Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2015
Владислав
Александрович Пеньков родился в
1969 году во Владивостоке. Сменил несколько мест жительства и работ. Но
главными считает проживание в Витебске и Таллине и
работу над стихами. Выпустил два поэтических сборника. Печатался в российской и
эстонской периодике. Член Союза российских писателей с 2006 года.
РУССКИЙ ВОЗДУХ
Ты можешь быть и слаще и прозрачней,
ты можешь быть гораздо голубей.
Но это ничего уже не значит
для нищеты твоих же голубей,
для огоньков за дальнею рекою,
банальной ржи, банальнейших берез.
Но только ты прохладною рукою
нам отирал глаза от горьких слез.
Мы ничего в тебе уже не ищем —
метафоры иссякли, вышли вон.
А впрочем, вот — «Унылое кладбище»,
пейзаж печальных чеховских времен.
Времен больных хроническим бронхитом
и листопадом раз и навсегда.
И освещает серого избыток
такая же невзрачная звезда.
ИНФЕРНО
Холодного ветра полтонны,
но все это нам не впервой.
Спускается дворник Платонов
в зимы беспросветный забой.
Как Данте, идет по спирали,
по льду неоправданных слез.
Идет и дыханье спирает
январских глубин силикоз.
Припадочный рядом попутчик,
по самому русскому гид —
по безднам, провалам и кручам
ненастий, несчастий, обид.
ВСЕ-ТАКИ ПРО БЕЛЫЙ КЕРОСИН
Я хотел дойти до Абсолюта,
до его заоблачной земли,
обменять на сочную валюту
осени осиновой рубли.
А потом спросил: «Оно мне надо?»,
увидав, что и в родной стране
вырастают гроздья винограда —
на золе, на бревнах, на стерне.
Виноград растет на горькой почве —
костной человеческой муке,
на суглинке крови и пророчеств,
на зыбучей нежности песке.
Винограда сочные монеты
и рубли осенние осин —
этим бивалютным винегретом
«сладко пахнет белый керосин».
Рано или поздно, но бокалы —
им наполним — чистым, как кристалл.
«Ну, давайте, что ли, за вокзалы,
где никто бы нас не отыскал».
ПОЛЕ КУЛИКОВО,
ПАЛАТА № 11
А.
Течет река и снова моет глину,
и Куликово поле налицо,
но вместо схватки — доза инсулина
и на стене цветастый Васнецов.
«Немного опера», — заметил парижанин,
и я другого слова не найду.
Но лошади, ломая ноги, ржали
на Куликовом поле и в бреду.
Течет река, струит свой желтый локон,
струится медсестры ржаная прядь.
Струится бред отрывками из Блока
и омывает узкую кровать.
И госпиталь полярной долгой ночью
шумит огромным полем ковыля —
заходит без понтов и проволочек
в твою палату Русская земля.
И если вечность целая у тезки,
то вечность — за границами стихов,
и это — возвращение, березки
и ангельские крылья лопухов,
и в мускулах и на сердце усталость,
окошко госпитальное твое,
и то ли восхищенье, то ли жалость
переполняет утро до краев.
МОСКОВСКИЙ МАРШРУТ
197…–1993
Усну, приснится, и поверю
пшеничным булкам фонарей,
Москве, лежащей диким зверем
в норе неоновой своей.
И долго-долго будут сниться
недоумение лица,
воротниковая лисица,
дымы Садового кольца.
Поосторожнее, москвичка,
ведь твой товарищ сердцем сед.
Идешь, кусая рукавичку
и другу попадая вслед.
А друг сумел печаль заныкать
в свои веселые стихи.
Ему претит стонать и хныкать,
он напевает старый хит
Москвы дремучей, снегопадной,
мажором воздух тормошит.
Он удаляется — так надо.
Ему рукою помаши.
Он обернется, улыбнется
(улыбкой можно звать оскал?)
и прочь уйдет, а то вернется
Москвы советская тоска,
тоски советской неуклюжесть —
гранит ее ВДНХа,
и пыль ее тяжелых кружев,
и бог в обличии стиха.
Все то, что силилось и крепло,
но прекратило чушь молоть
и въелось чем-то типа пепла
в стихов божественную плоть.
РОССИЯ ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ
Ты давала мне честное слово,
задавала нечестный вопрос:
«Хочешь, детка, тоску Огарева?
А Белинского туберкулез?»
Разливала осеннюю краску
по глубоким стаканам дворов.
А еще целовала на Пасху
и свое выжигала тавро
на боках у слетающих строчек,
и из них получались стихи.
А еще ты не ставила точек
после душу мутивших стихий.
На салазках меня прокатила
по своим голубым небесам.
Килограммы казенного мыла
извела на мои волоса.
Накормила лукавством и щами,
показала державную стать.
И с тех пор я держу обещанье —
про твою наготу не болтать.
ПОСЛЕ СЕРЕБРА
Заметало вчера, заметало
невысокое дома крыльцо.
Вспоминал я лицо из металла,
раскаленное Блока лицо.
Я ценю вот такую погоду
и другой для себя не ищу,
белый мрак двадцать первого года
крутит снежного ветра пращу.
Отгорело короткое счастье,
голубой огонек серебра.
Серебрилось, как соболь, ненастье
и ходило, как волхв, по дворам,
выкликало ненастье мессию
и, наверное, все-таки зря
называло мессией Россию,
белокурую дочь января.
Вышло время рождественской елки,
и мистерий, и розы в аи.
А в ушко мессианской иголки
из-за крыльев творцы не прошли.
Это не было пробой на вшивость.
Это не было даже судом.
Просто дело иначе сложилось —
без понтов на глазу голубом.