строки из стихотворения поэта А. Абишева.
11 Национальное блюдо из мяса свежезарезанного ягненка.
12 Золотце мое (каз.).
13 Боран (каз.) — буран. Мужское имя.
14 Кантар (каз.) — январь. Мужское имя.
15 Аруах (каз.) — дух предков.