Содержание Журнальный зал

Владимир Шемшученко

Стихи

Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2015

 

Владимир Иванович Шемшученко родился в 1956 году в Караганде. Окончил Киевский политехнический, Норильский индустриальный, а также Литературный институт им. А. М. Горького. Работал в Заполярье и Казахстане. Автор нескольких поэтических книг. Член СП. Живет в г. Всеволожске (Ленинградская область).

 

КАРАГАНДА

Дождь прошел стороной, и вздохнул терриконик —
Сводный брат нильских сфинксов и сын пирамид.
Смерч подбросил листву на беспалых ладонях,
Уронил  чей-то зонтик на мой подоконник
И
умчался в притихшую степь напрямик.

Вечер сыплет крупу антрацитовой пыли
Н
а усталых людей, доживающих век.
Город  мой, ведь тебя никогда не любили!
Сказки  здесь так похожи  на страшные были,
Что кровит под ногами карлаговский снег.

Утопает в грязи свет немытых окошек.
Ночь троллейбусу уши прижала к спине.
Город кормит с ладони остатками крошек,
Прячет в темных дворах издыхающих кошек,
Но  «собачники» утром приходят ко мне.

На сожженную степь, на холодный рассвет
Д
ует северный ветер — гонец непогоды.
На  дымящие трубы нанизаны годы
В
этом городе улицы в храм не приводят,
Да и храмов самих в этом городе нет.

 

* * *

Родиной пахнет ковыль.
Степь — без конца и без края.
Падают звезды, сгорая,
В карагандинскую пыль.

В русле убитой реки
Вольно петляет дорога.
Верим в Аллаха и в Бога,
Да в головах сквозняки.

Страшно, но нужно идти —
Степь утопает в закате…
Я задохнусь
в каганате.
Я уезжаю. Прости.

 

* * *

Снятся мне по ночам человекособаки,
Что меня убивали у всех на глазах,
Снятся мне по ночам прибалхашские маки,
Джезказганские  степи и старый казах —
Он отца моего не считал иноверцем
И
пришел его в вечный покой провожать…
Просыпаюсь от боли, сжигающей сердце,
Словно нужно опять в никуда уезжать.

Разорвали империю в клочья границы,
Разжирели мздоимцы на скорби людской.
Там, где царствует ворон — веселая птица,
Золотистые дыни сочатся тоской.
Южный ветер хохочет в трубе водосточной,
По-разбойничьи свищет и рвет провода
В
се назойливей запахи кухни восточной,
Но немногие знают — так пахнет беда.

 

* * *

Коль написано на роду
В
Петербурге мне быть поэтом,
Не воспользуюсь я советом:
Да пошел ты в Караганду!

Жил я бражно. Плавил руду.
Не облизывал вражьи миски.
И не крал у детей сосиски
В
перестроечную страду.

С бабой русской живу в ладу.
Народились дети и внуки.
Я бы вырвал по плечи руки
Тем, кто сбросил с Кремля звезду!

 

ПЕТЕРБУРГ

На озябшем перроне и пусто сегодня, и гулко.
Милицейский наряд прошагал безучастный, как снег.
Точно так же глядел на меня, выходя на прогулку,
Насосавшийся крови, двадцатый, сдыхающий век.

Ахты, память моя!
                                   Я прощаю, а ты не прощаешь!
Отпусти же меня, помоги мне обиду забыть.
Ничего не даешь ты взамен, даже не обещаешь,
Кроме ветхозаветного — быть!

Славный выпал денек, с ветерком, до костей пробирает,
Гололедец такой, ну, совсем как у Данте в аду…
Я всем мозгом спинным понимаю — меня забывает
Полусонный вагон, убывающий в Караганду.

Он забудет меня, одиноко ржавея на свалке,
Как забыли меня все, кому я тепло раздарил
З
десь, в несломленном городе, люди блокадной закалки
Отогрели меня, когда жить уже не было сил.

Смейтесь, братья мои!
                                       Нам ли нынче стонать и сутулиться!
Смейтесь, сестры мои!
                                        Вы затмили достойнейших жен!
Посмотрите в окно… Кто метет и скребет наши улицы? —
Это дети оравших в безумии: «Русские, вон!»

 

* * *

Неладно со времен царя Гороха
У
нас — долдонят все, кому не лень.
А между тем — не так уж все и плохо:
И ночь как ночь, и день как будто — день.

Куда ни глянь — увесистые негры
Буклетики прохожим раздают,
И никому не действуют на нервы,
И потому у нас их редко бьют.

И среднеазиатскому меньшинству
Дозволено на улицах кричать,
И «русскому невиданному свинству»
Своих детишек в школах обучать.

А говорили — мы баранов съели,
И зверски распахали целину,
И с кровью кровь мешали, как хотели,
И (вай, улляй!) ломились в чайхану.

Все так, как говорится, жили-были,
Варили в чугунке тупой топор
А
мы ведь их действительно любили
И, как ни странно, любим до сих пор.

 

* * *

Когда лязгнет металл о металл и вселенная вскрикнет от боли,
Когда в трещинах черных такыров, словно кровь, запечется вода, —
Берега прибалхашских озер заискрятся кристаллами соли
И
затмит ослабевшее солнце ледяная дневная звезда.

И послышится топот коней, и запахнет овчиной прогорклой,
И гортанная речь заклокочет, и в степи разгорятся костры, —
И проснешься в холодном поту на кушетке под книжною полкой,
И поймешь, что твои сновиденья осязаемы и остры.

О, как прав был строптивый поэт — Кузнецов Юрий, свет, Поликарпыч,
Говоря мне: «На памяти пишешь… (или был он с похмелья не прав?)
Хоть до крови губу закуси — никуда от себя не ускачешь,
Если разум твой крепко настоян на взыскующей памяти трав.

От ковыльных кипчакских степей до Последнего самого моря,
От резных минаретов Хорезма до Великой китайской стены —
Доскачи, дошагай, доползи, растворяясь в бескрайнем просторе,
И опять выходи на дорогу под присмотром подружки луны.

Вспомни горечь полыни во рту и дурманящий запах ямшана,
И вдохни полной грудью щемящий синеватый дымок кизяка,
И сорви беззащитный тюльпан, что раскрылся, как свежая рана,
На вселенском пути каравана, увозящего вдаль облака…»

 

* * *

Я не страдаю от режима
И
не меняю баш на баш.
Пишу без всякого нажима —
Я экономлю карандаш.

Меня не били смертным боем
З
а дилетантские стихи.
Меня водили под конвоем
З
а настоящие грехи.

 

Следующий материал

Белый осел

Страницы повести