Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2015
Владимир Иванович Шемшученко родился в 1956 году в Караганде. Окончил
Киевский политехнический, Норильский индустриальный, а также Литературный
институт им. А. М. Горького. Работал в Заполярье и Казахстане. Автор
нескольких поэтических книг. Член СП. Живет в г.
Всеволожске (Ленинградская область).
КАРАГАНДА
Дождь прошел стороной, и вздохнул терриконик —
Сводный брат нильских сфинксов и сын пирамид.
Смерч подбросил листву на беспалых ладонях,
Уронил чей-то зонтик на мой подоконник
И умчался в притихшую степь напрямик.
Вечер сыплет крупу антрацитовой пыли
На усталых людей, доживающих век.
Город мой, ведь тебя никогда не любили!
Сказки здесь так похожи на страшные были,
Что кровит под ногами карлаговский
снег.
Утопает в грязи свет немытых окошек.
Ночь троллейбусу уши прижала к спине.
Город кормит с ладони остатками крошек,
Прячет в темных дворах издыхающих кошек,
Но «собачники» утром приходят ко мне.
На сожженную степь, на холодный рассвет
Дует северный ветер — гонец непогоды.
На дымящие трубы нанизаны годы…
В этом городе улицы в храм не приводят,
Да и храмов самих в этом городе нет.
* * *
Родиной пахнет ковыль.
Степь — без конца и без края.
Падают звезды, сгорая,
В карагандинскую пыль.
В русле убитой реки
Вольно петляет дорога.
Верим в Аллаха и в Бога,
Да в головах сквозняки.
Страшно, но нужно идти —
Степь утопает в закате…
Я задохнусь в каганате.
Я уезжаю. Прости.
* * *
Снятся мне по ночам человекособаки,
Что меня убивали у всех на глазах,
Снятся мне по ночам прибалхашские маки,
Джезказганские степи и старый казах —
Он отца моего не считал иноверцем
И пришел его в вечный покой провожать…
Просыпаюсь от боли, сжигающей сердце,
Словно нужно опять в никуда уезжать.
Разорвали империю в клочья границы,
Разжирели мздоимцы на скорби людской.
Там, где царствует ворон — веселая птица,
Золотистые дыни сочатся тоской.
Южный ветер хохочет в трубе водосточной,
По-разбойничьи свищет и рвет провода…
Все назойливей запахи кухни восточной,
Но немногие знают — так пахнет беда.
* * *
Коль написано на роду
В Петербурге мне быть поэтом,
Не воспользуюсь я советом:
Да пошел ты в Караганду!
Жил я бражно. Плавил руду.
Не облизывал вражьи миски.
И не крал у детей сосиски
В перестроечную страду.
С бабой русской живу в ладу.
Народились дети и внуки.
Я бы вырвал по плечи руки
Тем, кто сбросил с Кремля звезду!
ПЕТЕРБУРГ
На озябшем перроне и пусто сегодня, и гулко.
Милицейский наряд прошагал безучастный, как снег.
Точно так же глядел на меня, выходя на прогулку,
Насосавшийся крови, двадцатый, сдыхающий век.
Ахты, память моя!
Я
прощаю, а ты не прощаешь!
Отпусти же меня, помоги мне обиду забыть.
Ничего не даешь ты взамен, даже не обещаешь,
Кроме ветхозаветного — быть!
Славный выпал денек, с ветерком, до костей пробирает,
Гололедец такой, ну, совсем как у Данте в аду…
Я всем мозгом спинным понимаю — меня забывает
Полусонный вагон, убывающий в Караганду.
Он забудет меня, одиноко ржавея на свалке,
Как забыли меня все, кому я тепло раздарил…
Здесь, в несломленном городе, люди блокадной закалки
Отогрели меня, когда жить уже не было сил.
Смейтесь, братья мои!
Нам ли нынче стонать и сутулиться!
Смейтесь, сестры мои!
Вы затмили достойнейших жен!
Посмотрите в окно… Кто метет и скребет наши улицы? —
Это дети оравших в безумии: «Русские, вон!»
* * *
Неладно со времен царя Гороха
У нас — долдонят все, кому не лень.
А между тем — не так уж все и плохо:
И ночь как ночь, и день как будто — день.
Куда ни глянь — увесистые негры
Буклетики прохожим раздают,
И никому не действуют на нервы,
И потому у нас их редко бьют.
И среднеазиатскому меньшинству
Дозволено на улицах кричать,
И «русскому невиданному свинству»
Своих детишек в школах обучать.
А говорили — мы баранов съели,
И зверски распахали целину,
И с кровью кровь мешали, как хотели,
И (вай, улляй!) ломились в
чайхану.
Все так, как говорится, жили-были,
Варили в чугунке тупой топор…
А мы ведь их действительно любили
И, как ни странно, любим до сих пор.
* * *
Когда лязгнет металл о металл и вселенная вскрикнет от боли,
Когда в трещинах черных такыров, словно кровь, запечется вода, —
Берега прибалхашских озер заискрятся кристаллами соли
И затмит ослабевшее солнце ледяная дневная звезда.
И послышится топот коней, и запахнет овчиной прогорклой,
И гортанная речь заклокочет, и в степи разгорятся костры, —
И проснешься в холодном поту на кушетке под книжною полкой,
И поймешь, что твои сновиденья осязаемы и остры.
О, как прав был строптивый поэт — Кузнецов Юрий, свет, Поликарпыч,
Говоря мне: «На памяти пишешь… (или был он с похмелья не прав?)
Хоть до крови губу закуси — никуда от себя не ускачешь,
Если разум твой крепко настоян на взыскующей памяти трав.
От ковыльных кипчакских степей до Последнего
самого моря,
От резных минаретов Хорезма до Великой китайской стены —
Доскачи, дошагай, доползи, растворяясь в бескрайнем просторе,
И опять выходи на дорогу под присмотром подружки луны.
Вспомни горечь полыни во рту и дурманящий запах ямшана,
И вдохни полной грудью щемящий синеватый дымок кизяка,
И сорви беззащитный тюльпан, что раскрылся, как свежая рана,
На вселенском пути каравана, увозящего вдаль облака…»
* * *
Я не страдаю от режима
И не меняю баш на баш.
Пишу без всякого нажима —
Я экономлю карандаш.
Меня не били смертным боем
За дилетантские стихи.
Меня водили под конвоем
За настоящие грехи.