Публикация Ольги Гончаровой
Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2015
Первая публикация: Южный
край. 1888. № 2690, 2692, 2694–2696 (29 окт. — 4 ноября). Подпись: Г. Курсив
авторский.
I
По
случаю присуждения Пушкинской премии1 Академия наук высказала свой
взгляд на современную беллетристику, разбирая сочинения одного из современных
беллетристов. «Дарование автора употреблено на незначительные вещицы,
которые более или менее носят свойства случайности и в которых
чувствуется, что он передает то, что попалось ему на глаза»2.
«Новости»3
замечают, что это — «не единичное мнение» и что академия только повторяет упрек,
который часто делают нашим беллетристам. «Новости» хотят дойти, так сказать, до
«корня вещей», доискаться — правда ли это, а если правда, то почему. «Новости»
обещают даже потревожить по этому случаю «компетентного литератора», который и
скажет уже окончательное и решительное слово, рассмотревши все мнения, какие по
этому вопросу выскажут читатели и подписчики сказанной газеты. Нам кажется, что
дело гораздо проще, чем то кажется с первого раза. Если «дарование автора
употреблено на «незначительные вещицы» (надеемся, что академия подразумевает не
размер «вещиц», а содержание их), то очевидно потому, что дарование это (если
только еще дарование, а не просто «страсть к чистописанию», как
выражался Щедрин) незначительное; если «он передает только то, что попалось ему
на глаза», то просто потому, что не умеет видеть дальше того, что попадается
ему на глаза.
«Новости»,
однако, задаются и более общим вопросом. «Где кроется причина измельчания
сюжетов наших беллетристов, спрашивают они — умеют ли беллетристы прислушиваться
к тому, что происходит в обществе, что его занимает и волнует?»4
Можно и
еще обобщить вопрос: «где кроется причина измельчания нашей беллетристики
вообще?»
Не
проще ли всего сказать, что причина эта кроется в отсутствии дарований? Ведь и
в истории всемирной литературы мы часто находим целые периоды полного упадка
так называемой «изящной словесности», — а в истории нашей литературы, быть
может, этот период упадка только начинается. В самом деле, начиная с
Ломоносова, мы в области литературы все шли в гору и в гору, пока не дошли до
Пушкина, Гоголя, Лермонтова. Потом дело пошло на понижение, но все же явился
целый ряд очень еще крупных дарований — подразумеваю так называемых писателей
сороковых годов. Потом уже пошла решительная мелочь, пошли сочинители, которые,
по выражению Достоевского, «растеряли все начала и концы»5 — да так
и сочиняли без начала и без конца. Но все же период упадка только что у нас
начинается, потому что ведь писатели сороковых годов, которых никак нельзя
отнести ко «временам упадка», только что закончили свою деятельность, а иные
еще и заканчивают. Нельзя было говорить об упадке нашей «изящной словесности»,
когда в период от конца пятидесятых годов и до нашего времени, наряду со всяким
забытым литературным хламом (во все времена, можно сказать, и у всех народов
неизбежным), почти непрерывно появлялся целый ряд лучших созданий Тургенева,
Толстого, Достоевского, Островского, Гончарова и проч. и проч. Пусть эти
произведения не встречали надлежащей оценки в публике и у критики (кроме
немногих критиков, не имевших влияния, как А. Григорьев, г. Страхов), но это
доказывает только низкий уровень читающей публики и влиявшей на эту публику
критики, а никак не упадок «изящной словесности».
Итак,
«период упадка» у нас только начинается — и долго ли продлится, кто может
сказать?
Но,
несомненно, подобные «периоды упадка» имеют же свои причины. Однако эти причины
нелегко отыскивать не только тогда, когда дело идет чуть-чуть только не о
текущей современности, но даже и тогда, когда дело идет о литературном периоде,
уже сделавшемся достоянием истории. И в подобных случаях историки литературы
часто не соглашаются в мнениях, указывая на те или иные причины. И вот, в самом
деле, у нас каждый объясняет причины упадка у нас «изящной словесности» по-своему.
Объяснений этих можно найти множество, и самых разноречивых, и самых
противоречивых. «По мнению одних, — замечают └Новости”,— она (причина упадка)
кроется во внешних условиях, тяготеющих над нашей печатью». Но тут же газета
замечает: «однако условия эти остаются приблизительно неизменными с тех пор,
как пишутся романы на русском языке, и тем не менее были времена расцвета
беллетристики, когда создавались произведения с широкою общественною и
политическою подкладкою, поглощавшие внимание общества и заставлявшие биться
пульс общественной жизни быстрее, даже лихорадочно. Незачем напоминать о
временах Тургенева, Гончарова, Достоевского. Мы видим даже, что писатели того
времени, дожившие до наших дней, создают произведения, которые приковывают к
себе общее внимание, возбуждают бесконечные разговоры, двигают общественную
мысль — о современных же беллетристах этого сказать нельзя»6.
Очень
просто почему. Потому что у тех авторов есть то, чего нет у современных:
большое дарование, большой ум, широкое образование. Надо еще заметить, что
«Новости» не совсем верно указали на значение «внешних условий» в «веке
нынешнем» и «веке минувшем». Эти «внешние условия» вовсе не остались
«приблизительно неизменными с тех пор, как пишутся романы на русском языке».
Где же «неизменные»? Пушкину и Гоголю приходилось писать при таких цензурных
условиях, существованию которых теперь с трудом можно верить. Почти каждое
стихотворение Пушкина, почти каждая повесть Гоголя претерпевала удивительные
цензурные мытарства. Всем известно, что «Мертвые души» могли быть изданы в
свете, а «Ревизор» представлен на сцене только благодаря непосредственному
вмешательству императора Николая Павловича; то же известно о многих
произведениях Пушкина. Припомним, при какой цензуре Тургенев начинал свою
деятельность. Такие вещи, как «Боярщина» Писемского, по нескольку лет ожидали
цензурного разрешения, а «Свои люди — сочтемся» Островского — позволения
представить комедию на сцене.
В
том-то и дело, что современные беллетристы в цензурном отношении поставлены в
неизмеримо лучшие условия, нежели были поставлены Пушкин и Гоголь в продолжение
всей своей деятельности, нежели писатели сороковых годов в начале своей
деятельности.
II
Почему
вот уже более четверти века у нас не появляются сильные дарования — на этот
вопрос вряд ли можно ответить. Конечно, причины появления людей даровитых
отчасти окружены некоторою тайною. В самом деле, почему сын архангельского
рыбака7, родившийся и воспитавшийся в самой неблагоприятной для
развития дарования обстановке, как растение к свету, тянется к просвещению и в
конце концов таки раскрывает заключенный в нем всеобъемлющий гений? Почему в
прасоле Кольцове8 находим мы все задатки поэта гениального? Воспитание,
среда, обстановка, «дух времени», наконец, могут быть благоприятны или
неблагоприятны для развития дарования, но не могут создать его. Никакая
обстановка, среда, воспитание не создадут поэта или ученого; всякий истинный
поэт, каков бы ни был размер дарования его, есть прирожденный поэт, точно так
же как всякий истинный ученый. Обстановка, среда, воспитание могут заглушить
гений или дарование, не дать им возможности проявиться или заставить проявиться
болезненно и неполно, но не могут создать гений и дарование. Так Кольцов, всю
жизнь проживший среди самых неблагоприятных условий, все же показал, что он мог
бы сделать, все же показал, что в нем была заключена потенция поэта
гениального; так во Франции, в самое непоэтическое время, во времена гонения на
поэзию и поэтов, является истинный поэт — Шенье… Он все же проявил свой
гений, несмотря на то, что, по выражению Пушкина, он
…Кинулся
туда, где ужас роковой,
Где страсти буйные, где дикие невежды
И злоба и корысть!
Принужден был проводить жизнь –
На низком поприще, с презренными бойцами…9
Но оставивши вопрос о том, по каким таинственным законам зарождается гений и дарование, все же можно искать причины упадка «изящной словесности» и в настроении времени, в той обстановке и среде, в которых приходится жить и развиваться людям данной эпохи, в тех условиях воспитания, в которые поставлены эти люди. Рассматривая эти условия в продолжение последней четверти века и более, можно с уверенностью сказать, что эти условия были таковы, что непременно заглушили небольшие дарования, если они являлись, непременно извратили бы, заставили бы выразиться болезненно и неполно даже и большое дарование, если бы такое явилось. С уничтожением крепостного права сразу рухнул веками сложившийся строй жизни, неизбежно произошла страшная путаница в отношениях экономических; все перемешалось; наступила путаница нравственная и умственная. В области умственной, в области нравственной все старое, в глазах людей того времени непременно связанное с ненавистным крепостным правом (чего в действительности не было), отметалось как негодное, нового же ничего еще не было, — то есть нового, органически возникшего, и вот начали хвататься за первое попавшееся, без разбору, лишь бы наполнить пустоту, лишь бы что-нибудь поскорее построить среди развалин. Хватались за все: за политическую экономию и за Ренана10, за революцию и за конституцию, за Милля11 и Бокля12, но главное заключалось в том, чтобы как можно поскорее. Среди такой лихорадки, среди такой сумятицы и умы глубокие и твердые могли растеряться, и люди уже с завершенным миросозерцанием могли поколебаться; что же должно было случиться среди всего этого с умами нетвердыми, молодыми, неокрепшими, еще развивающимися, с людьми, не успевшими еще выработать прочное миросозерцание, с людьми, которым приходилось вырабатывать свое миросозерцание среди всей этой лихорадки и сумятицы? Должно было случиться то, что и случилось. Наступила полная неопределенность, полное шатание мысли, почти повальное узкое и поверхностное доктринерство как плод чрезмерной поспешности в усвоении хотя чего-нибудь, хотя первого, что попадается под руку, — словом, растеряли все начала и концы, как выразился Достоевский. И вот писатели сороковых годов, вступившие в эту эпоху уже с определившимся миросозерцанием, которое не могло быть поколеблено веяниями времени, а напротив, под напором этих «веяний» еще углублялось, — именно эти-то писатели и создавали «произведения с широкою общественною и политическою подкладкою», как выразились «Новости», — чего не могли сделать писатели новые, не имевшие твердой опоры в наблюдениях над жизнью, в изучении этой жизни. Ибо неопределенное, так сказать, лихорадочное миросозерцание, потерявшее «все начала и концы», ибо узкое и поверхностное доктринерство, даже при наличности дарования, не могло служить такою опорою. Отсюда — тенденциозно-ремесленная беллетристика, отсюда и гибель людей не без дарования. Припомните биографии Помяловского, Левитова, Кущевского13 (повесть которого «Николай Негорев» обличает в своем авторе хотя небольшое, но живое дарование) — и вам станет совершенно понятно, как веяния времени, обстановка, среда, воспитание потушили их и без того слабо тлевшие дарования. Ведь
Тяжкий млат
Дробя стекло — кует булат14,
а
«тяжкий млат», под ударами которого находились все наши даровитые люди
последней четверти века, был слишком тяжел для них…
Теперь
дело переменилось. С конца семидесятых годов заметна как бы некоторая реакция:
всколебленная до самой глубочайшей глуби, жизнь как бы ищет своего русла — но
ищет неуверенно, нетвердо, апатично. Период лихорадочного раздражения,
период беспокойной и большею частью бесцельной сумятицы сменился какою-то
апатичною вялостью. В «изящной словесности», в литературе вообще, замечаются
попытки возвратиться к традициям сороковых годов, к традициям Пушкина и
Лермонтова, но попытки какие-то вялые, сонные, решительно бессильные. В
беллетристике былая тенденциозность сменилась какою-то безыдейностью, что при
совершенном почти отсутствии дарований особенно резко бросается в глаза. В
большинстве писаний этих беллетристов бросается в глаза какая-то ремесленность
приемов, отсутствие определенного взгляда на жизнь и ее явления. Конечно,
такая атмосфера опять-таки весьма неблагоприятна для развития дарования. И действительно,
почти единственный, действительно даровитый современный беллетрист г. Вл.
Короленко как будто и сам не знает, что сделать из своего дарования, не знает,
как говорится, на какую ногу ступить. Его последние рассказы, в особенности «За
иконой», ясно свидетельствуют, что он не свободен, что он чем-то связан, что он
часто не в силах осмыслить то, что ему подсказывает его художнический инстинкт.
А уже без свободы — какое же и творчество? Что же это за путы, которые не дают
развернуться хотя бы дарованию г. Вл. Короленко — дарованию небольшому, но
чрезвычайно изящному, чрезвычайно симпатичному, и, что очень редко, дарованию
поэтичному? Да все то же. Все тот же гнет многолетней путаницы чувств, мыслей и
понятий, все та же шаткость миросозерцания, отсутствие философского взгляда на
жизнь и ее явления. Ведь художник, велико или мало его дарование, но если он
истинный художник, должен судить жизнь и, следовательно, в своем миросозерцании
стоять выше этой жизни, ибо только при этом условии можно не только видеть
факт, но и понимать смысл факта…
III
«Новости»,
занимаясь, так сказать, постановкою вопроса об упадке нашей беллетристики,
перечисливши разные причины, которым в обществе и в литературе приписывают
упадок «изящной словесности», между прочим, замечают: «Есть нарекания и на нашу
критику. Говорят, что в ней царит кружковщина, что она не уясняет себе
окружающей нас жизни и прикладывает к беллетристическим произведениям устарелые
мерки. Вследствие этого, как утверждают, она представляет собою прокрустово
ложе и обезображивает всякое произведение, не скроенное по ее устаревшим
образцам и тенденциям»15.
Что
«критика», если то, что теперь предлагается под этим названием, можно назвать
«критикой», — что критика у нас по преимуществу «кружковая» — это ни для кого
не тайна. Разбирая беллетристическое произведение, наши «критики» обыкновенно
принимают во внимание не столько достоинства и недостатки, сколько то
обстоятельство, где оно помещено и кем написано. Примером тому
можно представить множество и самых изумительных; бывало так, что одно и то же беллетристическое
произведение сперва хвалили, а потом, если автор проштрафился по кружковым
понятиям, то же самое произведение его начинали ругать, ради «чистоты
направления». Прием настолько наивный, что совершенно соответствует приему
уездных сплетниц. Не останавливаясь на бесчисленных примерах практики этого
приема, укажем лишь один — но зато стоящий всех. Это Достоевский рассказывает в
своем «Дневнике». Когда вышел его роман «Преступление и наказание», в одном
очень распространенном тогда журнале появилась ругательная критическая статья.
При встрече между издателем журнала и Достоевским произошел такой разговор:
– «Ну,
вот мы вас и обругали, — сказал он (издатель) мне.
– Знаю,
— сказал я.
– А
знаете почему?
– По
принципу, должно быть.
– За
Чернышевского».
Оказалось,
что автор критической статьи сказал издателю: «Роман его (Достоевского) хорош,
но так как он ругал Чернышевского, то я обругал его роман»16.
Не
веришь своим глазам, а между тем так было, и много раз, и не с одним
Достоевским, — не веришь своим глазам, не веришь своим ушам, а между тем в
нашей литературе это явление не редкое, — не редко такое проявление
бесстыдства, переходящее все возможные и невозможные меры. Я не говорю уже о
целом периоде, когда всякое вновь являвшееся произведение Толстого,
Достоевского, Тургенева, Писемского тотчас же смешивалось с грязью, — но все
это делалось, по крайней мере, от чистого сердца, и единственно по глупости и
крайней неразвитости гг. критиков; я говорю в особенности о таком сознательном
бесстыдстве, какое проявилось в только что приведенном примере с Достоевским.
Но кроме бесстыдства, еще и невежество, можно сказать, до потери сознания,
совершенное непонимание задач литературы и литературной критики, — непонимание,
от которого лишь один шаг до литературного торгашества, до обращения литературы
в промысел…
Так
после этого что уже и говорить о критике?
Но даже
оставивши в стороне все подобные явления в области нашей критики —
все-таки что же она собою представляет?
Опять-таки
и здесь растеряли все начала и концы. Возьмите современную критическую статью —
ведь это какой-то странный винегрет, составленный из обессмысленных обрывков
всевозможных мнений. Тут вы найдете расползающиеся врозь клочки из Писарева и
Добролюбова, из А. Григорьева и Белинского: выходит что-то вроде сшитого из
разноцветных кусков мещанского одеяла и при том сшитого на живую нитку и уже
решительно без всякой системы. Но подобным образом составляются статьи,
претендующие на особую серьезность; если же статья полегче, то рецепт ее
гораздо проще. Просто пишется начало, в котором излагается, что там-то
напечатано то-то; затем критикуемое произведение излагается «своими словами»
вперемежку с буквальными цитатами; в конце прибавляется несколько ругательных
или несколько хвалительных эпитетов, смотря по обстоятельствам — и статья
готова…
Бесспорно,
такая «критика» не может способствовать решительно ничему, тем более
процветанию беллетристики.
А между
тем ведь литературная критика — это есть некоторое
философское рассуждение, вытекающее из известных, определенных философских
начал; а между тем критик ведь должен иметь развитой вкус, вкус,
образованный на изучении всего, что создала великого всемирная
литература; а между тем критик ведь и сам-то должен быть наполовину
художник. Все это положения бесспорные.
Но, с
другой стороны, вряд ли можно сказать, что упадок современной беллетристики
зависит от отсутствия критики. Конечно, приемы «кружковой» критики, о которых
сказано было выше, могут заглушить небольшие дарования, развивающиеся лишь при
тщательном уходе, при нравственной поддержке со стороны публики и критики, при
справедливом отношении к ним. Но, в общем, критика тут ни при чем, потому что,
собственно говоря, критика имеет гораздо большее значение для читающей публики,
нежели для писателя. Талант идет своей дорогой, развивается по своим
собственным внутренним законам, — и критика на это развитие может иметь разве
косвенное и маловажное влияние, наряду с другими бесчисленными жизненными
влияниями.
Да
ведь, собственно говоря, появись теперь даровитый критик, ему бы решительно
нечего было критиковать и пришлось бы обратиться к критике писателей сороковых
годов, благо об них почти ничего не написано. А в современности… Ну, в самом
деле, какое там «философское рассуждение» можно написать о рассказах г.Чехова
или о стихотворениях г. Фофанова? Ровно никакого.
«Или,
может быть, виновато само общество? — еще спрашивают └Новости”. — Весьма часто
слышатся нарекания, что идеалы у него иссякли, что в нем происходит полный
разброд мысли, что оно не интересуется общими вопросами и погрязло в мелких
интересах, для которых и живет, относясь совершенно равнодушно к высшим
потребностям ума и сердца. В таком случае беллетристические труды с более высоким
полетом творческой мысли обречены на равнодушие со стороны общества»17.
Но в
тридцатых–сороковых годах разве наше общество, в обширном смысле этого слова,
было выше нынешнего? Разве общество, изображенное в «Мертвых душах», не
относилось совершенно равнодушно «к высшим потребностям ума и сердца»? А между
тем именно к тому времени относится действительность Пушкина, Гоголя,
Лермонтова, именно тогда начинались писатели сороковых годов, именно тогда литература
вообще стояла на гораздо высшем уровне, нежели теперь. Очевидно, тут есть
какое-то недоразумение, очевидно, тогда было что-то, чего нет теперь, было
что-то, кроме общества, изображенного Гоголем в его произведениях.
IV
«Очевидно,
тут есть какое-то недоразумение, очевидно тогда (в тридцатых–сороковых годах)
было что-то, чего теперь нет, было что-то, кроме общества, изображенного
Гоголем в своих произведениях».
Так
заключили мы прошлую статью.
Было,
как это ни странно, больше образования.
Кое-кто
уже на это указывал давно; теперь это начинает входить в сознание более
внимательно присматривающегося к делу меньшинства. Сравнительно с
тридцатыми–сороковыми годами круг образования очень расширился, но зато
образование измельчало: понизился уровень работ ученых, понизился уровень
«изящной словесности», понизился уровень литературы вообще, понизился уровень
университетского преподавания. Все это факты общеизвестные и, надеемся,
бесспорные, так что об этом нечего много распространяться. Очевидность здесь
полная. Возьмите хотя бы уровень научных работ и университетского преподавания.
Стоит лишь назвать имена и работы Соловьева, Костомарова, К. Аксакова, Ю.
Самарина, Лешкова, Кавелина и проч. и проч., — а рядом с этим назвать имена
современных ученых и перечислить их работы.
Но все
это только факт. Где же смысл этого факта? Отчего же уровень образования так
понизился?
Во-первых,
тогда лучше учили. Прочтите биографии людей двадцатых, тридцатых, сороковых
годов. К восемнадцати-двадцати годам они уже заканчивали свое образование — и
образование блестящее; обыкновенно они уже владели языками, были хорошо знакомы
с литературой, с философией; к двадцати годам они уже являлись деятелями на
разных поприщах. Теперь в восемнадцать-двадцать лет молодой человек едва-едва
поплелся в университет, с кое-какими жалкими обрывками гимназической программы
в голове, с «эрудицией» в виде десятка-другого прочитанных без разбору
журнальных статей. Тогдашний молодой человек и в самой домашней среде встречал
гораздо больше образовательных влияний, нежели теперешний; тогда образование
ценилось само по себе, не установилась еще тесная связь между образованием и
дипломом, открывающим возможность легкого и прибыльного ремесла.
Здесь
мы подошли к самому главному пункту. Диплом и тогда был, но, по тогдашним
обстоятельствам, не имел того значения, какое имеет теперь, не мог влиять на
самый уровень образования, как влияет теперь.
В
другом месте я уже подробно объяснял, что утилитарный характер высшего
образования прямо обусловливает его упадок. Я говорил, что высшее образование,
чтобы не потерять этого своего характера, должно быть свободно от всяких материальных
приманок, потому что, обставленное материальными приманками, оно привлечет к
себе всех, и способных и неспособных воспринять его, но имеющих материальную
возможность получить его; освобожденное же от материальных приманок, оно
привлечет к себе только способных и желающих его воспринять. Но
несомненно, что среди всех огромное большинство будет приходиться на
долю и неспособных и не желающих воспринять высшее образование, а желающих лишь
получить диплом. Необходимым образом к низкому уровню этих всех и будет
приспособляться преподавание, и, таким образом, уровень его все будет
понижаться и понижаться. Это самое мы видим в действительности. Мы уже
говорили, что диплом существовал и в тридцатых, и в сороковых годах.
Существовал, но, по тогдашним обстоятельствам, не играл такой роли, какую
играет теперь. Тогда диплом не только не давал никаких служебных преимуществ,
а, напротив, часто мешал. На государственной службе на диплом не обращали
никакого внимания, играли же большую роль лишь выслуга и протекция. Вот почему
тогда идти в университет, имея в виду будущие материальные расчеты, не было
никакого смысла. Случайное это обстоятельство совершенно парализовало действие
диплома в смысле понижения уровня образования. С шестидесятых годов все это
изменилось. Открылось множество выгодных мест, занять которые можно было, лишь
обладая университетским дипломом. Протекция и выслуга, конечно, играли свою
роль — но уже более ограниченную. Чтобы воспользоваться протекцией, чтобы
воспользоваться выслугой, все же необходим был университетский диплом. Я не
говорю, конечно, о случаях исключительных, но ведь исключительные случаи в счет
не идут. Еще одно замечание для слишком «проницательных» читателей. Я ведь не
оцениваю по существу служебные порядки дореформенные и пореформенные; не
занимаюсь здесь вопросом: что лучше — набирать чиновников из людей, имеющих
высшее образование или из не имеющих его; я говорю лишь о том, как новые
порядки отразились на университетах. Как только диплом вступил в свои
права, — тотчас же в университеты двинулись все, и действительно
искавшие высшего образования, и искавшие лишь диплома, и не желающие, и
неспособные воспринять высшее образование. Таких, конечно, оказалось
подавляющее большинство. Так дело шло в продолжение последних лет двадцати пяти,
конечно, все прогрессируя и прогрессируя. Результаты у всех на глазах… Вот
почему в тридцатых–сороковых годах было, хотя численно незначительное, но
действительно образованное общество; к этому обществу и примыкало все даровитое,
где бы оно ни появлялось: на скамье ли университета, в купеческой ли семье, как
Полевой, среди ли воронежских прасолов, как Кольцов. Понятно, что тогда,
несмотря на то, что русское общество, в обширном смысле этого слова, было
гоголевское общество, как и теперешнее, но благодаря небольшому числом, но
сильному образованием, так сказать, особому обществу среди общества, —
благодаря этому обществу уровень литературы, уровень изящной словесности был
высокий. Была среда, где могли развиваться нарождающиеся дарования, где они
могли окрепнуть, могли получить надлежащую оценку, нравственную поддержку.
Теперь нет такой среды — вот в чем правда. Дарование ценится наравне с набившей
руку бездарностью; потерялось различие между ярко размалеванной олеографией и
художественным созданием; ценится не столько качество, сколько количество;
читателей вообще стало гораздо больше, но осмысленных читателей гораздо меньше.
Чтение для огромного большинства обратилось в такое же развлечение, как
оперетка или карты, а потому читают все подряд: Толстого так Толстого, Немировича-Данченко
так Немировича-Данченко. И прежде существовала лубочная литература, «Ванькина
литература», как называл ее Сенковский18, — но она имела свой,
особый круг читателей; и тогда существовал поручик Пирогов, который «хвалил
Пушкина и Греча и порицал А. А. Орлова»19, — но тогда было
и то «общество в обществе», о котором мы говорили. Теперь же свирепствует один
он — поручик Пирогов, он дает тон, он предъявляет требования, а
голоса отдельных, разрозненных, сидящих по разным углам действительно
образованных людей если время от времени и раздаются, то остаются гласом
вопиющего в пустыне, — в пустыне, созданной литературным и общественным
поручиком Пироговым, который и есть самый распространенный теперь тип…
Так уж
какая тут «изящная словесность»…
V
Говоря
о понижении уровня просвещения вообще и о понижении уровня искусства в
частности, можно указать нечто аналогичное и в Европе. Ведь и там уровень
искусства понизился до чрезвычайности, ведь и там пошли Золя да Мопассаны, а
Деларошей сменили какие-то салонные художники, ведь и там о Диккенсах и
Теккереях уже и слуху нет, ведь и там все приспособляется к «духу времени», к
теории «спроса и предложения», к потребностям того общества, которое оплачивает
«искусство». Это давно и верно заметили, что чем более там, в Европе, развивался
буржуазный строй жизни, тем более и более понижался уровень искусства. Все
начало производиться по фабричному, так сказать, способу, по шаблону, по
трафаретке. Поскорее, побольше, подешевле. То же самое замечается у нас, хотя в
гораздо более элементарных формах. Недавно, кажется, г. Авсеенко20
заметил, что у нас уже есть буржуазия, готовая, сложившаяся, что ее только
просмотрели, и вот почему все предостерегают от буржуазии, когда и
предостерегать нечего, так как факт совершился. Это неверно, и тут
недоразумение. Буржуазия в Европе складывалась не десятилетиями, а столетиями.
Она вынесла упорную и ожесточенную борьбу, и если вышла победительницею из этой
борьбы, то благодаря своим талантам, познаниям, настойчивости в преследовании
своих целей, благодаря упорному труду. Прежде чем аббат Сиейс сказал, что
«третье сословие — это все»21, этому третьему сословию пришлось
долго и упорно работать; да и потом, чтобы оправдать полу-утверждение,
полупредсказание аббата Сиейса, опять пришлось долго и упорно работать. Теперь
буржуазия и буржуазный строй идет в Европе к упадку, все в этом строе
разлагается, ползет врознь, несмотря на то, что теперь-то европейская буржуазия
и кажется особенно процветающею…
Ничего
подобного у нас не было; не было у нас никакого «третьего сословия», которое
пробилось бы вперед талантами, трудами, познаниями, настойчивостью,
бережливостью. У нас на развалинах крепостного права образовалась не буржуазия,
а просто какое-то неопределенное «денежное сословие», в состав которого входит
всего понемножку. Тут вы найдете и помещика, успевшего сохранить, а иногда и пустить
в оборот свои выкупные свидетельства, и кулака, сумевшего воспользоваться
помещичьим разорением и нагреть руки, и жида-ростовщика, именующегося банкиром,
и попользовавшегося на гнилых шпалах инженера из разночинцев, и какого-нибудь
потомка знатного, но захудалого рода, успевшего схватить несколько кушей на
адвокатском поприще во времена введения судебных уставов. Но вся эта разношерстная
масса «денежного сословия» образовалась вовсе не из людей труда, таланта,
настойчивости, как европейская буржуазия, — нет. Все это просто люди случайные,
поживившиеся на счет распущенности русской жизни, на счет русской обломовщины;
все это люди, которые просто-напросто «не пропускали того, что плывет в руки»,
не проходили мимо того, что плохо лежало. Не надо было никаких талантов и познаний,
чтобы во времена разгара дворянского разорения хватать куши из-под рук
совершенно растерявшихся Маниловых и Коробочек, Обломовых и Хлобуевых; не надо
было никаких талантов и никаких познаний, чтобы во времена концессионерной
горячки хватать куши из-под обрушившихся насыпей и гнилых шпал; не нужно было
никаких талантов и познаний, чтобы во времена банковой горячки проскочить в
тысячники и даже в миллионеры. Разве Рыков22 был человек труда,
талантов, познаний? Вовсе нет. Умел ловко подхватывать, что плохо лежит. Но
ведь если одного Рыкова судили и осудили, то сотни их, более осторожных,
умевших вовремя спрятать концы, и сейчас ходят на всей своей воле. Точно так
же, какие таланты, какие познания нужны были, чтобы хватать куши во времена
введения судебных уставов, — а ведь их хватали не только люди талантов и
познаний, а и все, кому было не лень.
Нет,
какая уже тут «буржуазия». Буржуазия имела прошлое, если уже не имеет будущего;
наше «денежное сословие» решительно ничего не имеет: ни прошлого, ни будущего,
а просто какое-то непомнящее родство, есть мутная пена, оставшаяся после
волнения, произведенного уничтожением крепостного права. Но все-таки оно, это
«денежное сословие», дает тон жизни, дает тон и литературе. Все сводится к
девизу: подешевле и побольше. Огромная газетная простыня, набитая всем на
свете: и публицистикой, и критикой, и беллетристикой, и наукою, и искусством, и
уголовной, и всякою иною хроникою. Тут уже все равно что и как, тут дело не в
качестве, а в количестве. «Денежное сословие» желает все знать, но знать как
можно поскорее, на почтовых, на курьерских, так, чтобы все узнать в промежутке
между обедом и спектаклем. Понятно, что при таких условиях и беллетристика
является какою-то поспешною. Пишут так, чтобы побольше и поскорее: на почтовых,
на курьерских, так, чтобы и написать-то между обедом и спектаклем. Пишут — как
будто воробей на месте потолокся, наследил лапками — и готово. Где уж тут до
идей, где уж тут до миросозерцания, где уж тут до философии, до вникания в
смысл жизни и ее явлений, где уж тут до исследования души человеческой!
Решительно некогда. Поскорее и побольше, «за вкус не ручаемся, а горячо будет»23.
Но выходит и не горячо вовсе, а так: «ни горяч, ни холоден, а только тепл»24.
А потому искусство и говорит этим «ни горячим, ни холодным»: «изблюю тебя из
уст моих»…
Но
главное — нет талантов. Потому что при таланте, даже подвергаясь почтовой гоньбе,
можно создавать вещи с «широкою общественной и политической подкладкой». Пример
на лицо — Достоевский. Уже его ли не гнали, как почтовую лошадь, а он все же
создавал творения «с широкою общественною и политическою подкладкою». Но это
потому, что ведь Достоевский — «не жил, а горел», что его мысль непрерывно,
лихорадочно работала, что его чувство не уставало воспринимать впечатления
жизни, что вся жизнь его сливалась в его произведениях, что он жил и дышал ими;
это потому, что Достоевский считал свою деятельность своею миссиею, своим
призванием, служением родине своей и народу своему… Вот почему он только и
мог выдерживать почтовую гоньбу, которой подвергался всю свою жизнь… Нет того
огонька, который горел в душе Достоевского, никогда не потухая, а часто лишь
еще и еще разгораясь среди неблагоприятных условий, среди всевозможных
испытаний… Нет этого огонька — а без него все будет ничтожно, мертвенно,
ложно…
___________________________
1 19 октября 1888 года
состоялось очередное присуждение Пушкинской премии. Полная премия (1000 руб.)
была присуждена Л. Н. Майкову за издание сочинений К. Н. Батюшкова, половинная
(500 руб.) — А. П. Чехову за книгу «В сумерках. Рассказы и очерки» (СПб.,
1887).
2 Цитата из доклада Н. Н.
Страхова на заседании Академии наук.
3 Акт в академии // Новости и
биржевая газета. 1888. № 290 (20 окт.) (Без подписи).
4 Новости и биржевая газета.
1888. № 295 (25 окт.) В рубрике «О чем говорят?» редакция призывает читателей
поразмышлять над следующими вопросами: «Исчерпываются ли нынешними
беллетристическими произведениями все характеры и типы, преобладающие в современном
обществе? Кроется ли причина случайности и незначительности тем нынешних
беллетристических произведений в критике, авторах или в самом обществе?» В №
297–300, 302, 307 (28 окт. — 6 ноября) опубликовано 37 писем читателей, в № 312
(11 ноября) подведен итог опроса.
5 Неточная цитата из статьи Ф.
М. Достоевского «Две заметки редактора» (1873). У Достоевского написано:
«утратило у них все концы и начала».
6 Новости и биржевая газета.
1888. № 295 (25 окт.).
8 Прасол — скупщик и торговец
скотом.
99 Неточная
цитата из стихотворения А. С. Пушкина «Андрей Шенье» (1825).
10 Ж.-Э. Ренан (1823–1892) —
французский философ, писатель, историк религии.
11 Д.-С. Милль (1806–1873) —
английский философ, экономист, политический деятель.
13 Н. Г. Помяловский
(1835–1863), А. И. Левитов (1835–1877) и И. А. Кущевский (1847–1876) влачили
нищенское существование, рано умерли из-за пьянства.
14 Цитата из поэмы А. С.
Пушкина «Полтава» (1828).
15 Новости и биржевая
газета. 1888. № 295 (25 окт.).
16 Вольный пересказ эпизода
из «Дневника писателя» (1873) Ф. М. Достоевского.
17 Новости и биржевая
газета. 1888. № 295 (25 окт.).
18 О. И. Сенковский
(1800–1858) — писатель, редактор «Библиотеки для чтения», писал под псевдонимом
«Барон Брамбеус» — героя популярной в то время лубочной повести.
19 Неточная цитата из
«Невского проспекта» (1833) Н. В. Гоголя: «хвалят Булгарина, Пушкина и Греча и
говорят с презрением и остроумными колкостями об А. А. Орлове».
20 В. Г. Авсеенко
(1842–1913) — беллетрист, критик, публицист.
21 Э.-Ж. Сийес (1748–1836) —
французский политический деятель. Неточная цитата из памфлета «Что такое третье
сословие?» (1789). У Сийеса: «Что такое третье сословие? Все».
22 И. Г. Рыков (1833–1899) —
банкир-аферист, в 1884 году был осужден за многомиллионные хищения.
23 «За вкус не ручаемся, а
горячо будет» — лозунг дореволюционных трактирщиков.
24 Отсылка к евангельскому
стиху: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или
горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не
холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3: 15).
Публикация, примечания Ольги Гончаровой