Рассказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2015
Наиль
Рифкатович Муратов
родился в 1988 году в поселке Иртышск, в Северном Казахстане. Окончил факультет
филологии Павлодарского государственного университета. Работал сельским
учителем, государственным служащим, журналистом. В настоящее время — копирайтер.
В 2012 году публиковался в сборнике «Антология современной научной
казахстанской фантастики», в 2013 году (под псевдонимом В. Пукин) выпустил
сборник рассказов «О карточных играх и женщинах легкого поведения».
ЛЕЖАЧЕГО НЕ БЕРЕТ
Когда я
был маленьким, я, наверное, как и всякий, кто рос в те времена, любил играть с
соседскими ребятами в «войнушку».
Совсем
недавно из Афганистана вывели советские войска, и вот уже снова из дребезжащих
динамиков черно-белого телевизора «Весна» раздавались выстрелы и взрывы
вперемешку с нохчийн мотт1 и крепкой русской речью. Так что
неудивительно, почему мы так страстно полюбили убивать друг друга из пальца.
Играли
мы в заброшенном двухквартирном доме, каких было полно в нашей деревне. В те
годы люди еще продолжали семьями, как писали тогда в газетах, «покидать тонущий
корабль советского союза» и переезжать из Казахстана в Германию. Когда-то в
нашем селе было много немцев, но почти все они уехали, а те, в чьих жилах не
было ни капли арийской крови, чудесным образом оказались мужьями или женами
немцев, шатко-валко заговорили на дойче и все равно покинули родину. Продать же
оставленное жилище было практически невозможно, разве только отдать за бесценок
на «разбор». Но возиться с таким нервотрепным делом да за сущие копейки никто
особо не хотел, поэтому в нашем распоряжении было очень много заброшенных
зданий. Моими напарниками по игре были в основном казахи, русские и украинцы,
родители которых еще не успели выучить немецкий язык или просто не захотели
уезжать.
Мы
бегали по полуразрушенному дому и дурными голосами имитировали выстрелы из
автоматического оружия. Изо всех окон с выбитыми стеклами доносилось визгливое
«убит!». Пахло от нас чесноком и луком, от тех, кто постарше, — еще и
стянутыми у отцов сигаретами «полет». Во что мы были одеты уже и не помню,
как известно, человеческий мозг быстро забывает все плохое.
Мы
делились на две команды, редко на три, обычно неравные по составу, потому что
наиболее бойкие из нас умудрялись играть за таких же, как они, — вертлявых и
сильных. Я уже не помню, за кого обычно играл я, но хочется верить, что в
команде посильнее и повертлявее.
Оружием,
а вернее, его детским аналогом нам служили ветки кленов, которые росли рядом.
Если бы в то время вы смогли взглянуть на эти деревья, то поняли бы, какие
огромные партии оружия поставлялись в наши войска — почти все ветки были
ободраны, и казалось, что клены систематически подвергаются атакам
многочисленных оголодавших козлов, которые, как мне было известно из книжек,
очень любят объедать деревья.
Я догадываюсь,
почему наши родители не ругали нас за то, что мы так жестоко обходились с
природой — в то время все вокруг рушилось и пустело с какой-то невероятно
мистической пугающей силой, наверняка они думали, что деревья тоже попали в эту
нелепую мясорубку эпохи перемен и разрушительных процессов.
У
каждой из команд был свой штаб, в котором должны были обсуждаться планы военных
действий, на практике же мы просто ели хлеб с чесноком, пили из железного
ковшика принесенную младшими однополчанами воду и слушали всякие истории,
которые рассказывали наши старшие товарищи. Я помню только одну, про девочку,
которая целовалась с мальчиком, у которого отец был председателем, за блок
жвачек. Целовались они так яростно, что, по словам рассказчика, губы у них
становились красными, как свекла. Мне было неловко слушать про такие вещи, но
я, подражая товарищам, только хихикал и ловко сплевывал на пол.
Наш
штаб располагался в перевернутой на бок ржавой железной цистерне. После
посещения этой цитадели наша одежда приходила в унылое состояние и была покрыта
красной грязью, пахнущей железом, сами же мы были похожи на краснокожих
индейцев. Еще в полуденный зной бочка накалялась так, что после пяти минут
военсовета в штабе становилось дурно и кружилась голова. Если сюда добавить чесночный
перегар и пыль от ржавчины, то можно получить представление о наших суровых
боевых буднях.
Наши
соперники устроились несказанно комфортнее: под свою резиденцию они оборудовали
бетонную ванну, врытую в землю. Она служила прежнему хозяину емкостью для воды,
которую он использовал для поливки огорода. Крышу своего штаба противники
соорудили из гнилых досок, которые когда-то были полом в квартире. Так что
условия у них были куда лучше наших, даже несмотря на то, что пахло у них
сыростью и плесенью.
Правила
у нашей игры были простые, то есть правил не было вовсе, или были они настолько
размыты, что сейчас я не могу их вспомнить. Кажется, мы расходились в разные
половины дома и по чьей-нибудь команде начинали выискивать противников по углам
и отстреливать друг дружку, при этом стараясь не загнать себе в ногу ржавые
гвозди, которые торчали отовсюду, как грибы.
Нет,
все-таки правило было. Всего одно, но раздражавшее меня до чертиков и сбивавшее
с толку. Пожалуй, стоит более подробно рассказать об этом правиле, которое
смущало мою детскую душу и было непостижимым для моего юного ума. Было оно
лаконичным, простым и звучало так: «лежачего не берет». Это правило было
единственным, нерушимым, непреклонным и твердым, как бетонная ванна наших
врагов.
Если оформить
его в более-менее вразумительное для взрослого предложение, то оно будет
выглядеть так: «Во время игры участник, принявший горизонтальное положение,
становится неуязвимым для вражеских пуль. Расстояние и угол стрельбы не имеет
для лежащего никакого значения. Холодное оружие, взрывчатые вещества,
химические и ядерные атаки также не могут нанести вреда лежащему игроку, равно
как и любой другой вид оружия. В это же время участник, принявший
горизонтальное положение, имеет право производить стрельбу/метание снарядов/атаку
колющими предметами по врагам наравне с остальными участниками игры».
Другими
словами, правило «лежачего не берет» заключалось в том, что убить или ранить
того, кто разлегся на полу, было никак невозможно. Хоть залезь на его спину
ногами и приставляй ветку к затылку, бешено имитируя звук «катюши», хоть бросай
гранату ему в штаны — бесполезно. Лежачий подлец становился неуязвим.
Ох, как
я негодовал, как ругался я с товарищами по оружию! Можно представить мою обиду,
когда, после того как я с яростным и одновременно радостным воплем выпрыгивал
из-за угла, потому что вычислил месторасположение врага по тени и звуку шагов,
вдруг натыкался на разлегшегося на полу Костю.
«Тра-та-та.
Убит», — с ухмылкой произносит он, абсолютно не реагируя на то, что я спустил
уже десять обойм, пять раз выстрелил в упор из подствольного гранатомета и даже
проткнул его сердце ножом. «Лежачего не берет» — и все тут, а я, значит,
стоячий — выбывай из игры.
Особо
хитрые товарищи вообще с самого начала располагались на полу и преспокойненько
отстреливали всех нападающих. Это раздражало так сильно, что я несколько раз
затевал драку. Но самый отвратительный цирк начинался, когда два последних
оставшихся игрока из двух команд одновременно падали на пол.
До сих
пор вижу противную для меня картину: Костик и Олег лежат на пыльном полу,
практически упираясь лбами, и «стреляют» друг другу в лицо, брызгая при этом
слюной. Сколько это продолжалось, уже не помню, но, кажется, за это время мы
успели натянуть на клен «тарзанку» и по пять раз на ней прокатиться. Закончили
они свою лежачую войну только после того, как Олег объявил ничью. Но как только
они встали, подлый Костя выстрелил Олегу в спину. На возмущения Олега он ехидно
отвечал: «военная хитрость». После этого, конечно, ему досталось в нос, и он
убежал жаловаться бате.
Все мои
попытки упразднить этот подлый и совершенно нелепый закон ничем хорошим не
окончились.
Я
размышлял так: коль скоро мы играем в «войнушку», то все должно быть почти как
взаправду. Ведь самая лучшая эмуляция («эмуляция» — это я сейчас так пишу, а
тогда говорил, конечно, иначе) — это та, которая наиболее приближена к
реальности. Я приводил в пример книжки, советовал ребятам пересмотреть фильмы
про Вторую мировую и про Вьетнам. Даже театрально смеялся и сплевывал сквозь
щелочку между зубов для полноты образа, но все оказалось тщетно. Все в один
голос утверждали, что такое правило заведено давно, что еще их отцы играли по
таким правилам и не мне, приезжему (я родился в другой деревне), менять
правила, заведенные старожилами. Дошло до того, что кто-то привел старшего
брата, который авторитетно заявил, что «да, лежачего действительно не берет» и
«да, этого неместного нужно пару раз стукнуть по голове, чтобы воду не
баламутил». Никто, конечно, по голове меня не стукал, но намек я понял,
смышленый был.
К
«войнушке» я стал остывать, но хуже всего, что уже в столь раннем возрасте я
стал много думать и оставаться наедине с самим собой и своими горестными
мыслями. К примеру, в гордом одиночестве плавлю свинец на костре, чтобы потом
сделать кастет и разрушать соседские заборы, а сам думаю, тихо так, грустно:
«отчего этот мир таков, каков он есть? Отчего ж не берет этого проклятого
лежачего?» Или тестирую новые резиновые сапоги, которые мама купила в
райцентре, измеряю лужи, а сам размышляю про это проклятое правило. Никак оно
не шло у меня из головы, даже сны снились нехорошие, тревожные и все с этим
правилом: трудовик Андрей Борисович лежал на полу, дрыгая ногами, и хохотал над
криво сделанным мною скворечником, приговаривая: «Лежа нужно было мастерить,
идиот, скворечники лежа делают!» В общем, тяжелые сны.
Заметив,
что со мной что-то не так, мама стала меня расспрашивать. Мудро решив, что
одному мне не справиться с такой тяжелою ношей, я ей рассказал про правило,
которое не давало мне покоя. Нет, я не ябедничал на товарищей, а просто выразил
свое недовольство по поводу игровой политики.
Мама
немного подумала и сказала так:
—
Странное правило, конечно, но раз так уж у них заведено, то придется с ним
считаться. Если тебе не нравится такая игра, придумай другую, правила которой
тебе будут по душе. А на ребят не обижайся, они не виноваты.
И после
этих, казалось бы, простых слов всю мою хандру как рукой сняло. Я стал весел,
перестал думать всякие глупости и принялся за свои озорства с удвоенной силой.
Совсем скоро я подружился с ребятами с соседней улицы и стал играть с ними.
Теперь в моем распоряжении оказался огромный двухэтажный заброшенный детский
сад. Там мы стали играть в «войнушку», но теперь по моим, «правильным» правилам.
Такая игра оказалась сложнее, но интереснее. Теперь «лежачего не брало» только
с десяти шагов, а в упор — очень даже.
Став
немного постарше и вспоминая все это, я кое-что начал подозревать. Даже не
кое-что, а кое-кого. Там, в прошлом было что-то не так, было какое-то темное
пятно, которое мама, обладающая большим и добрым сердцем, от меня скрыла.
Видимо, боялась, что я у нее родился глупый.
Я снова
погрузился в свое загадочное состояние, стал много думать и оставаться в
одиночестве. Вроде бы и делаю что-то, а мысль сосредоточена на другом, на
чем-то тревожном. Конечно, лужи резиновыми сапогами я измерять перестал, но
озорства во мне меньше не стало. К примеру, пишу разгромную веселую рецензию на
произведение моего друга, разделываю под орех, а сам думаю: «Отчего это мне
кажется, что что-то вокруг не так? Что ж меня не устраивает?»
И если
тогда, после игры в «войнушку», я мог сказать определенно, что меня беспокоило,
то в зрелом возрасте осознать причину тревоги было очень затруднительно.
Но
постепенно я стал понимать, как выглядит зерно моего сомнения, теперь, видимо,
крепко-накрепко вросшее в мою душу.
Все
дело в том, что, несмотря на прошедшие с тех времен два десятка лет, я
по-прежнему слышу это бестолковое правило. Лежачего не берет! Только облечено
оно уже в более грамотные с точки зрения грамматики и стилистики слова.
Включаю
телевизор и вижу мальчишек, которые играют в ««войнушку» и кричат во всю
глотку: «лежачего не берет, товарищи!», только вместо веток в руках у них
настоящее оружие и доказывать им, что правило это глупое, нет никакого желания.
Прохожу
мимо мечети, а муэдзин поет: «лежачего не берет. Ауминь!», в храме священник
опускает в купель младенца: «возлежащего да не возьме», и родители ребенка со
слезами радости на глазах отвечают: «воистину не возьме», и попробуй тут
поспорь с такими уважаемыми людьми.
Покупаю
хлеб в магазине и слышу, как отец поучает сына: «лежачего не берет, сынок,
запомни», и потрать я хоть пятьдесят вымышленных обойм и тридцать две гранаты,
изменить ничего не смогу.
Читаю в
газете речь своего президента, а там крупными буквами да на двух языках
говорится про то, что лежащему в горизонтальном положении человеку ничего не
страшно.
Иду в
кино, а там главные герои, сливаясь в финальном поцелуе, шепчут друг другу
страстно: «будем лежать вместе, и ничего не страшно!» — и покрывают друг друга
слюной, как в свое время Костик и Олег.
Выпиваю
со старым другом, вроде и хорошо, и весело! Былое вспоминаем, про искусство
говорим, и вдруг посмотрит он на меня косящим хмельным глазом и захрипит мне в
лицо: «лежачего не берет, братан!» Хоть иди и жалуйся бате или зови старшего
брата, которого у меня отродясь не было.
Ночью
лежу в постели с женой, злой на весь мир, на глупое его правило,
чуть слышно матом ругаюсь, сжимая до боли кулаки, думаю: «отчего ж меня-то
берет, аж пробирает? Вроде же лежу?», а жена гладит меня по голове и ласково
шепчет: «Странное правило, конечно, но раз так уж у них заведено, то придется с
ним считаться. Если тебе не нравится такая игра, придумай другую, правила которой
тебе будут по душе. А на ребят не обижайся, они не виноваты».
И
понимаю, права она, тысячу раз права. Так что впору снова найти заброшенный
детский сад с «правильной войнушкой», железную кружку воды и девчонку,
целующуюся за блок жвачки.
ОДИНОКОЕ
ДЕРЕВО
Как-то
после школьного субботника я играл на детской площадке позади школы. Я безо
всякой цели лазал по железному «крокодилу» и весь перемазался пылью и
ржавчиной. В таком виде меня и застал мой друг Денис. Он подошел к моим
граблям, которые я бросил в траву у забора, взял их в руки и по-хозяйски
попробовал пальцем зубцы на предмет остроты.
—
Положь, — сказал я и спрыгнул с «крокодила».
Денис
покорно отдал мне грабли и сказал с серьезным видом:
— Айда
к одинокому дереву.
Предложение
оказалось очень неожиданным, и я, признаться, слегка испугался. Чтобы как-то
скрыть свой конфуз, я поднял грабли вверх и стал балансировать ими на одном
пальце.
Пока я
отвлекаю внимание Дениса, постараюсь вкратце рассказать об этом дереве и о том,
почему я струхнул.
Одинокое
дерево росло в степи, за деревней. Увидеть его можно было отовсюду, потому что
вплоть до самого горизонта ничего выше степной травы не росло. Рядом с деревом
полосой серого щебня тянулась трасса, которая пересекала границу и уходила
куда-то в Алтайский край.
От
одинокого дерева до российской границы было приблизительно километра два,
огорожена чужая вотчина была хлипко: ржавая стальная проволока и красные,
выцветшие на солнце тряпки. Но все-таки для нас, мальчишек, было ясно как божий
день, что лазать за ограждение не следует. Каждый из нас был информирован о
том, что кровожадные пограничники на вышках без промаха стреляют в каждую непутевую
детскую голову, которая рискнет сунуться за флажки. И несмотря на то, что все
до горизонта отлично просматривалось и никакими вышками там и не пахло, мы
свято верили в безжалостность пограничников и исключительно в уважительной
форме отзывались о функциональности снайперских винтовок системы Драгунова,
которыми эти стражи границы должны были быть вооружены.
Наш дом
находился на самой крайней улице, и, выйдя на задний двор, за которым сразу же
начиналась степь, можно было увидеть это одинокое дерево. Тогда представлялось
оно мне древним, огромным, разлапистым, с могучей кроной, и чудилось мне, что
это не простой клен, а сказочный дуб, о котором я часто читал в сказках.
Я любил
воображать себе об этом дереве. Кто-то его там посадил? Может быть, пролетал
вертолетчик, который вез семена в далекую Кубу, зазевался, а желудь возьми да и
выпади из его кармана. Влетело небось пилоту. Хотя если дерево древнее, то
какой тогда к лешим вертолет? Тогда, скорее всего, одинокий седой старец,
может, даже волшебник взял да и ткнул палкой в землю, вот она и разрослась.
Такое очень может быть, потому что друг отца рассказывал про земли, до того
плодородные, что случайно оставленный в земле черенок лопаты за пару дней начинал
колоситься. Может быть, и эта земля была когда-то такой же плодородной, и
вместо сухой, желтой от солнца травы тут росли пальмы, обвитые ядовитым плющом,
и только это дерево уцелело с тех времен благодаря своим мистическим свойствам.
В моем
воображении всплывал сундук, зарытый в корнях, а внутри — золотые монеты,
которые я силой разума превращал то в зайца, то в утку, а то и вообще — в яйцо
или иглу. Еще представлялся мне солдат в кирзовых сапогах, кителе и с
переметной сумкой на плечах. Он сидел на самой макушке этого дерева и
отстреливался от злых волков из пистолета марки ТТ. Видел я в своих фантазиях и
умного кота, который мог заводить песни и сказки для русалки, свесившей хвост с
ветки. Отчего-то приходил на ум Колчак, который, затравленно озираясь на огни машинно-технической
станции, зарывает под деревом свое золото и думает, как бы не попасться
мужикам, которые идут в ночную, наверняка навеселе и с увесистыми гаечными
ключами под мышками.
В
общем, много глупостей рождало в моей детской голове это дерево. Было оно
окутано ореолом таинственности и мистической неизведанности, но сакральный
смысл оно приобрело после одного случая, произошедшего в нашем доме поздней
весной.
В то
время у нас жил брат отца. Человеком он был веселым, «утопистом» и несерьезным,
по мнению моего отца, но для меня он был самым лучшим другом. Потому что не
гнушался играть со мной в машинки, строить халабуду2 во дворе,
слушать грустные песни на магнитофоне и смотреть фильмы про Вьетнам. Еще моему
дяде приходили в голову разнообразные «прожекты». Он торговал водкой, закупая и
разбавляя спирт, но потом, поняв, что огромные растраты сырья происходят еще на
стадии производства и тем самым наносится большой урон собственному здоровью,
он это дело забросил. Дядя писал рефераты об экономическом и политическом
устройстве Португалии, днями и ночами пропадая в сельской библиотеке.
Разрабатывал бизнес-проект по выращиванию сахарного тростника в Бразилии,
одновременно с планом рытья тоннеля из нашей деревни прямёхонько в
Рио-де-Жанейро. Он обещал забрать и отца вместе с нами, но после того, как отец
в ответ на это ехидно спросил: «Быть рабами на твоей плантации и резать
тростник?», дядя обиделся и перехотел нас забирать.
Для
меня это были золотые деньки.
Но
однажды с дядей что-то произошло. Сделался он хмурым, молчаливым и на все мои
призывы поиграть в «войнушку» лишь странно отмахивался. Потом в одно холодное
октябрьское утро он взял из оставшихся со времен неудачного предпринимательства
запасов две бутылки водки, вынул из холодильника палку колбасы, нацепил на себя
старую искусственную шубу моей матери и ушел из дома.
Я ходил
сам не свой и, чтобы хоть как-то себя занять, допоздна возился со своей
халабудой, выстраивая вокруг нее забор из стеклянных бутылок. Отец на все мои
расспросы отвечал коротким:
— Скоро
вернется.
И
действительно, на следующее утро дядя вернулся. Похож он был на бездомного:
обросший, лохматый, мамина шуба была сплошь в колючках, пыли и соломе. Но к
моему сущему удивлению, дядя выглядел веселым и умиротворенным.
Мой
отец ничего ему не сказал, лишь мама спросила о том, где он был.
— Я
беседовал с Богом, — серьезным тоном ответил дядя.
Отец мой
только крякнул от смеха, а мама сделала несчастное лицо.
Я не
знаю отчего, но это признание глубоко засело в моей душе. Никогда я еще не
слышал, чтобы человек вот так — на короткой ноге взял бы да и поговорил с
Богом. Даже священникам не удается это сделать, а они ведь в монастыре живут и
травой питаются, а тут дядя вот так запросто пошел и поговорил. Может быть, все
дело в водке? — размышлял я. Иначе зачем ему нужно было именно две бутылки? Так
и выходит: одну — себе, вторую — ему, Богу. Только, кажется, Бог запрещает
водку пить, у мусульман тем более. И колбаса из свинины была. И где только дядя
его нашел? Куда ходил? В общем, творилось у меня в голове черт-те что, а
спрашивать было неудобно, несолидно как-то.
Но
все-таки однажды я не выдержал. В тот день мы сбрасывали вес и бегали по
комнате в шубах. Эту методику похудения дядя подглядел у какого-то известного
боксера по телевизору. Конечно, мне худеть было ни к чему, даже наоборот — не
мешало бы поправиться, потому что все родственники при встрече со мной поминали
Кощея и делали несчастное лицо, но я решил поддержать дядю и поэтому тоже наматывал
круги по гостиной.
Когда
мы остановились отдышаться, я, обливаясь потом, спросил у дяди в лоб:
— Где
ты был?
— С
Богом беседовал, — отвечал дядя, заправляя шубу в трико.
— Это я
понял, — серьезно сказал я, — мне важно знать, где именно ты с ним говорил.
— У
одинокого дерева.
В этот
момент меня словно молнией ударило. Как же я мог не догадаться? Где ж еще можно
было найти Бога, если не у этого дерева? Не в сельском же доме культуры или в
сельсовете! Ах, каким глупцом я был! Теперь все встало на свои места. Так вот
почему дерево так меня манило, вот почему оно казалось мне таинственным и
волшебным. Не зря я что-то в нем разглядел, сразу почувствовал, что непросто
так растет оно в степи. Я так обрадовался тому, что интуиция меня не подвела,
что, зазевавшись во время бега, я смахнул со стола графин с водой и расколотил
его. Но в тот момент эта была такая пустяковина, что я даже не расстроился.
Теперь
благодаря дяде виделось мне у этого дерева что-то до такой степени недосягаемое
и чарующее, что у меня кружилась голова и даже становилось немножко страшно.
Всплывали в моем воображении великолепные картины и видения, заоблачность
которых даже для детской фантазии была невероятной. Видел я бесконечно
прекрасные и счастливые нескончаемые миры, наполненные неземным светом. Видел
красивых, сильных и добрых людей, которые смеются и делятся шоколадом с каждым,
кто его попросит, людей, которые умеют любить, дружить и играть по-настоящему,
вверяя себя полету собственного воображения и фантазии. Я мысленно переносил
туда всех, кого я знал: родителей, младшего брата, дядю, дедушку и бабушку,
друзей. В этом новом бесконечном мире они были счастливы и светлы. Не было
глубоких морщин на дедушкином лице, и жил он в том большом доме, откуда выгнали
его родителей, когда он был совсем маленьким. У бабушки не болели ноги, и
уродливые ручейки взбухших вен навсегда исчезли. Отец мой больше никогда не
грустил, а был весел и шутлив, как после рюмки водки. Мама не мерзла на ветру
под дойной коровой, а вместо этого пила какао и читала мне вслух про Чебурашку.
В общем, было все до такой степени хорошо, что даже мне, сопляку, казалось
невозможным и делалось стыдно за такие мысли.
С тех
пор я стал относиться к этому дереву с трепетом и благоговением, и отношения
наши напоминали общение двух господ на светском рауте. Если одинокое дерево
попадало в поле моего зрения, я уважительно кивал ему, точнее, не ему, а Богу,
который сидел на ветке, облаченный в вечерний фрак. Я, сохраняя на своем лице
достоинство, снимал с головы воображаемую шляпу: мол, честь имею. Никакого панибратства.
Я знал, что это дерево собой представляет, знал, какие секреты и силу оно
скрывает, но виду не подавал, как и положено настоящему джентльмену.
Однако
мысленно я все равно представлял, как подхожу к нему, прикасаюсь к его шершавой
коре, и все меняется раз и навсегда. Все мы начинаем жить в том, счастливом и
прекрасном мире. И лишь мне выпал шанс, благодаря которому все изменится, лишь
от меня зависело счастье близких и родных мне людей, да и не только их, а
счастье вообще всех людей, всего человечества!
Так что
ответственность на мне лежала огромная, такая, что жутко становилось.
— Ну,
так чего, идешь ты к одинокому дереву или забоялся? — солидно спросил Денис.
Я не
смог удержать равновесие, грабли зашатались и, падая, звонко щелкнули меня
черенком по голове.
— Идем.
Сам ты забоялся, — сказал я грубо, потирая ушибленный лоб.
Каким-то
образом с нами оказался мой младший брат, то ли он увязался за нами, и я не
смог от него отделаться, то ли мы сами позвали его с собой. Так или иначе, но
нас оказалось трое — трое спасителей мира, трое избранных, на которых возлагало
надежды все человечество и бабушка с больными ногами. Взяв на перевес свое
оружие: я и Денис — грабли, младший брат — жиденькую метелку (не оставлять же
важные в хозяйстве инструменты на поживу ворам), мы двинулись в самый важный в
жизни каждого из нас путь.
Сейчас,
предвосхищая все упреки и претензии ко мне, сразу оговорюсь: человечеству нужно
было отряжать более опытного агента, с хорошей памятью, а еще лучше с
видеокамерой или на худой конец с авторучкой и общей тетрадкой в клеточку,
чтобы он вел в пути дневник и записывал все, что видел. Потому что лично я
решительно ничего не помню о том походе. Не помню ни пути, ни дерева, ни даже
разговоров, которые наверняка имели место быть. Многие могут подумать, что я
хитрю, интересничаю или что-то скрываю, но факт остается фактом — я не могу
вспомнить абсолютно ничего о том походе.
Поэтому
я не могу утверждать о наличии Бога или Колчака и русалки с говорящим котом у
того дерева. Как не могу утверждать и обратного. Было ли там что-то или не было
— одному Богу известно, простите за угловатый каламбур. Не могу ничего
рассказать и о перекрестном огне, который обрушился на нас, когда мы так близко
подошли к границе. Так что об истинности рассказов о жестокости и зверствах российских
пограничников, стреляющих в детей, остается только гадать.
Странная
избирательность памяти сыграла со мной самую злую шутку, какую я только могу
себе представить. Возлагать такие надежды на это путешествие и ничего не
запомнить — что еще может быть обиднее?
А как
же Денис и мой брат? — спросите вы.
Самое
интересное, что они вообще не помнят этого похода. Так что вполне может быть,
что все это я сам себе и придумал. Однако мы с братом помним кое-что еще из
того дня, а именно тот отрезок времени, который приходится на момент нашего
возвращения домой.
А было
так: плачущая мама, хмурый и бледный отец, милиция на уазике и нервно курящий
председатель в очках. Нас не было в деревне восемь часов.
Тот
день памятен еще и тем, что именно тогда наш отец устроил нам первую и
последнюю в нашей жизни порку ремнем.
Экзекуция
произошла в нашей комнате. Отец принес широченный кожаный солдатский ремень с
огромной бляхой, на которой красовалась звезда, и сказал:
—
Ложитесь.
Первому,
на правах старшинства, ремнем досталось мне. Отец хлопнул меня по заднице три
раза, но до того слабо, что я подумал попросить маму о лишней порции каши для
него. Брат вообще отделался такой символической поркой, что мне даже стало
немножечко стыдно за отцовскую мягкотелость.
Вот
такая награда за поиски всеобщего счастья ожидала нас дома. Тогда я ощущал себя
мучеником, невинно пострадавшим за благое дело.
Куда
подевались эти восемь часов? Что мы делали? Что видели? Я бы многое отдал за
возможность вспомнить о том походе, чтобы восстановить тот отрезок из моей
жизни, который навсегда для меня потерян.
Мне
очень хотелось бы снова увидеть тот прекрасный мир, понять, что же такое важное
хранило то дерево. Хотел бы так же, как и мой дядя, побеседовать с Богом, на
худой конец с несчастным солдатом, отстреливающимся из пистолета марки ТТ. Но
самое главное — я хотел бы иметь то мое детское незашоренное воображение, хотел
бы снять муть и тину со своего разума и увидеть немножечко больше, чем вижу сейчас.
Я ездил
к этому дереву. Не знаю для чего, может быть, из-за теплившейся внутри меня
надежды, а может быть, из-за чувства вины и попытки хоть как-то
реабилитироваться. На этот раз я даже взял с собой авторучку и блокнот, чтобы
уж совсем наверняка.
Дерево
осталось таким же одиноким, как и тогда в детстве, только стало чахлым и почти
безжизненным. Будто превратилось в сухого старика, доживающего свой век на
степном ветру под жарким солнцем. Таинственность и магический ореол тоже
куда-то делись. И теперь на месте могучего дуба растет самый обыкновенный клен.
Как будто какой-то злоумышленник выкорчевал то «мое» дерево из детства и
заменил его другим, похуже:
— Авось
не заметят пропажи.
И Бога
там никакого нет. Ушел. Как нет его и в полуразрушенной деревне, в которой я
прожил большую часть своего детства. Не знаю, может быть, он отправился в
другое место, с более древним, могучим и красивым деревом.
Вот
только я боюсь, что ушел он из-за того, что я забыл о нем и о той нашей встрече
после субботника. Вот дерево-то и ссохлось, какому дереву захочется расти без
такого жильца? И сколько бы я ни силился вспомнить, я не могу воссоздать его
образ, этот фрагмент стерт из моей головы.
Вот и
ушел он. Тут любой бы обиделся.
Чувство
вины, которое поселилось во мне и иногда наваливается всем своим неподъемным
грузом, накатывает и душит по ночам, подсказывает лишь один пошлый и приторно
картинный выход из этой ситуации:
Взять
грабли, позвонить Денису (брат сам привяжется) и долго идти пешком по безлюдной
степи с желудем в кармане. И где-нибудь в самом центре этого огромного края посадить
желудь в землю. Пусть разрастется во всю ширь и мощь, станет огромным и
сильным, пусть придет к нему Бог в новом сверкающем фраке. Пусть это дерево
сохранит свою тайну о том, кем оно посажено и для чего оно тут растет, чтобы с
заднего дворика в какой-нибудь деревушке кто-то маленький снимал с головы
воображаемую шляпу и с лицом, полным достоинства, произносил про себя: «честь
имею».
_____________
1 Нохчийн мот — чеченский язык.
2 Халабуда — шалаш, маленькая лачуга, сделанная из подручных
средств.